Митилена. окончание

 ЛИСБОА

Крит вырастал стенами из клубящегося лунным светом моря. Перед форштевнем черными спинами вспарывали серебряную лунную гладь резвящиеся дельфины. Их дружная четверка торжественной квадригой проносилась, как бы указывая путь кораблю, над застывшей плоскостью моря и вся разом уходила на глубину, оставляя за собой сверкающие холодным светом трассы гаснущих в пучине искр.
Баранов очарованной душой художника впитывал все это античное великолепие, не позволяя в то же время озабоченному сознанию отрываться от расчетов курса и непрерывного контроля своего положения при проходе этих мест, напичканных как древними, так и новейшими морскими трагедиями. Каждые пятнадцать минут на путевую карту ложилась аккуратная точка навигационной обсервации. Мостик и штурманская рубка оживали: четвертый помощник принес судовые документы, а заспанный третий штурман — бедняга, он только полтора часа как сдал вахту, готовился встречать лоцмана. Обойдя стороной освещенный “капитанский” трап, чтобы не засвечивать глаз, с бокового входа ступил на мостик “мастер” — капитан судна.
Прошествовал вперед к якорям боцман со своим фонариком, а электромеханик щелкал тумблером, проверяя надежность дублирующего канала электропитания рулевой системы.
На берегу острова россыпь мелкого речного жемчуга огней города безуспешно боролась с лунным светом и тускнела при каждом выходе луны из очередного облака. Порт Гераклион. Один из древнейших городов земли. Слева остался “сторожевой” островок Деа, прикрывающий главный город и крепость с моря от северо-восточных ветров, а во время войны — от внезапного нападения с моря. В тени крутых скал на воде сверкали и двоились своими отражениями люстры рыбачьих лодок, светом которых приманивают рыбу. В глубине Крита в ярком свете луны чернела громада двуглавого массива священной Иды.
Утих шум винта. Машина сбрасывала обороты. Из гавани между зелеными и красными проблесками входных маячков показался под белым и красным друг над другом — огоньками лоцманский катер. Аврал. По местам стоять, на якорь и швартовы становиться! Гераклион.

               Город, отсчитывающий пятое тысячелетие своей истории. Место, где выбились ее первые скрижали...
Портовый лоцман, рыжеусый, крикливый Стаматис лихо ошвартовал танкер с коротким названием “Мир” у нефтяного причала. За чашкой кофе лоцман в ответ на комплимент капитана, похвалившего его высокое мастерство, позволил себе чуточку саморекламы:
— Сэр! Здесь мы поставлены в нелегкие условия. За последние три тысячи лет размеры судов увеличились в тысячи раз, между тем, как размеры гавани остались прежними, какими были еще при плавании Тесея!
Однажды капитан крупного лайнера “Королева Фредерика” обра- тилсякомне: “Лоцман, у вашего самого длинного причала помещается только половина моего судна. Не будет ли для вас слишком трудно развернуть мой корабль в этой гавани, которая больше похожа на бассейн для игры в ветер-поло, таким образом, чтобы у причала оказалась не передняя, а кормовая часть судна, на которой имеется три трапа для выхода пассажиров?” И я ответил: “Сэр! На свете есть много трудных задач, но ни одной невозможной!”. И поставил лайнер так, как ему нужно было.
Наступивший рассвет представил взорам прибывших моряков внушительную крепость, соседствующую с причалом. Над вторым ярусом крепостных укреплений возвышалась легкая и стройная сторожевая башенка, у которой при захвате Крита немецким экспедиционным корпусом во время Второй Мировой войны снарядом срезало верхушку. Баранов, побывавший здесь в своих прежних плаваниях, не утерпел тогда, чтобы не подняться по винтовой лестнице внутри узкой, как заводская труба, башни и постоять на краю ее срезанной верхушки. Там было мало места, так как стена была в один кирпич, а высотный резкий ветерок пробуждал страстное желание пуститься пониже и схватиться за что-нибудь рукой.
                Рядом с крепостью начиналась главная улица, извилистая, как горная тропа. Вдоль улицы шли, в основном, дома в старинном стиле, а может быть, среди них были, действительно, строения почтенного возраста, соответствующего историческим ступеням в развитии столицы острова. Многие здания были украшены витринами и вывесками морских и круизных агентств, брокерских контор и фрахтовых бюро, кофеен, сувенирных магазинов, где можно приобреести все, от пиратского снаряжения до челюсти гигантской акулы, таможенные конторы, полицейский участок и пост таможенной охраны. Итак — досамой вершины холма, на который восходила улица и где размещались ратуша, собор, музей древностей. Там же проходили остатки древней городской стены и полуразрушенного акведука. Казалось, все в этом городе позаимствовано Александром Грином для создания образа своих романтических городов.
Здесь же, у бывших городских ворот, Баранов и его постоянный спутник в прогулках электромеханик Смирнов, неутомимый искатель фото сюжетов, сели на пригородный автобус и через двадцать минут очутились в укромной долине среди холмистого плато. В долине там и сям произрастали маленькими рощицами оливы и кипарисы. В нескольких местах из-под зелени выглядывали приземистые строения, украшенные колоннами и фресками с преобладанием белого и темно красного цветов.
— Это входы в подземный дворец-лабиринт, — пояснил Баранов, который уже однажды побывал здесь, своему спутнику, — построен он легендарным зодчим и механиком древнего мира Дедалом.
— И, который дал крылья Икару?
— Тем самым. И это тот самый лабиринт, в котором Тесей с помощью Ариадны сумел победить страшного Минотавра.
Друзья продолжали разговор уже под землей казавшихся бесконечными галереями лабиринта.
— Подумать только, — воскликнул Смирнов, — и это, как говорят, только небольшая часть этого бомбоубежища, куда открыт доступ!
— Конечно. Многие части сооружения, особенно, нижние этажи, разрушены непоправимо. Другие в ремонте, реставрации или археологических изысканиях. Иные опасны для посещения — видел входы, заложенные кирпичом? А до многих участков подземного города — возможно, его так и придется называть — еще, вообще, не добрались археологи.
— И ведь что получается: чем больше открытий делает наука, тем больше событий и лиц, которые мы считали выдумками, подтверждают свое существование! Что же получается? Что наука подтверждает религиозные предания? Суеверия?
— Это мнимое противоречие, Миша, — задумчиво произнес штурман, — такие научные открытия, как работы Шлимана, Эванса — а именно ему принадлежит главная роль в обнаружении мемориала Кноссос, - приводят к выводу, что большое количество легенд и преданий, послуживших материалом для религиозных верований, базируются на достоверных фактах, которые в процессе пересказов от поколения к поколению обрастают сказочными подробностями.
   
                Так и легенда о нити Ариадны имеет свое вполне логическое объяснение. Мифологические предания говорят, что предшественники Тесея достигали укрытия чудовища — будем считать — разбойника Минотавра истощенными длительными блуждениями в лабиринте. Длинная же и легкая нить, укрепленная у входа в лабиринт, и сматываемая с клубка, находившегося в руках героя, помогла избежать изнурительных поисков. Тем более — мы убедились, что освещение сквозь отдушины в верхнем ярусе лабиринта было предусморено древним архитектором. Поэтому фактор внезапности на этот раз находился на стороне узника, который без лишних блужданий вышел на своего, не ожидающего столь быстрого приближения опасности, врага и сумел одержать над ним свою легендарную победу.
— Так что, Лев Андреевич, может быть и легенда об Икаре окажется былью?
— Думаю, очень даже. Кроме, конечно, фантастических деталей, вроде полета к солнцу. Однако, вот и ванна императрицы!
Действительно, в отдельном помещении находилась вырезанная из массивного камня ванна.
— Примечательно, — сказал штурман, — в прошлый мой визит в Гераклион на пассажирском судне, не менее пятнадцати из наших девчат пытались влезть в эту ванну. Однако, “ин вэйн” — тщетно. Ни одной не удалось втиснуть туда свой зад! Впрочем, так же, как и попытки среднего современного мужчины натянуть на себя доспехи рыцаря Ланселотта оказались напрасными. Что доказывает значительное увеличение габаритов людей за несколько прошедших веков. А вот и тронный зал!

                В более широком помещении, чем прочие, стоял простой деревянный трон. Стены были украшены фресками и медными доспехами странной формы. Моряки доставили себе удовольствие сфотографировать друг друга на может быть самом древнем троне, сохранившемся на земле. Впрочем, не торопись, читатель, и не беги занять очередь у фотографа, снимающего посетителей на древнем троне Кноссоса: давно уже в подземелье царский трон, ванна императрицы и другие подобные антики отделены от публики бархатными Шнурами и надписями “Не прикасаться” на трех языках. И впрямь: пора пощадить предметы, которые время щадило пять тысяч лет!

                Осмотрев остатки подземных хранилищ с двухметровыми амфорами, в которых хранилось зерно, масла, вино и прикоснувшись к пятидесятивековым зернышкам, моряки отправились снова в город — в музей наиболее ценных экспонатов. Там среди массы античных картин, скульптур, украшений Баранов обратил внимание своего спутника на женский портрет, исполненный совершенно в стиле рисунков (в особенности — иллюстраций) XIX века, какие мы можем видеть в хороших изданиях книг того времени. На портрете — потому что это был, несомненно, портрет — была изображена дама средних лет, не слишком красивая, но чрезвычайно подвижным кокетливым лицом и вызывающей улыбкой. В проспектах произведение неизвестного древнего маэстро носит название “Парижанка”. И лучше в нашу эпоху название для этого образа придумать трудно. Баранов был рад встрече с запомнившимся ему персонажем, как со старой знакомой.

                Усталые от обилия впечатлений, друзья обратный путь к порту избрали по пустынной в эти часы набережной. Закрытые в это время суток заведения с вывесками “Найт-клубов” и “Найт-баров” давали разгадку пустынности этой магистрали в дневные часы.
— Я бы не прочь освежиться стаканом сухого вина, — мечтательно заметил Миша Смирнов, — ни кофе, ни сока, ни крепких напитков не хочу. Только стакан сухого!
— Ничего не имею возразить: ты ведь бессарабский одессит, не то одесский бессарабец, — тебе и разбираться в таком вопросе, как “чем утолить жажду”! Если будет по пути открытое заведение, которое для того существует, чтобы спасать жаждущих, то мы с тобой выпьем сухого вина, это неоспоримо, — заметил Баранов. И тут же оба обратили внимание на открытую дверь в двухэтажном домике с кокетливым фонарем-башенкой, выдвинутой над тротуаром. Они остановились у приоткрытой двери, пытаясь разобраться в вывеске, достаточно грязной для того, чтобы эти исследования окончились быстро и успешно. И тут с высоты второго этажа прямо над ними прозвучал голос — низкое, но достаточно хриплое контральто, выдавшее руладу из популярной итальянской комической оперы:
— Ля-ля, тра-ля, ля-ля!
Приятели задрали головы. На балконе башенки-фонаря стояла ресторанная львица — полная дама с заспанным лицом, в распахнутом халатике и неуложенной прической. Она еще не наложила грим налицо, но была, по-видимому, довольна тем, что ее выступление было замечено и с новым вдохновением пропела:
— Тра-ля, тра-ля-ля-ля!
Когда приятели вошли внутрь помещения, они увидели обычный маленький зал скромного бара с буфетной стойкой на три-четыре места и столькими же столиками у противоположной стены. Середина зала была пустой, очевидно, для танцев. Из остекленного “фонаря”, содержавшего, как оказалось, винтовую лестницу, спускалась со второго этажа “львица” в распахнутом халатике. Она о чем-то переговаривалась с девицей за стойкой бара, причем обе с явным недоумением поглядывали на посетителей, опустившихся на стулья у одного из столиков.
— Должно быть, мы не вовремя, — шепнул Миша Баранову.
— Что вам угодно? — спросила девушка-бармэн по-гречески.
— Мадемуазель... Паракало, — сделал Баранов попытку объясниться на греко-французском волапюке, — дно фиали вино аспро... Рицини.

                Казалось, обе женщины озадачены столь незатейливой просьбой. Они тихо совещались, поглядывая на посетителей. Затем уточнили желание моряков по-итальянски и, наконец, принесли им вожделенную бутылку с непонятной этикеткой.
—Америка? — спросила девица из бара.
— Но, синьорита, — ответил штурман, — маринари советико. Руссо.
— А-а! — облегченно вздохнули обе.
Вино было теплое, кислое и вдвое дороже, чем обычно стоит хорошее вино в греческих барах. Моряки выпили, поблагодарили и вышли.
Внимательно оглядев давно не подновлявшуюся вывеску, Баранов расшифровал надпись на греческом языке: “Лесбоа”... Лесбос? Вот в чем дело... По-видимому, в этом разгадка, почему дамы из бара были сбиты с толку появлением в их заведении клиентов мужского пола!
— Ну и дела, — пробормотал Баранов, — я и сразу подумал, что мы попали куда-то не туда... А это, оказывается, пристанище лесбиянок...
Ни вывеска, ни недоумение прислуги при их появлении, не противоречили этой догадке...

                На подходе к порту находился винный склад с оптово-розничной торговлей под вывеской “Минос” и эмблемой в виде бычьей головы, — царским гербом античной династии, украшавшим как стены древнего дворца, так и витрины современных магазинов. Вторым популярным символом здесь в Гераклионе является силуэт горы Иды с двумя пиками: одним — симметричным, на вертикальной оси громадного конуса высотой в два с половиной километра, и вторым — на западном склоне — направленным под углом к оси горы.
               В “Миносе”, заметном издали по покатым зеленым тентам над окнами, с белым изображением головы быка на каждом, царила прохлада, исходящая от погребов, расположенных под зданием, а может быть и от громадных бочонков с медными обручами и кранами, расставленными вдоль стен. Знакомый хозяин, полу-грек, полу-англичанин, рыжеватый и умеренно веснушчатый, дружелюбно похлопал Баранова по спине:
— A-а, православный брат, добро пожаловать!
Баранову нравилось то, что виноторговец одинаково радушно относится ко всем покупателям, и заказывающим оптовые партии в сотни декалитров, и к прохожему, покупающему “око” — греческую меру около пяти литров. Хозяин усадил их в своей конторке, где на столике стояла статуэтка страшилища-Минотавра, пожирающего человеческую ногу.
— Он уже закусывает, — указал на чудовище Баранов.
Острота пришлась по вкусу хозяину. Он поставил перед гостями
по узкому изящному бокалу с прозрачной жидкостью цвета шампанского и едва уловимым мускатным ароматом, подобным царившему в подвале и лавке. Моряки с удовольствием выпили освежающий, хотя, по-видимому, не без крепости, напиток.
— Вот чем утолять жажду, — прошептал электромеханик, — пьешь, пьешь и пить хочется!
— Что это? — щелкнул по бокалу Баранов, — скажите, Эвангелос?
Торговец, польщенный тем, что русский помнит его имя, ответил
с некоторой многозначительностью:
— Трехлетний коньяк, — и развел руками извиняющимся жестом.
— Очень легкий для коньяка, — с видом знатока сказал Баранов,
— а сколько он стоит?
— Дека-экси, — по-гречески ответил торговец.
— Шестнадцать драхм за литр! — перевел Баранов баснословно дешевую цену, — пятьдесят копеек! — и повернулся снова к владельцу склада, — объясните мне, пожалуйста, отчего такая низкая цена у такого высококачественного продукта? Демпинг? Или у продукта скрытый дефект?
Хозяин сделал полупоклон, подтверждающий мудрость вопроса:
— У нас существует закон торговой палаты, по которому коньяком можно считать напиток соответствующего состава, отвечающий в числе прочих требований, норме крепости не менее сорока с половиной градусов. Эта партия у нас не дотянула пол-градуса. Крепить готовый коньяк не разрешается. В бутылки разливать — не имеем права. А мне нужны емкости, занятые этим неудачным продуктом...
— Очень нежным, приятным продуктом, — воскликнул штурман,
- я сам куплю, сколько разрешает наша таможня, и ребятам посоветую брать именно этот напиток!
Винодел поклонился и наполнил бокалы:
— Я закажу кофе! — и, не ожидая ответа, прокричал в открытую дверь:
— Три кофе по-гречески!
Мальчишка с набитыми жвачкой щеками тотчас принес кофе и тарелочку каленых фисташек.

                За кофе Смирнов увлекся разбором груды рекламных буклетов, а Баранов решил расспросить Эвангелоса насчет странного бара, в который им случайно довелось попасть.
—Да, да, — кивнул головой виноторговец, — вы бывали в Дакаре?
— задал он неожиданный вопрос, и, дождавшись утвердительного ответа, задал очередной вопрос: — Помните Сиди-Бунки? — и курьезно раздул щеки, помогая восстановить в памяти зрительный образ.
— Лиман-Башка? — вспомнил Баранов шуточное прозвище — “начальник порта” — которое присвоили упомянутому оригиналу турецкие моряки. Это был тучный, но очень подвижный и веселый сенегалец. Он служил в порту простым охранником, но за свою страсть к форменному мундиру (ношение которого было для его должности вовсе не обязательно) и к какой-то, похожей на медаль, цветной бляхе, получил шуточный титул большого начальника. Сиди-Бунки (это было настоящее имя Лиман-Башки) ужасно любил оказывать покровительство: — “Можешь всегда проходить через главные ворота” или “когда купишь автомобиль, скажешь мне, и я прикажу пускать тебя через служебные ворота”. Как правило, дарованные им милости являлись полностью доступными для всех, но царственная щедрость, с какой они падали на благодетельствуемого, была приятна. Но... при чем здесь ресторан “Лесбос”? Баранов не мог понять, какое отношение может иметь охранник порта Дакар к подозрительному ночному бару в греческом порту?
— Да, да, да, - улыбался грек, — мадам Сиди-Бунки есть... как это? Да! Вот: метрдотель! Она есть метрдотель в этом баре. Говорят, многие дамы посещают это место ради нее: говорят также, она дает им такие советы, которые делают их жизнь счастливой. Поговорите с мадам... Сейчас, — он что-то написал на бланке “М-р Лепромакис, чиф- мэнэджер оф Вайн-Прод-Комишн. Гераклион, Крит, Греция” и подал листок Баранову. Тот прочел: “М-ме Зери Табарка”.
— Вот. Зайдите туда к шести по полудни. Мадам к этому времени уже на месте, но еще не занята с посетителями. Баранов поблагодарил любезного виноторговца и подтвердил, что он и его товарищи обязательно сделают покупки в его магазине.

                На следующий день он в сопровождении двух рядовых моряков отправился в город. Молодые парни, из которых один был курсантом училища и проходил на судне практику, а другой учеником рефрижераторного механика, изъявили желание побывать в кино и Баранов взял им билеты на две серии кровавого боевика в кинотеатр, находящийся напротив бара “Лесбос”.
Войдя в еще не наполненное посетителями, но уже чисто прибранное помещение, с свежими букетиками цветов на каждом столе, он обратился к бар-мэйден с вопросом, может ли он видеть мадам Зери Табарка?
В ожидании мадам, которая, пословам девушки, только что пришла и сейчас переодевается к работе, Баранов перебирал в памяти интригующие сведения, переданные ему владельцем винохранилища.

                ...Злые языки утверждают, что мадам Зери - просто гермафродита, знаете? И что ради нее многие женщины способны оставить семью и мужа. Но серьезные люди, кто ее знает, утверждают, что наоборот — своим вмешательством она восстановила многие, готовые распасться, союзы. Хотя достоверно и то, — помнится, добавил Эвангелос, — что в ряде случаев состоятельные женщины предлагали ей высокооплачиваемые должности, от экономки до компаньонки, и даже значительную долю в наследстве Зери ничего не хочет и берет только гонорар за совет, и то — после полученного благодетельного эффекта. Впро- чем, говорят и то, что ее массаж и другие манипуляции невероятно привлекательны. Впрочем, никто никогда не видел ее в интимной обстановке с каким-нибудь мужчиной, кроме мужа. Сиди-Бунки регулярно три раза в год гостит у нее и столько же раз ежегодно двухнедельный визит наносит ему она...

                Через несколько минут, в течение которых он перебирал в памяти эти интригующие сведения, к нему вышла очень смуглая, но без глянца на коже, берберка или мавританка, небольшого роста и очень стройная. Баранову вначале даже показалось, что перед ним совсем молодая девушка. Вглядевшись же, он убедился, что это зрелая женщина, но с такой легкостью движений, гибкой фигурой и чистой, без морщин, кожей, что немудрено было вдвое ошибиться при определении ее возраста.
— Я имел удовольствие знать мистера Сиди-Бунки в Дакаре и позволил себе навестить вас, чтобы подтвердить свою уверенность в том, что красота супруги соответствует прекрасным душевным качествам мужа.
Она слушала его с некоторым напряжением. После Баранов узнал, что м-м Зери отлично говорит по-французски и по-гречески. Она извинилась за свое несовершенство в английском, который, по-видимому, был в числе “прочих” языков. Баранов в душе пожелал себе подобного “несовершенства” в знании такого же количества языков, как его собеседница. Но в дальнейшем воздерживался от таких витиеватых оборотов, как его вступление к разговору. Пока она распорядилась о кофе, он успел рассмотреть ее. При смуглой коже у нее были черные, без блеска, пушистые волосы, убранные с парижской тщательностью. Несколько широкие для женщины, брови прекрасно оттеняли совершенно особенные глаза: большие, необычайной ромбической формы с синеватым оттенком белков, в которых плавали две черносливины, сверкающие искрами внимания и юмора. Губы были африканскими, изумительного бледно-розового цвета, как у латиноамериканских мулаток. Впрочем, возможно, это был цвет ее помады. Прекрасное сложение тела, не утратившего юношеской упругости и легкости движений, как мы уже заметили, создавало впечатление юности этой африканской Афродиты.

           Девушка принесла кофе и Баранов счел возможным приступить к разговору:
— Я помощник капитана советского танкера “Мир”, зовут меня Лев Баранов, — он положил на стол визитную карточку, — признаюсь откровенно, я подумал, что принести цветы в бар, который служит вам местом работы, мне показалось не совсем соответствующим обычаям. Но надеюсь, что бутылка русской водки и немного сибирской икры как-то могут заменить цветы.
С этими словами Баранов извлек из “дипломата” свои презенты и со словами:
— С вашего позволения, мадам! — поставил на стол.
Напомним читателям, что в описываемое время всемирный бум
русской водки уже состоялся, тогда как пора ее доступности на рынке еще не наступила.

                Мадам Зери с очаровательной улыбкой приняла подарок, проговорив довольно кокетливо: — С условием, что мсье Лео не будет возражать против того, чтобы вместе со мной попробовать этот знаменитый напиток. Выпить русскую водку вместе с русским моряком — это так романтично, не правда ли?
Баранов рассказал пару смешных историй про иностранцев, впервые испытавших встречу с водкой в России. После пары рюмок и спада напряжения первого знакомства, Баранов решил, что можно приступить к делу, для которого он оказался здесь.
— Мадам Зери, — начал он, — вы умная женщина и я не стану маскировать главную цель, которая привела меня к вам. Я обратил внимание на вывеску вашего симпатичного бара и оно подсказало мне, что заведение вероятно обслуживает специфические запросы определенного круга женщин...
Зери Табарка рассмеялась:
— Мсье Лео! Вы, подобно многим другим, поддались невольной мистификации, дело в том, что бар вначале принадлежал португальцу, который дал ему имя “Лисбоа”. Это город...
— Лиссабон! — воскликнул художник.
— Да, так по-русски. Но красильщик вывесок — итальянец, перепутал греческие буквы “ипсилон” и “эпсилон”. Получилось не “Лисбоа” а “Лесбоа”. А женщины, истолковавшие вывеску по-своему, стали посещать бар. И нам пришлось программу, как говорится, подчинить вкусам публики. Принять, так сказать, навязанную специализацию. Словом, здесь тот редкий случай, когда, ха-ха-ха — следствие шло впереди причины. И отдав дань французскому юмору, приняв выражение серьезной внимательности, спросила:
— Так в чем состоит проблема, которая привела вас сюда?
— Дело в том, что моя невеста рассказала мне, что испытывает чувственное влечение к своей подруге, которая отвечает ей взаимностью. Обе они не скрывают от меня взаимной нежности. В то же время отношение моей невесты ко мне не дает мне никакого повода быть недовольным. Мне кажется, она начинает избегать общества подруги. Я хочу сказать, — в том варианте, как они общались прежде.
— Я позволю себе спросить, мсье Лео, кем являются ваша избранница и ее подруга. Я имею в виду занятия и возраст, в первую очередь.
— Моя невеста — артистка цирка двадцати лет. Ее подруга года на три моложе, недавно окончила школу.
— Это очень распространенный случай, мсье. Женщины сложных и опасных профессий привлекают привязанность слабых и изнеженных, а сами часто стремятся к беспомощным со своей опекой и защитой. Послушайте, мой храбрый навигатор, мне кажется, у вас нет реальных оснований для опасений о возможности прочной привязанности вашей будущей жены к вам. Я хорошо разбираюсь в природе отношений женщин между собой. Сама я обыкновенная женщина. Мой муж мною доволен и я обожаю его.  Но мне бог еще дал способность, как у нас говорят, понимать женскую душу. И я скажу вам, мсье: большинство случаев создания женских пар не имеет характера какой-то ненормальности, болезненной превратности или психоза. В подавляющем большинстве эти женщины — жертвы мужской невнимательности. У женщины, дорогой мой моряк, может быть настолько обострена душевная чувствительность, что вы просто не в состоянии себе это представить. Я имею в виду вы — это мужчины. Возьмем один из ста примеров: мужчина способен после этого... — она искала английский синоним.
— После лав-ситьюэйшн, — подсказал Баранов.
—...заснуть первым, — кивком поблагодарила она за подсказку, — это, я повторю, один из ста примеров. Теперь представьте: она мо-
лода, неопытна. Может быть, вдобавок запугана родными, подругами, священником, научной литературой. Что дальше? Она остается одна, а он спокойно свистит носом и наслаждается приятной реакцией удовлетворения. После этого женщину неизбежно начинают преследовать страхи: потери женской потенции, личной непривлекательности, своей бесперспективности для создания семьи, и при этом супруг выражает недовольство отсутствием у жены страстного желания повторить опыт любви. Надо ли удивляться, что у многих женщин появляется отвращение к самому нахождению в мужском обществе, в особенности наедине. И насколько свободнее она себя чувствует в обществе хорошей подруги!
Разрешите, мсье, предложить вам рюмку абсента. Он удивительно сближает собеседников. А я выпью яичный ликер, чтобы вернуть ясность охрипшему голосу. И можете курить. Посетительницы придут нескоро.

              Так вот. Прежде всего, я определяю свою задачу. Если Вам, как в большинстве случаев, женщина обижена отсутствием чуткости, любовного такта со стороны мужчины, а таких — большинство. И, как правило, обида распространяется на всех мужчин, — в этом случае я проявляю нежность и учу ее подражать мне. Придет момент и я смогу спросить ее: а ты сама пробовала поступить вот так ласково с мужчиной? Не буду утомлять вас, мсье, подробностями. Скажу только, что есть мужчины, которые очень успешно и терпеливо умеют изменить сексуальное направление своих подруг. Нужны ласка, терпение и осторожность. Не могу сказать, что мне не приходится прибегать к чувственным методам, когда этого от меня требуют. Я достаточно владею техникой и обеспечена моральной поддержкой моего мужа. Но мой закон: никогда не направлять отношения в сторону патологии и, тем более, — психопатии.
Я вам скажу, мсье Лео, если ваша невеста умна и любит вас, отнеситесь терпимо к этой дружбе и не требуйте ее прервать. Имейте в виду: никто, даже я не может определить, что происходит между двумя женщинами: слюнявая дружба или секс? Часто даже они сами. Но в любом случае, старайтесь избежать недосказанности и будьте искренни. Это очень сильное оружие,
 она посмотрела на собеседника, улыбнулась, сказала:
 — У мсье в жилах есть греко... это... кровь? — и легко коснувшись его переносья, добавила: — это место высокое, — и, выслушав его ответ:
— Увы, мадам, я чистый русский, — добавила: а что, бывают такие?
— За ваше здоровье, дорогой мой навигатор! Бон вояж! И за вашу... как это?.. Калинку, а?
— За ваше здоровье, мадам! Я очень вам обязан. Напомните мою глубокую симпатию вашему мужу, мсье Сиди-Бунки! Скажите, что ему кланяется бородач, который в его караульной книге нарисовал его портрет.
— Хорошо, хорошо, обязательно, — и она приложила руку к воображаемому козырьку, — по-французски, ладонью вперед, — есть капитан!
Баранов еще раз поблагодарил и откланялся. Он отправился к кинотеатру ожидать выхода публики. Пора было вести мальчишек на танкер.


                ОДИССЕЯ

                Как избита поговорка “человек предполагает, а бог..." И как часто человеку приходится попадать в обстоятельства, заставляющие вспомнить окончание этой древней поговорки...
Бог располагает.
                Хорошо было древним грекам у которых было столько богов! Всегда можно было неподалеку найти какое-нибудь подходящее божество и привлечь его на помощь — мольбой ли красноречивой, в меру Своего таланта, жертвой ли завидной, в меру своей щедрости... Что же до нашего времени... слишком мало случаев, когда бог располагает в соответствии с нашими потребностями. Рейс по средиземноморским портам... Рейс на Кубу, в Сантьяго. На обратном пути жестокий циклонический шторм, доходящий до урагана в Атлантике, вынужденный ремонт на Канарах. Затем Хьюстон, Техас. Догрузка — Нью-Орлеан. Канительное плавание по Миссисипи на выход при грозе и ливне... Нервная обстановка на мостике. Больной, глотающий таблетки, лоцман, старающийся не привлекать внимания к своему болезненному состоянию. И, наконец, когда на горизонте уже вырисовывалось возвращение на Черное море, когда в сотый раз уже давалось себе обещание — с приходом из плавания “Завязать”, покончить с этой бродячей жизнью, с неизвестностью, где встретишь следующий месяц а, может быть — где проведешь наступающий год, когда получишь желанный отпуск и, наконец, — когда же, вообще, обретешь свободу распоряжаться своим настоящим и будущим, когда будешь иметь свободу обещать и выполнять свои обещания... В данном случае — обещание, данное черноглазой девушке в Сочи, девушке с прямыми плечами, длинной шеей и тонкой талией, как у жрицы с египетской фрески, которую никогда не спутаешь ни с кем другим на свете: “Как только сойду с теплохода, сразу приду к тебе”.

                Баранов ничего не писал ей и она не посылала ему радиограмм. Они фактически ни о чем не договаривались. Он не знал, не повлияет ли его появление на ее положение в той квартире, где она жила. Он даже не знал ее ли это квартира. Он, в конце концов, даже не задал ей вопрос, свободна ли она в своих действиях и в своем выборе... Правда, тогда, в ночной темноте, пахнувшей розами и шафраном, многое говорило ему, тридцатилетнему мужчине, которого не легко обмануть, о том, что ему достался драгоценный дар чистой и самоотверженной любви женщины с монолитным, как вырубленным из глыбы мрамора, характером. Но Лев Баранов тоже имел характер. И он держал себя в жесткой узде, не давая мечтам ни дюйма свободного пространства. Но как же мучительно трудно, даже для такого стойкого и упрямого характера, каким обладал второй штурман Баранов, не давать себе погрузиться в радостную мечту о завоеванном полностью счастье. И потому-то, что он держал и себя, и свои надежды в стальной узде, ему, как скупому цехин, была дорога каждая секунда, приближающая долгожданную свободу от корабельного плена. Человек предполагает...
И вот в последний час января в пасмурной Атлантике радист принял распоряжение... Капитан, такой же хмурый, но более спокойный, чем сегодняшний океан, собрал на мостике старший комсостав — старпома, стармеха и помполита, а также судового врача и грузового — второго — помощника.
       — Имеем указание... — и он прочитал лаконичный текст радиограммы: "... Вы назначены совместной работы старшими зпт доложите готовности тчк остальные указания дополнительно...”.
Баранов стиснул зубы. “Совместно со старшими”. Это доморощенный шифр: “старшими братьями” по отношению к коммерческому флоту являются военные моряки. Время от времени, когда крупное соединение военно-морского флота предпринимает дальнее и длительное крейсерство, минморфлот по заявке “старшего брата” выделяет достаточно крупный и мореходный танкер для снабжения кораблей эскадры топливом, водой и провизией. Судно переходит в подчинение штаба соединения и действует по его команде. Причем, снабжение горючим часто выполняется в открытом океане, на полном ходу.
Надо упомянуть, что “старший брат” выплачивает “младшему” неплохой фрахт в инвалюте.

                В развитие краткого распоряжения судовладельца, т. е. - пароходства, следует подробная инструкция кодированного содержания о месте и времени присоединения к эскадре и о том, где, сколько и какого снабжения надлежит принять на борт.
При этом обязательно следует напоминание, все внешние сношения судна во время плавания — почтовые и радио — вести только через штаб, прекратив самостоятельную работу судовой радиостанции на передачу.
— Немедленно подготовить и через два часа вручить мне сведения о всех моряках, которым по состоянию здоровья или по другим причинам семейного или общественного характера необходима замена в течение шести месяцев. А вы, Лев Андреевич, обратился он к Баранову, — выпишите себе из шифровки подлежащие приему грузы и вместе со старшим приступайте к составлению грузового плана! У кого есть вопросы?
— Вот оно! — подумал Баранов, — чем бог располагает! И что человеку было, что называется, невдомек... Еще полгода к сроку! Хватит ли теперь им обоим выдержки и уверенности в этой слепой партии? И впервые пожалел, что не спросил у Ирмы о ее адресе: на калитке ее дома не было ни номера дома, ни названия улицы. Он, видите ли, поставил ей и себе срок проверки своих чувств. Но позабыл, что бог не фраер, — он от себя еще добавил им полгода! Вот теперь и споешь: “Не плачь, девчонка!”. Да она и не услышит. Ну, что ж... Баранов застыл в обреченности: будем ждать! Полгода, так полгода! А год, так год! И не позволять себе малодушного и расслабляющего гаданья: подождет-не подождет! Чего-чего, а упрямства у него, у художника Баранова, хватит. И у штурмана Баранова — тоже!

                И еще упрямее мысли его завращались вокруг будущего портрета — портрета не просто любимой, нет, портрета той, в чьем облике отныне сосредоточено его вдохновение, его представление о прекрасном и, наконец, — его душа. Душа артиста и творца! Баранов мало учился мастерству. В сущности, за спиной у него, кроме двухлетней художественной школы в детстве, и двухнедельного семинара для самодеятельных художников, ничего не было. Он рано осиротел, и детдом приучил его к самостоятельности. Не имея возможности получить настоящее художественное образование, он учился использовать другие возможности. А они у него были. И в известном смысле компенсировали пробелы в учебе. Сколько позволяла ему его скромная валютная часть зарплаты, он тратил на посещение музеев и картинных галерей. Не только в портовых городах — Ленинграде, Лондоне, Венеции, но и достаточно удаленных от моря удавалось ему побывать. Кое в чем помогло ему его положение “супрекарго” — заведующего грузом. Он брал на себя дополнительную нагрузку по разъездам по фирмам-контрагентам для увязывания спорных вопросов. По пути иногда ему удавалось посетить открытые для публики частные коллекции, замки, церкви, вернисажи. Во время стоянок в Чивитта- Веккиа ему удалось побывать в Риме и Ватикане и познакомиться с их собраниями. Из Генуи он умудрился съездить во Флоренцию. Из Севильи — в Мадрид. Находясь в командировке, познакомился с Венской галереей. Но заглянем в расходную книгу любителя шедевров. Чтобы представить себе, каких усилий стоили экскурсии к памятным местам и памятникам культуры, необходимо учесть, что доля профсоюза в организации культурного досуга моряков составляла две копейки в сутки. Ведал такими мероприятиями помполит, который норовил истратить часть накопившейся за рейс суммы на подарки “нужным” людям, в основном, — его начальникам. Но кроме чисто материальных препятствий, существовали еще более серьезные — организационные трудности. В те времена выход советских моряков на берег в загран-портах в одиночку не допускался. За нарушение карали очень строго — вплоть до лишения визы. Минимальный состав группы допускался в три человека, один из которых назначался старшим. Баранов вспоминает, какого труда стоило уговорить моряков при стоянке в Пирее посетить Афинский Акрополь. Помнит и недовольный голос моряка, бормотавшего: “Водили камни смотреть, а на базар всего три часа осталось!”

               Баранов тогда как можно мягче объяснил молодому прагматику: — Когда-нибудь спросит тебя твой внук: “Дедушка, ты был в Афинах и не видел Акрополь?” — и наверно не поймет твоих объяснений насчет базара. Ведь мы должны надеяться, что наши внуки будут умнее нас. Тебе трудно будет объяснить внуку, почему более важным, чем посетить колыбель человеческой культуры, ты посчитал осмотр как можно большего количества штанов и маек!
Так бывало и в Неаполе с поездкой на раскопки Помпеи, и на развалины Карфагена в Тунисе, и в Бейруте — на руины Баальбека. Правда, в тех портах, где находились посольства или консульства СССР, они часто организовывали выезд моряков на экскурсию своими автомобилями. Были и иностранные грузополучатели, как например, небезызвестный Георгиос Франгистос (фирма “Гефра”!) — “Жора” — у советских моряков — всегда прикомандировывал к судну, стоящему под погрузкой у его причалов, две легковые машины с гидом на все время стоянки и оплачивал все экскурсии за свой счет. Это был (а может быть, и продолжает быть) настоящий спонсор советских моряков. Сложнее бывало в тех случаях, когда поездка требовала вложения своих средств. Место в автомобиле от Александрии до Каира обходилось в три фунта стерлингов в одну сторону (обратную поездку, как правило, погашала профсоюзная дотация). Это значит, что поездка в долину больших пирамид Гизы съедала матросскую валюту за неделю плавания. Так что завербовать компаньонов на такое удовольствие удавалось, как правило, только среди холостяков.
Как бы то ни было, эстетическое самообразование занимало значительное место в его программе воспитания в себе художника. Кроме экскурсий, дававших обильную пищу его любознательности, он много и плодотворно читал, а его работа с кистью и карандашом не знала перерывов даже в дни непогод и самой дикой напряженности в приеме-сдаче грузов.
И вот, кажется, наступало время признания таланта и трудолюбия безвестного самоучки. После того, как в минувшем году он выставил на ведомственной выставке четыре своих работы, появились одобрительные отзывы в печати. Неожиданно для Баранова лучшие оценки получила единственная работа, на которой присутствовали люди. Рецензенты, не сговариваясь, с уважением отозвались о том, как одухотворяюще повлияли на весь сюжет, помещенные в углу морского пейзажа, два рыбака, починяющие сети. У Баранова впервые возникла идея — и смелость! — изображения человека не только в качестве аксессуара, но и как характер.

                Однако, все перечисленное, не более как этапы подготовки любого начинающего художника. Теперь вместе с эстетическими и техническими идеями в его живопись ворвалось самое могучее и животворное чувство — любовь.
Ирма, и не столько она сама, как ее образ — а для художника это был, в первую очередь — художественный образ, мощным водопадом идей и чувств обрушилась на его с любовью возделанную почву творчества, готовую для отборных семян. Идейным экзаменом была духовная несокрушимость, а знаменем... Ну, конечно, — борода! За этим знаменем и украшалась его личность: за добродушно-философской личности человека, много повидавшего, ничему никогда не удивляющемуся, достаточно пожилому, чтобы не увлекаться юношескими страстями, цену которых он уже давно познал и презрел. Этот, частью наигранный, частью органично усвоенный, образ играл, производил свое, отведенное ему, действие. Пока... Пока не встретилась ему девушка по имени Ирма. Она не отшатнулась от с таким усердием наведенного блеска непробиваемой брани добродушия и все познавшего опыта. Она не испытала к нему ни почтения, ни презрения. Она, вероятно, даже не раздумывала над таким глубоко значительным предметом, как жизненная позиция художника Льва Баранова. Она просто прошла его, как проходит смерч сквозь стоящий на якорях корабль. Она сорвала его с казавшихся такими надежными, якорей, какими были взрослая рассудительность и почтенная борода. И он покорно положил руль на борт и давал буре увлечь себя в открытый и неизведанный океан, имя которому — любовь.

                И тут оказалось, что художник и моряк Лев Баранов недостаточно познал душу Баранова-человека. Этому последнему вдруг понадобилось проанализировать чувства и поведение своего объекта со всех своих моральных и эстетических позиций. И одним из самых главных решений, которое он должен был, согласно своему личному кодексу, принять, было: нужно ли известить Ирму о своей задержке на добрые полгода?
То, что он не имел ее адреса, не являлось непреодолимым препятствием. У него нашелся бы хороший товарищ в Новороссийске или один из тех, кому по особым обстоятельствам будет дана замена перед вступлением в состав эскадры, кто нашел бы Ирму Севиль и передал ей письмо. Однако, у него были резоны против передачи поручений, как и против переписки. И главным было то, что Севиль не установила правила игры, в том числе — о средствах и, вообще, — допустимости связи. Она не сказала “пиши” или “звони”. Значит, молчания она ему в вину не поставит. С другой стороны, на слова его сказанные при прощании о том, что он, что бы не случилось, придет к ней, она ответила: “Я буду помнить!” И это, в конце концов, заставило его подавить все свои сомнения.
— Итак, я Одиссей! — подвел он черту под своими сомнениями и размышлениями, — но у меня дома нет Телемака, верного стража моей чести. Хотя, с другой стороны, я уверен, — нет и нахальных женщин вокруг моей Пенелопы! Ну, а что касается средств транспорта и связи, находящихся в моем распоряжении, то даже при мимолетном воспоминании о них обнажается надуманность и, скажем прямо, глупость напыщенной параллели между мной и Одиссеем. Ведь, в конце концов, обета молчания я не давал. И никому ничего не обещал. Здравомыслящие люди, к которым я себя причислял, принимают решения в зависимости от обстоятельств. Поэтому не будем, дружище Барбудо, клясться на крови! Переживем дополнительные полгода без воплей и проклятий. Как, я уверен, переживет их и Ирма. Полагаю, что уверен...

                И потекла последняя морская Одиссея художника Баранова...


                Бункеровка — по-сухопутному — заправка. Бывает она на стоянке и на ходу. Если на ходу, то подав с кормы шланг на военный корабль, перекачиваем на него нефтепродукты, причем, самое безобидное, что может произойти от неожиданного изменения скорости хода, — а она достигала скорости пассажирского поезда, - так вот, самое безобидное при этом — разрыв мощного, из многослойного набора металлических и резиновых материалов, многотонного шланга и выброс в морскую среду десятков тонн губительных для экосферы нефтепродуктов. Это, как мы сказали, самый безобидный результат, хотя и он связан для виновников с уголовной и материальной ответственностью. Что же касается наихудшего — трудно ли его представить, если прикинуть кинетическую ярость двух многотысячетонных громад, из которых одна напичкана легковоспламеняющимися, а другая — взрывчатыми веществами. В случае неудачного их маневра вблизи друг от друга на полном ходу... Впрочем, автор спешит отказаться от произведенного впечатления, так как в эту минуту может прозвучать голос военного летчика: — А как же мы проделываем то же самое в воздухе при скоростях машин на добрый порядок выше, чем у вас?
И все-таки, тот же летчик согласится, что и в воздухе, и на воде такое предприятие, как передача топлива на ходу требует высокого искусства, хладнокровия и самообладания. А так как одной из главных фигур в этой партии постоянно бывала персона грузового помощника капитана то мы поймем, что этот самый помощник, Лев Баранов, имел-таки содержательное исполнение для своего времени, чтобы не предаваться непрерывным меланхолическим размышлениям о превратностях судьбы и злокачественных операциях неведомого божества с его, Льва, злополучным фартом.

                А в это время, которое танкер “Мир” проводил в обеспечении военного флота всем необходимым, состоя у того на побегушках в разные порты, в которых находились торговые фирмы, имевшие с нашими торговыми агентами соответствующие контракты, корабли эскадры вели странные и опасные игры со своими партнерами — кораблями Северо-Атлантических, а иногда и стратегических преимуществ над своими названными недругами.
Одной их любимых игр была игра в исчезновение подводной лодки. В те годы атомные субмарины, вооруженные стратегическими ракетами, сделались признанным оружием абсолютной силы. Это значило, что в то время, как любая из сухопутных ракет постоянно находилась под прицелом одной из ракет противной стороны, атомная подлодка, используя свои, практически беспредельные автономность, мореходность и дальность плавания, могла, оторвавшись от вражеского наблюдения и затерявшись в просторах океана, сама в то же время, угрожать своими баллистическими ракетами любым целям на земном шаре. В смысле защищенности, опять же, обладала наилучшими возможностями: отсутствие каких-либо данных о месте на карте мира, не позволяло будущему противнику нанести ей превентивный прицельный удар. А от стрельбы по площадям такой корабль защищен наилучшим образом: огромная глубина погружения и полная
герметичность делало его практически неуязвимым, даже в том случае, если бы противник сумел отравить всю воду мирового океана! Таким образом, единственным шансом в этой дьявольской игре у каждой стороны было НИКОГДА не выпускать каждую из стратегических подводных лодок противника из-под своего контроля. Задача фантастической сложности. Но... решаемая.
И вот, представьте громадную арену невиданной игры, где ставка, в конечном счете — безопасность континентов.
...Утро принесло необычайное волнение внутри четкого прямоугольника охранения сил... Чуть было не вырвалось “вражеского флота”. Какое счастье, что эти слова никогда не были произнесены! Завертелись буквально все антенны радиолокаторов. Эфир ломился от кодированных радиопереговоров натовских радиостанций. Носились, как очумелые, по рейду штабные катера. Снимались с якорей и разворачивались носами в океан от стоянки флотов, которая находилась у берегов Западной Сахары, эсминцы и фрегаты. И наконец — заключительный аккорд — всей своей массой раздвинул плотную массу океана авианосец, развернулся против ветра и начал попарно выпускать самолеты поисковой авиагруппы.

                Баранов много времени потратил на разглядывание смятения в ордере условного неприятеля, когда, наконец, ему пришло в голову обратить внимание на стоящий в безмятежном спокойствии наш флот. Сразу пришла разгадка: исчезла наша атомная суперлодка! Последние несколько суток корабль стратегического назначения стоял у борта своей плавбазы и не проявлял никаких признаков активности. За ним, разумеется, вели наблюдение — непрерывно! — все специальные противолодочные корабли НАТО, имевшие на вооружении высокоэффективные средства. Эти приборы, работающие на различных принципах и частотах, способны определить даже материал, из которого построен подводный объект, а гидролокаторы на звуковых частотах, уже существовавшие в то время, когда происходили описываемые события, умели давать не только условную “точку” на месте объекта поиска, но и его вполне четкие очертания. Поэтому, когда наблюдатели натовских кораблей утром не обнаружили подводный крейсер, они буквально не поверили своим глазам. На месте скрывшейся подлодки стоял какой-то макет, похожий на щит-мишень для артиллерийских стрельб. Это и было то средство — техническая приманка, камуфляж, то на что “клюнул”, на чем одурачен “противник”. А ес- ли-бы была настоящая, а не холодная, война — то и уничтожен!
Баранов помнил, как на своем танкере приходилось по заданию “старших” увести подводную лодку под своим корпусом, маскируя шумы ее двигателя грохотом своего огромного винта. Но в данном случае, о котором идет речь, ни одно судно в течение ночи не покидало рейд. Не под парусом, в конце-концов, она ушла?! Баранов думал о том, что не хотел бы сегодня очутиться на месте начальника разведки натовского отряда. И еще ему пришло в голову, что с его хлопотливой должностью и с теми спектаклями, которые чуть-ли не ежедневно разыгрываются в глухом куточке Атлантики, ему, пожалуй, не грозит перспектива зациклиться на самоанализе по поводу возникновения, а может быть не возникновения каких-то взаимоотношений с кем-то, кто этих взаимоотношений не разделит...
— А может и разделит, — покачал он головой по своему адресу и все-таки улыбнулся.
Так и проходила эта странная Одиссея двух, если и не враждебных, то скажем дипломатически: ориентированных на взаимную подозрительность, флотов. Основная цель и динамика их боевой подготовки была направлена, и мы бы не постеснялись такого эпитета — бесстыдно и открыто на непрерывное ведение разведки действий и намерений друг друга. Но коль мы уж углубились в воспоминания о той странной “почти войне”, то скажем и о том, что если кто-то из руководителей и пытался накачивать недобрыми мыслями своих подчиненных, это плохо удавалось. После союза в мировой войне все-таки нельзя то же поколение так скоро науськать на бывшего союзника. А может быть, тогда еще просто недостаточно было развито телевидение... Баранов сам наблюдал, как во время особенно адской жары в годовщину Победы антигитлеровской коалиции американский вертолет сбрасывал, вернее — спускал на веревке на борт нашего противолодочного корабля “посылку”-пакет, в котором оказались пластиковые бутылки кока-колы. Нет, наверно, все-таки, после такой войны, как вторая мировая, чтобы по-настоящему поссорить бывших союзников, необходимо больше времени, чем протекло от капитуляции Рейха до начала холодной войны.
Здесь в описание “войны нервов” между двумя флотами уместно ввести примечание: мы наблюдаем эту часть Одиссеи глазами гражданского моряка и художника Льва Баранова с танкера “Мир”. А команде гражданского судна, как ни говори, было намного легче: она непосредственно не участвовала в этом изнурительном подсматривании друг за другом, с дневными и ночными тренировками, тревогами и напряженными вахтами. Кроме того, в отличие от “старших братьев”, они имели отдушины в виде походов для пополнения запасов то в Дакар, то на Канарские острова, а то и в Средиземье.

                В Дакаре Баранов навестил мистера Сйди-Бунки. Здоровенный сенегалец оглушил его восторженным хохотом и ослепил сверканьем глаз и зубов. Когда же он узнал о посещении мистером Ле-Баррани его супруги, восторг его дошел до высшей точки:
— О, ма пти фам, ма гран дам де ля паризьен! Мсье офицер имел уна рандеву! Колоссаль! Она передавала привет для своего старого Бунки?
— О, да! Много, тысячу приветов своему Лиман-Башка — вошел Баранов в его игру и заслужил новый взрыв восторга и дружеских чувств.
В конце концов, сыграв, как положено, эту жанровую сцену к удовольствию присутствующих моряков и чинов портовой охраны, друзья обнялись.

                — Слушай меня, мосье Лео, — отсмеявшись, сказал Бунки, — ты приходи сюда в мой кабинет, когда порт кончает работу, — в десять вечера. Будем пить одну рюмку за новый год!
— Какой новый год, — удивляется Баранов, — май на дворе — и тут же вспоминает, что Бунки, вероятно, празднует новый год по мусульманскому календарю. Да, Одиссея — не шутка! Новый год наш давно позади, наступает май... Так и подойдет тот заветный день… Но не будем загадывать, — обрывает себя Лев. И тут же думает: — Не иначе, как я становлюсь суеверным!
Вечером, проследив, чтобы была выключена и перекрыта грузовая система, записав показания лодикаторов и положив в карман презенты для Сиди-Бунки, Баранов показывает вахтенному на освещенное окошко в конце причала:
— Я буду там, в дежурке, — и пишет номер телефона на таблице местонахождения лиц командного состава, которая висит у вахтенного матроса против заборного трапа.

               Сиди-Бунки накрыл салфеткой небольшой столик и приготовил джезве — арабский кофейник для кипячения натурального кофе, чашки, арахис, апельсины и бутылку сока “синалко”. После этого извлек из кармана плоскую бутылочку рома. Баранов поставил бутылку водки и баночку икры.
— О, кавиар! — ухмыльнулся Сиди-Бунки и потрепал Баранова по плечу, — Сибирия?
Он перенес с большого стола также и телефонный аппарат, набрал номер и о чем-то коротко переговорил.
— Всегда на страже? — подмигнул Баранов. Бунки кивнул, загадочно и важно. Они выпили по рюмке, пожелав друг другу успехов в новом году и продолжали приятную беседу за дьявольски крепким кофе. Зазвонил телефон. Бунки ответил и тут же взорвался каскадом приветствий на французском с примесью какого-то из африканских языков. Баранов раскурил трубку и с интересом наблюдал, как его приятель жестикулировал перед телефоном. Внезапно тот, похохатывая и потирая руки, прокричал на английском:
— Даю тебе нашего друга! — и протянул растерянному Баранову телефонную трубку, — это моя жена!
— Как поживаете, дорогой мсье Лео? — услышал он мелодичный голос мадам Зери, — я от всего сердца желаю вам удачного года и счастливых известий!
И после обмена взаимными любезностями и поздравлениями, она спросила:
— Вы не имеете сообщений от вашей невесты? Нет? Не унывайте. Мне кажется, ваша встреча будет отмечена большой радостью. Мое сердце умеет отгадывать такие вещи. Бон вояж!
— Вот и Сивилла встретилась на пути Одиссея! — рассмеялся Баранов и предложил выпить за умную и очаровательную мадам Зери.
— Наверно есть такая русская красавица, за которую мы можем сказать такие же слова, — улыбнулся своей добродушно-плутоватой улыбкой его собеседник, — давай выпьем, чтобы в приходящем году были счастливые встречи с нашими любимыми!
Он употреблял старое выражение английских моряков — “свит- харт” — “сладкое сердце”. Это придало особую теплоту его словам.
Баранов признательно отсалютовал рюмкой темнокожему товарищу, который умел угадывать его мысли и чувства. Они пили душистый кофе, а думали каждый о своем. Но главным подтекстом мыслей каждого было сознание того, что рядом друг, для которого ты не объект коммерческого или, хотя бы, служебного внимания, а просто друг и приятный собеседник. Это чувство так знакомо морякам и другим путешественникам по чужим краям, и такие минуты, как эти, запоминаются надолго!
И снова замелькали картинки последней Одиссеи моряка Баранова.

                ...Заход в Бриджтаун на Барбадосе. Фрахтовый рейс за партией какого-то редкого технического масла для вертолетов, чуть ли не кокосового. Обрадованный редким для этих мест посещением земляков, вице-консул оказался художником-любителем. Посмотрев работы Баранова, имевшиеся у того с собой, и признав полное превосходство их над своими, он проникся таким уважением к собрату по увлечению, что пригласил того на гала-стриптиз в один из фешенебельных отелей города. Капитан и помполит не могли отказать официальному представителю страны, тем более, что настоящую цель визита оба скромно не афишировали. Гвоздем программы была знаменитость сезона Твигги Сэконд — “Твигги вторая”. Это имя было ей присвоено за то, что она не только была как две капли воды похожа на Великую Твигги — королеву стриптиза, законодательницу моды на типаж целого десятилетия, но и, как говорят, превзошла образец. Перед звездой выступали одна за другой две рослые, хорошо сложенные скандинавки. Они, раскачиваясь под музыку, добросовестно повторяли то, чему их учили — перебрасывались с публикой задорными шутками, причем, по своевременной готовности нужных реплик, чувствовалось, что все это остроумие отрепетировано заранее, затем, после очередного шуточного “уговаривания”, деталь туалета швырялась в публику и мужчины с шутками и соответствующей мимикой передавали вещь на столик в центре зала. Восторг публики вызвала такая, например, выходка: когда снимать, кроме трусиков, по-видимому, было нечего, и исполнительница, не переставая кружиться и извиваться, со словами: “Итак, внимание!” — заложила большие пальцы за резинку, а мужчины с последних рядов привстали за своими столиками, девица, уже было присевшая для последней уступки публике, выпрямлялась, грозила залу пальчиком и благопристойно отцепляла клипсу от своего уха и пускала ее по кругу. Всеобщий восторг от подобной выходки долго не утихал, а потом скабрезных реплик, как подготовленных, так и экспромтов, бушевал с новой силой. В конце концов фигурантка обнажалась полностью и, дрыгая ягодицами и срывая аплодисменты, убегала с эстрады.

                Наступило время королевы. Со всех сторон вспыхнули надписи “Twiggy Second”, прогалопировали барабанщицы — “массарджистки” и на эстраде возникла звезда. Это была рослая, стройная и достаточно тощая девица с широкими скулами на квадратном лице, вызывающе вздернутым носом и холодными глазами, в которых не читалось ни вопроса, ни ответа. Грима на ее лице не просматривалось, хотя редкие крупные веснушки, возможно, и представляли ее макияж. На звезде стриптиза была дорожная шляпа с лентой и резинкой, длинное пальто и элегантный шарф, опущенный до туфель. Она обошла площадку, отвесив на четыре стороны по короткому мужскому поклону, без приседаний. Выждала, пока утихнет шум и аплодисменты и спокойно кивнула кому-то позади публики. Начало убывать освещение до полумрака. Зазвучала нервная музыка с преобладанием ударных инструментов. И Твигги пошла... и сразу для зрителя исчез и зал и публика, и буфет с блестящей посудой, и цветная реклама. Была плохо освещенная улица с неровной мостовой, темные, неприветливые дома, и был страх, сразу вселившийся в женщину и распространившийся на публику. Одиссею приходилось видеть хороших артистов в жанре пантомимы, может быть — лучших, но ничего похожего на этот почти гипноз он никогда не испытывал. У них, у всех ходьба, искусство ее изображения было одним из главных элементов, и все же... Девушка, судорожно сжимавшая шарф на своем горле, другим локтем прижимая сумочку, спешила по страшным своей пустотой улицам и эта паника переходила на публику. Вот девушка, казалось, услышала за собой шаги. Это было несомненно, неопровержимо — она так повернула голову на ходу, затем ускорила шаги (оставаясь все время на месте!), что всю публику наполнил холодный ужас: одинокая беззащитная девушка на чужой ночной улице... И безжалостные враги... Они ее заметили, они догоняют... Твигги бежит из последних сил, она оглядывается, она ищет, куда бы ей спрятаться. Но заборы высоки, двери заперты, спящие недоступны для ее мольбы. Она пытается нащупать ручку двери в парадном, но те ближе, ближе... Она снова бросается в безнадежное бегство. Кончается первый акт — “погоня”. Начинается второй под названием “борьба”. Девушку хватают... Артистка по-прежнему одна, но публика видит, как с нее срывают пальто. Именно— срывают! В сгустившемся мраке публике кажется, что она различает тех, двоих... Вывернувшись из пальто и потеряв шляпу, девушка снова бросается бежать. Но ей подставляют ногу и она падает. Ногу воображаемую, разумеется. Но она падает так, как могла упасть только, получив подножку. Продолжается борьба на земле... Музыка еще больше рвет и путает ритм, свет еще более слабеет, приучая зрителей к почти полному мраку. С нее слетают части одежды и публика под гипнозом искусства доведена до того, что видит тех, кто своими руками срывает с нее одно за другим все, все, что на ней было. Музыка снова меняет ритм и всем в зале ясно... нет! Им видно! Видно, как это, белеющее в темноте, тело становится добычей врагов — сначала одного, а потом другого. И то, что страдая и ненавидя, женщина вовлечена в дьявольскую пляску наслаждения, это вдруг погружает игриво настроенную аудиторию в атмосферу, настолько насыщенную трагическим противоречием между опереточной фабулой и невыносимым духовно смыслом демонстрации превосходства телесной сущности человека над его душой, что хочется крикнуть! Довольно! Освободите ее!..

                Через несколько минут Твигги, одетая с подчеркнутой скромностью в одноцветный джерси, с небогатыми бусами на шее и с модными в то время “мушкетерскими” сапогами на ногах, вышла к публике, уже как рядовой посетитель. Усевшись за свободный — бывший до того под “реквизитом”, столик, она без улыбки помахала рукой в ответ на вспыхнувшие аплодисменты, затем достала из сумочки пачку сигарет, извлекла одну и, резко повернувшись к столику, за которым сидел Баранов, потянулась к нему за огнем. Художник взял со стола зажигалку и стоя дал ей прикурить.
— Надо же, — подумал он, — сидела спиной, а запомнила, что на столе зажигалка!
Твигги поблагодарила и, посмотрев на Баранова светлыми с длинным разрезом, как у змеи, глазами, спросила:
— Вы англичанин?
— Я русский, мисс, — ответил он с полупоклоном, — Меня зовут Лев Баранов.
— Что нужно русскому в Барбадосе? — подняла она светлые брови.
— Я художник, мисс. И мое место - весь мир!
Она внимательно вгляделась в его лицо:
— Это ответ художника. Но — докажите!
Ее ирландский акцент чем-то гармонировал с его русским. Он искал глазами вокруг — она подала ему программу вечера, перевернув ее обложкой вверх. В нем поколебалось и ушло чувство неуверенности, охватившее, было, его. Баранов почти не смотрел на модель. Он начал с закрывавшей лоб негустой челки, в меру растрепанной. Затем наметил угловатый овал лица и приподнятыми носом и подбородком. Большой рот с твердо впечатанными уголками. Чуть раскосые брови, намеченные слабой линией... Глаза с длинным разрезом, прозрачность подчеркнута единственной маленькой точкой, заменяющей зрачок... Короткая прическа... Длинная шея, под которой намечен воротничок джерси... Одно ухо с серьгой, другое скрыто полуповоротом головы... Еще пара мелких штрихов: впалость щеки, овальный
подъем скулы, край острой ключицы из-под воротника. Все. Дата и подпись: “Л. Бар”.
Вот что получилось на обороте белой программы. Художник чувствовал удовлетворение: портрет ему удался.
Твигги смотрела на портрет долгим внимательным взглядом. Обступавшие столик “популяры” издавали одобрительное мычанье.
Твигги подала руку художнику и, держа его руку в своей, сказала:
— Я буду всегда иметь этот портрет с собой. Я должна представлять себе, какой видят меня люди. И повернувшись спиной к столпившимся у столика мужчинам, сказала:
— Мы с вами выпьем немножко, художник. Я вас приглашаю! И мистера ...конечно, — повернулась она в сторону вице-консула. Тот привстал и представился.
— Нет, уж позвольте мне, — пытался протестовать Баранов.
— Мы с вами артисты, люди одного круга, — покачала головой Твигги, — у богемы есть хорошее правило: угощает друзей тот, кто сегодня получил гонорар. А вы работали бесплатно, Лео!
Художник развел руками.
 
                За столом основным владельцем внимания общества был вице- консул. Он рассказывал анекдоты о нравах местного общества. Он перешел на “ты” с Твигги и с Бараноым. Они его называли “Миша”, причем у Твигги это получалось очень забавно. Когда ужин близился к завершению, разочарованные поклонники и пара местных репортеров оставили попытки, первые — потанцевать с Твигги, а вторые — взять у звезды интервью.
— Пойдем? — предлодила Твигги.
— Я очень слабый танцор, — заколебался художник.
— Вы думаете, я очень мечтаю о танцах после этого? — она показала глазами на площадку.
Миша поднялся тоже:
— Идите, молодежь, потанцуйте! А я займусь своим спортом, — он кивнул в сторону зала автоматов азартных игр, — пожелаем друг другу удачи!
— Сомнительное пожелание, — проговорила Твигги, глядя в сторону, — нас двое и к кому из нас относятся его слова?
— А вы не признаете одной удачи на двоих?
— С вами я согласна разделить многое. Вы не из тех, кто обманывает. Ваше искусство правдиво, — приподняла она свернутый трубкой рисунок.
Разговор продолжался во время танца. Фанаты в рубахах с портретом Твигги наконец отступились и танцевать не мешали.
— Я должен признаться, что еще не имею полного права называть себя человеком искусства. Я — моряк. Мое судно называется “Мир”. Завтра оно отплывает за океан. Вот так обстоит дело со мной.

                Твигги очень умело перевела ритм “ча-ча-ча”, который исполнял оркестр, в темп “через один”, чтобы Баранову было легче вести ее и не терять при этом нити разговора.
— Человек искусства — это артист в душе, — проговорила Твигги, — у русских есть ведь химик, который пишет оперы, — и она, не сбиваясь от грома оркестра, напела музыкальную фразу из “плача Ярославны”, — но не это важно... Важно, что вы, как Одиссей...
Баранов вздрогнул. Он не верил в телепатию. Но откуда... Как?..
— Тогда вы как Цирцея, — с усилием выговорил он, так как не знал произношения этого имени на английском языке.
— Я могла бы быть ею... Для вас.
И она прямо посмотрела в его глза.
— Я буду помнить ваши слова. Но... между нами море...
— И Пенелопа.
— Может быть. Я еще не спросил ее...
Баранов мысленно поблагодарил Ирму за помощь в этом сложном положении и подумал, как бы тяжело было ему завершить этот разговор, если бы там, в тенистом переулке Хосты не ждала его Ирма.
— Итак, когда вы отходите, капитан? — спросила спокойным голосом Твигги.
— Сегодня вечером, не позднее захода солнца.
— Вы позволите прийти проводить вас?
— Буду очень благодарен и рад этому. Но я не капитан, а его помощник.
— Не сомневаюсь, что когда мы встретимся с вами в следующий раз, вы будете капитаном! А для меня вы — художник. И это выше всех титулов по моей шкале.
— А каков ваш главный титул? — с ударением на “ваш” спросил он.
— Мы с первой Твигги делили мир, — засмеялась она, — делили наши адвокаты, конечно. Но мы с ней подписали: Латинская Америка и Азия — мои. Остальное принадлежит Твигги. Номер Один. Как у мафиози, — снова засмеялась она, — а она ничего. На десять лет старше. Мы с ней поболтали о своих секретах...

                Вечером, закончив весь цикл дел, связанных с приемом и оформлением груза, Баранов, немного взвинченный после утомительных споров по отстаиванию своих интересов в протокольной части, вошел в кают-компанию. Там он застал вице-консула Мишу и мисс Сэконд, улыбающуюся, сногсшибательно элегантную и окруженную восхищением всех свободных от вахты, включая капитана.
— Вот и наш художник, — весело повернулся к появившемуся в дверях Баранову капитан, — Лев Андреевич, мы вам обязаны удовольствием видеть у себя мадемуазель...
Твигги подошла к Баранову. Она подала ему великолепный букет громадных средиземноморских анемон и положила свои руки на его пальцы, принявшие букет.
— Я боялась не успеть, — тихо сказала она, - меня задержали в ателье...
Она взяла со стола большую фотографию со своим изображением и размашистой надписью наискосок: “Отважному Одиссею от печальной Цирцеи Антильских островов” и второй лист, прекрасно отпечатанный, но без автографа, с четырехкратно увеличенным рисунком Баранова:
— На этом, маэстро, повторите вашу подпись!
Баранов взял фломастер и подписал внизу:
“Прекрасной Цирцее Антильского архипелага на память о бродяге — Одиссее”. И поставил подпись.

                В обратном рейсе через Атлантику танкер легко справился с умеренной —до четырех баллов — волной и с восьмидесятью милями еже- вахтенной нормы. После хлопотливой стоянки в Бриджтауне появилась возможность неторопливо обдумать свои дела и расставить оценки. После теплой встречи с талантливой и, очевидно, не очень счастливой в личной жизни, звездой стриптиза, у Баранова в душе разгоралось чувство недовольства собой и вины перед Ирмой. Собственно, в своем поведении Баранов не находил ничего, что бы могло обидеть любую из них. Он не уронил ни своего достоинства, ни чести Ирмы, но его снова одолевали мысли о долге перед своей избранницей. Почему он с такой легкостью преодолел препятствия художественного и эмоционального порядка в портрете? Впервые увидев Твигги, он сумел в шумном кабаке за несколько минут создать талантливый набросок артистки. Причем, кроме сходства с оригиналом и, несомненно, верной передачи характера, в пятиминутной шутке сумел воплотить симпатию к натуре. Так отчего же он до сих пор не может даже приступить к созданию портрета Ирмы? Той, которой принадлежат и сердце его, и мысли?

                Это его возмущало и бесило, и лишало уверенности в своем таланте и даже в искренности собственного чувства к Ирме. Его мысли непрестанно кружились вокруг идеи будущего портрета. Что он должен представлять? И что выражать? Живописный фотопортрет, зависящий от того, что в какой-то момент думает модель, во взаимодействии с тем, что о ней думает творец? Новый тип красоты, как таитянки Гогена или купчихи Кустодиева? Насмешку над канонами, вроде Иды Рубинштейн? Безупречное тело и грацию, как у девушек Энгра или Семирадского? Но это все оскорбительно мало для Ирмы. Где же будет ее гордый характер, углубленное в себя и редко раскрывающееся перед другими ее “Я ” — драгоценный камень под массивной оправой? Тогда не написать ли тебе, друг, портрет царевны Софьи? — иронизирует над собой Баранов. Однако, все это его продолжает угнетать и беспокоить. Должно где-то рядом быть простое и лаконичное решение! Как Нефертити, — вспоминает он и достает приобретенную им во время первого в нынешней Одиссее рейса в Порт-Саид, массивную серебряную медаль на золотой цепочке, поглотившую валюту Баранова за рейс. Да, в Ирме что-то было от бесстрастных дев древнего Египта с их узкими талиями и прямыми плечами.
Но египетские красавицы уже рассказали миру все, что им было поручено... Через фрески Луксора, статуи Карнака, коптские рисунки...
Положить в основу спортивность оригинала? Но это, скорее всего, выльется в цирковую афишу...

              Баранова-живописца раздражало то, что когда он пытался идти от того, что она, Ирма, представляет лично для него, то эта женщина, такая определенная и цельная в жизни, становится ускользающе — нестабильной, призраком мечты, а не живым человеком из плоти и крови. Это бесило художника, как сомнение в его творческой полноценности.
Вот Леонардо, в портрете прекрасной веронки Лукреции Кривел- ли... Кого он видел в ней? Для Баранова этот портрет содержал больше тайн, чем “Джоконда”. Как бы ему хотелось сейчас проникнуть в мысли Великого Мастера в те дни, когда он создавал “Лукрецию”!

               Наступил май с его головокружительными ароматами, нерастраченными при переносе их летним муссоном над океаном. С муссонами пришло и предчувствие скорого завершения большой работы, начавшей уже все весомее давить на плечи моряков. Запахи африканского берега в душе перемешивались с весенним ароматом родных полей и лесов и заставляли сердце звонко отзываться на их вкрадчивый вопрос: слышишь? Помнишь? Желаешь?
“Мир” направлялся в недальний поход на Канарские острова, куда следующий из Одессы рыболовный траулер должен был доставить запчасти и радиотехнику по заказу “старших братьев”. Траулер задерживался на лове; вероятно нашел богатую точку. Чтобы не платить за причал и избежать других расходов по стоянке в порту Лас-Пальмас, капитан стал на якорь в отдалении от берега, в самом устье пролива между островами Тенерифе и Гран Канари. Ближе к порту стояли, также на якорях, два советских морозильных траулера, также в ожидании рефрижератора, который должен был принять у них улов, переполнивший трюмы. Капитан “Мира” выбрал стоянку подальше от берега, насколько позволяли глубины, для того, чтобы дать команде возможность купаться в море, не загрязненном стоками береговых вод.

          Заступив на вахту с двенадцати дня, Баранов потолковал по радиотелефону с коллегой с ближайшего МРТ, и тут его внимание привлекло появление над проливом звена американских военных самолетов с опознавательными знаками авиации военного флота. Одним из них был крупный гидросамолет типа “летающая лодка”, какие применяются для поиска и преследования подводных лодок. Два других — морские разведчики — летели выше, на параллельном курсе, держа между собой дистанцию около двух миль. Баранов еще в училище увлеченно постигал предмет военно-морского дела, и в дальнейшем, в практике работы на судах старался быть в курсе современной техники и тактики флота.
— Очень похоже, что они ведут поиск подводной лодки, подумал он и тут же увидел, что оба самолета сбросили по блестящему металлическому цилиндру, над которыми развернули свои купола голубые парашюты. И тут же вахтенный матрос Джевидов закричал:
— Парашютисты! Две штуки! Самолеты сбросили, вот там...
— Спасибо, вижу. Наблюдайте! — приказал Баранов, не упоминая, что под парашютами были не люди, а, по-видимому, металлические буйки. И завертелся вокруг нового события в обстановке. Схватил папку с “Извещениями мореплавателям”. Нет, никаких полигонов или запретных районов здесь не появилось! Даже разрешена рыбная ловля... К этому моменту буйки шлепнулись в воду,  отцепились от парашютов, и тогда над ближайшим из них стало возможно рассмотреть штыревую антенну.
— Так. Это радио-гидроакустические буи. Они, несомненно, пытаются блокировать обнаруженную лодку! Надо доложить...
Однако, прежде, чем вызвать капитана, он позвонил в машинное отделение:
— Машину приготовить! — скомандовал Баранов вахтенному механику, — по-срочному!
Еще полминуты он потратил на поиск оптимального варианта решения, которое можно предложить капитану. Баранова смущало то, что капитан “Мира”, как и многие торговые моряки, недолюбливал и, следовательно, нетвердо знал военно-морской минимум, который капитаны были обязаны поддерживать на своих судах.
Однако, капитан есть капитан и ему надо знать правду об обстановке. В тот момент, когда Баранов взялся за телефонную трубку, вахтенный объявил:
— Андреич! Еще двое спускаются! И тоже в воду! Баранова осенило. Спасибо Джавидову! Есть паллиативный вариант! Он должен подействовать! Вызываю БМРТ “Дарьял”:
— “Дарьял”, “Дарьял”! Двадцать второй канал!
“Далекий” канал, его редко выбирают. Хотя... Кто может запретить?
— “Дарьял” на связи, двадцать второй...
— Коллега, опять я. У вас акустика-поиск в порядке?
— Нормально, должен работать. А что?
— Прошу, сделай одолжение, проверь по ширине пролива на максимальную дальность. Очень нужно! Ищу подводный металлический объект.
— Сейчас, дорогой! Если сумеем взять...
Баранов решается:
— Анатолий Николаевич! Прошу подняться на мостик!
Появляется капитан.
— Ну, что у вас, Лев Андреевич?
— Американская авиация преследует подводную лодку. Забросали ее радиобуями. Теперь должна появиться корабельная группа. Да, вон она вырисовывается!.. Минуточку.., — он измеряет дистанцию локатором, — восемь миль. Через полчаса догонят...
Баранова прервал динамик: — “Мир”, я “Дарьял”. Связи...
— Я “Мир”!
— Объект металл, пеленг двадцать восемь... Расстояние девятнадцать кабельтовых... Движется курсом норд-ост...
— Спасибо, “Дарьял”! Понаблюдайте, пожалуйста, до потери контакта! И капитану: — Уточняю обстановку. Здесь нет никаких полигонов или закрытых районов. Значит, они ловят наш крейсер, очень вероятно, тот самый, который сумел оторваться в Эль-Аюне. Подходит группа. Они его будут блокировать и провожать, лишат свободы действий. Ситуация очень серьезная...
— Что же мы можем сделать? — спросил капитан неуверенным тоном.
— Вахтенный матрос принял поисковые буйки, сброшенные самолетами, за парашютистов. Я его не разубеждал.
— Ну и?
— Если в районе стоянки судна появились неизвестные парашютисты, да к тому же, спускающиеся на воду, мы обязаны принять меры против подводных диверсантов. Чтобы не получилось, как в Мозамбике, помните? — добавил Баранов, чтобы намекнуть на ответственность за непринятие мер, как было указано в приказе о подрыве советского судна в порту Бейра, — предлагаю сыграть тревогу по защите от подводных пловцов. Я запишу в журнал, все будет законно. Снимаемся, идем по проливу. Шум винта заглушит работу лодки. Стармеху надо сказать, пусть пишут в машинном журнале регулировку режимов машины... Анатолий Николаевич, пишите штабу шифровку: место, время, наблюдаю преследование неизвестной подводной лодки, находящейся в подводном положении, кораблями — три единицы, самолетами — три единицы США. Снимаюсь с якоря, веду наблюдение. Что-нибудь в таком смысле. Можно добавить: “прошу указаний”. А я пока буду ходить туда-сюда в открытом пространстве. Если запросят — отвечу. Скажу, что мы находимся в свободных водах и занимаемся мирным делом. Постараемся создать под водой максимальный шум.
Видя колебания “мастера”, Баранов добавил: — Мне кажется, мы можем так выручить нашего адмирала, что он на магарыч не поскупится! Я имею в виду отзыв о нашей работе.
Намек на награждение одного из капитанов орденом за помощь “Старшему брату”, очевидно, возымел впечатление.
— Добро. Вызывайте старпома. Снимайтесь и маневрируйте, а он пусть проводит учебную тревогу “защита от подводных диверсантов”.
Баранов успел обратить внимание мастера на возвращающиеся самолеты:
— Делают второй заход! Обкидывают ее со всех сторон. Теперь, если она пойдет через барраж, буи засигналят.
— Да, обложили, как волка! Ну, я пошел давать шифрограмму! Баранов успел выбрать половину якорь-цепи, когда на мостике появился старпом:
— Что вы тут за тревогу собрались проводить? — недовольным тоном обратился он к Баранову, — вам что, эти американцы сильно помешали?
— Наоборот, помогли вахту скоротать. Прикажете отбой?
Здесь необходима ремарка: старший помощник почему-то считал,
что Баранов денно и нощно мечтает, как бы выйти в старпомы и напряженно ждал, когда второй помощник начнет его свергать.
— Объявляйте тревогу, — буркнул он. И сам нажал педаль аврального звонка.

                Дальше сразу пошло, как по-писаному. Первым возмущенно зашипел на двадцать втором канале “ Дарьял”:
— “Мир”, “Мир” ваша работа машинами все глушит! Прекращаю наблюдение!
Баранов переждал рев очередного галса самолетов и ответил “Дарьялу”, что благодарит его за информацию и что начинает проводить учение — тренировку обороны от боевых пловцов. Есть признаки их присутствия. И порекомендовал бдительно наблюдать за морем.
— Четвертый помощник у телефона принимал доклады от постов:
— Товарищ старший помощник! Команда по тревоге на местах!
— Добро. К защите от подводных диверсантов судно изготовить! Досмотровой группе осмотреть отсеки!
К старпому подошел третий помощник:
— Василий Федорович! сигнал какой-нибудь по своду будем поднимать?
Старпом промолчал.
— В таких случаях поднимают по своду “Провожу испытания машин”. Вон в трех милях американцы.., — подсказал Баранов.
— А вы, Баранов, не.., — начал старпом, но, оглянувшись за корму, рассмотрел американские “охотники” и пробубнил третьему помощнику, — Ладно, поднимите сигнал. Да запишите в судовой журнал!

                На мостике появился капитан. Вид у него был озабоченный. Баранов подумал, что он уже не рад тому, что влез в это предприятие.
— Отработал радио. Радист сидит на непрерывном приеме. Что они? — взялся за бинокль, — не возникали? О, уже догоняют... Старпом, пошлите на флаг, на салют!
— Во время учений не приветствуют, — буркнул старпом, но взглянув на мастера, осекся, — третий помощник! Станьте сами на фалы. Да культурно поприветствуйте, каждого в отдельности! И не поднимайте флаг, пока он не отсалютует!
В этот момент в УКВ международной связи защелкал вызов и донеслось: “Мир”, “Мир”,аймэмэрикендистройо“Свифт”колю,овэр!
Баранов взял трубку, повернулся к мастеру:
— Разрешите ответить? — и получив кивок капитана, отчеканил:
— Дистройр “Свифт”, хиа из совьет танкер “Мир”. Айм листинг ту ю. Овэр!
Капитан одобрительно кивнул. Пауза, вероятно, была заполнена совещанием на мостике американца, а может быть, дублированием связи штабу. Наконец, с обгоняющего корабля донеслось:
— Танкер “Миар”, плиз информ ё дестинейшн. Овэр.
— Ай эм вэйтинг фор карго рэдинес роудстид Лас Палмас стоп Нау эксекютинг инджин рэгюлэйшн стоп Гэтинг зэ инджин дайгрэмс айм “Мир” Овэр.
Снова пауза. Не иначе транслируют разговор руководству.
— Вы пишите, Баранов, записывайте, — хриплым шепотом распорядился старпом.
— Все предусмотрено, Василий Федорович, — вмешался третий помощник, — запись идет, — и указал на мигающий глазок магнитофона на рулевом пульте. — Черный ящик, не хуже, чем на самолете!
Капитан одобрительно кивнул. Рация захрипела и выдала:
— Танкер “Миар”! Айм “Свифт”. Ю импэд май маньювринг. Пли- из имидьетли чэйндж ё коос энд фрии зэ стрэйт! Овэр.
— Дэстройр “Свифт”! Айм танкер “Мир”. Ай кантандэстэндю,сэа Стоп Хиа из оупн вотэр стоп Зэаа ноу спэшл плэйсэ энд прохибитэд реджиэнс хиа стоп Ю мэй экзекьют ё дриллинг эт спэшл плэйс стоп Иф айл стоп май мэжемент ай лост мач мани стоп плииз донт интэрапт май муувмэнт фул стоп Овэр.
Рация молчала. Магнитофон недоуменно мигал глазком. Сторожевики прибавили ход. Из-за острова Гран Канари выворачивался танкер под германским флагом.
— Зовьет шиф, — захрипел динамик, — их бин дойче шиф “Аль- тона” комнах каналь... Ахтугн битте! Овер...
— “Альтона”, — откликнулся немедленно Баранов! Он еще держал в руке спикер, — их бин танкер “Мир”... Битте комен пасс линк борт цу майн линк. Каналь ист фрай. Данке шен. Овер.
— Лев Андреевич — это у нас секретарь вавилонского столпотворения, — восхитился третий помощник.
А с уносившегося полным ходом отряда американских кораблей донеслось:
— Танкер “Миар” айм дистройер “Свифт”. Юа фри просиид вэа ю уонт. Гуд воядж. Овэр. Фул стоп.
Самолеты улетели вперед. Буйки покачивали антеннами.
— Разрешите отбой? — повернулся старпом к капитану.
— Да, отбой тревоги. Возвращаемся на место якорной стоянки, — распорядился мастер. А Баранову сказал с улыбкой:
— Вы, Лев Андреевич, сделали очень сильный ход, когда сказали о грозящих убытках. На американцев это всегда действует.
После ужина капитан вызвал к себе старший комсостав и Баранова:
— Получена криптограмма от штаба эскадры, — произнес он многозначительно, — “Танкер ’’Мир", капитану. По вашему донесению номер... от..., меры принятые вами одобряю как своевременные и полезные. Прошу подготовить отчет по вашим наблюдениям и действиям. Представьте отличившихся из числа экипажа. Подписал начштаба Кульчицкий".
— Так, — подумал Баранов, — кажется, милейший скиталец Одиссей, вам снова удалось пройти между Сциллой и Харибдой, не ободрав свои бока. С чем вас...
— Лев Андреевич, — прервал капитан его мысли, — вы, как автор и основной исполнитель нашей сегодняшней операции, я уверен, лучше всех сумеете подготовить макет отчета. Кто вам нужен для помощи?
— Самое основное, мне понадобятся выписки из судового и машинного журналов. Затем... Магнитофонная пленка. Лента курсографа. Данные гидроакустического наблюдения я сам попрошу на “Дарьяле”. Ну, и тексты нашего радиообмена с штабом. По-моему, это все, что нужно для составления документа по типу боевого донесения. В данном случае — отчета. И когда капитан в итоговом выступлении перед экипажем подчеркнул роль и достойный пример второго помощника Баранова, а большинство моряков дружным хором выразили согласие с такой оценкой, сам герой событий думал про себя: “Эх, братишки, кабы так же легко решались задачи и сложности, какие ставит перед нами искусство!
“Впрочем, вполне про себя, разделяя радость, как он выражался, от благополучного преодоления опасного пролива между Сциллой и Харибдой, он неизвестно кого из чудовищ полагал в роли своего начальства, а кого — американскими военно-морскими силами. Думаем— свое начальство ближе, а потому — опаснее.
И, слава богу, что победителей не судят... в большинстве случаев!
— осторожно добавил Скиталец.
Ибо он уже во многих местах побывал, много видел и многое запомнил.

                А плавание его продолжалось и приближалось, как будто, уже к своему концу, хотя предсказания античных прорицательниц сбылись еще не полностью... Но пожелаем нашему Одиссею, чтобы судьба не копировала похождения царя Итаки на скромном втором штурмане по полной программе!


ВОЗВРАЩЕНИЕ ОДИССЕЯ

                Когда-то помнится Леонид Осипович Утесов ярчайшим примером объяснил публике, что обозначает выражение “точка зрения”. В Павловском институте рефлексов головного мозга приобрели новую подопытную собаку. Перепуганный щенок, попав в незнакомую обстановку, дрожал от страха. Его успокаивал институтский старожил, матерый пес: “Ну что ты, глупенький, дрожишь? Здесь институт, мы изучаем рефлексы. Ты знаешь, что такое рефлекс? Нет? А вот — смотри: я нажму эту кнопку, и тот чудак в халате немедленно принесет мне бутерброд с ветчиной!”
Еще нагляднее понятие о точке зрения можно иллюстрировать представлением моряков о ситуации, сопровождаемой счастливым вздохом: “вот мы и дома!”. Команда катера, плавающего по маршруту Ильичевск — Одесса произносит эти слова, пройдя траверз маячка Большого Фонтана. Те, кто ходит на белом “Рысаке” по Крымско - Кавказской линии, берутся за бритье, когда за кормой останется Тарханкут. На судне, возвращающемся из рейса по Средиземноморью, только пройдя Босфор, позволяют себе расслабиться: “Ну, вот мы и дома!”  А моряк, пересекший океан, а то и два, увидя Геркулесовы столбы — слева Гибралтар, справа—Сеуту, позволяет себе считать себя дома.
Точка зрения...

               Есть еще одна точка зрения: не скажи “гоп”, пока не перескочишь! Баранов не просчитал варианта с таким ограничением. Он позволил себе шутить с тенью Одиссея, не предвидя ответственности за свои шутки.
Когда была преодолена — с честью для него! — узость между Сциллой и Харибдой, ему не пришло в голову, что, назвавшись именем Одиссея, он должен и повторить все его подвиги, сколько их было. Да и в самом деле: что теперь ему могло угрожать? Он выдержал главный свой обет — отплавал последнее свое плавание у хозяина — Новороссийского пароходства, только что вступившего в реестр Пароходных компаний Морфлота. Теперь предстоял беспроигрышный ход — увольнение с работы. Кто может запретить? Или, хотя бы помешать, человеку уволиться с работы по своему желанию? Не люблю риторических вопросов. Но иногда ставлю.
Человек предполагает... С этого замечания, собственно, и началось для Баранова то состояние, которое он сам образно окрестил Одиссеей. И еще раз бог напомнил ему концовку известного изречения...

                На рейде Эль-Аюн, где команда принялась весело готовить танкер к возвращению в родные воды, в ожидании подхода на смену “Миру” другого судна, Одиссея ожидали новые приключения. Когда Баранов вместе с капитаном выезжал на флагманский корабль эскадры для доклада о действиях по маскировке отхода своей подводной лодки из района выполнения задачи,  он услышал по своему адресу много лестных высказываний: и о правильной оценке обстановки, и о безошибочном принятии, а также четком выполнении решения по обстановке, и о дипломатически безошибочном обосновании своих действий в экспромтом высказанной — устной — радиограмме американскому кораблю.
— “Легенда” ваша оказалась непробиваемой, — заметил адмирал, одобрительно покачивая головой.
Баранов, к его чести, воспринял все похвалы довольно равнодушно и даже настороженно — у него уже смутно проклевывалась мысль: “ не к добру”. Этим он, "как ему показалось, вызвал у контр-адмирала некоторое разочарование, несмотря на это, адмирал — командующий эскадрой, внимательно отнесся к замечаниям и предложениям Баранова по организации совместной работы военных и гражданских судов.
Персональную благодарность Баранову командующий выразил в своем итоговом выступлении, в котором вежливо попросил у капитана согласия еще раз пригласить товарища Баранова на флагманский корабль через два дня для окончательного согласования отчетных документов". Он также добавил, что командир подводного крейсера просил передать морякам гражданских судов благодарность за “эффективную и своевременную помощь”.
Отпив кофе в адмиральском салоне, капитан с помощником на адмиральском катере были доставлены на свое судно.
— Ну теперь пусть попробуют не поставить нам пятерку по вэ-эм- пэ! — довольным тоном произнес капитан.

                Возвратившись на судно и отстояв очередную вахту, Баранов принялся разбирать и осматривать накопившиеся за десять месяцев картины и зарисовки. Выбрал полотно, на котором флагманский крейсер под двухзвездным адмиральским штандартом, цепляющийся на низкие тучи, своим вытянутым вперед форштевнем лихо разбрасывал пенно-зеленоватые океанские волны. Подправил, что надо и вставил в скромную рамку темного багета. Затем тщательно обернул картину плотной бумагой и перевязал обрезком плетеного фала.
Когда через два дня за Барановым пришли на катере с флагманского корабля, он захватил с собой заготовленный подарок “Старшему брату”.
Прибыв на крейсер, Баранов узнал, что ему надлежит заниматься с начальником штаба. И что командующий у себя в каюте занят другими вопросами. Баранов попросил вахтенного офицера позвонить адмиралу о том, что второй помощник капитана танкера “Мир” просит принять его на одну минуту. Тот исполнил просьбу и, после короткого доклада по телефону, сказал:
— Пойдемте!
В адмиральской каюте сидели еще три офицера, — похоже, что с других кораблей, — подумал Баранов, вспомнив, что видел стоящие на бакштове разъездные катера с других судов: он уже умел разбираться в флюгарках военных кораблей. Войдя, он поздоровался, извинился, что помешал разговору и стал разворачивать пакет, в то время, как адмирал познакомил с ним собеседников и успел создать ему короткую, но броскую рекламу “за Канарское дело”.
Баранов представил свою работу и в нескольких словах презентовал ее командующему, упомянув, что сегодняшнее посещение, вероятно, является последним случаем сделать это. Адмирал долго рассматривал картину, а потом сказал:
— Не буду распространяться, как это полотно мастерски сработано. И с какой морской душой... Хочу только обратить внимание моряков на одну деталь: смотрите, положение флага точно воспроизводит составляющую векторов скоростей ветра и хода корабля! Кто еще, кроме профессионала-моряка, мог обратить свое внимание на эту деталь?
Поблагодарив за “богатейший”, так он выразился, подарок,  и пообещав еще поговорить с Барановым, когда закончит дела с командирами кораблей, адмирал вызвал рассыльного и тот проводил гостя в штабную каюту. Там его любезно приняли два капитана первого ранга, первый, как он понял, начальник штаба эскадры, а второй — какой-то начальник по линии разведки и контрразведки.
Оба офицера посвятили Баранова в кое-какие особенности обстановки в районе Атлантики и Средиземноморья, рассказали кое-что о благополучном исходе для нашей субмарины эпизода, в котором штурман сыграл не последнюю роль, после чего задали ему несколько личных вопросов.
— Скажите, если не секрет, — начал разведчик, — где вы получили знания и навыки по морской тактике?
Узнав, что, кроме обзорного курса военно-морского дела, Баранов никакой специальной подготовки не проходил и только кое-что почерпнул из общедоступной литературы, оба собеседника выразили граничащее с восхищением, одобрение. Они передали рассказ капитана о том, как Баранов в какие-нибудь пять минут убедил его принять свой план действий. Капитан “Мира” признался:
— Никто никогда не мог бы заставить меня согласиться на такие чрезвычайные действия без согласования с начальником пароходства, как минимум.
— Скажите, — вставил начальник штаба, а как вам в такой спешке пришла в голову, прямо скажу, гениальная мысль — сослаться на превентивные действия против подводных диверсантов, чтобы оправдать предпринятые вами маневры?
— Ну... во-первых, мне пришла на память книга Кайуса Беккера “...Унд дох лебт дас лебен”, где приводились примеры обратного характера, то-есть, как немцы маскировали операции пловцов демонстративными появлениями подводных лодок. Да и в ходовой рубке, прямо против глаз, у нас висит инструкция по борьбе с подводно-диверсионными силами и средствами...
— Очень удачно... Ну, а как вы догадались обрушиться на американцев за неуместность их военных игр? Адмирал прослушал пленку и сказал, что когда вы распекали их за маневры в неустановленном месте, можно было подумать, что в разговор вмешался американский адмирал! И очень кстати ввернули о грозящих больших убытках. На них это всегда производит впечатление.
— Какие языки вы еще знаете, кроме немецкого и английского? — продолжал интересоваться разведчик.
— Пожалуй для меня наступило время спросить, чем вызван такой интерес к моей анкете? — прервал Баранов этот поток вопросов.
— Ваш вопрос уместен, — ответил начштаба. Он переглянулся с разведчиком и торжественно произнес: — Лев Андреевич! Я хочу, чтобы вы поверили, что на нас всех, включая командующего, произвели большое впечатление ваши качества, как профессиональные, так и чисто личные. Нам кажется, что вы можете принести большую пользу военно-морскому флоту на должности офицера разведки и в звании… Вы офицер запаса?
— Лейтенант запаса.
— Ну, скажем, для начала — капитан-лейтенант. И прямо скажем, при ваших способностях, — с блестящей перспективой роста по службе. Что бы вы ответили, если бы вам предложили такую службу, с учетом ваших личных запросов о месте прохождения службы, жилья для семьи и прочих условий?
— Ответил бы, чтобы на меня не рассчитывали.
— Вы можете открыть нам причину вашего отказа? — осторожно спросил разведчик.
— Причина одна, — ответил Баранов, — при всей моей любви к флоту... А может быть, — в силу этой любви, у меня есть другая профессия.  И этой профессии я намерен всецело посвятить себя в самое ближайшее время.
— Ну, допустим, у вас есть другое профессиональное увлечение... Разве вы не можете совместить?
— Скажем прямо, — вмешался начштаба, — что бы вы сказали, если бы, возвратившись из рейса, получили вызов в военкомат?
— Я нашел бы основании для отказа, не менее веские, чем в разговоре с командиром американского корабля.
Оба старших офицера переглянулись.
— Ну, лейтенант, у двух каперангов не хватило умения заставить вас капитулировать — похлопал Баранова по спине начальник штаба, — посмотрим, что удастся адмиралу! — и придвинул Баранову сигареты, — курите!
— Я, с вашего разрешения, трубку, — ответил Баранов и полез в карман за табаком.
Капитан первого ранга позвонил адмиралу и сообщил собеседникам, — успеем покурить. Он сказал, зайти в восемнадцать-ноль-ноль. Так все-таки, какая это у вас такая профессия, ради которой вы отвергаете офицерское звание? Если не секрет, конечно!
Баранов затянулся трубкой и сказал:
— Да нет! Какой там секрет! Просто я думаю, у командующего в каюте я смогу привести доказательство более веское и, к тому же, не требующее долгих объяснений.
— Ну, что ж, это не долго. Пожалуй, можно уже идти.

              В адмиральской каюте на видном месте висела картина Баранова. На диване лежал портрет бывшего главкома, занимавший это место прежде.
— Откуда это у вас такое прекрасное приобретение, — полюбопытствовал разведчик. А начштаба понял сразу и поглядел на Баранова, покачав с восхищением головой.
— Что? — сказал хозяин каюты, — такое приобретение грешно не отметить! — и, повернувшись к разведывательному каперангу, указал на Баранова, — отказался?


И сам ответил: — отказался капитан-лейтенант! Я адмирал, а имей я подобное дарование, и я бы отказался!
Вестовой принес кофе. Адмирал достал коньяк и, наполнив рюмки, встал: — Товарищи офицеры!
Все поднялись.
— Вместо тоста, приказ главкома Be Эм Эф, — он развернул радиограмму — за отличное выполнение ответственного задания командования в дальнем плавании, моряку министерства Морского Флота СССР лейтенанту запаса Баранову Льву Андреевичу присвоить звание капитан-лейтенант запаса. Хочу добавить, что мы от себя приносим благодарность Льву Андреевичу за чудесное, а для нас — драгоценное, произведение искусства. Желаем вам здоровья и творческих успехов!
Баранов поднял рюмку:
— Только что я пережил тяжелую душевную борьбу. Это можно сравнить с испытанием, которое выпало на долю другого мореплавателя — Одиссея. Его, как известно, пытались увлечь сладкогласные сирены. Мне, в отличие от Одиссея, не хватало мачты, к которой он велел привязать себя в подобных условиях. Я хочу сказать, что мне тяжело отказаться от верности флоту, но я надеюсь на понимание моряков того смягчающего обстоятельства, что я буду работать для них. Желаю вам здоровья и счастливого плавания!
— Он еще и дипломат, — воскликнул адмирал, обняв Баранова за плечи, — простим ему, в сущности, тот факт, что он талантливый человек!
Все присутствующие обменялись с Барановым рукопожатиями. У шефа разведки в этот момент на лице было кисло-сладкое выражение.
А Лев Баранов испытывал томяще-сладкое пожатие в груди, при мысли, что корабль Одиссея проходит последний шлюз в город платанов и роз.
Человек предполагает...
Сколько раз одиссея капитана-лейтенанта Баранова возвращала нас к этому банальному изречению! Гибралтар с сопровождающим его проход наивно-облегченным вздохом: “Ну вот, можно сказать, мы и дома! ’’оставили по левому борту ночью. Миновав угадывавшийся в темноте горбатый массив знаменитой горы, “Мир” вошел в древнее море Альборан. Одновременно судовые часы были переведены на час вперед и танкер “Мир” вошел в август.

               Штурмана Баранова никогда раньше не посещали предчувствия, также как и не беспокоили традиционные моряцкие суеверия. Сейчас он ощущал все большее стеснение души и лихорадочное нетерпение, усиливавшееся с каждой милей пути в родные края. У берегов Ливии судно попало под раскаленное дыхание хамсина из Сахары. Ветерок, будто жар топки при открывании дверцы, сушил в носу, жег глаза, превращал язык в инородную сухую массу. Потом была мертвая зыбь у Сицилии. Затем туман у мыса Матапан, впрочем, недолго. Босфор пропустил на редкость любезно: даже обязательного смога над входом не было — сдул косой ветерок с Принцевых островов...
И наконец, веселая ярмарка Новороссийской бухты. Вначале, было, нацелились на нефтяной терминал в Шесхарис, но после переговоров с диспетчерской, в которых было указано, что последним грузом танкера было безобидное растительное масло, “Мир” получил указание становиться рядом с пассажирской пристанью и два дня заниматься сдачей судна другому экипажу. Было удобно — в десяти минутах ходьбы от “конторы”, как называют моряки пароходство.
 
                После отбоя аврала капитан позвал Баранова в свою каюту:
— Лев Андреевич! К одиннадцати часам вам надлежит быть в кабинете начальника пароходства. Причина мне неизвестна, но поскольку у него в это время состоится диспетчерское совещание, я полагаю, что там будет зачитан приказ об объявлении вам поощрения.
— Спасибо, Анатолий Николаевич! Сейчас переоденусь и пойду. Вас я прошу принять этот рапорт и зарегистрировать время и дату его получения.
И подал капитану заявление с кратким текстом: “Прошу уволить меня с работы по собственному желанию”. И дата.
Мастер кивнул:
— Для меня это не неожиданность. Вам нужно идти туда, где ваше место уже давно вас ждет. От души желаю вам полного признания на новом поприще! Проводы за нами!
Капитан был прав. Выслушав доклады служб и покончив с текущими делами, начальник пароходства пригласил Баранова к своему столу и рассказал присутствующим о сути случая с оказанием помощи нашей подводной лодке, не входя в детали, но подчеркнув роль Баранова. Затем прочитал приказы: Главкома военно-морских сил о присвоении звания капитана-лёйтенанта и свой — с объявлением благодарности и денежной премии. Присутствующие похлопали. Баранов сказал: “Служу отечеству”
По окончании совещания начальник пароходства представил Баранова солидному человеку в темной тройке. Баранов рассмотрел короткую шею и упрямый лоб, на котором одна бровь и полглаза были заклеены пухлым пластырем на вате.
— Товарищ генерал, — сказал начальник Баранову, — хочет поближе с вами познакомиться. Надеюсь, вы не возражаете?
С зоркостью, выдававшей его род войск, генерал перехватил взгляд Баранова на фингал, скрытый под нашлепкой. Он коснулся пробоины рукой и сказал:
— К сожалению, это не боевое повреждение, а пренебрежение техникой безопасности: выходил из катера, налетел на полу-задвинутый капот.
                Баранов мысленно ахнул: “и ты, несчастный смел надеяться, что Одиссей сможет избежать встречи с Полифемом!”
Начальник пароходства предупредил, что поедет в порт, извинился (перед генералом, как понял Баранов) и сказал, что решение всех технических вопросов обеспечит секретарша, дежурящая в приемной.

                Остались вдвоем. Закурили. “Циклоп”, как его уже про себя именовал Баранов, пытаясь излучать добродушие, начал разговор. Он в курсе того, что его представитель не смог убедить Баранова. Он, генерал, конечно, виноват в том, что поручил вести переговоры людям, которые не имеют достаточного кругозора и подхода к людям.
Одиссею так дороги были минуты, оставшиеся от этого дня, что он отбросил дипломатичность, а может быть — и такт:
— Что я должен сделать, чтобы исправить оплошность вашего подчиненного? — задал он прямой вопрос, на который проходил только прямой ответ.
— Ну, я вижу, с вами, оказывается вполне можно говорить, — с видимым облегчением произнес генерал с циклопической внешностью, — так вот: Нам, — это слово в его исполнении состояло из всех больших букв, — Н-А-М нужно, чтобы вы работали у нас!
— Мне жаль, но этого я сделать даже для вас не смогу, — скучным голосом ответил Баранов и стал над пепельницей чистить трубку.
— Так, — генерал наклонил голову и сделал паузу ("пора обугливать бревно", подумал Баранов) — генерал поднял голову и вперил единственный рабочий глаз в своего строптивого собеседника, после чего проговорил спокойно, с расстановкой, — ну, а если мы, товарищ Баранов, — циклоп вонзил свой единственный глаз в лицо собеседника и закончил кованым ритмом, — если мы (МЫ!) закроем вам визу на загранплавание?
— Ну, что ж, — пожал Баранов плечами, — будем считать, что мы договорились.
Он достал табак и стал набивать трубку.
— Ну, вот, я знал, что с вами... генерал осекся и, освоив новую мысль, спросил: — Как это вас понимать?
Баранов закурил, предварительно жестом испросив разрешения и кивком Полифема получив его, сладко затянулся и вместе с дымом выдал ответ:
— А так: вы закрываете мне визу и перестаете... — он взглянул генералу прямо в глаз и закончил, — меня беспокоить.
Циклоп овладел собой вполне удовлетворительно. Он погладил ладонью стол, проверяя качество полировки. Потом сложил пальцы в кулак и замедленным движением, демонстрируя, как он сдерживает себя от вспышки, опустил его на поверхность стола:
— Ну, а... на что вы рассчитываете жить? — спросил он дьявольски спокойным голосом.
Баранов тоже не торопился с ответом:
— Я, собственно, еще не думал, но варианты есть.
— Например, — настаивал Циклоп, и в его голосе пробивалась медь торжества.
— Например?.., — простецким голосом проговорил Баранов, — например, — да вот над вами!
Генерал поднялся так расторопно, как будто в кабинет вошел маршал.
На стене над креслом начальника пароходства висела большая картина в золоченой раме: “Новороссийск. Бора. ”В правом нижнем углу разборчивая подпись: “Л. Бар.”
— Это... ваша?
— Моя, — коротко подтвердил Одиссей.
— Ну, слава богу, что я вас не уговорил! — вдруг засмеялся Полифем.
Баранов уловил подтекст и позволил себе дерзость начальству:
— А вы берете только тех, кого можно запугать?
— Злорадствуете, капитан-лейтенант?
— Нет, сочувствую!
Циклоп расплылся добродушной улыбкой:
— А вы нахал, каплейт! Соблаговолите попросить секретаршу угостить нас кофе. Лимон нарежу я. Собственно это было задумано для того, чтобы вспрыснуть наш договор. Но теперь мы это сделаем ради нашего знакомства и за ваш путь в искусстве!
    
                Расставшись по-дружески с циклопоподобным генералом, что в конечном счете было неплохо, капитан-лейтенант Баранов уладил на судне вопрос с вахтой до завтра, что было сделать, в сущности, нетрудно. На стоянке командный состав переходит на суточную вахту. В день прихода вахту принимал четвертый помощник на следующий день — третий, а еще через день Баранов рассчитывал сдать дела новому второму штурману.
Он торопился сделать все неотложное, как можно быстрее, потому что когда он покидал здание пароходства, над столиком дежурного прочитал объявление о том, что ввиду сокращения рейсов пассажирских катеров на Сочи, сегодня последний катер отойдет в 16-00. Баранов благополучно успел к этому рейсу и когда на закате дня выходил с чемоданом на Сочинской пристани, его окликнули с бетонной стенки, от которой отходили причалы пассажирских катеров. Баранов оглянулся. К нему с криком: “Баранов! Лев! Подожди!” во всю прыть неслась молодая дама, размахивая свободной рукой, тогда как другой прижимала к себе комнатную собаченку. Она неслась так стремительно, как будто опасалась, что Баранов прыгнет обратно на катер и отдаст концы. Дама приблизилась и у Баранова вырвалось обрадованное:
— Инга! Стрекоза! Откуда!?
Инга в модном белом плаще колоколом, белой широкополой шляпе и гарнитуре туфли-сумка-очки “Полароид”, была элегантна, как гладиолус. Она с разбега поднялась на носки и припечатала Баранову поцелуй в щеку, как когда-то — между бородой и глазом. Спущенный ею с рук щенок-фокстерьер коричнево-белой масти ревновал — тыкался мордой в колени, вставал на пуанты.
— Микки, сидеть! — прикрикнула Инга.
— Откуда ты, шикарное дитя? — повторил слегка ошеломленный Баранов.
— Мы на тот катер садились... Я тебя увидела... Сейчас отход, спешу!
— Погоди, кто это “мы”?
— Я с Роликом... Вон он машет... Боится, что останусь...
— С каким Роликом, — недоумевал Баранов.
— Это мой мальчик... Роланд... Помнишь, он подошел познакомиться, а мы его чуть не побили... Слушай, Лев, ты Ирму видел? Нет еще? сейчас же поезжай к ней, слышишь?.. Иду — повернула она голову к взволнованному ее задержкой, Ролику, — Баранов, наконец узнал красавца-грузина, к которому Ирма применила болевой прием. — так ты езжай к Ирме! Сейчас же!
Баранов кивнул и помахал рукой из стороны в сторону, что, как известно, означает и “принято” и “привет”. Катер отдавал концы, баранов отправился на стоянку такси.
Встреча с Ингой вдруг погрузила его в сознание реальности той жизни, что ушла от него и, казалось, навсегда, год тому назад. Инга была такой же легкой, стремительной и оживленной, как раньше, но и мимолетной встречи было достаточно, чтобы ощутить в ней присутствие каких-то, уже взрослых, забот. Косметика на лице, особенно, вишневая губная помада подсушили рот, сделали его жестче, а выражение лица взрослее.
Какой-то он найдет свою Пенелопу? И почему Инга так катего рична в своем требовании, чтобы он немедленно ехал к Ирме? Благополучно ли у нее в тихой Хостинской слободке?
Сидя в такси, Баранов ощущал все большее нетерпение. И волнение. Такого ему еще испытывать не приходилось, — он успел об этом подумать. Баранов машинально прижал руку к сердцу и ощутил твердый предмет на груди. А, это — Нефертити! Ничего, царица, — улыбнулся в темноте живописец, — сейчас обретешь покой и пристанище!

                Он волновался, что может пропустить нужный поворот; названия улицы он не знал, но штурманская выучка — он вспомнил вечный припев преподавателя лоции — “запоминайте ориентиры” — сработала. Сюда! — показал он таксисту и через три дома: — Здесь!
Машина еще не успела остановиться, как из темноты донеслось пенье петуха: — Алим! — вспомнил Баранов. А когда он вышел из машины, залаял Пьеро. Окошки веранды были освещены. Баранов успел дойти до калитки, когда распахнулась дверь и тень метнулась с крыльца к воротам. Баранов и Ирма одновременно ударились грудью о калитку и смотрели поверх нее друг на друга счастливыми сумасшедшими глазами.

               Они шли обнявшись и не в силах разделиться, на крыльцо, Пьеро плелся сзади и сконфуженно повизгивая, прося прощения за лай.
           В комнате все было так же, как и год назад, только у кровати стояла детская кроватка, в которой спал младенец. Баранов вскользь отметил, что во дворе на веревке он видел пеленки.
— Кто это? — с глупым видом спросил он у Ирмы.
— Мой сын, — ответила она, подняв брови.
— Как... его зовут, — Баранов наклонился и смотрел на маленькое спокойное личико.
— Лев... Левушка, — ответила она хрипло и снова приподняла брови, словно спрашивала: “а как же еще?”
— Он, такой беленький! — изумляясь всему в младенце, недостаточно глупо, и тоже хрипло, заметил Баранов.
— Ну да, — отозвалась Ирма уже своим спокойным голосом, — ты бы хотел, чтобы он так же, как и ты, уже вонял коньяком и носил такую же отвратительную пыльную бороду! — она уже овладела собой, но рука ее все еще судорожно цеплялась за его плечо.
Баранов потом признался Ирме, что только нелюбовь к театральности помешала ему упасть на колени перед этой женщиной и ее... их ребенком. Он отступил на шаг, чтобы они оба были передн им, и очень хрипло выговорил:
— Ирма и Лева... Я прошу... Очень, выходите за меня замуж! Я
больше никуда от вас не уеду!
И Лев-второй, будто поняв что от него требуется, открыл глаза и заревел, тоже хриплым, и довольно противным голосом. Ирма принялась кормить младенца. В этой семейной сцене всегда есть что-то библейское — подумалось Баранову. Он посмотрел на Ирму и ему вспомнилась его собственная мать. Она рано умерла и ему, детдомовскому выкормышу, редко удавались такие воспоминания.
— Я увидел Ингу на пристани, — начал он, наконец, сколько-нибудь содержательный разговор — она волновалась, чтобы я скорее шел к тебе. У тебя что-нибудь произошло?
Она покачала головой и, подумав, сказала:
— Инга молодец. Она закончила первый курс. Занимается спортом. Но она теперь все время занята со своим Роландом. У нее чувство вины передо мной. Поэтому ей неловко оттого, что, как она считает, я тоскую в одиночестве. Ей хочется, чтобы я одна не была... А я не одна, а потом, — она опустила голову и стала смотреть на спящего детеныша. Затем снова подняла взор на Баранова, ее глубокие глаза исподлобья излучали нежность, — а теперь и ты!
Она продолжала кормить ребенка, а капитан-лейтенант Баранов смотрел на нее и медленно осваивался с внезапно осенившей его новой мыслью:
— Теперь я знаю, как писать ее портрет!
— МАДОННОЙ!

КОНЕЦ

1992 г. Атлантический океан
580