Превращение

               
    Не хочется начинать сказочным вступлением "жили-были дед да бабка", хотя мы оба — я и моя жена Любовь Ивановна — давно уже, разумеется, дед и бабка. Но это наименование  режет мне слух,  так что предпочту нейтральное "пожилые люди".
      Мы живем в хорошем двухэтажном доме рядом с большим и шумным, южным городом, в котором последнее время редко бываем, хотя прописаны  до сих пор в городской квартире. Ездим в город преимущественно за пенсией и в поликлинику.  Но если можно лишний раз никуда не перемещаться, то мы с женой и не перемещаемся. Хорошо еще, что я, как в молодости, могу лихо управлять автомобилем — это спасает, иначе оба не можем пройти расстояние более ста метров. Полный список наших заболеваний представлен в медицинской энциклопедии.
      И дом наш теперь кажется нам слишком большим — убираться тяжело, и сад не радует — требует много сил. Я с трудом поддерживаю в порядке свой любимый газон, а жена кухню.  На пенсии оба давно. Она пенсионерка уже восемнадцать лет, я двенадцать. Вот такой, на сегодня,  срок дожития — "замечательный термин" какой-то идиот придумал.
               
Анализировать — старость это плохо, или хорошо? Смешно.  Во всем есть свое «плохо» и свое «хорошо».
               
***
                               
    Перед сегодняшним утренним чаепитием мы, как обычно, достали из персональных, довольно вместительных коробок, стоящих на обеденном столе, наши ежедневные порции таблеток, сверили их количество со списком и отправили в рот — завтрак начался. Я шумно прихлёбывал свой ритуальный кофе, хотя врачи и запретили, а жена интеллигентно пила чай и, конечно, ворчливо сказала:               
      — Ты когда-нибудь научишься пить бесшумно? От людей стыдно.               
      — Нелогично выражаетесь, мадам. Где люди?  По-моему, нас здесь двое.               
      — Уж точно: горбатого могила исправит,— пробурчала жена.
Но я-то хорошо знаю свою Любу и вижу по ее поведению, что думает она, вероятно, о чем-то приятном и волнующем.               
      — Не заводись с утра. Лучше рассказывай,— попросил я.               
      — О чем рассказывать?               
      — О чем думаешь, то и рассказывай.               
      — Вот все ты замечаешь,— ответила она. — Вспомнила вдруг, как я с отцом ездила на пасеку. Он часто меня с собой брал, наверное, класса с третьего. Тогда  все близкие к нашей станице горы были покрыты сплошными лесами с массой цветущих деревьев и кустарников, а вдоль берегов большого и малого Терека цвели луга — пчелам раздолье.
               
 
<Читателю следует пояснить, что речь идет о Северной Осетии, о цветущем рае для пчел в далеком 1954 году. Станица, в которой родилась наша героиня и сегодня называется Змейская, а рядом большое осетинское село Эльхотово — районный центр, вблизи которого, в так называемых "Эльхотовских воротах" Сунженского хребта, было остановлено наступление немецких оккупантов на Баку и Орджоникидзе. Будучи молодыми, мы часто ездили к ее родителям, пока те были живы, так что  я довольно хорошо представляю себе те места.>
 
    Я сидел и внимательно слушал взволнованный рассказ моей Любы. Ее щеки раскраснелись, она и внешне как-то помолодела, жесты стали более порывисты, улыбка часто вспыхивала на лице, иногда жена задумывалась на секунды, но снова улыбалась и вдохновенно продолжала повествование. Я не смог удержаться, чтобы не попытаться передать его вам, читатели.

— Когда отец окончил курсы пчеловодов в Орджоникидзе, он был назначен главным пчеловодом колхоза, получил двоих помощников и, главное, гужевой транспорт — двух ездовых быков, запряженных в большую арбу, которых сразу поставил в нашем просторном дворе. Быки были огромные, но не пугали меня, нравились, я их гладила и кормила. А один из них постоянно пытался лизнуть меня в щеку своим слюнявым и большим, как лопата, языком.               
      Я так хотела покататься на этом удивительном экипаже. И наконец-то ранним утром мы с отцом собрались и поехали на пасеку, вернее, пошли. Быки  идут, причем настолько не спеша, что более медлительное животное трудно себе представить.  Как в замедленной съемке, они тягуче жевали свой клок сена и роняли из пасти длинные капли слюны, которые, так же неспешно вытягиваясь достигали земли.
      Сначала такой темп движения даже веселил меня. Я запросто соскакивала на ходу с нашего экипажа, собирала какие-то приглянувшиеся цветочки,  рассматривала стрекоз или бабочек, а затем легко настигала не успевших далеко уйти быков, медлительных и смирных. Спустя несколько часов мне это надоело, хотелось быстрее приехать, я стала спрашивать у отца: "Па, ну скоро мы приедем?"  "Вот видишь, справа белая скала, под ней наша пасека. Ты поспи немножко. Не волнуйся, к вечеру приедем",— отвечал он. Самое же замечательное, что меня в тот день еще ожидало, было впереди…

      — Это была твоя первая поездка? — спросил я у Любы.               
      — Вот именно, потому так хорошо и запомнила, ну ты слушай:
                — Приехали наконец. Отец скомандовал  "Цоб!"  (как лошади "тпр-ру-у.")  и быки остановились. Я восхищенно произнесла: "Ой! Как у вас тут красиво!"— любуясь множеством  цветущих и изумительно пахнущих огромных лип. Соскочив на землю, я не успела сделать даже шага по изумительной траве под ногами, как на меня вихрем налетел Трезор — наша собака. (О Трезоре я тебе отдельно расскажу.) Мы с ним были неразлучны, за исключением тех дней, когда отец брал его на охоту или в качестве помощника сторожа на пасеку,— как в этот раз.
      А налетел зачем — обниматься и целоваться.  Визжали и прыгали от счастья с ним мы оба одинаково. Услышав шум, из шалаша вышли двое мужчин.  Обоих я знала, один русский, тоже пчеловод — папин помощник, а другой осетин, человек постарше — сторож. Я их сразу рассмешила спросив: "А где пчелы? Я думала их тут очень много и боялась, что они меня покусают". Мне объяснили, что пчелы уже спят в своих ульях, да и днем не жалят, если их не трогать,— но я все равно боялась, немножко…

      — А что, тебя пчелы никогда не кусали? — не удержался от вопроса я.

      — Очень редко. На пасеке практически нет. У нас же и дома было несколько ульев, так что я к ним привыкла. Вот дома один раз могли покусать сильно.               
      — Почему?               
      — Я помыла волосы каким-то цветочным мылом и устроилась их сушить недалеко от ульев. Сразу десятки пчел сели мне на голову, но обошлось парой укусов. Так ты слушаешь дальше?               
      — Ну конечно, — ответил я, усевшись поудобнее.  Рассказ продолжался.               
      — Мне хотелось как можно быстрее рассмотреть окружающие чудеса, особенно восхитил шалаш из веток деревьев, с крышей из сена и  двумя входами, занавешенными грубой тканью. Получались  две комнаты: одна из них наша с папой. Посредине потолка,  на металлическом крюке, висела лампа со смешным названием  "летучая мышь", но центром нашей  "комнаты" была широкая кровать — изумительный плетеный настил из прутьев на деревянных чурках, покрытый толстым слоем сена, и плотной тканью, с подушками, набитыми сухой травой.
      А запах? Вернее, запахи!.. Ты представить не можешь, какой от этой постели в шалаше приятный запах, да и не только от постели! В разных точках на территории самой пасеки и рядом с ней, на фоне общего непередаваемого аромата доминировали  разные, определенные запахи. Я про запах цветущей липы уже говорила, а стол перед входом в шалаш, например, имел запах меда;  отойдя глубже в лес, где росли хвойные деревья, чувствовала я запах хвои и влажной земли, грибов;  еще дальше Терек с запахом горной воды;  а вечером запах костра перед шалашом, запах  жареного мяса или ухи и запах чая с травами и медом.
      После этой первой поездки отец часто брал меня с собой, в различные места. Пасека устанавливалась то в поле, на равнинной местности, то в лиственном лесу предгорий, то в хвойном лесу повыше, и везде были свои неповторимые запахи, манящие пчел и меня. С тех пор у меня в голове звучит как бы симфония запахов — воспоминания тех или иных моментов детства обязательно сопровождаются "звуками разных инструментов" — своими запахами…

      — Прости, я опять отвлеклась. Сумбурно рассказываю.               
      — Наоборот, хорошо. Рассказывай дальше.

— Начало темнеть, тот день первого приезда на пасеку заканчивался. Перед сном мы все поели меда с хлебом, откусывая  мягкие соты и запивая их  отваром из трав, который подогрели на костре в закопченном чайнике. Трезор сидел рядом со мной, слизывая иногда мед с моих пальцев. Затем отец отправил  меня спать, а сам остался беседовать с мужчинами.
      Утром, когда я проснулась, отца в шалаше уже не было, — то ли на рыбалку ушел, то ли ягоды собирать. Я с нетерпением ждала новых радостных приключений от предстоящего дня, но оказались неприятности — оводы покусали меня. Скорее всего, они и раньше жили здесь в лесу, а присутствие людей, тем более быков, привлекло их еще больше. Места укусов болели, лицо опухло, начала подниматься температура, и  отец решил меня везти домой. Я плакала, расставаясь с Трезором. Пришлось снова проделать мучительно-медленный путь обратно.
      К счастью, вскоре отец поменял быков на лошадей. Теперь мы добирались во все другие места постоянных переездов пасеки значительно быстрее.  А в этот лес с отцом больше не ездила…

      — Ты много времени проводила на пасеке?               
      — Почти все каникулы. Если мать не просила помочь ей на огороде, то всегда стремилась туда, к ульям.               
      — Ну ладно, отец там был занят пчелами, сенокосом, дровами, охотой.  А тебе не скучно было одной?               
      — Да ты что?  Знаешь сколько там всего интересного!  И почему одной? Трезор неотлучно был со мной — мы с ним постоянно ходили на прогулки, а когда уставала ходить, я читала книжки, читала вслух, и собака лежала рядом, высунув от жары язык, и слушала.  А однажды собака спасла меня от змеи.               
— Отец не разрешал мне далеко уходить. Я старалась так и делать, но один раз увлеклась , собирая цветы и ягоды. Подняла голову, ища глазами собаку.  Пес громко лаял, крайне возбужденный наскакивая на что-то в высокой траве, метрах в десяти от меня. Подошла к нему и ужаснулась — огромная, серая змея подпрыгивала в воздух, нападая на собаку. Я закричала от страха и омерзения.               
      Не знаю уж почему, то ли от шума производимого нами (хотя где-то читала, что у змей слуха нет), то ли от чего-то иного змея с шипением скрылась в траве. Дрожа от возбуждения, я решила бежать к пасеке, но с ужасом поняла, что не знаю, в какую сторону бежать. Что оставалось делать?  Сесть на землю и плакать. Сидела и плакала, а Трезор облизывал мои щеки.
      Вдруг увидела всадника на лошади и с ружьем, от этого страх еще усилился, я обняла собаку и приготовилась к самому худшему. "Это абрек, сейчас он меня убьет",— стучала мысль в голове. Всадник, казалось, был мне незнаком, я не узнала в нем своего отца, тем более, что никогда ранее его не видела верхом на лошади и одет он был непривычно.
      Отец, подъехав, посадил меня на лошадь впереди себя. Я всхлипывала, а он гладил меня по голове и приговаривал: "Люба, не плачь, не плачь все позади!.. Ремня бы тебе дать, но ты и так достаточно наказана". Один Трезор  радостно повизгивал и, как сумасшедший, с веселым лаем носился кругами. Дома про этот случай отец матери не рассказал…

      — Знаешь, неожиданно вспомнила, как я зимой, в отсутствие родителей, пускала собаку погреться в комнату,— после некоторого молчания обратилась ко мне жена.               
      — Попадало тебе за это? — спросил я.               
      — Да нет, взрослые не видели. А еще, когда на улице был снег, я надевала Трезору  шерстяные носки, завязывая их сверху веревочками — чтобы лапы не отморозил.  Отец с матерью и ругали меня, и смеялись одновременно. Ты не устал еще меня слушать?               
      — Да нет, конечно.               
      — Тогда расскажу, как я однажды почувствовала себя принцессой.

— Как-то поехали мы с отцом забрать с луга высохшее сено. Моей задачей было присматривать за пасущимися лошадьми, кормить пса и иногда собирать рассыпавшееся сено в небольшие кучки. Я собирала, а Трезор  снова разбрасывал. Когда же высокий стог был уложен и закреплен на арбе, отец предложил мне: "Лезай наверх, тебе будет там хорошо". С его помощью залезла. Но страшно там — высоко. А когда лошади тронулись, испугавшись, что упаду, я начала цепляться за высохшие травинки и со страхом думала: "Господи, когда же мы приедем?"               
      Но постепенно страх прошел, никуда я не падала, в центре стога образовалось приятное углубление, где я лежала, как в кровати, а от сена исходил такой знакомый и восхитительный запах. Освоившись, я смело принимала различные позы:  ложилась на бок, на живот, или на спину,  восхищенно глядя в небо, или садилась — тогда видела  сверху всю, даль, что была вокруг. И подумала: "Вот так ехала (вернее спала) и принцесса на горошине". И стала потихонечку (чтобы отец не слышал) петь: "Я принцесса, я принцесса настоящая принцесса". Теперь хотелось, чтобы мы ехали как можно дольше.
      Когда  мы приехали домой — там встречала радостная мама. Отец протянул руки, снимая меня с воза, и сказал:  "Ну давай слезай, моя принцесса". Удивительно, как он догадался, что я принцесса?"

 (Я слушал и уже не видел жену, она превратилась в маленькую девочку, которой себя сейчас ощущала —  девочку, которую я никогда не знал.)