Потаённая хозяйка

     …Но то, о чём мне нынче хотелось поведать, было уже намного позже исхода чуди белоглазой. И на окраине болота, переходящего в песчаную косу, вырос уже целый город. И не просто вырос, а  даже обзавёлся узорными храмами, длинными торговыми рядами, городскими слободами, вольготно раскинувшись на брегах северной нашей красавицы, с таким стремительным именем и водой, тёмной, как густая кровь усталых брёвен, выстелившихся в непроходимый тротуар её непознаваемого дна.

     Так вот, в те стародавние времена, в самом конце осьмнадцатого веку, и произошёл тот великий и страшный пожар.…

     Кто его выпустил, али попустил, конечно же,  никому уж неведомо, но копившийся веками жар выплеснул на улицы и поглотил целиком город. Ад поднялся на землю, ибо всё же, это наилучшее определение того кошмара, сотворённого по злобной воли изголодавшихся на эту дьявольскую работу чертей. Полыхало всё, подчистую, а  обезумевшие от страха люди прятались на островах в устье реки, с ужасом ожидая, когда закипит вода в реке, и рыба с выпученными белыми глазами и кверху пузом, пришвартуется у их острова с немым укором, что же вы натворили…

     Но ад на земле, слава Богу,  не бывает вечным,  и обожравшийся огонь сыто порыгивая и блаженно попыхивая струйками сизого дыма, лениво засыпал у оглоданных останков домов, словно нагулявшийся пёс у хозяйского порога, не смущаясь отсутствием оного как такового…

     И когда на третий день, нагулявшись по морю и поёживаясь от бодрости, возвернулся домой попутный рыбацкий баловень, только закопчённые обугленные остовы одинокими трубами встречали родимого. Пепел, смешанный с горечью, втирался в изъеденные солью щёки и туманил поблекшие от невзгод глаза безмерностью потерь.

     Не было больше города, лишь чёрные обглоданные остовы родных стен, унавоженные толстым жирным слоем смоляной копоти. И запах, тот невыносимо противных запах горелого жилья, что живёт снаружи и кажется внутри тебя, выворачивая переполненное щемящей тоской нутро. Из-за него невозможно было дышать, и некуда было бежать…

     А лето на Севере короткое, но не кроткое, некогда тутоти  горевать, да плакати. Раскидали мужики деток с бабами по соседним деревням на постой и взялись за топоры да мастерки возводить новое жильё, выстраивая своё быльё да по новой. Но не по старому, да по новой, а по новому, что по плану новому, да из самого Санкт – Петербурга привезённого, и по Высочайшему Самому соизволению.

     И возродился город домами каменными, с парадными строгими ликами на широких проспектах, что пролегли по мысу красавицы реки. А для изящества ставились они под одну крышу, да с общим фасадом, чтоб не выделяться, не строить из себя этакого избранника для публики.

     Но, но спустя всего лишь полвека, новый пожар, оставил от домов только фасады, словно уплатил дань за труды праведные мастеров, великих и малых. И снова стройка да перестройка, что-то объединялось, что-то уничтожалось, но к концу 19 века стоял на Поморской улице красивый купеческий Усадебный Дом, как положено, со своим двором, охраняемым кованой решёткой, и подсобными помещениями в глубине оного.

     И  росла, да подрастала в нём одна маленькая, хорошенькая девочка, и была у неё куколка, такая же хорошенькая, под стать её маленькой хозяйки. Кукол у девочки, конечно было несколько, но парадная, «куколка для балов», была, увы, одна. Она носила чудное платье цвета беж из тонкой ткани, с крупный растительный орнамент тёмно-бордового цвета. Открытые плечи, плотно прилегающий лиф, завышенная под грудь талия, а верх юбки собран в многочисленные складки, расходящиеся к низу шлейфом, как и положено светской даме. И хоть руки и шея были обнажены, но их согревал кашемировый лоскуток, бывший и шалью,  и пледом одновременно, в зависимости от обстоятельств.  Русые волосы из отборнейшего золотистого льна, были заплетены в косу и уложены короной на её восхитительной головке. Ясно выраженных черт на лице у неё не замечалось, и в этом было некое таинство. Может именно поэтому, при каждой встречи она была разной, как будто подстраивалась под свою хозяйку. Грустная или радостная, но всегда строго одетая и нарядная, она была незаменима, хоть и не предназначалась для повседневной игры, ведь каждый день на балы не ходят. Но когда в доме маленькие гости, праздник должен состояться и  балу  бысть, пусть даже и детскому.
     Время бежало быстро и весело, девочка росла, взрослела, всё чаще её мысли кружились не в уроках маменьки или воспитательницы, а в доверительных сказках подруг, в романтических мечтах о взрослой, новой жизни. И куколка всё чаще ночевала не в сундучке с другими куклами, а рядом со своей госпожой, становясь её наперсницей и хранительницей тайн.

     Маленькая игрушка и лучшая подруга, что всегда выслушает, помолчит, и главное никому, никогда, ничего не расскажет. Правда, за всё в этой жизни надо платить. Платила и куколка, её платье стало не таким ярким, пакля на голове слегка затёрлась, волосы из золотистых, гладких, стали поблёкшими, будто поседели от уже недетских тайн, но на домашний бал она ещё была хороша, пока. Пока не наступила пора настоящих балов у молодой красивой девушки, и кукла ей стала больше не нужна. И она опять спала в своём сундучке, который в свою очередь дремал в дальней каморке всеми забытый и ждал, ждал когда его вновь достанут, смахнут пыль и вновь откроют…

     И… дождался. Молодая женщина взяла в руки куколку, грустно улыбнулась и вручила её судьбу новой хозяйке, такой же юной, какой была она, при её первой встречи со своей любимицей.

     Дочь любила куклу, но той привязанности, как у её матери, уже не было. Трудно сказать, в чём причина, ведь кукла ещё помнила и сохраняла тепло рук матери, но той искренней доверчивости между ними уже быть не могло. Чужие тайны разделяли их. Куколка была старше и многоопытней своей хозяйки. Она уже выросла, а девочка ещё была слишком маленькой девочкой. Не заладилось, не срослось. Что ж так бывает. Наверно всё же, детская дружба должна начинаться с момента совместного взросления, пока их ещё не разделяют прожитые годы.

     Время, оно как река, миг за мигом подтачивает и уносит навсегда твоё я. Незаметно обветшало платье, сбились, и поредела волосы, оторвалась и вздорно торчала коса кривой петлёй над головой. Кто, когда и где оторвал ей ноги вместе с подолом у платья – она и сама уже не помнила. Жизнь остановилась среди ненужных вещей в забитом рухлядью чулане.

     Брошенкой, никому уже не нужной, с погасшим ликом валялась она на полке, покуда не подняли её заботливые руки той, в прошлом юной девочки, которая кружила её в танце. Дрогнуло сердце волевой женщины, передала Павла Михайловна куклу управляющему и повелела схоронить её под пол, пускай, мол, и дальше живёт в доме, но не на виду, а потаённо, храня секреты её дома, воспоминания о детских балах, обидах и радостях. Слишком много было ведомо ей, чтоб быть выброшенной как ненужный мусор. Ведь вместе с куколкой дом терял свою юность и детство, беззаботное светлое начало, без которого не может быть и спокойной старости.

     Так и стала куколка хранительницей, живя новой, потаённой жизнью. Она слушала, впитывала, наполнялась отголосками проходящих людей, сменяющихся со страшной скоростью наверху. И вот уже отгремели балы на зеркальных паркетных полах, отшаркали просители контор, сказка скукожилась, покрылась патиной и затаилась комочком тоски внутри маленькой сиротки.

     Но Дом не умер, а с ним не исчезла и куколка. В конце ХХ века усадьбу передали на попечения музею, заботливый глаз новой хозяйки помог сохранить всё, что ещё оставалось от былой жизни. Над Татьяной Владимировной её помощники  порой подсмеивались, мол, как побирушка, не то, что всякие пузырьки, или там пустые коробки из под спичек, всякую выцветшую бумажонку приберёт, не выбросит. Так и с куколкой, что ждала её под полом, возле балки, поступила. Сначала хозяйке показалось, что перед ней старая ёлочная игрушка с петелькой для еловой лапы. Маленькая куколка с петлёй на голове, в сереньком платьице, оборванном по низу… Кто она, как попала под пол, всё оставалось загадкой. И возможно очень долгой, если бы не случай…

     Пришла как-то на экскурсию в Возрождённый Дом – Надежда и по батюшке, тоже Владимировна. Была она учителем в Школе ремёсел и занималась как раз куклой. Учила деток делать их своими руками. И рассматривая удивительную «ёлочную игрушку, выложенную в экспозиции, почуяла, что с куколкой не всё так просто. Ей позволили находку изучить и сфотографировать со всех сторон. Уже дома, пересматривая фото и литературу с подобными образцами кукол, их технической конструкцией, Надежда поняла, насколько уникальна была эта находка. Дело в том, что в куколке удивительным образом соединились сразу два культурных слоя. Сама модель куклы, была классического построения деревенской куклы. Палочка, на ней пакля. Верхняя часть – голова, средняя тулово. Всё обшито белым ситцем. На голове волосы из той же пакли, но, что замечательно, уложенные короной на головке, так примерно, как и у ныне здравствующей Ея Высочестве Великой Княжны Марии Владимировне. Платье же выполнено в придворном стиле с открытыми плечами и длинным шлейфом. И при этом, всё сделано так тонко и изящно, что вызывает не только умиление, но и удивление столь высоким качеством исполнения. Куколка воссоздавалась многократно, с изменения возникающими по ходу исполнения, пока не была максимально точно приближена к той изначальной форме, что, увы, не пощадило время. А возродившись, она обзавелась многочисленными сестрёнками, повторяясь вновь и вновь в умелых руках мастериц, что хотели иметь у себя её подобие.
     Что же до основательницы сего замечательного рода, то и по сей день не затухли искорки былой жизни в кукольном тельце, и если её долго нежно подержать за ручки, можно ощутить лёгкое вибрирование, будто в воздухе ещё дрожат затухающие аккорды балов, а в голове сами собой замелькают лёгкие призрачные пары. Нужно только поверить, захотеть и услышать.

     А для этого стоит только прийти в Усадебный дом Екатерины Кирилловны, последней хозяйки маленькой куколки, дочки той, кто вывела куколку на её первый бал, а затем сделала хранительницей Дома и попросить показать малышку.

     И не стоит пугаться её состоянию и жалеть, что время так отразилось на ней. Всё это только личина, она жива и снова нужна Дому. Её многочисленные детки – реконструкции живут давно своей жизнью, а возродившая их Надежда, после экспедиций по Лешуконии, после многочисленных встреч с состарившимися девочками, что давно стали бабушками, творит своих кукол, иных, но по-своему прекрасных.

     Жизнь продолжается, ведь все мы, все мы родом из детства, светлого, неповторимого, и в которое как в ту реку, возврата нет, и воспоминания о нём подёрнулись ряской ушедших лет. Но,  даже затерявшись в глубине времён, оно живёт в нас, и пробивается родничком в наших детях, а то извернётся и плеснёт в лицо радугой, весенним щебетаньем птиц, иль лёгким дуновеньем ветерка, разбудит заспанную душу, и снова ты глядишь на мир ясными глазами ребёнка.

     Детский же мир не возможен без куклы, яркой большой или крошечной, не важно. Главное, она должна быть неповторимой, единственной, личной, принадлежащей только данному ребёнку и никому иному. Кукла  не совсем игрушка, она ключ к потаённому миру,  она сама символ этого мира. Для мальчика эта «разделяющий сны», для девочки билет в её будущее. Мечты, мечты, они как феи; невидимые они прибывают в  наших глазах  и думах постоянно.  А кукла, она мечта воплощения. Она живёт так, как хотелось бы самой хозяйке; дружить и гулять с кем хочет и где хочет, она может наказать обидчика, стать большой и взрослой, оставаясь маленькой и ранимой, она может влюбляться в красавцев и блистать на балах.

     Куклы бывают разные; подаренные и самосотворённые. И если первые, как правило имели красивые одежды, и зачастую свои домики в виде коробок-постелек, то вторые делились на «сегодня рождённых» и «постоянных». Саморождённые, как бабочки однодневки, появлялись из цветков и травинок, щепочек и тряпочек, возникая чудом, они жили, пока длилась чудесная игра, и  исчезали без обид и терзаний, чтоб на завтра возродиться снова, но уже другими... А постоянные были, как правило, «пупсами», пластмассовыми или бумажными, нарисованными на листке белого картона цветными карандашами. И общими у них было только одно, количество нарядов. У «картонок» их было великое множество, они хранились в коробочке из под давно съеденных конфет, и ими позволительно было играть младшим братикам. Пупсам же одёжка шилась по настоящему, её было, правда, немного, но главное было в другом. Его можно было раздеть и купать в ванночке, а затем снова одевать, становясь на время мамочкой, и ещё, его можно было наказывать и играть в «доктора».

     Куклы были всегда. Они рождались из глины, вырезались из дерева или костей. Кукле не обязательно-то и наряд нужен. Она может быть сосновым поленом завёрнутым в мамин платок, голенькой щепочкой  с волосами из мха, початком кукурузы с роскошными живыми волосами, и даже сотворённой из печной сажи, предварительно замешенной с водой и укутанной в кусок холстины. Куклы разные, но несущие некую сакральную сущность, имеющие личный характер и тайную связь со своим хозяином и целым миром.

     На Севере, как в безмерной кладовой хранится многое из давно исчезнувшего. Здесь можно ещё найти посуду, из которой уже не ели даже прадеды, одёжу которая была мала и нашим   прабабушкам. Всё то, что вроде бы не нужно, с одной стороны, а с другой: «Не нами положено, не нам и убирать». Дом не квартира, он безмерен, особенно северный Дом, застывший как старый баркас на берегу широкой реки. Даже врастая в землю, он плывёт, как забытый летучий корабль, дряхлея и умирая, унося с собой трюмы, хранящие усталую вечность. И оберегают их, если об этом позаботились хозяева, маленькие, измученные куколки, как призраки в старых рубищах, а порой и без оных, они таятся под полом, или в закутках, а иногда и под стропилами на чердаке. Неразрывной, невидимой нитью скрепляющей детство и ветхость, ушедшее и будущее, да что там, сакральность самой жизни заключена в её хрупкости и бренности…

     И чудом, бесконечным чудом бывает встреча с такой хранительницей. Ведь маленькая детская куколка была когда-то древней богиней, Вечной Богиней, умирающей и возрождающейся снова. Сколько бы людей не приходило в этот мир, для каждого, каждого у неё находилось слово и доброта. Неважно, в каком виде она представало пред ними, и не важно, была ли у неё личина или нет, личина, это только видимое внешним оком, но внутренним, внутренним мы прозревали иное…

     А не так давно на Вернисаже мне попалась другая куколка. Голенькая с обглоданным и переделанным низом, она напоминало ту господскую, только размером и изяществом ручек. Хозяин её, давно промышляющий по Северу, уверял, что собственноручно вытащил её из под застрехи на чердаке, где она служила верой и правдой оберегом, охраняя оставленный хозяевами дом. Почто её бедолагу раздели, было неясно, может, чтоб не убежала, а может платьице понадобилось для новой любимицы, кто ж его знает. Только лежит теперь сиротка в ящике, и ждёт своего часу, когда заботливые руки Надежды вычистят её от наслоившейся грязи брошенных лет, подлечат и пошьют новое платьице, чтоб заняла она своё постоянное достойное место в заветном шкафу, среди других нарядных красавиц. И наконец-то, обретя новый Дом, успокоилась и поведала свою неведомую сказку…