Часть 4 Гамаль

Часть четвертая. ГАМАЛЬ

XVII. ОТЕЦ

Отряд наместника с купленным у Исы табуном благополучно возвратился в родной оазис, со всех сторон окруженный пустыней, как остров океаном. Здесь на небольшой возвышенности стоял замок наместника, всегда готовый к отражению врага, окруженный глубоким рвом, ощетинившийся зубчатыми стенами и круглыми башнями с бойницами. Вокруг во множестве росли стройные финиковые пальмы, высились красивые минареты с золотыми полумесяцами на шпилях и стояли трех-четырехэтажные дома простолюдинов, обмазанные водоотталкивающим гипсом, чтобы во время редких дождей стены из глины не плыли и дома не разрушались. Все здесь сверкало на солнце особой, утонченной белизной. Это был город, которым бредила Наргис, столица без названия (название было только у оазиса), но не тот, в который отправился Иса. Его «город» был поменьше и располагался в другом оазисе. Место это было густонаселенным, оживленным и отряд обогнал по дороге цепочку караванов. Сотни лениво раскачивающихся верблюдов гуськом двигались в слепящем зное по направлению к финиковым рощам, обильной воде и живительной прохладе. Ритмично скрипел песок, негромко бряцали пустые котелки, благодушно дремали караванщики, убаюканные монотонным верблюжьим шагом, палящими лучами и однообразным волнистым ландшафтом. Им снилась тень и журчащие ручьи. Мучила жажда. Разбуженные дробным стуком многочисленных копыт караванщики открывали один глаз и зевали, глядя, как предводитель отряда обгоняет их, пришпоривая коня. За ним поспешали остальные. В воздухе стояла туча пыли. Рыжий красавец-конь с черным хвостом и черными ногами в полной сбруе скакал в середине табуна.
Предводитель отряда, двадцатилетний сын наместника области, которого Касым считал главным демоном зла, носил имя Гамаль, что значит «красивый». О необыкновенной красоте его мы уже наслышаны. У наместника было семнадцать сыновей и двадцать дочерей, молодой человек был третьим по счету и ему не светило отцовское богатство, отцовский титул и высокое положение. Все это должно было достаться старшему сыну наместника по праву первородства, хотя счет между ними велся чуть ли не на дни. К брату-первенцу Гамаль не испытывал никакой родственной привязанности. У них были разные матери, которые только и делали, что с детства ссорили их и натравливали друг на друга, разжигая ненависть между наследниками. В гареме отца обитало тридцать женщин различных национальностей и вероисповеданий, все матери. Они плели интриги и устраивали склоки, борясь за место под солнцем для себя и своих отпрысков. Цвет кожи у детей наместника тоже был разным, у Гамаля – «чай с молоком», серовато-матовый. Такой оттенок кожи соответствовал местному понятию «благородный» и Гамаль считал, что достоин лучшей доли. Ему было мало, что отец давал ему ответственные поручения и учил разбираться в государственных делах, хотя мог вместо этого запереть до конца жизни в «золотой клетке» на всем готовом. Но у них было не принято запирать младших наследников в дворцовых комнатах с замурованными окнами и молчаливой стражей у дверей. Так это обычно делалось в мачехе-империи, в состав которой они вошли, потерпев военное поражение и лишившись независимости. Главное имперское правило о престолонаследии гласило: «Когда один из детей возглавит государство, для обеспечения общественного порядка ему надлежит убить всех своих братьев», но они ненавидели захватчиков и оно тут не действовало. Конечно, борьба за наследство велась и у них, в ней были замешаны все изнывающие от безделья обитательницы гарема, отец же, пока его власти ничто не угрожало, проявлял ко всем одинаковое благодушие и был весьма недальновиден.
Человеком он был своеобразным и необыкновенным. Любил поэзию и часто, собрав детей вместе, читал им что-нибудь наизусть. Особенно часто – отрывки из древней персидской поэмы «Шахнаме» великого Фирдоуси. Любимый отрывок звучал так:

Поэты! Будь проклято имя «Поэт»!
Поэт не скупится на скорый ответ,
Владык поучает, как править страной,
Все беды считает их кровной виной,
Но сеет лишь смуту, наносит урон,
Виденьем свободы шатающий трон.

Осудишь его и на тысячу лет
Запомнят – был шахом обижен поэт!
Но ни у кого не застрянет в ушах
Что тут не поэт был обижен, а шах.

А если поэта посадишь на трон,
То станет таким же владыкою он.
И кровь будет литься, и меч будет сечь.
Кто правит, тот власть свою должен беречь.
Ведь истинно древняя мудрость гласит:
Иль шах убивает, иль сам он убит!

Читал он прекрасно. Придворные, которые помнили его еще мальчишкой, утверждали, что он сам тайно пишет стихи; но утверждали бездоказательно. Наместник был очень осторожен. Перехитрить его было невозможно, а сам он мог обмануть кого угодно. В гареме у него припеваючи жили тридцать женщин, хотя Коран запрещает мужчинам иметь больше четырех законных жен. Однако он быстро нашел выход из трудного положения при видимом соблюдении закона. Как только появлялась очередная смазливая претендентка на его руку и сердце, он говорил одной из жен «Талак! Талак! Талак!» и место живо освобождалось. Отвергнутая оставалась жить в гареме, так их постепенно стало тридцать. У него было большое сердце и конца этому не предвиделось. Он был высок, красив, строен, любвеобилен.
В отличие от других правителей он, пусть и ограниченно, признавал пользу образования. Это он приказал придворным мудрецам обучить Гамаля и еще двух своих сыновей грамоте в полном объеме. На Гамаля у него были планы с дальним прицелом. Он хотел использовать харизму сына во внешнеполитических делах и сделать его в дальнейшем визирем, то есть министром иностранных дел. Гамаля ученость не привлекала, он был оскорблен, что отец не увидел в нем «мужчину», но перечить не смел, к тому же мать, которую Гамаль боготворил, считала его положение шатким и не уставала повторять, что ему нужно больше стараться. Образованность уже принесла ему некоторые интересные плоды. Гамаль был молодой да ранний.
И вот, такого выдающегося человека, как отец, он вознамерился обмануть, проявив черную неблагодарность, – решив ограбить золотой караван отца, чтобы исчезнуть из дома навсегда. Воистину, дети даются нам не на радость, а для испытания!

XVIII. ЗОЛОТОЙ КАРАВАН

Затеяв опасную авантюру Гамаль понимал, что в случае неудачи его ждет смерть, но он рассчитывал на удачу. Раз в год отец был вынужден отправлять в Стамбул караван с золотом, такова была дань, наложенная на их область империей. Лишь неукоснительное соблюдение этого условия позволяло отцу сохранять при новом режиме свое высочайшее положение в стране, отколовшейся когда-то от арабского халифата. Сверх дани, для задабривания турецкого султана в путь отправлялись всякие подарки: тюки с тканями, пряности и многое другое. Сборы в имперскую казну занимали несколько месяцев и давались нелегко. Население роптало. Кроме подушного налога, был введен сбор с каждого транзитного купца, проходящего по подвластной наместнику территории. Дополнительным сбором были обложены даже мулы и ослы христиан. Во избежание открытого сопротивления, он увеличил свое войско и запретил христианам держать лошадей и носить оружие. Путешествие в Стамбул длилось три месяца и считалось достаточно опасным. В империи было неспокойно. Триста вооруженных до зубов воинов на превосходных арабских скакунах сопровождали караван, еще триста вьючных лошадей везли казну. Казне этой предстояло бесследно исчезнуть по дороге. Место для этого уже было выбрано.
План у Гамаля был такой: по африканскому побережью добраться до пролива Гибралтар и переправиться в Кордову, как они называли Испанию. Осесть там среди единоверцев, которых в Кордове было великое множество. Они хоть и жили под властью христианского монарха, но сохранили свой образ жизни, веру и традиции. Там можно было основать свое маленькое независимое королевство, опираясь на поддержку мусульманского населения, верных воинов и похищенное золото. Этот план был целиком задуман Наргис. Своей фантазии Гамалю вечно не хватало, но он был очарован открывающейся перспективой. Кордова крепко связала их сказочными узами. Как будет выпутываться отец, не заплатив годовую дань Стамбулу, Гамаль не думал. Главное, он был назначен начальником каравана.
Его младший брат Баттал, «герой» в переводе, руководил охраной каравана и был с ним в сговоре. Отправка была назначена на сегодняшний вечер. Все кони были подкованы тяжелыми подковами, груз собран, верблюды напоены. Готовы были восемьдесят мулов с водой и продовольствием, пятьдесят женщин-наложниц, больше ста паломников, направлявшихся к святым местам. Готов был к походу большой оркестр, который должен был двигаться с опережением и ежедневно встречать караван ревом труб и барабанным боем в очередном месте стоянки. В его обязанность также входила игра во время торжественной установки огромного царского шатра для начальника каравана. В этот шатер на время стоянки должно было сгружаться с коней все перевозимое в Стамбул золото, а вокруг шатра расставляться усиленная охрана.
Этот шатер играл важную роль в их с Наргис планах. Они еще не успели согрешить и мечтали о близости. Гамаль был давно готов очертя голову броситься в объятия любимой и сорвать запретный плод, Наргис была не готова. Она вела игру изящными полунамеками, всем своим поведением как бы обещая, что близость с ней сулит райское блаженство, – но лишь после обретения свободы. Впрочем, она была старше и опытней Гамаля и уже поэтому не сомневалась в собственных силах и возможностях. В ее женском арсенале было полно средств для выполнения данного обещания. Гамаля она в этом плане расценивала пока не слишком высоко. На первой стоянке в шатре все между ними должно было решиться.
Однако Гамаль с братом были не единственными начальниками каравана. Для контроля над молодыми горячими вождями отец отправлял в поход своего родного дядю, брата отца, который всю жизнь прикидывался безобидным дурачком, чтобы уцелеть в борьбе за власть, на которую никогда не притязал, а после, когда одряхлел и стал совсем неопасен, вдруг образумился и превратился в прекрасного советчика. При дворе он пользовался заслуженным уважением. Этого человека любили даже недруги. Он был умен, ласков, справедлив. Баттал предложил отравить его в походе. Он же добыл ядовитую змею. Они накормили ее досыта живыми мышами, засунули в кувшин, заткнули горлышко пробкой, проделав в ней дырочки для дыхания, и спрятали кувшин за подушками в комнате Гамаля. В этот кувшин они договорились насильно засунуть руку дяди на одной из стоянок, чтобы выдать его смерть за естественную, предъявив воинам убитую змею.
Второй проблемой Гамаля был Баттал. Обойтись без него было невозможно, учитывая его авторитет среди воинов, но не было никакого основания считать, что он не напомнит когда-нибудь о важности той роли, которую сыграл в похищении отцовского золота. Он мог потребовать себе половину всего, что им достанется в Кордове. Мог потребовать все. Мог развязать братоубийственную войну. Лидер всегда должен быть один. Как ни старайся, а две головы под одну чалму не впихнуть. Нужно было вовремя избавиться от него. Гамаль дал себе слово не колебаться, когда придет время, а пока отложил эту заботу на потом. Нарыв еще не назрел. Любое решение по брату сейчас было преждевременным.
О чем он думал, лежа на мягком ковре в своей комнате, подложив руки под голову и устремив неподвижный взгляд в резной деревянный потолок? Пять спокойных минут было у него, максимум десять, время поджимало, и нужно было действовать: ехать к Наргис и возвращаться. Но он мучительно думал о другой. Думал, когда скакал из табуна, думал, когда шел по полутемным дворцовым залам мимо прохладных фонтанчиков, островков блаженства среди духоты, когда в одиночестве пил кофе из маленькой чашечки, заедая его горьким миндалем, когда разговаривал с вельможами, уже начавшими собираться во дворце в ожидании отправки каравана. Этими мыслями он надрывал свое сердце. Он не знал, что делать с черкешенкой.

XIX. ЛЕЙЛА

Лейлу подарил ему на восемнадцатилетие отец. Когда отца мучили приступы хандры, когда от проблем опускались руки и не хотелось больше вести политические игры, ища выход из заведомо проигрышных ситуаций, богато украсивших его ненадежную полувласть, он рассылал своих эмиссаров в разные страны на рынки рабов, снабдив их подробными инструкциями. Иногда он и сам посещал ближайшие рынки под видом инспекции, как бы невзначай задерживаясь в рядах с выставленными на продажу заморскими юными красавицами. Там он однажды увидел девочку-черкешенку. Ей было тогда тринадцать лет.
Лейлу продавал собственный отец, который привез ее с гор Кавказа, где их семья прозябала в бедности и надеялась с помощью дочки-красавицы поправить свои дела. Она была младшенькая. Четыре проданные ранее дочери дали возможность жениться пяти сыновьям, осталась последняя. Лейла с отцом мечтали, что ее купят как минимум в гарем вельможи, на меньшее они были не согласны, хотя хитрые перекупщики уговаривали их снизить слишком высокую цену. Но девочка того стоила. Она удивительно подходила Гамалю, как брат и сестра близнецы, и наместник скупиться не стал. Он мог взять ее себе, но его вдруг смутила эта удивительная схожесть. Он не решился.
Лейла простилась с отцом (оба они обливались слезами при прощании) и со всей надеждой и решимостью, как щепка, влекомая бурным течением, бросилась в водоворот своей новой жизни. Отец, довольный, вернулся на Кавказ. Наместник проводил взглядом его лохмотья, подпоясанные узким сыромятным поясом. На этом поясе в великолепных серебряных ножнах висел булатный кинжал, цена которого значительно превышала годовую потребность его семьи. Наместник знал толк в оружии и не сомневался в своей оценке. Спина черкеса еще дважды мелькнула в густой рыночной толпе и исчезла навсегда.
Два года Гамаль и Лейла были неразлучны. Она была влюблена в него как ребенок, эта удивительно милая девочка с гаремной психологией, недоумевающая, почему она все еще наложница, а не законная жена. Что ему еще надо? Разве они не две половинки одного целого? У нее уже был выкидыш, и Лейла чуть не умерла, а он сидел возле нее целыми ночами, держась за маленькую влажную ледяную руку, пока она металась в горячке. Она выкарабкалась. Ей хотелось кричать: «Что тебе еще надо?!», но она не смела кричать на своего господина. Просто любила, продолжая не понимать. Гамаль с ней планами не делился. Вообще-то он хотел скрепить их отношения браком, но мать считала, что ему спешить незачем. Подожди настоящую принцессу, сказала она.
Недавно Лейле исполнилось пятнадцать лет, и она еще больше расцвела. Этот райский цветок, не защищенный законами Шариата, после его исчезновения мог достаться кому угодно и подвергнуться надругательствам и насилию. В том, что будет насилие, Гамаль не сомневался, отчего и сходил с ума от ревности. Он ни с кем не хотел делиться черкешенкой. Лейла не могла никому принадлежать. Ее детская горячая любовь принадлежала только ему. Теперь он прекрасно понимал отца. Вот почему отец не выпускал из гарема отвергнутых жен: он не мог допустить, чтобы на воле они создали с кем-то другие отношения, а ведь это вполне могло случиться. Не караулить же их со стражниками! Но у отца было больше возможностей, а у Гамаля их не было совсем. И времени тоже не было!
Он вызвал слугу. Слуга этот был как верный пес, готов для хозяина на все и Гамаль доверял ему до известной степени.
– Моя черкешенка, – нерешительно сказал он и замолчал. Глаза его лихорадочно блестели.
Слуга поклонился. Он всегда удивительно чутко угадывал настроение хозяина, поэтому сразу с намеком положил ладонь на рукоять острого кинжала. В рукоятку был вделан сверкающий рубин.
– Ты вот что, – снова сказал Гамаль.
Слуга поклонился.
– Слушаю, господин.
– Избавь меня от нее. Только без лишней крови. Ты понял?
– Я понял, – спокойно откликнулся слуга, снимая руку с кинжала.
Кроме кинжала у него была с собой удавка.
– Закатай тело в ковер, и спрячь среди других скаток до темноты. Только смотри, чтобы она не мучилась.
Он перевел дух. Слова были сказаны. Не брать же их назад.
– Иди, найди евнуха. Он все устроит.
Евнух – это кастрат, служитель гарема. Слуга знал, где найти Лейлу и знал, зачем ему понадобится евнух. Он тайно введет его на женскую половину или выведет оттуда черкешенку. Этот уродливо скрюченный на один бок старый больной служитель был когда-то удивительно стройным красивым молодым человеком и присматривал за гаремом отца наместника, потом за гаремом самого наместника, теперь его понизили и, чтобы не выгонять на улицу нищенствовать, пристроили следить за наложницами. Чего он только не перевидел за свою жизнь в этом прекрасном доме и превратился в молчаливое бесчувственное существо, слепое, глухое, немое, беззвучно рыдающее по ночам в подушку. Он понимал все без объяснений и ничему не верил, никому не доверял. Как человек восточный и пылкий он мог верить хотя бы в мифы и сказания, но даже они перестали для него существовать. Дэвы, джины, шайтаны – он ежедневно видел их воочию. В этом дворце все, даже слуги, сами были шайтанами.
Он тайно вывел черкешенку из женской части дворца в укромную маленькую комнату, как раз пригодную для того, чтобы обделывать грязные делишки. Это была «мягкая» комната с обилием ковров, подушек, покрывал и целой пирамидой ковровых скаток, словно это был склад торговой лавки, а не дворец. В широких бронзовых чашах на полу, нещадно чадя, плавали в масле скрученные из хлопка фитильки. Освещение было очень тусклым. У Лейлы стали круглыми от удивления глаза, и евнуху пришлось придумывать что-то на ходу. Он заговаривал ей зубы и видел, как за плечом черкешенки бесшумно возникает человек, появляясь из стенной ниши, занавешенной тонким гобеленом. Евнух велел Лейле стоять на месте и ждать, привычно поклонился и вышел за дверь. Тут силы покинули его. Он привалился спиной к двери. Впервые за много лет у него появилось горячее желание вмешаться, тем более что он отлично метал ножи, и они всегда были у него под рукой за широким красным атласным поясом. Но он был старым усталым человеком, давно смирившимся, что мир несправедлив, поэтому передумал.
Верный пес Гамаля без помех накинул на шею девочки удавку. Он повалил ее лицом на ковер, сдирая одной рукой шелковые  шаровары, и пока душил, надругался над ней в извращенной форме. Воспользовался моментом. Их отчаянную возню на полу слышал за дверью евнух, и непрошеные слезы навернулись на его глаза. Он бы еще успел вмешаться. Потом борьба стихла. Закатывая тело в ковер, слуга увидел (или ему показалось), что пальцы левой руки девушки судорожно трепещут. Лейла была еще жива. Он додушил несчастную, сипло дыша и весь в поту, с усилием закинул ковер с телом черкешенки на самый верх ковровой пирамиды и покинул помещение как вошел, через низенькую потайную дверцу в нише. Выждав немного, старый евнух открыл дверь, и ни к чему не прикасаясь, внимательно оглядел комнату и ковровую пирамиду. Он увидел все, что хотел. Из верхней скатки торчал край белой женской блузы из тончайшей кисеи. Подобрав с пола мягкую бархатную туфельку с загнутым вверх острым длинным мыском, он положил ее в карман. Дряблое, круглое, как у всех евнухов лицо осталось неподвижным. Он больше не оплакивал Лейлу.
Так закончилась жизнь маленькой черкешенки. Гамаль в это время целовал руки другой женщине. Он прощался с матерью, не сказав ей ни слова из того, что хотел сказать, словно прощался не навек, а надеялся вернуться. Он примерно представлял, что с ней сделают за его художества и уже решил, что их исчезновение с казной нужно обставить как проигранную битву, чье-то внезапное нападение на караван. Такая инсценировка требовала большого количества мертвых тел, разбросанных по всему полю битвы, и достоверной живописности в виде пятен крови, сломанных копий и щитов с воткнутыми в них стрелами чужеземного происхождения. Вопрос, где взять тела его не мучил. С караваном шло более ста паломников (в основном христиане и иудеи) и пятьдесят наложниц, всех их можно было перебить, добавить к их числу двадцать (из восьмидесяти) мулов и остовы сгоревших шатров – и пусть потом гадают, что здесь произошло! Это даст шанс выкрутиться не только матери, но, пожалуй, и отцу. Да и Наргис полезно будет увидеть, на что он готов ради нее. Такой вот ей будет преподнесен в песках неожиданный сюрприз.
Баттал в своих покоях тоже прощался с матерью и целовал ей руки. Но он был на два года младше Гамаля и совсем не думал о ее безопасности. Для него это было приключением.

XX. ПРОВАЛ

Дворец готовился к торжественной отправке. Свита отца уже толпилась в полутемных прохладных нижних залах дворца. Сановники коротали время, беседуя у мраморных фонтанов, или пили чай с душистыми приправами в небольших боковых «мягких» комнатах. Отвечая на поклоны и приветствия, Гамаль стремительно пересек дворец, скользя по мозаичному полу, и вышел через боковую дверь в сад. Он воткнул в землю палку на самом солнцепеке, обвел ее окружностью и поставил на окружности две черточки: одну направлением на Мекку, которое знает каждый правоверный, а другую напротив нее, затем еще двумя поперечными черточками разделил окружность на четыре равные части и по тени от палки прикинул, не опаздывает ли он. Они договорились с Наргис на определенное положение тени. Ему нужно было примерно два часа, чтобы домчаться до нее, привезти с ребенком назад и под присмотром верного человека с удобством пристроить в караван. Слуга, сопровождавший его сегодня в табун, уже пригнал рыжего жеребца к неприметной калитке в стене, опоясывающей сад, и ждал за стеной с одеждой Исы наготове.
Гамаль психовал. Он не понимал, зачем ему нужно переодеваться и выдавать себя за Ису, раз они не собирались возвращаться из похода. Вернее понимал и даже признавал в женской логике определенную правоту и дальновидность, но восставшая мужская гордость продолжала упорствовать и не соглашаться. И все же, если сразу после ухода каравана по их округе разнесется слух, что сын наместника увез среди бела дня законную жену правоверного мусульманина и его маленького сына, неотъемлемую собственность отца, за ними вдогонку вышлют отряд и никакой высокопоставленный отец не сможет их спасти. Наргис хотела полностью исключить из дела адекватных свидетелей, ведь шариатский суд в первую очередь потребует наличия четырех надежных свидетелей, так что им нужно было обязательно испариться незаметно. Пусть все решат, что это дело рук нечистого. Соседи будут клясться, что Наргис на их глазах уехала куда-то с Исой, а когда домой вернется настоящий Иса и расскажет о пророчестве цыганки, все окончательно запутается. Под подозрение попадет в первую очередь Иса и уже вряд ли отвертится от наказания. А там придет весть о гибели каравана…
Гамаль решил, что пойдет на компромисс со своей гордостью, но это будет в последний раз! Потом он покажет, кто в доме мужчина. Он уже взялся за ручку двери, чтобы выйти из сада.
– Гамаль!
Это был отец. Высокий, величественный, царственный, мудрый в своих белых развевающихся одеждах. И как всегда не вовремя.
– Постой! Я только что получил известие от шейхов: представь, они приняли мое предложение. Это большой политический успех и шанс для нас. На днях мы направим к ним посольство, которое ты возглавишь.
– Но отец!
– Что? Не благодари.
– А как же Стамбул?!
– Отменяется. Баттал тебя заменит. Пора ему становиться мужчиной. Я уже приставил к нему кроме дяди одного из своих военачальников, чтобы спокойней спать Батталу и мне. Я думаю, он справится. А если нет, тем хуже для него. На этот случай я уже снабдил сопровождающих особыми инструкциями и (дополнительно) верительными грамотами.
– А как же я, отец?! – Гамаль задыхался. Слезы блестели на его загнутых ресницах. Удар был неожиданным и сильным. Он был раздавлен.
– Предоставь свое будущее мне. Оно будет блистательным, – снисходительно и важно ответил отец, нисколько в этом не сомневаясь, как будто был богом в своей семье. И ушел.
Гамаль долго метался по саду примерно так же, как метались его мысли в голове. Душили рыдания, рвались наружу. Он не сомневался, что Баттал один справится с задумкой, с ней справился бы и ребенок после того как он лично продумал план, все ему разжевал, подготовил каждую деталь к исполнению. Он всей душой ненавидел брата, хотя тот был ни в чем не виноват. Ненавидел за то, что тот без труда получит все, о чем мечтал сам Гамаль. Поделится ли он когда-нибудь? Куда там! Баттал человек без совести и чести. Гамаль слал на его голову проклятия, желал, чтобы план провалился при исполнении, но он был уверен, что план не провалится и все достанется младшему брату. О Наргис он вспомнил всего один раз. Пожалел, что нет голубя под рукой и нельзя предупредить ее, что задуманное откладывается. Он сегодня не сможет к ней приехать. На самом деле он понимал, что все рушится, а не откладывается, но душа его кипела яростью, а не ныла от любви, хотя он продолжал испытывать чувства к Наргис. Сейчас важнее всего было любой ценой не дать Батталу снять все пенки с варенья, воспользовавшись неожиданными обстоятельствами.
И сказал Господь: я исполню любое твое желание! Только помни, что соседу твоему я дам все то же самое ровно в два раза больше, чем тебе.
И тогда сказал он: выколи мне один глаз!
Решение пришло незамедлительно. Гамаль помчался разыскивать отца. О последствиях он не думал. Он ворвался в царские покои, словно за ним гнался гигантский огнедышащий дэв и прервал отца на полуслове. Наместник щелкал орешки, диктуя что-то своему визирю.
– Прости, прости, отец! Я должен рассказать тебе кое-что без посторонних. Это очень важно и срочно.
– Оставь нас ненадолго, – сказал правитель визирю, нахмурив брови, и подождал, пока помещение не очистится. Стража осталась у дверей, но она в таких случаях всегда начисто теряла слух. – Ну? Что тебе, говори!
– Баттал задумал ограбить караван! Он и меня втянул: я согласился, чтобы расстроить его планы по дороге и мне бы это удалось, но ты сам оставляешь меня дома!
Отец замер. Некоторое время он сидел, дико вытаращив глаза на сына, затем очнулся и, задыхаясь, рванул ворот нательной рубахи. Раздался треск разрываемого материала.
– Врешь! Рассказывай… подробности, – прохрипел он.
Гамаль стал рассказать, прыгая с пятого на десятое и вставляя «Баттал» там, где по правде должен был произнести «я», произносил «я» там, где следовало сказать «Баттал». Наргис в рассказе не фигурировала, ведь он не мог приписать ее Батталу. Звучал рассказ не слишком убедительно, но отец старел прямо на глазах. Гамаль, стремясь к большей правдоподобности, продолжал с жаром нагнетать ситуацию. Наконец отец резким жестом его остановил.
– Мне нужны не пустые слова, а доказательства. Доказательства у тебя есть?
– Есть, – ответил Гамаль.

XXI. ЗМЕЯ

Зная особую технологию можно легко организовать обман любой сложности. Инструментами этой технологии служат различные технические приемы, например, прием дезинформации, прием двусмысленности или подмены понятий, подмена предметов, лжесвидетельство, нарушение клятв и договоров, поддельное письмо и многое другое. Опытные хитрецы могут прибегнуть в обмане к сочетанию нескольких приемов одновременно. Все это нормы политического поведения, уверял Гамаля отец, готовя его к будущему политическому поприщу. Но он не хотел, чтобы эти нормы применялись к нему самому. По отношению к себе он лжи не терпел. Впрочем, Гамаль до конца эту науку не постиг, хотя был способным учеником.
У него действительно имелось веское доказательство. Припрятано оно было в его комнате, и он сказал об этом отцу.
– Так скорее идем! – закричал тот, вскочил с подушек и выбежал за дверь.
Гамаль поспешил за ним. Отец бежал впереди него. Он был вне себя. На них оглядывались придворные. Стражу, дежурившую у дверей, за которыми начинались покои принцев, отец просто отшвырнул в стороны, потому что они не успели разомкнуть сомкнутые перед ними пики. Он рычал как бешеный зверь.
– Где?! – воскликнул он, очутившись в комнате Гамаля и обшаривая ее блуждающим взглядом. Глаза у него были воспаленными.
Гамаль молча достал из-за подушек глиняный кувшин, в котором они с Батталом прятали змею. Он уже рассказал отцу, что они затеяли сделать со старцем в походе, теперь на свет появилось вещественное доказательство их намерений.
– Здесь змея, – сказал он, не понимая, что подписывает себе этим смертный приговор. Наместник вдруг с беспощадной ясностью осознал, что в его доме выросли люди, готовые на все ради осуществления собственных планов, для которых он был помехой. Спрятанная в кувшине ядовитая змея была уже не просто мальчишеской выходкой, а свидетельством хорошо разработанного и продуманного плана. Наместник ужаснулся. А не припас ли змею кто-нибудь для него? Может он сам уже находится на волосок от гибели?
Недоверчиво приняв кувшин из рук Гамаля, он приложил ухо к его крутому боку и ничего не услышал. Потряс кувшин и снова прислушался. Ничего. Тогда он решительно хватил им об пол так, что кувшин взорвался острыми осколками и черепки разлетелись по комнате. Дальше все случилось мгновенно. Осатаневшая от ярости змея с разинутой пастью ринулась на них. Это была крайне агрессивная и ядовитая песчаная эфа, длиной чуть меньше метра, слишком долго просидевшая в заточении. Гамаль ничего не успел сообразить. Отшатнувшись, он наступил на свою накидку и рухнул навзничь, больно ударившись об пол затылком. Наместник, напротив, сохранил удивительное хладнокровие. Он, как кошка всеми четырьмя лапами, буквально взвился в воздух, проявляя недюжинную ловкость в уклонении от смертельного броска и одновременно выхватывая кинжал из ножен. Змея, брызжа ядом, пролетела мимо. Кинжал догнал ее уже на излете, ударил острием в место сочленения тела с головой и с силой пригвоздил к ковру. Она еще бешено сверкала глазами, но, по сути, была уже мертва. Мучительная конвульсия свила кольцами ее туловище, глаза потухли, разинутая розовая пасть с торчащими ядовитыми зубами так и не закрылась. Кольца обмякли. Когда Гамаль сел, сконфуженно потирая свой ушиб, все уже было кончено. Змея, выпучившись, смотрела на него стеклянным гипнотизирующим взглядом. Из затылка у нее торчал кинжал.
Отец, стоя посреди комнаты, тоже смотрел на него чужими задумчивыми глазами. Он впервые внимательно вглядывался в сына. Гамаль понял, что в схватке он сплоховал и ему нужно что-то сказать в свое оправдание, но прежде чем на ум пришли какие-то слова, их нашел отец.
– Останься здесь и жди моего решения. Я пришлю за тобой, когда что-то решу, – сказал он и вышел вон, не притронувшись к кинжалу. В дверях бросил через плечо косой взгляд на Гамаля. Красные с золотом шторы задернулись.
Гамаль остался один. Он грустно подумал, что нужно убить себя. У него на поясе висел кинжал, но нужно было сделать это именно отцовским кинжалом, не зря же он его оставил. Возможно, это был намек или прямое указание, как знать? Заметив на большом блюде с фруктами гроздь черного винограда, он подтянул блюдо к себе и жадно накинулся на виноград, словно голодал целую неделю. Хватал ягоды ртом, не желая ощипывать их по одной, давился соком и косточками. Отбросив пустую кисточку в сторону, набросился на курагу и съел всю, что нашел на блюде. Его трясло. Руки дрожали, когда он придвигал к себе тарелку с шербетом. Умирать не хотелось. Хотелось верить, что все обойдется. Он надеялся на смягчающие обстоятельства. Ведь были же тут какие-то смягчающие обстоятельства?
Он не знал, сколько времени прошло и сколько еще осталось ждать, и все время смотрел на красную штору на дверях. Время тянулось и тянулось. Наконец штора дернулась, заставив его в ужасе оцепенеть с куском щербета во рту. Наконечник копья просунулся в комнату, отогнул штору в сторону и к нему один за другим вошли два старших брата: Аман (Крепкий) и Асад (Лев). Вид у них был торжественный. Оба были в роскошных одеждах. Толстогубый и смуглый Асад, старший из детей наместника, мать которого была эфиопкой, держал в руке обнаженный ятаган – изогнутую особым образом турецкую саблю. Металл клинка не блестел, он был чем-то испачкан, и что-то ползло по его лезвию. Копье бесшумно втянулось в коридор, штора вернулась на место, стража осталась за дверьми. Гамаль понял все, что должен был понять. Волнение волшебным образом мгновенно испарилось, пришла определенность. Он молча поднялся и выплюнул в ладонь остатки щербета, вытер сладкую руку об одежду. У него уже не было времени на пережевывание. Он нагнулся и выдернул отцовский кинжал из змеиного затылка, в левую руку взял свой кинжал. Братья переглянулись и одобрительно осклабились. Аман ногой отбросил в сторону эфу, чтобы не мешала, а он все не отводил глаз от лезвия ятагана, силясь понять, что же это там ползет. И вдруг увидел: это медленно скользят вниз по острой кромке загустевшие темные капли крови и, достигнув кончика, накапливаются на нем в одну большую каплю, чтобы затем сорваться и упасть на ковер. Кровь Баттала. И ничего в этом мире не осталось более важного для Гамаля, чем дождаться ее падения. Секунда, еще секунда. Капля росла, а братья стояли и улыбались.
Капля упала. Так погиб Гамаль.
Запершись в своих покоях, наместник то сидел на подушках неподвижно, то вскакивал и метался как зверь в клетке от стены к стене, бормоча себе под нос: «Я найду, кем вас заменить! Я найду, как вас заменить! Я смогу вас кем-нибудь заменить!», перебирая в памяти всех своих сыновей. На дочек у него надежды не было. Наконец он усилием воли заставил себя очнуться, разомкнуть лапы охватившей его депрессии и швырнул в дверь серебряный колокольчик. Колокольчик, звеня, вылетел в коридор, покатился по мозаичному полу. В дверях тотчас возник перепуганный слуга. Наместник схватил его за рукав, оттащил от двери и сказал на ухо хриплым шепотом: «Приведи ко мне Лейлу, черкешенку!»
Слуга бросился исполнять. Государь выглядел помешанным. И ни он, ни слуга, ни кто другой в этом злосчастном доме не произнес ни разу «иншаллах», «машаллах», или еще как-нибудь не помянул Господа, в отличие от простолюдинов, что живут с его именем на устах и непрерывно его упоминают. А все потому, что здесь жили одни шайтаны. Люди, стоящие у власти или состоящие при власти, в какой бы стране мира они не жили, только на вид кажутся людьми, а на самом деле являются шайтанами. Иншаллах! Это аксиома, не требующая доказательств.