Что греховно, а что духовно - не нам судить?

Она слушала ночную тишину, каковую нарушали такие милые ее сердцу звуки: похрапывание мужа, бормотание дочки, но выматывающее навязчивое старческое покашливание матери, которое, по всей видимости, разбиваясь о тонкую перегородку соседней комнаты, сухими горошинами рассыпалось по всему дому — настораживало. Постоянный кашель матери повторялся все чаще и чаще: порой не отпускал на протяжении дня, и длился уже в течение нескольких месяцев, переходя в тяжёлые, угрожающие жизни приступы удушья.

Что ей делать с этим — она не понимала. Мать стала угасать как — то враз, после ее второго замужества. Войну пережили, вроде бы и жизнь наладилась — не бедствуют, ели всегда основательно, досыта, не только сами, но и родных подкармливали. Три сироты погибшего старшего брата ежедневно с раннего утра и до позднего вечера пропадали у них. Они не только кормили племянниц, но и одевали, как дочерей. А в выходные и праздничные дни собирались за их хлебосольным столом почти все родственники. Муж любил демонстрировать свой достаток и щедрость.

Достаток был результатом неимоверного труда не только на работе, но и на своем подворье. Тяжелая ежедневная работа вырывала жилы, сковывала морозом нагрузок суставы и даже стопы, делая их неподвижными, липким потом продирала кожу, содранную на руках до кровавых мозолей. К концу дня тело теряло чувствительность, и только хорошо протопленная банька возвращала к жизни. А после нее по маленькой — хозяину положено — ну а где одна, там и вторая на подходе. Алкоголь проникал внутрь, замораживая и туманя разум. Бессмысленная и жестокая сила будила в нем тёмные желания, кидала в бездну в объятия тьмы, развязывая язык и руки...

Вся жизнь ее семьи (уклад, привычки и традиции) была тесно вложена в законную, не ими писаную, тесную мерку и рамку.

Тишина в минуты ее ночного бдения казалась самой великолепной из всех творений Бога. Глубокая тишина, водворившаяся в комнате и стоявшая над людьми возвышенной совестью, изредка прерывалась тихими детскими всхлипываниями и бессвязными речевыми судорогами дочери. Тяжко вздохнув, молитвенно к Создателю: «Господи, помоги моему ребенку, - дочь почти год заикается, а ей всего пять,- разрушь «спираль» молчания съежившейся души».

Муж пошевелился. У неё чуть сердце из груди не выпрыгнуло, когда он обнял ее за талию и прижал к себе. Напряглась, как будто он уличил ее в чем-то греховном: липкий страх пополз по коже, ей захотелось немедленно спрятаться, исчезнуть. Тело подсказывало сознанию о бессмысленности сопротивления. Как говорится «плохих королей ненавидят, жалких королей прогоняют», а он был сильным — его любили. Только взгляд, один его взгляд парализовал волю ее и старой матери, лишал сил и заставлял трепетать их, как осенние листья на ветру. Дочь, их маленькая рыженькая дочь, была исключением. Легкая улыбка тронула тонкие губы женщины.

- Не спишь? - У него был низкий, ровный, спокойный голос жёстко уверенного в себе человека. - Спи. Скоро вставать. Почему ребенок опять с нами? И старуха ни днем, ни ночью никому покою не дает.

Ответила молчанием.

Закурил. Старуху, тещу, он ненавидел лютой ненавистью, всей душой. На его взгляд, причина ненавидеть была весомая: лживая и вороватая бабка. Теща тащила из дома и вареным, и пареным снохе, которая жила на пенсию по потере кормильца, отказываясь не только выходить на работу, но и куренка не держала, а огород садила и ухаживала за ним старуха. Для сирот было не жалко, а этой надолбе лентяйке — гроша ломаного не даст. Холеная, наглая свояченица еще и его жену «жизни учила». Терпеть не мог халявщиков, считающих себя повелителями мира. Нет такой низости и подлости, за которую они бы не ухватилась. Что на фронте, что в миру — предатели, которые готовы на чужом горбу в рай въехать. Сума переметная и те, кто их поддерживает.

Но было  одно "Но" — дочь добрая душа в  старуху.  Криво усмехнулся. А характер, характером в него.

Дочь была его ахиллесовой пятой. Он смотрел на спящую дочку. Россыпь веснушек на вздернутом носике отражалась проказливыми крапинками в зеленых глазах, когда она заливисто смеялась, короткие тонкие волосы с золотым отливом спелой пшеницы обрамляли лицо, открытый лоб — просветленный радостный человечек.

У каждого своя Голгофа. Своя Голгофа была и у отца с матерью. У каждого свой путь на нее, но к сожалению не все несут достойно свою ношу к ней. Вот она тихая правда жизни. Эту правду она познала еще в детстве. Сегодня она будто вновь уходила из детства, оглядываясь, желая запомнить увиденное. Оборачивалась вновь и вновь ловя среди тьмы несовершенств каждодневной обыденщины не только мрачное и черное, но и радостное, ясное и чистое, что помогло ей разжать объятия мрака.

Она просто боготворила своего веселого и доброго папку, который ей налаживал удочки, вырезал на банки резину для ловли пескарей, и она вместе с ним постигала все премудрости рыбалки на мелководье. А потом они с гордостью несли в алюминиевом бидончике «улов» маме, которая грозилась отдать всех пескарей коту. Мама ничего не понимала в настоящей ухе, самая вкусная уха, как говорил папа, — это из пескарей. А как они гоняли с ним на мотоцикле — ветер в ушах. Он всегда ее поддерживал и понимал, но вот ее драки с мальчишками — не одобрял. Мама радикально предлагала выпороть, чтобы не повадно было, даже вицу принесла и положила на полочку  над дверью  (хворостинка  волшебным образом периодически исчезала, но мама заменяла ее новой, жиденькой). Ни разу в жизни родители ни рукой, а уж тем более розгой ее не ударили. А бабуля объяснила ей просто, что каждый человек выбирает в своей жизни своего бога, которого либо боится, либо любит. Кто-то поклоняется Создателю и боится его кары, очень многие своим божком считают силу — это твой прут (кстати , когда ей исполнилось восемнадцать мама ветку изломала, сказав, что чему быть того не миновать), а если «ладом» подумать — то вся сила и слабость только в тебе. В себя верь и надейся на себя. Себя бойся, «поперешность и своенравность» до добра не доводят.

Память, внезапно липкими щупальцами стала вытягивать из нее воспоминания о годе жизни, который ослепил ее разум и вселил в маленькое сердечко боль отчаяния. Она начала заикаться внезапно. Мама недоумевала: вечером ребенок говорил нормально, а утром рыдает и не может произнести слова. Бабуля тоже тихо плакала вместе с ней. «Враги» торжествовали: «Так и надо этой рыжей выскочке! Заика, заика, заика...». Ни врачи, ни бабки знахарки помочь не могли.

Все кончилось так же внезапно, как и началось. Вечером, возвращаясь с подругами после «киношки», увидели в сумерках, как трое пацанов с соседней улицы методично, молча пинают четвертого, который лежал скрючившись, поджав под себя ноги, руками закрывая голову. Девчонки с визгом убежали, а она стояла оцепенев от ужаса. Перед глазами внезапно всплыло лицо отца с красными озверевшими глазами, и его кирзовые сапоги, которыми он пинал лежащую на земле бабулю...

Ужас вернулся с удвоенной силой. Ужас вновь опутывал ее бухая в висках тревожным набатом. На лбу появилась испарина. Горячая ярость пришла и заполнила ее всю.
Что она кричала, кого молотила своими маленькими кулачками, царапаясь и кусаясь, как котенок — она не помнит. В ушах стояли крики пацанов: «уйди рыжая, а не то огребешь», «бежим, пацаны, она припадочная». Помогла встать пацаненку, проводила до дома.

Тьма не желала отпускать ее — пыталась крепко сжать в объятиях, отнять  волю, подавить мысли, но ей пришлось отпустить. Опасность уже не пугала, а безысходность потеряла безусловное право командовать! Она перестала заикаться!

Больше никогда при ней отцу не удавалось ударить мать или бабушку. В эти минуты ее папка куда-то исчезал, а вместо него появлялось чудовище с поросячьими глазами. С животными она могла обращаться, умела: с пяти лет гоняла коров в стадо. После он, раздавленный стыдом, не поднимал глаз, а она жалела своего папку...

Если близкий нам человек поступает плохо, то мы думаем — он плохой, не понимая, что этот человек, вероятно, хотел бы быть лучше, чтобы каждое его слово и дело было чистым, а сил не хватает, парализуют волю порочные привычки, ложный стыд и ещё многое, что мешает поступать хорошо. Так, а может чуть-чуть иначе думала она тогда, так думает она теперь...

Что греховно, а что духовно — не нам судить?!.