Стихи

Виктор Ляпин            

***
На правом берегу деревня.
На левом тощий, сгнивший сад.
...потусторонние деревья,
пылая, из воды торчат.

Гудит, шаманит непогода.
Дождь. Слякоть. Не видать ни зги.
...На левом липы сходят в воду.
На правом сломаны мостки.

И ты поймешь, как сквозь стекло
воды кипящей проступает
другое – не добро, не зло,
а что – да кто ж об этом знает?

Ни для кого кипит вода.
Ни для кого под ветра всхлипы
из ниоткуда в никуда
в живую воду сходят липы.


***
СЧАСТЛИВЫЕ ГЛАЗА МИНОТАВРА
...когда я понял, что люблю тебя, милая,
когда я понял, что люблю тебя больше жизни,
больше всего на свете, что можно любить –
детей, богов, золота и акаций –
мне приснились не райские кущи с яблоками из меда,
не осенние поля с запахом увяданья,
мне приснились счастливые глаза Минотавра,
преданного Ариадной, преданного богами,
преданного всеми, преданного судьбой,
счастливые глаза Минотавра, ждущего удара Минотавра,
счастливые глаза Минотавра,  смертельные глаза Минотавра.


***
На мглу левобережную
опустится, как шаль,
неспешная, неснежная,
нездешняя печаль.

Как вечная капустница
на льдистой кадки гнёт,
опустится, опустится,
замрет и вновь вспорхнет.

В ней тает осень дальняя,
листвы умершей прель
и роскошь увядания
простуженных недель.

И ты поймешь нечаянно,
что сердце влюблено
и в эти дни случайные,
и в листьев полотно,

и в черноту зеркальную,
и в грусть твоих потерь,
и в позднее раскаянье,
ненужное теперь.

Жмут берега бетонные.
Уплыл в затон причал.
Безбрежная, бездонная,
бездомная печаль.

Вдруг все когда-то бывшее
опустится, как шаль,
на сердце, полюбившее
печаль, печаль, печаль.

И небо краской залито,
и первый, как во сне,
то падает, то тает, то
целует реку снег...


***
ИСТОРИЯ
И мы похоронили нашу осень,
не очень-то заботясь о приличьях –
так, забросали ветками и снегом.
И сад, что был так сладко медоносен,
уснул, старик, в плевках и криках птичьих,
накрывшись пустотой, как оберегом.

Забыты грусть и радость – так, поверьте,
гораздо легче. День безукоризнен
и беспощадно чист под снегопадом.
И девочка, что думает о смерти,
в окошко глядя – воплощенье жизни,
спокойной, безнадежной, как и надо.

Все кончено. И больше не случится –
вино, багрец и золото, невинность,
любовь, как ослепительная вспышка.
Она ждала, ломая в пальцах чипсы
и понимая счастья половинность,
разочарованная, но не слишком.
 
Плыл снег. Плыл мост. И яблоки горели,
в хрустальной вазе плавя подоконник.
Она молчала, втоптана в молчанье.
День угасал. И вывески пестрели.
И лишь она бледнела, как покойник,
разрезав руки о стекло случайно.


***
НОЯБРЬ
Вечер слизывает кармин,
отмывая неба шелка.
Чуть плеснет вина на помин
кошенилевым облакам.

Дом пропитан мглой ноября –
до седин, до последних слов.
В млечной сети к малькам Плеяд
ночь бросает луны улов.

Остается – знаешь сама –
только пить, только ждать, пока
в окна к нам не хлынет зима,
не затопит до потолка,

не отмоет снегом глаза
до белейших, как ангел, риз,
не покроет весь двор, в слезах
рассыпая поземки рис.

остается только забыть,
что клубника на островах
так и ждет – кто бы смог доплыть:
дособрать сквозь дни, сквозь слова...

кто бы смог вернуться и жить
в том мгновенье, ягод нарвав –
где юля, сторожат ужи
земляничные острова...


***
АПРЕЛЬ
Вон из города ночью росистой –
через поле полегших мимоз,
по туману в туман голосистый,
на обрыв ошалевших берез.

Горлом пить соловьиную свежесть,
ледяной и нездешний простор,
и в заснеженных вишнях изнежась,
развести над рекою костер.

Ждать и слышать – все ближе и ближе
с мутной пеной в стерляжьих руках
тальники по-змеиному лижет
черной, полой водою река.

В этом космосе вешнего гона
и катящейся в реку земли
ты – соломинка средь лестригонов,
проглотивших твои корабли.


***
В стакане – горстка медуницы
и веточек сосновых крохи.
Запомни этот день, синица.
Воспой его на полном вдохе.

Темнеют елки, свесив патлы,
развесисты, угрюмы, зимни.
Но посолонь взлетают дятлы –
и жизнь! весна! и все прости мне!

И фиолеты медуницы,
напитанные жгучим соком –
сквозь прошлогодние грибницы
возносит волн земных потоком.

А там где чаща, тьма глухая –
там, там, слезой наполнив чашу,
как будто Батюшков вздыхает:
– Где твой Фалерн и розы наши?      


***

КОНКИСТАДОР
...Месашебе – Миссисипи на индейском наречии.

На дне Месашебе
в дубовой колоде
лежит Эрнандо Сото.
Стервятники в небе
слюною исходят.
Но не достать его там.

Хрустят аллигаторы.
Кличут индейцы.
С берега ждут медведи.
Про скальп конкистадора –
и не надейся! –
пусть хоть до трубы бредят.

Как демон в Эребе,
с остатками плоти
чужд всем земным заботам –
на дне Месашебе
в дубовой колоде
ждет Эрнандо Сото.


***
ОГНИ НА ДАЛЬНЕМ БЕРЕГУ

1.
Огни на дальнем берегу. Костры и бакены в тумане.
Блестят заволжские луга, дождями вытянуты в нить.
Разлив. Стоять, глядеть, курить и разминать табак в кармане.
Разлив. И не избыть реки, и никогда не переплыть.

То сажа, то песок, то снег летят с небес в речную воду.
Кричит суденышко в волнах, как в мед попавшая оса.
И варварский, гортанный стон доносится сквозь непогоду,
где ветер колокол глухой на белой церкви развязал.

Кормиться ветром, льдом, плотвой слетелись стаи хмурых чаек;
над мутной пеною крутясь, орда их серая шумит.
И телогрейку натянув, выходит пристани начальник,
которому мистраль апрельский в штаны надул радикулит.

Он смотрит вдаль и видит мрак, и усмехается устало,
и думу думает старик – вот рубануть канат, и в путь.
Но, пристань оглядев свою, он материт кого попало,
и возвращается опять в свою каюту отдохнуть.

Когда же сменщица придет, он с нею выпьет бормотухи,
завалит бабу на лежак и станет жадно обнимать,
пытаясь выпить горький мед, хотя откуда мед в старухе?
А после скажет, утомясь: – Пойдем глядеть на реку, мать.

И будет тот же дождь кропить, глаза и мысли остужая.
И сторож в церкви побредет на колокольню с фонарем.
И будет двигаться река, то льдину, то бревно рожая,
шепча невнятные слова на древнем языке своем.

2.
Прошло – жизнь с гаком. ...Берега.  …Костры. ...Разодрано пространство.
Ни сном, ни кровью не связать. Потерь и пиршеств колдовство.
Здесь для меня – отцова грусть. Отцова тьма. Отцово пьянство.
Отцова боль. Его любовь. Ко мне, забывшему его.

Огни на берегах. Огни. Нет ни начала. Ни причала.
Река омыла, как слезой, живой водой отчизны плоть.
Ты вроде плыл. Ты вроде жил. А глянешь – гнил, и жизнь мельчала.
Хватило слабенькой волны чтоб весь твой пыл перемолоть.

Старик старуху схоронил. И сам... Лишь верба к склону жмется.
Огни на берегах. Огни. Шалман, где раньше был причал. 
Но, кажется, лишь протяни сквозь время руку – он вернется.
...Не тянется – как ни томи. ...Портал, затерянный в ночах. 

И мы уйдем. И смоет грунт. И съест река сухие кости.
Отец и сын. В лугах потерь. Рыбак и странник. Плоть и прах.
Обрыв. И церковь. И трава. И земляника на погосте.
И над излучиной звезда. И чья-то лодка на песках.

Ты не исправишь ни строки, в зерно не возвратится колос.
В слезах умойся, в волны кинь все, что собрал с богатых тризн.
В шалмане сладко водку пьют. И тянет песню женский голос.
А мимо вечные плывут – старик, старуха, пристань, жизнь...


***
Лиловый закат покаянный,
червленое золото лип.
И дождь, словно странник туманный,
вдали переходит на всхлип.

Прощанье, прощанье, прощанье,
последняя ночь у реки.
И дачный домишко дощаный
запахивается на замки.

И бакены свозят в затоны,
и кроют листвой берега,
которая крепче бетона
их держит – чтоб не в облака...

Не верь, что уже все пропало.
Глазам и приметам не верь.
Очнешься – сирень пятипала,
и настежь распахнута дверь!


***
Мы никому, мы никому,
конечно, никому
не выболтаем тайных слов
про то, что осень в доме,
про то, что нежит в облаках
набухшей бури тьму
и сходятся у голых рощ
все линии ладони.

Мы никогда, мы никогда,
конечно, никогда
не отдадим в ночной приют
те солнечные листья,
что золотом в стекло шуршат
и льются, как вода,
и исчезают мимо нас
в октябрьских норах лисьих.

Но ни о ком, но ни о ком,
конечно, ни о ком
мы так не будем горевать,
глуша коньяк миндальный,
как о распроданных тайком
уставших деревах,
забытых в тихой нищете
замерзшей рощи дальней.

Какая б ни томила грусть,
какая боль ни жгла,
мы не отпишем горьких слов –
ни в гневе, ни случайно.
Жизнь не темна и не странна,
а просто так – ...была,
...случилась, ...утонула в снах.
И растопила тайны.


***
КАФЕ «СТЕКЛЯШКА»
... Дешевый ужин. Выбивает пар
из двери. И уборщицы с посудой,
подвыпившие, девочке разутой
лодыжки согревают. Занят бар

бутылками с портвейном, коньяком,
вчерашним сыром, хлебом, шоколадом.
И барменша, невыразимым взглядом
соотносима с богом, под хмельком

вливает хмель в подставленный стакан,
как кровь для излеченья от порока.
Изображеньям греческого рока
подобен, по подносу таракан

ползет. Старик в углу напился. Дал
напиться и случайному соседу.
Мороз. Метель. И сбился гость со следу.
И помутнел потресканный кристалл.

Пантера, волк, сова... Нет, не сова.
Образованье тщетное. Да ладно!
Машина полицейская надсадно
Ревет, буксуя. Девочка, едва

дыша от холода, от дома к дому
плывет, не замечая, что за ней
в сиянье безнадежном все быстрей
бежит пантера по двору пустому.
...Впечатывая лапы в след ступней.
 
               
***
...синее неба, золотистей ржи
нет ничего. Шмель в волнах иван-чая
так бархатист – хоть языком лижи.
Тебе б его шмелиные печали!

...ты у реки. Навстречу легион
гусей – бредет гогочущее войско.
И хоть ты будешь с плачем побежден,
бой принимаешь в панике геройской.

...и это лишь начало дня. Взгляни –
ты в кузове уснул, на сене млея,
среди колхозниц, визга, толкотни:
–  Гадюка в сене! Прыгай же смелее!

...пахучий проблеск редкого дождя;
плеснул и стих. Клубника на клеенке,
и запах от пшеничного ломтя,
горячий запах, сладостный и тонкий.

..."тот умер, эта умерла". Чудак.
Однажды с нами бывшее не минет.
И этот день не кончится никак:
беги скорей к столу, твой ужин стынет...


***
КУПАЛА

1.
Я тебя встречаю каждый вечер
с молоком наполненным бидоном!
Дай напиться – я иду навстречу –
из зеленых глаз твоих бездонных.

Про тебя трепался поп знакомый,
что ты ворогуша и задира,
отдалась секретарю парткома
и в поля ходила с бригадиром.

Ты на ферме лучшая доярка,
а я кто – шабашник, пришлый малый.
За коровником в овраге жарком
я подстерегу тебя, пожалуй.

Эй, пойдем к запруде метить раков?
Земляничники давить, катаясь?
Про судьбу без знаков зодиака
по горячей коже нагадаю.

Что глядишь беспечно, как корова,
в сапогах и в платье, сжавшем груди?
Черт с тобой, не хочешь – будь здорова,
не одна ты бегаешь к запруде!

Но сегодня сходятся все числа –
никуда ты не уйдешь, такая!
 Ночь в садке забилась и повисла,
пахнущая свежими стогами.

Эта ночь шальная на Купалу
замерла, как жизнь, на середине...
Ты к реке сбежала – и пропала.
Только платье светится на глине!

2.
Не глухие слова, Мчащих лет жернова
мелют, мелют меня. Дай вздохнуть, сделай милость.
Не очнуться, не выбраться. Зреет листва.
И безумство свое проклинает трава,
что взросла по откосам и в рост распрямилась.

Не глухие слова. Черной ночи провал.
Млечный путь малафью расплескал по отрогам.
Зевс пролился дождем. Зевс на скромность плевал.
Ночь. Купала. Вселенная. Звезд острова.
И свихнулись скопцы. И хана недотрогам.

Ты должна мне родить. Ветер голос сорвал.
Все венки утопили русалки-канальи.
Ты в руках моих бьешься, живая плотва.
И летящий как облако наш сеновал
заткан в небе цветами Ивана-да-Марьи.

Не глухие слова. Облаков жернова.
Я все больше похож на зерно налитое.
Это жизнь, я шепчу себе, это она
так вольна, так бесстыжа, так смертью пьяна.
Ночь. Июль. Травостой. ...Мы спасемся? ...А стоит?

...Где ты? С кем ты? Все так же ль костры твои жгут?
Ночь, замри. Ты прекрасна. Пью звезд твоих сому.
Ты похожа. Ты та же. Я лгу, как могу.
Я над тем же костром вновь плыву и бегу...
Но слова, как листву, выметает из дома.

И уносит, стирая в дешевую пыль.
...Обжигаешься чаем. И дуешь на блюдце.
Смотришь в зеркало. Кто там? Любимчик судьбы.
...И вопят за спиной соляные столбы,
но нельзя, но нельзя, но нельзя обернуться.


***
В полях сиреневого снега,
в лугах сиреневого снега,
где проще слов слова,
лихие лыжники и дети –
визг, слезы, хохот – мчат с разбега
с горы на острова.

Летят невероятным клином.
И снег искрист, и губы жарки,
и сердце солнце пьет.
А там взмывают как с трамплинов,
и в небе Дед Мороз подарки
в карманы им сует.

Они смеются и рыдают,
то в снежном вихре пропадают,
то в облаках парят.
На крыльях пролетают Волгу
и проявляются недолго
на снимке января.

Почти что мы, почти что живы.
А для чего еще, скажи мне,
вино из дней горчит?
И берег пуст. И небо немо.
Был человеком, станет снегом -
и пусть себе летит.

Целуемые облаками,
прощально дергая руками,
чудачат, как хотят.
Над смерзшимися рыбаками,
над брейгелевскими катками –
летят, летят, летят...


***
Актриса себя продавала
красивым и сладким лицом –
то в обмороке небывалом,
то в белой фате под венцом.

А дома в хрущовке треклятой,
оставив коньяк на потом,
сидела в халате помятом
и воздух хватала ртом.

Впивая соседское рвенье
и скрипы кроватей в чаду,
швыряла от нетерпенья
котлеты на сковороду.

Она была так одинока,
что выла, напившись до риз –
царица любви и порока,
любимица местных кулис.

А вечером выйдя на сцену,
чтоб вновь всех в слезах утопить,
такую брала себе цену,
что некому было купить.


***
Дождь любит сказки про Верлена,
от них бедняга без ума.
И капли светлые и пена,
парижские бульвары, тьма.

В кафе дешевом он бормочет
бессмысленную вязь имен.
Вина возьмет. Чего он хочет,
наверно, сам не знает он.

Бежавший из людского плена,
на крышах мокрых спит, ворча –
и шепчет сказки про Верлена,
по водостокам клокоча.

Она пройдет по переулку –
в слезах иль в каплях – босиком,
одна, в сиянье грома гулком,
танцующая под дождем.

И раскрывая тьму как свиток,
блеснет виденьем у бистро –
чужая радость и избыток,
случайный ангел беглых строк.

И дождь за столиком продрогший
строчит и плачет, как Верлен –
о локонах ее промокших
и сладости ее колен.


***
Живое притворится камнем.
И снегом выпадет вода.
И мы с тобою канем, канем,
чтоб не вернуться никогда.

И обреченные друг другу –
где? – на задворках бытия
ты будешь ветром слушать вьюгу,
кем буду я? кем буду я?

Песком, землей, волной морскою?
Ветлой, проросшей на гробах?
Иль речью гулкою, глухою
и непонятной, как судьба?


***
ДОЧЕРИ

Ты в шлепанцах бредешь
по плиткам Каркассона,
обернутая в дрожь
июля и виссона.

Умна не по годам,
стоишь в футболке летней
в воротах, где Мадам
и поросячьи бредни.

День с плясками цыган,
с паэльей и гаргульей.
Закусочных канкан,
лепечущие ульи.

Жизнь – сон, и мед, и ложь,
и все, что хошь, на тризне.
Ты в шлепанцах бредешь
по плиткам моей жизни.

Из фляжки воздух пьешь –
чужой, святой, бессонный...
...Стою и жду – мелькнешь
в проулках Каркассона?


***
ПЕСОЧНИЦА
"И разобьют стены Тира и разрушат башни его...
Местом для расстилания сетей будет он среди моря" (Книга пророка Иезекииля)

На местный Понт вплывает осень.
Грусть прошивает. Жизнь копейка.
Сквозь зелень лип туман приносит.
В песочнице совок и лейка.

Для девочки, иконы стиля – 
виссон, коралл, от мамки в дамки – 
малец, внук Иезекииля,
песочные возводит замки.

Вот это Тир, где боги немы,
а здесь Дамаск с вином Хелбонским,
купцы из Савы и Раемы,
Фогарм с дарами полчищ конских.

Ах, жадный Тир, в твои кулисы
уже спешит разящий с гневом –
суда из кедров, кипарисов
крушить под изумленным небом.

О, бедный Тир в гребцах и кормчих,
в карбункулах грехов и славы!
Египет парусов искомкав,
совок судьбы громит лукавых –

девчушка, под дождем шуруя,
 сметает дар князей Кидарских,
шерсть белую, златую сбрую,
кровавый чан наложниц царских.

Слоновой костью, сластью, медом
ты хвастался, глупец, не слушал
пророков нищих, злых уродов,
в любовных грезах грея душу.

Ладошкою сотрет бесследно
дворцы, суда, харчевни, спальни.
– Ну, где твой Тир, мальчишка вредный?
...А день дождливей и печальней.

За девочкой приходит мамка
"Ах, ты, грязнуля! Что за бредни?"
И ножкой маленькая самка
сбивает Тира блеск последний.


***
Пароход плывет в Казань.
Кто бы спорил?
Из Казани в Астрахань,
дальше – в море.

Рассекает пароход
волны носом.
Хоть до Кубы доплывет,
нет вопросов.

А за ним спешит река
щукой полной,
рассекая, рассека-
ясны волны.

Капитан сдает назад,
смотрит властно:
- Пароход плывет в Казань.
Жизнь прекрасна.

Не купить ли сразу, Сань,
бражки с горя?
Кто за счастьем – все в Казань.
Ясен корень.

Девы ручками глаза
прикрывают.
Пароход плывет в Казань.
...Уплывает.


***
ОРФЕЙ И ЭВРИДИКА
Эпиграф:
"... Полна, как фрукт сладостью и тьмой,
была она своей огромной смертью, которая была так нова,
что пока еще она ничего не понимала"
(РИЛЬКЕ, "ОРФЕЙ. ЭВРИДИКА. ГЕРМЕС")

...Он вывел Эвридику. Но она
уже другой была – сны, тьмы, пустоты...
И на постели, сладкая жена,
лишь с робостью она спросила: - Кто ты?

Все женское в ней стаяло, как дым.
Она смотрела сквозь него на пламя,
на стены взглядом детским и простым,
не поспевая за его словами –

о страсти, о любви, о жаре щек,
о неге и вине прикосновений.
И он вошел в нее, и был прощен,
как тенью прощены пустые тени.

Он пел, он выл, он струны лиры рвал.
Она внимала с безучастным  видом.
...Он не нашел аидовы слова
для призрака, плененного Аидом.


***
Вечер полон, моя фея,
небылицами Пьеро
да печалью Апулея,
в книжку спрятанной хитро.

Не ходи таким котенкам,
стань к окну – там ливень льет,
и горит во мраке тонком,
как свеча в руке ребенка,
отражением твое.

Вечер полон тем, что будет.
Ты сопьешься, я уйду –
по чужим скитаться людям
да читать Сковороду.

Станут дни подобны листьям.
и зубов не полон рот.
Что забудем, что очистим,
что само собой пройдет.

Только солнце, в небе рея,
все гогочет: - Смерти нет.
...Вечер полон, моя фея...
Ты прекрасна. Дальше – бред.


***
Река обнимает плывущей рукой
уставшие лодки, и пристань, и чаек,
прощаясь, под лед уходя на покой,
и волны с тоской, как младенцев, качая.

Прозрачная осень – была, не была –
декабрьской листвой еще тешит невольно,
но инеем схвачены колокола
на белой, замерзшей, как снег, колокольне.

Прозрачная, плачь, исчезая. Прости!
Ты больше никто. Мы сотрем все подсказки.
Гляди – даже кровью рябины в горсти
уже не вернуть твои пышные краски.

Мы счастливы были с тобою? Пора!
Вновь вьюга дворы превращает в застенки.
...За стенкой пластинка поет: "Барбара"...
И женщина-осень рыдает за стенкой.


***
Голубая церковь над обрывом
в оползне обрушенных берез.
Словно ждет, чтоб странник молчаливый
через Волгу в небо перенес.

Тот построил светлые хоромы,
под горой разворошил пласты.
Тот устроил свал под божьим домом,
мусор, щебень, щепки да кусты.

И застыла церковь беззаботно
меткой на распутье двух дорог.
Там – тугая синь и свет бесплотный.
Здесь земля уходит из-под ног. 


***
ЭСКИЗ
Эпиграф:
«Вот по мосту шагает кто-то —
Течёт сам мост, а не река» (Фу Ю)

Аккуратно, без нажима:
ветра пятна, капли дыма.

Лодка. Мост. Озябли вишни.
Мост течет. Река недвижна.

Дождь сметает листья с неба,
пустота белее снега –

там, где нежно, без  нажима
ветра пятна, капли дыма.


***
Их посылали умирать –
за все, за что угодно:
поселок, рожь, соседку-****ь,
танцульки, школьную тетрадь.
И родина смотрела, мать,
на это благородно.

И вот ведь в чем еще печаль –
все, кто их посылали,
курили трубки, пили чай,
делили славки невзначай,
на всё с прибором клали.

А после – рай, печеньки, мир,
салют, шары да банты.
А после – хрясть, страну в сортир,
и дружбаны из ближних дыр
их выбросили из могил,
сказали: оккупанты...


***
ТЕНИ ЭЛИОТА
Балбес Суини в клетчатых штанах,
отменно выбрит, наодеколонен,
с причала в море смотрит, как монах,
где чайки на волнах сидят, филоня.
 
Он призрак. Он ничто, от тени тень,
где всем причалом овладели тени –
по сгнившим доскам снов и запустений
идут, галдят, прогуливают лень.

Чу, незнакомка, пылкая коза!
Рот – алость роз, глаза – небесной сини.
И страсти тень легко в штанах Суини
воздушные вздымает паруса.

Здесь музыка грохочет по воде,
раскалывая череп Элиоту –
гуляй, броди, целуй и холодей...
Пакгаузы, фрегаты, шхуны, боты.

Их фокусник-туман набил в рукав,
неведомо какого дня и века,
и достает, как рыбу из садка,
то волны, то корабль, то человека.

Задворок грязь. И пыльных кленов вязь.
Кокотки, пабы, жаркий дух субботы.
И тени смотрят на тебя, смеясь:
– Мы – тени. Да. Ну, а скажи нам: кто ты?


***
Не греет кровь некрепкое вино.
Пора муссонов, легкая пирога.
Дождя неровный плеск, и одиноко
свой синий свет таящее окно.

Троллейбус остановится, и в нем,
посеребренном каплями тумана,
я поплыву с улыбкой наркомана,
любуясь мелким бисерным огнем.

Я поплыву, переплывая вновь
бульвар заречный с вывеской аптечной,
где Одиссеем смотрит каждый встречный
и блеск неона размывает кровь.

Вдруг за стеклом из капель и огня –
твое лицо, твой силуэт, виденье –
из пропасти, из тьмы, из воскресенья,
в которое ты не взяла меня.

Лишь на мгновенье ты возникнешь из
сверкнувших брызг у булочной пропащей –
почти земной, той – прошлой, настоящей...
...Огня, дождя и времени каприз.

И я к стеклу бросаюсь слепо, вдруг,
мне не доплыть до ближней остановки.
"Откройте!" – злой, затравленный, неловкий.
...А попадаю в клещи жирных рук –

кондукторша кричит, давясь слюной,
что тяжела привычная дорога,
что вызвали в законный выходной,
что "Оплати билет, голубчик мой".
…Пора муссонов, легкая пирога,
и мне опять назначен круг штрафной.


*** 
ОВИДИЙ. ССЫЛКА

Мирный Понт. Путешествия вволю.
Тает в серой воде снегопад.
Скачет ветер по мокрому полю.
И огни не горят.

Так пустынно, уныло. Лишь ляжет
белый снег, окантованный тьмой.
И опять он, измученный, скажет:
– Раб, пора нам домой.

Где твой дом? Ни подруги, ни друга.
В очаге не осталось тепла.
Даже окна февральская вьюга
темнотой занесла.

Распахни свое сердце чужбине,
напои своим криком поля,
чтоб металась по варварской глине
твоя тень, от безумья юля,

чтобы девок гулящих томили
в шутку вызубренные стихи,
чтобы варвары труп твой скормили
диким свиньям с тоски.

Что имеет значенье? Что просто
нам дано, как мираж наяву?
...Лишь хватило б чернил до погоста
иль до ямы в хлеву.


***
Дионисийское, слепое
пахтанье снегопадное,
и дом с жующей снег трубою
сипит свое, надсадное.

Бурчит, шипит на домочадцев,
на их чаи несмелые.
И мчатся, мчатся, мчатся, мчатся
вдоль стекол хлопья серые.

Уже в углу паучьем, строгом
вскипают капли в лужицу,
и кто-то волглый под порогом
ворочается, кружится.

Несет снега на домик шаткий,
несет, несет... Куда же их?
Усни, проваливаясь сладко
в пух одеял лебяжьих.

А утром – в инее окошки.
Спит дом под снега крохами.
...Лишь солнце да урчанье кошки,
да под порогом оханье.


***
ПАМЯТИ ОТЦА

Острова плывут над небом
в дальние края.
Островам не надо хлеба,
денег и вранья.

Мать отцу: –  Куда, сердешный?
– По грибы в Майдан.
Острова плывут неспешно
к солнечным годам.

Ты теперь росы бездомней.
–  Нет меня, – шепчу.
Я кричу кому-то – вспомни.
А кому кричу?

Как ходили по клубнику
в заливных лугах –
то растает, то возникнет
остров в облаках.

Молоко, буханка хлеба.
Тихие слова.
...Острова плывут над небом.
...Батя, острова...


***
Снова осень золотом намокла.
И в родной, законный выходной
знатоки Платона и Софокла
собрались на митинг у пивной.

Сыплют листья, в душу попадая.
Жемчуг слез. Заволжских далей нить.
Предпоследним я стою, гадая:
как разбавит? будет ли кислить?

Сыплют листья в душу. В тапках склизких
 дядька чистит воблу из сумы:
– Жизнь – мгновенье. Просветленье – искра.
Вместе с пеной – так исчезнем мы...


***
Я обнимаю тьму
аллей ночного сада.
Сиянью твоему
положена преграда.

Пока ты здесь жила,
друг другу докучали
мед твоего тепла
и лед моей печали.

Ушла. Переживу,
перестою в прихожей,
перетопчу листву,
тряся небритой рожей.

Сходить бы по уму
давно в больницу надо.
Стою и глажу тьму
аллей ночного сада.


***
ЕЛЕНА

Бедной Трои рушат стены,
кровью залита земля.
Ни фига себе Елена
отмочила кренделя!

Не на жизнь ахейцы бьются –
крики, вопли, стоны, лай.
А Елена дует в блюдце:
– Ах, Парис! Ах, Менелай!

– С этим стыдно, с этим гадко,
с этим вовсе не пойду.
...Двухзарядная солдатка,
сладкий бред в чужом аду.

Сколько лет самой Елене?
То ли триста, то ли сто.
Эй, опомнитесь, тюлени!
Ну, вы гибнете за что?

Нет, куда там.  Бьются. Поздно.
Этот меч вонзил в бока,
тот копье вращает грозно
в рваном черепе врага.

...Кончен бой, припадок ратный.
Кто там выжил? Чья там речь?
– Увози меня обратно.
Всех прощаю. Трою сжечь.


***
Зимним днем, на опушке лесной,
наскрипевшись на лыжах до дрожи,
прислониться к березе щекой –
к нежной, белой, потресканной коже.

Сбросив варежки, тихо обнять,
ощутив ее тельце в ладонях –
как звезду, как ребенка, как мать,
в чьем тепле твое горе утонет.

Пахнет снегом, жильем. Ни души.
Всё простит. Даже бред. Даже слезы.
Бьется в снежной морозной тиши
под ладонями сердце березы.


***
Покрыто влажное стекло
испариной, протри – и нежной
тьмой хлынет ночь, горя светло,
на подоконник белоснежный.

Не сохнет бархат лип густых.
Утихшего дождя дыханье.
И земляничин молодых
в душистой чашке колыханье – 

тех земляничин колдовство,
дымящееся обольщенье,
где от смущенья твоего
лишь шаг до моего смущенья,

где, ночи шелестом поя,
березы шепчут нам без фальши,
хлеща по стеклам мокрым – "я
тебя...", не зная, что там дальше...


***
ЗВОНАРЬ

В звучном небе, на закате, сам заплата на заплате,
с плачем долгих пьяных братий: – Эх, давай, Колюха, жарь! –
над конюшней, над загоном, над колхозом-чемпионом
колокольным ржавым звоном забавляется звонарь.

А народ смешлив до колик: – Это ж Колька-алкоголик,
бывший сторож и историк. Слазь, зараза, не греши!
Подучили, спирта влили, как солому подпалили:
– Все, ребята, или-или: или бей или пляши!

Ничего ему не мило. Мать, зачем его кормила?
Молоко твое уныло, растравил печенку страх.
Непослушными руками разрывает ветхий камень –
и швыряет колокольню, как соломинку в волнах.

– Что, пьянчужка, раскричался? Что мутишь, уродец, воду?
Баламутишь домочадцев? Насылаешь непогоду?
Вольно дышишь, волны плещешь в неба глохнущую гарь?
Не губи, бесстыжий ирод! Да уймись же ты, звонарь!

– Поздно, мать. Трудна работа. Волны бьют в борта без счета,
горло каменного флота запружило, замело.
Парус-колокол взовьется, ветра мокрого напьется –
и по вашим постным ликам двинет в небо тяжело!

Прибежавший председатель кроет в бога-душу-матерь:
– Упаси меня создатель от тяжелого греха!
Запихал завхоза в "Волгу" – покатил искать двустволку
на заброшенном кордоне у баптиста-лесника.

А народ смеется пуще: – Жарь, Колюха, жарь погуще!
Может, стерпит божья куща – что бояться почем зря?
...И глядит доярка-дура, сражена ножом амура,
как саднит над полем хмуро ало-черная заря,
и качается фигура золотого звонаря!


***
ГЛУПАЯ ВСТРЕЧА

Я заверну тоску в бумагу
с селедкой, хлебом и дождем.
На мокрый мох под елкой лягу,
достану фляжку с коньяком.

Сказать: нас ждет земля сырая –
язык ворочай – проще нет;
ну, мокрая, ну, молодая,
ну, мчащая сквозь вой комет.

Гляди в белесое пространство,
лови клещей да щеки три.
Все елки осуждают пьянство,
постанывая изнутри.

А вон – приятель. ...Чей? Откуда?
Еще немного коньяка.
Ты кто – Христос или Иуда
идешь с сумой издалека?

Присел. Кряхтит. Нудит, как дятел:
«Грибы? Да ни фига, гляди.
Суму не хочешь ли, приятель?
И в моей шкуре походи».

С чего? С какого перепугу?
Суму? За что? ...Ну, пьян слегка.
Ну, бросил сына и подругу.
Ну, предавал. Ну, жил. Ну, лгал.

Коньяк допили, хлеб доели.
Суму забрал, под елкой встал.
Пошел, виляя. Еле-еле.
– Куда? Неплохо же сидели.
... – «Отстань. Ты так меня достал».


***
САНАТОРИЙ
Пришли дожди, как агитаторы.
Сказали: – Все. Каюк.
Мяч-солнце сразу перепрятали
в развалах туч-кают.

И уплетая территорию,
пейзаж переписав,
вмиг расплелась над санаторием
курортная гроза.

Комарьи стаи в реку сбросила,
дерн с комьями земли,
и поваров разноголосицу:
– Кефир не подвезли!

На четверть хрип, на четверть таянье,
на четверть тьма в словах,
на четверть молнией раздавленный
курортный корпус-два.

Мир вздрогнет, вспыхнет и развалится.
С небес польется йод.
Лишь у врача как прежде два лица.
То пьет. И это пьет.


***
ВАРВАРЫ
Я слышу их языческие клики,
их статуи разбросаны во мгле.
Испуганны, страшны и темнолики,
бредут они  по каменной земле.

Татары, скифы, сумрачные гунны –
спешат из бездны в бездну, в никуда,
сметая, необузданны и юны,
как щепки, золотые города.

И много их еще во сне глубоком,
вдыхающих дурманы тяжело.
И зрится время
                лошадиным оком,
и листопады хлещут о стекло.

Мадонна станет привокзальной лярвой,
и с бога срежут мясо до кости.
И ты, и ты, и ты - такой же варвар,
лишь к зеркалу не смеешь подойти...


***
А.А.

Сашок, доев сырок,
парит над парком, с лавки встав,
александрийских строк
урча рулады с августа.

И черный ворон на
плече печеньку хавает.
И, пьяная, мутна
слеза в глазенках плавает.

Он многим окрылен,
но все без доносительства.
Он без определен-
ных мест судьбы и жительства.

Направо повернет –
к реке кипящей лестница.
Налево повернет –
скандалов на полмесяца.

И видно, вышел срок,
потухли глаз булавочки.
Сашок, доев сырок,
парит, парит над лавочкой.


***
Ко всему есть музыка
у беспечной тленности.
Легче пуха музы, как
сны несокровенности.

Бабочкою странницей,
облаком пушистым вдруг –
об эфир поранятся,
выскользнут дождем из рук.

В чарах и в отчаянье
буйных и молчальников
ко всему – звучание,
тихое звучание...

Расплетая мускус трав,
заплетая мускус трав,
чуть проявит музы крап,
чуть прикроет музы крап.


***
Эпиграф: "Подъезжая под Ижоры..." (А.С. Пушкин)

Подъезжая под Ижоры,
отъезжая от Ижор –
за тобой толпа мажоров.
А какой уж я мажор?

До чего ж ты, до чего ж ты,
до чего ж ты хороша.
Очи жжешь ты, сердце пьешь ты;
не спеша, бросаешь в жар.

Понимаешь ли ты, лжешь ли –
все одно; кипя в раю,
жизнь свою в сетях безгрошья
на краю перекрою.

Что ж ты так? За что и пошто –
"Надоел! Уеду! Ша!"
Отчего ж так, отчего ж так
до чего ж ты хороша?

Ссоры, споры, разговоры,
чад гитарный, дымный сор,
…подъезжая под Ижоры,
отъезжая от Ижор.


***
Кому же ты сказал об этом,
что было грустно и туманно?
что листья в воздухе раздетом
шуршали в черном свете странном?

Кому шептал: послушай, помни –
шелк утра, морось, ветра всхлипы?
Кому твердил, что все нескромней
в продрогший пруд глядятся липы?

Но прозябали дни, как птицы,
и музыки в зобах не грели.
И сад перебирал на спицах
летящих паутин кудели.

И что за блажь – кричать в окошко
"Прости. Вернись. Живи" и плакать?
Сгорел костер берез роскошный.
И  в поле пусто, дождь и слякоть.

И тот, кого искал ты слепо,
прошел по рынкам с тихим взглядом,
набрал морошки, яблок, хлеба
и черных гроздьев винограда,

и, побродив по дальним склонам,
исчез в тумане длиннополом.
…И церковь на горе поклоны
отвешивала рощам голым.


***
ОСЕНЬ В ЛЕСУ
Под квохтанье белок сопатых
и сорванный крик журавлей
бушует метель листопада
в шуршащих лагунах аллей.

И ветер волнует, несносен,
продрогших полян берега,
дыша хвоей елок и сосен
в промоченных дождевиках,

и кленов румяных ватага,
и запах томящий в дубах,
и выскочивший из оврага
твой сеттер с масленком в зубах.


***
Вчера всю ночь здесь пели соловьи
и плыл балкон, как старенькая шхуна.
Я гладил стёгна сладкие твои –
так, как Ясон руно и Один руны.

Сегодня почему-то соловьев
не слышно пьяных. Ветрено и странно.
И звезды мчат, наполнив до краев
собой околоземное пространство.

Заглядывают хитро мне в глаза,
подмаргивают, подлые: – Ну, что там?
...А  ничего. Пустые паруса.
Она приходит только по субботам.

Она приносит свежий запах трав,
бросает на постель небрежно руны,
и соловьи, бокалы опростав,
взрываются, как сбрендившие гунны –

и воют, пьют, поют, кричат в ночи,
попавшиеся ангелы в ловушку,
что вновь она под пламенем свечи
расплещет свои пряди на подушку.

…И что мне дней безумная тоска,
и что печаль, которую приносит
старушек мойр презрительный оскал,
уныло каркающих "Бросишь", "Бросит"?

Что мне до вещих, рвущих сердце снов,
до дней песочных, до костров пророчеств,
пока жжет соловьиная любовь
простую свечку наших одиночеств?

Пока в глаза и в сердце врезан чип
бессмысленного счастья губ губами
коснутся – там, где соловьи в ночи
орут, от страсти сталкиваясь лбами?..


***
Я тебя забыл, забуду,
забываю, сбыть хочу.
Твое имя, как простуду,
коньяком в ночи лечу.
Все, забыл, за... Вновь шепчу.

Я теряю, рву, сжигаю
письма, ложь прощальных слов.
От тебя навек сбегаю,
от себя навек сбегаю,
чтоб навек вернуться вновь.

Я тебя не знал, не знаю,
не узнаю, не пойму.
Как мальчишка из трамвая
прыгаю в ночную тьму,
в гибель, в снега кутерьму.

Этот дом и город этот.
Этот снег и арка та.
И опять под кругом света
у окна сидит Джульетта:
начинай, мол, петь куплеты,
мальчик, с чистого листа...


***
ПЕРВЫЙ СНЕГ

Проснешься – все, совсем пропал:
белым-бело и стайки санок.
 И двор, что в желтом утопал,
переменил всю кожу за ночь.

Напрасно осень, как куркуль,
копила золота для торга.
Прочь! Даже галки на суку
захлебываются восторгом.

Как жизнь свою ни устакань,
все кончено, что застоялось –
ткет иней на тугих станках
из снежной ткани свежий парус.

И рассказать про все подряд –
про снег, про шубку, про гамаши –
спешит девчушка в детский сад,
где зимне пахнет манной кашей...


***
Разлуки, луки рек,
туманом сплетены.
Все побережье снег
засыпал до весны,

засыпал, забелил
от церкви вдалеке
до сломанных перил
у лестницы к реке.

И все покрыто льдом –
до света в фонарях;
и лиственниц подол
усыпан в снегирях,

и свясла развязав,
сноп снега нежит сад,
до пустоты в глазах
под белый листопад.

И на сырой штакет,
на ивняковый плед
на все сто тысяч лет
ложится тихий свет.

Сквозь фонарей шафран
и берегов туман –
снег сыплет, несказанн,
снег сыплет, несказанн...


***
я вас еще удалено
люблю затерто оберегом
кино вино и домино
подушка пахнет первым снегом

всему свой срок всему свой век
смирись забудь замашки фавна
ночь кофе недочеловек
снег чист жизнь зла окно исправно

клянусь я счастлив письма рву
отчаянно и деловито
мне кажется что я живу
зачеркнуто тону забыто

стели постель крути метель
жми кнопки пульта пей водицу
ты бодро брел отсель досель
пора платить забыть проститься

я вас еще не разобрать
зачеркнуто залито "Плиской"
мсти счастье ты пришло опять
всю гордость вычеркнув из списка

играть без шансов на успех
наверно глупо плюнь не бойся
любовь светла унынье грех
об остальном не беспокойся

словами счастью не помочь
доволен утром и ночлегом
день ночь свет тьма был сплыл прочь-прочь
и щеки три вчерашним снегом

сказать что все забыл давно
солгать как чудно правишь миром
...из дома выйдет Сирано
до булочной и за кефиром


***
Паучишко, паучишко,
паучишко, паучок,
расшалился ты не слишком
под плафоном, дурачок?

Отлетай-ка лучше в угол,
не играй своей судьбой.
Растревожила же вьюга
в этот вечер нас с тобой.

Ну, давай! О чем? О сущем?
Об Орфее? О годах?
Иль  о воздухе, поющем
в леденелых проводах?

Снегом занесло домишко
до плечей, до гланд, до щек.
...Перебрался паучишко
от греха в свой уголок.


***
ЦАРЬ
Ты не хочешь, но ты должен, потому что ты царь.
Игры кончились. Вернее, они только начнутся.
А иначе зачем ты нужен?  Зачем мы тебя кормили?
Зачем мы поклонялись тебе двенадцать лет?
Зачем мы отдавали тебе своих девственных дочерей
и умащали твое тело благоуханным елеем?
Разве ты не готов? Разве ты не счастлив?
Неважно, когда это случится – сегодня или тысячу лет назад.
Разве мы не построили тебе подмостки, как ты велел?
Разве мы не обернули их самой дорогой парчой и виссоном?
Разве не принесли в жертву отборных быков и ярок?
Разве мы не купали тебя в купальне, усыпанной лепестками роз,
под звуки музыки, от которой даже пчелы впали в транс?
Мы совершили для тебя все обряды, воздали все почести.
Мы стоим и ждем. И вот ты делаешь первый шаг.
Ты восходишь на подмостки. Ты берешь
наточенные нашим лучшим мастером ножи.
Ты отрезаешь свои губы, уши, нос, щеки и бросаешь нам.
Ты еще в сознании. Ты еще полон сил.
Ты истекаешь священной кровью, и мы глядим тебе в глаза.
Что мы в них видим? О чем ты хочешь рассказать?
А потом, перед тем, как впасть в вечный обморок,
ты перерезаешь себе горло.   


***
И нам не выбраться уже
из осени, ее владений,
ее утопших островов,
лесов и храмов на крови,
очаровательных клише -
румяных кленов, привидений,
старушьих сказок, горьких слов,
пустых преданий о любви.

А помнишь – солнце жгло июль,
размалывая в соки травы.
Котлы с ухой на островах –
костры у пьяных рыбаков.
И ночь носила звездный куль
и высыпала, как приправу,
на жизнь, на реку, на слова,
на мглу плывущих берегов.

Дождь удаляет все (delete) –
прощанья, клятвы, сны, вопросы –
в червленом золоте аллей
бродя, как пьяный инвалид.
А то, что он не удалит,
мы сами удалим. Без спроса...
Как паутину на стекле –
delete, delete, delete, delete...


***
ЛИСТОПАД, ДОЖДЬ, ОКТЯБРЬ

Хлынет ливень, опоясанный
пышным листопадом.
Лес трясет цветными рясами,
как платками пагод.

Миг – и небо снова глянцево.
Дождь исчез, растаял.
И лишь шелест померанцевый
за собой оставил.

Лес дрожит от слез бессмысленных
и сквозь блеск нечеткий
вновь качает люльки с листьями
на ветвях-бечевках.

Только ветер рвет и мечется,
ярость страсти пенит,
заголяя, как буфетчицам,
у берез колени.

И предав черту оседлости,
позабыв проститься,
листья мчат в прощальной щедрости,
кружат в местном стиксе.

А малыш собрался хлеб нести
галкам, так и рвется –
как последний штрих волшебности
под озябшим солнцем.