Собеседник

Я сегодня заметил очень странное явление: как только снег выпадет на просторные улицы Московского проспекта перед домом - мне больно. Но только он растает - и жить становится легче. Будто тиски у сердца ослабляют. Не знаю, как назвать эту боль: внутренней метафизической или как раз таки реальной, что ни на есть физической болью. Иногда кажется даже, что я испытываю обе эти боли на своей шкуре одновременно, от чего только ещё тошнее становится.
А самое главное, природа возникновения боли этой мной совсем не изучена. Она исходит будто бы от незаживающей постоянно тревожимой в это время года раны. И выживаю это время я, словно какой-то Амфортас, только и мечтающий сбросить с себя бремя Грааля. Вот только сам Грааль совсем не видим, а Парсифаль мой, может, вовсе никогда не придёт. Должно быть, за весь год всё копится-копится во мне и стреляет резко в одно и то же время. Да уж... дождаться ухода зимы и не убиться, упившись - задача совсем не из лёгких.
А я даже не помню, с какого года мне привита эта традиция. С работой никогда особо не везло, печатать меня не печатают, да что уж там говорить, и слушают редко. Жизнь веду холостую, сколько себя помню, да и куда там без денег и работы. Так живу, перебивками: то на тёткиной квартирке, то у друга одного единственного ночую, когда совсем тошно становится от недовольной домашней морды. Она вот ни супа не сварит, даже невкусного, ни взгляда доброго не даст, ни слова. Всё "транжира" да "нахлебник" я для неё. Да у меня ж вещей-то своих в помине не было. Сколько себя помню, так было...

Да, противно дело... За окном ещё на дороге мерзость эта белая... Я у тётки ночевать остался... Скукота. Так ещё и закурить в покое не дадут. Только встанешь перед окном на кухне (балкона у тётки нет, как назло), откроешь, закуришь да вниз глянешь, так она сразу выбегает, бьёт по голове и орёт, точно бесноватая. Приходится на улицу курить ходить. Гадкое это дело, из квартиры выходить да ещё в такой дубак. Но что поделать? Надел сверху майки со свитером куртку утеплённую, штаны с подштанниками натянул, сапоги и пошёл воздухом дышать. Иду по улице скользкой вдоль проспекта, дым ртом пускаю и всё думаю, - «скорей бы эта шельма старая померла и мне самому дала пожить, а то ведь раньше неё загнусь тут».
Брожу, значит, примечаю на глаз место, где хорошо было бы прилечь да испустить дух от холода и липкого снега. И вижу: мужик со стремянкой на столб с верёвкой перекинутой лезет. Говорю ему,
 - Чего ж ты на холоде решил-то? Ты ж окоченеешь, так дело не закончив.
- Так жена дома. Узнает – сама убьёт, причём ой как долго убивать будет. А я быстро хочу, не мучаясь. А то, что окоченею, так оно к лучшему: паду в снег мордой, чем болтаться тут буду.
- «Мне ведь самому помереть-то негде, - думаю, - потому ничего и не делаю, а этот, вон, от безысходности аж на столб полез…», - а потом говорю:
- Да ты слезай, поговорим пока. Вижу же, дело у тебя уже не задалось. А так, может, вместе насмерть замёрзнем за разговором. Хоть не скучно будет.
   Сели мы на снег с ним, и спрашиваю:
- Чего ты убиваться-то собрался?
- Да, - говорит, - с женой всё не ладится. Психует постоянно, рвёт меня и рвёт, а потом любви хочет. Мне ж брать-то её неоткуда. Я ж к чему приучен: жена мужчине душу лечит, а не калечит. А моя наоборот. Вот и маюсь уже три года с ней. Люблю, не люблю – сам не знаю, а уйти не могу – жизни без неё не вижу. Будто бы и не был сам по себе до того. Ты ж понимаешь, мы, мужчины, везде сильные должны быть, везде всё в уме держать. А они – нас должны. Держать должны, силы давать, чтоб мы совсем не зачахли. И ведь вижу, понимает она и хочет, но не может. Вся в другом: в себе, в планах своих далёких. А я так, пристройка ко всему. Будто бы всегда буду. А вот и не буду! – и всхилпнул.
- Ты ей самой-то говорил всё это?
- Да что там говорить?.. Я ж знаю это всё – самого же виноватым выставит и ничего не поймёт. А я сердцем мягкий, перечить дальше не буду. Дурой только назову да пойду куда подальше, чтоб не нагнетать. Ты сам наверняка же знаешь, какие они, эти женщины… Знают, что любим, знают, куда и когда давить надо, а сами хитрят, что глупые, что не понимают. Да всё они в нас мужиках понимают, а мы – в них. Только вот за этим «всем» главного никто не видит.
- Так, а что главное то?
- Да то, - мажет он снегом красные щёки, - что мы сами себя понять не можем, а решаемся понимать за других. И ты знаешь, что самое глупое? Люблю я её, дуру эдакую. Вот именно сейчас люблю, а потом – раз – и перестал. И так по кругу. Изо дня в день, то люблю, то нет. И себе, и ей душу рву. Ещё с работой этой с ума схожу: пашу, как конь, а денег и за год на отпуск не наберётся.
   Сижу, слушаю его уже в пол уха, и тут он выпаливает:
- А ты чего сам помирать-то собрался? – и смотрит на меня взглядом удивлённым, точно зверушку диковинную разглядывает. Тут я задумался, как бы ему ответить, чтоб он понял… Запустил пальцы в неделю как не мытые волосы, чтоб лучше думалось, и отвечаю:
- Так жить нет ради чего. Всё, что было моё, я отжил. Отрезалось оно. А то, что сейчас, это не живу, доживаю. – Потом я задумался.
   Долго думал, глядя на белые холмы и точки, осыпающие нас с неба. У меня тогда всё перед глазами пролетело: и друзья детства - кто помер давно, кто разъехался; мать с отчимом (батьку, правда, так и не смог вспомнить); Ленку вспомнил и себя дурака тогдашнего. А вот там-то жизнь и оборвалась. И тут мне аж горло перехватило. И тут мне так мерзко стало и тяжело внутри, что чуть не повалился я на снег от боли этой.
   Мы ведь с ней разбежались-то от того, что хотели разного. Да, разного, но вместе ведь хотели. Всегда держались друг за друга, обещаний надавали. А я-то больше всех надавал. Так ведь и кричал, что ничто мне не нужно, что только ради неё всё делать буду. И сам же сдался первый. Сначала боялся, что разлюбил - не понимал до конца этого. Потом обозлился из-за боли постоянной и ушёл. Думал, не мог из-за неё написать что-то стоящее… Что-то, что издадут, что жизнь мне вечную подарит.
   Я заплакал навзрыд, а собеседник мой всё смотрел на меня глазами не умудрёнными. И тут я понял, что всё это не просто думал, а прямо ему выпалил. Сдержать в себе не смог, как всю жизнь сдерживал. И вижу, ему самому горестно стало. Но не за меня, а за себя самого. Ведь сам такой же. Вместе мы чувствовали схожесть нашу.
- Ленка ведь, - продолжил я, - того же хотела – запомниться... Остаться даже после жизни. А я, как понял, что действительно потерял, уже поздно было. Она в другом городе живёт теперь, а у меня ни денег, ни сил, чтобы ей на глаза появиться, нет. Она ведь, знаю, тоже не замужняя. Вся в себе… Такая же осталась. На меня похожая, вот только, в отличие от меня, деловитая. И вот, как мы в это время года разошлись, так у меня каждый год болит с тех пор…
- Ой, дурак, - поднимаясь по стеночке дома, о которую мы опирались спинами, начал он – как же я так мог?..
   Он огляделся вокруг затуманенными глазами, а потом побрёл по сугробам к дороге. И пока шёл дальше вдоль проспекта, всё выкрикивал: «На кого бы я её оставил?!»;  «Как же я мог себе позволить такое?!»; «Она ж одна совсем такая на всём свете»; «Она ж любит меня такого вот, каков есть!»
   А я смотрел ему в след. Забавно вышло, вроде вместе помереть собирались за разговором, а тут он понял что-то. Имён друг-друга так и не узнали. А ведь я ему, похоже, помог как-то. И как он теперь, если когда-нибудь захочет помянуть меня добрым словом? Он даже и назвать меня тогда не сможет правильно. А как он тогда скажет: «Просто какой-то человек»? Так и умру ведь обычным человеком. Да и, с другой стороны, смириться с этим вернее будет. Пойти что ли на работу какую-никакую устроиться. Глядишь, и деньги будут. С Тёткой расплачусь. И даже к Ленке съезжу, может, простит меня. Она, чувствую, всё такая же осталась. А даже если и не простит, так правильней будет, что поговорим. Хоть попытаюсь объясниться. Коли не выйдет ничего, всё равно убиваться не стану, хотя бы из интереса, что будет дальше…

   На следующее утро, как и каждое утро до того, одна женщина Бальзаковского возраста с довольно вредным характером гуляла со своей собачкой вдоль проспекта. Во время этой очередной прогулки она нашла на снегу одно окоченевшее тело. И, конечно, тут же схватилась за сердце. Ей привиделось, как тут всю прошлую ночь сидел мужчина и так долго думал о своей собственной жизни, что прямо тут и умер от неприлично долгих, но правильных размышлений и чрезмерного бездействия.