Домой!

  Домой! Всё, домой! Неужели всё? К первому мая! Неужели домой? Знаете, бывает такое счастье, когда ты даже не представляешь, как к нему относиться. Такое, которому надо бы так возрадоваться, так отдаться, что ты уже и не понимаешь как. Вот так вот только сидишь ошарашенный, и ни одной мысли в голове, потому что ты просто не знаешь, что думать.

  К тому же в наших «звёздных» войсках весенники на дембель уходили в июне, а если что, то могли ещё и задержать. Собственно, Чернобыль был классическим «если что». Поэтому мы ко всему были готовы, но только не к дембелю, а тут такая оказия!

  Разумеется, прямо с Вильчи по домам мы отправиться не могли, и сначала нас отправили к месту постоянной дислокации в Мостиску. Как доехали, я не помню. Видимо, как в пьяном бреду. А по прибытии в часть пришло отрезвление. Моей парадки в каптёрке не оказалось.

  Не то чтобы я её как-то специально готовил. Я не подкладывал жесткие пластины под погоны, не пришивал кантики из белого провода и не плёл из бельевого шнура аксельбанты. Нет, я не занимался такой ерундой. Но парадка у меня была.

  Ровно год назад именно в этой самой парадке я приехал во Львов. Это тогда, когда меня первый раз отправляли на Чернобыль и я опоздал. А теперь парадка пропала. Причем в таком положении оказался не только я. Каптер, слабо говорящий по-русски, своим беспомощным блеянием нам ничем помочь не мог. Видимо, в моей парадке ушёл кто-то из осенников.

  Сложилась отчаянная ситуация! Документы были на руках, двери части для нас были распахнуты настежь, но дембель был в опасности! Обстановка накалялась. Нервные и злые, мы, конечно, готовы были вытрясти из каптёра душу ногами. Но нам не нужна была его душонка, нам были нужны наши парадки, и вообще мы хотели домой!

  Вечером того же дня мы вскрыли его закрома и сели ковыряться в казённой рухляди. Слава Богу, свои ботинки и фуражку я в итоге нашёл, а вот брюки и китель с кем-то ушли без меня. В конце концов я подыскал себе нечто подходящее по росту, но именно что подходящее. Брюки были коротковаты. Борьба шла за каждый миллиметр. Пришлось распороть, отгладить, заново сметать подвороты и приспустить пояс на бедра. Китель на меня тоже как-то сел, но вот застегивать его я опасался.

  Впрочем, я-то что? Я-то ладно! У меня хотя бы пятидесятый пятый. Размер ходовой. Понятно, почему «ушёл», и понятно, что можно что-то поискать и подобрать. А вот у нашего ротного писаря Макса навскидку размер был дай Бог сорок восьмой и рост где-нибудь шестой с половиной. Кому понадобился этот костюм глиста-милитариста, было совершенно непонятно. У нас в роте второго такого бойца не было.

  Наверное, каптёры что-то намухлевали между собой, и его парадка ушла к кому-то из батальона. В итоге, дабы не выносить сор из избы, где-то на складах ему нашли подходящее по размеру офицерское пэша, которое, разумеется, тоже пришлось подгонять, ушивать и утюжить.

  Одним словом, первого числа дембельнулись только избранные. Мы же с Максом уходили одними из последних и смогли покинуть родную часть только числа четвёртого. Нам было по пути, оба мы были из Москвы, так что вместе домой и поехали. Я в расстёгнутом кителе, непрерывно одёргивая штаны, и Макс в отглаженных кирзачах и ушитом наспех офицерском пэша.

  Впоследствии мы с ним даже разок встречались. На гражданке он устроился рэкетиром и как-то пригласил нас с женой в подконтрольный ему ресторанчик. Под конец этой дружеской посиделки туда заглянули его смежники, в результате чего я чуть было не стал соучастником спонтанной криминальной разборки.

  Но всё это случилось уже потом, а пока мы просто торопились домой. По пути во Львов к нам присоединился дембель-железнодорожник из батальона, у него была пересадка в Москве. Во Львове же на вокзале мы зацепились языками ещё с одним дембелем-чернобыльцем. Правда, парнишка был не железнодорожником, а сапёром, но какая разница? Ему же тоже нужно было в Москву.

  В зале ожидания народу было не протолкнуться и билетов в кассе, как водится, не было. Я не знаю, что бы мы делали, если бы инициативу и наши документы не взял в свои руки Макс. 

— Мы чернобыльцы! Мы ликвидаторы! — громогласно заявил он, размахивая над головой пачкой военных билетов.
Странно, что никто из нас, стоя в очереди, почему-то об этом не подумал.
— Нам на дембель! — провозгласил он, и — о, чудо! — толпа расступилась, и в стене показалось окно кассы. Ну Макс, ну голова! Одно слово — писарь!
— Мы чернобыльцы. Ликвидаторы, — повторил он своё заклинание, просовывая наши документы в окошко. — Нам бы четыре до Москвы.
Сначала возникла недолгая пауза, а потом натруженный женский голос холодно произнёс:
— Билетов нет, но… — вдруг смягчился его тон, — через два часа проходящий, далеко не уходите, я вас позову.

  Два часа… Мы призадумались. Можно было, конечно, всё это время проторчать в зале ожидания, но по-хорошему надо было бы чего-нибудь прикупить себе в дорогу.

— Ну что?! — вдруг с вызовом спросил кто-то из нас. Все вышли из оцепенения, оглядели друг друга и, посовещавшись, оставили сапёра сторожить вещи, а сами пошли искать магазин.

  Нужный магазин, разумеется, оказался прямо напротив комендатуры. Не то чтобы во Львове не было других магазинов. Львов прекрасный город, и магазинов в нём хоть отбавляй, но не всякий магазин нам подходил. Мы же были дембелями, мы же ехали домой и ехали прямо с Чернобыля. Смекаете?

  Да даже по медицинским соображениям мы не могли ограничиться стаканом чая и треской в кляре. Ну, а раз в этом магазине таки был алкоголь, то, стало быть, в нём была и очередь. Я мысленно прикинул, успеем — не успеем, и дисциплинированно пристроился было в хвост, но тут, опять размахивая пачкой военных билетов, на середину торгового зала вышел Макс.
— Мужики! — воздев руки, вдохновенно воззвал он. — Нам до поезда полтора часа, мужики! А мы на дембель с Чернобыля едем! Сами понимаете, мужики! Ну, вы ж понимаете! Мужики-и-и! — ещё раз напоследок воскликнул он, потрясая над головой нашими документами, драматично заламывая руки и хватая себя за горло.

  И мужики всё сразу поняли. Да даже я был ошарашен силой его драматического таланта. Нам опять уступили очередь, нам стали совать деньги и даже предлагали потом подбросить до вокзала…

  Примерно так же я ощущал себя, когда полтора года тому назад в составе химотделения ехал в кузове бортовой машины на химсборы в Чернигове. Наш ЗИЛок остановился зачем-то в рощице на просёлке, и его тут же буквально облепили невесть откуда появившиеся добрые женщины. Некоторые из них по возрасту годились нам в матери, а некоторые были и того старше. Они совали нам яблоки, какую-то выпечку. Наш сопровождающий поначалу попытался было их урезонить.
— Да что ж тебе жалко, что ли?! — возмущались они — Это ж солдатики, ребятки, сыночки, защитники наши!
И наш старший смирился, отошёл в сторонку, отвернулся и закурил. А я сидел молча в кузове, грыз яблоко и думал: «Вот откуда, откуда в них столько уверенности, что я непременно их защитник?»

  Может быть, в этот раз в винном отделе у нас было больше причин ощущать себя «защитниками», но мне всё равно было как-то не по себе.
«Милые люди, — думал я, — если б вы только знали, как мы вас там защищали! Если бы вы только знали...»

  В итоге от денег мы, конечно, отказались. Сердечно всех поблагодарив за предоставленную нам возможность отовариться без очереди, мы прикупили бутылок восемь «Стрелецкой» и знаменитую «Горілку з перцем».

  Потом в соседнем отделе мы почему-то долго выбирали между «Завтраком туриста» и «Глазами в томате». Наверное, мы просто подспудно надеялись, что нам на прилавок выложат что-нибудь ещё. Наконец поняв, что больше ждать нечего, да и некогда, купили и того и другого.

  Уложив в сумку и рассовав по карманам покупки и ещё раз на прощание всех сердечно поблагодарив, мы отправились на вокзал. Бутылки, торчащие из карманов моих брюк, оттягивали штанины вниз, и теперь, то и дело поддёргивая их на ходу вверх, я даже подумал, что, пожалуй, так и надо было носить форму начиная с самой Мостиски.

  С билетами всё получилось тоже очень удачно. Буквально как только мы вошли, женщина-кассир, высунувшись почти по пояс из окна кассы, замахала на очередь рукой, выкрикивая:
— Ну-ка-а-а! Разошлись! Разошлись! В стороночку! Где тут ребята-чернобыльцы?
— А вот мы здесь! — весело воскликнул Макс, куртуазно подскакивая к кассе с двумя пузырями в отвисших карманах галифе.

  Наши документы были у него, да и деньги, как оказалось, уже тоже. Как, однако, легко и незаметно умеют некоторые люди всё под себя подгребать, брать на себя ответственность, нести её, ну, и делиться, если что, ею со всеми.

  Проходящий поезд оказался фирменным, скорым «Прага—Москва», а вагон оказался еврокупейным. Ухоженный, светлый, чистый, с накрахмаленными хрустящими занавесочками на окошках и белоснежными салфеточками на столах.

  Ангелоподобные чешские проводницы приветливо нам улыбались, проверяя наши билеты. Можно было подумать, что за всё наше смирение, за все наши страдания, за все наши тяготы и лишения на дембель мы угодили в железнодорожный рай. Нет-нет, вы только себе представьте: вы дембель, у вас восемь бутылок «Стрелецкой», «Перцовка» — и вы в раю!

  Так получилось, что три места у нас было в одном купе, а четвёртое в другом. Нашей соседкой оказалась милая пожилая дама. Как только поезд тронулся, мы не стали скрывать от неё своих намерений, а тут же выставили на стол содержимое своих карманов и, многозначительно разбирая сумку с продуктами, предложили ей поменяться местами с нашим товарищем, на что она с радостью согласилась. Так мы и остались в купе вчетвером, ладком своим мирком, а впереди нас ждали целые сутки пути и свободы.

  Жалко, конечно, было, что так и не удалось заскочить на Львовский железнодорожный коммутатор. Хотелось перед отъездом воочию познакомиться с девчонками-телефонистками, с той же Лилькой, например, да и попрощаться с ними. Но всё произошло так как-то стремительно, бегом-бегом. А я даже и не знал, где находится этот коммутатор. С другой стороны, оно им было надо? Если они на месте и работают, то днём нагрузка такая, что головы не повернёшь. А если сейчас другая смена и моих знакомых там нет, то и мне тогда что там делать?

  Вспомнилось почему-то посвящение в студенты. Нас вывезли в какой-то дом отдыха и для начала всех расселили по номерам. Вот так же вчетвером мы уселись за стол. Да-да, свобода. Демонстративно побросали на него пачки сигарет, закинули ноги и закурили.

  Вот мы уже почти взрослые, а значит, почти свободные люди. Впереди взрослая жизнь: обязательства, ответственность, а сегодня ночью была только свобода. Думали ли об этом? Сомневаюсь. Помню, у меня была пачка сигарет «Визит», чёрная с жёлтым. Шестьдесят копеек! Красивая, мне очень нравилась. Я сидел и романтично курил, закинув ноги на стол, так, как это делали крутые парни в крутых американских фильмах. По-взрослому, как я думал.

  Ну, обычно же я так никогда не делал, а это должно же было чем-то отличаться от того, как я это делал обычно. Потом к нам заглянула какая-то хорошенькая девчушка и спросила, нет ли у нас чего выпить. Из озорства, беря на слабо, мы налили ей полстакана водки и с интересом стали ждать.

  Прямо стоя в дверях, она лукаво прищурилась, хмыкнула и выпила всё залпом, одним махом. Потом кокетливо улыбнулась, произнесла:
— Ой, чего-то хочется, а кого, не знаю!
Хохотнула, хлопнула дверью и исчезла.

  Поезд вёз нас домой, в неизвестность, а я сидел и искал в воспоминаниях своё будущее. Начали с «Горiлки з перцем». Пока ты ещё трезв, хочется ощутить вкус. Раздражало только то, что закусывать приходилось рыбными тефтелями и в купе нельзя было курить. Поэтому приходилось то и дело вскакивать из-за стола и бегать в тамбур.

  После третьего возлияния сапёр распахнул свой дембельский дипломат и извлёк из него свой дембельский альбом. Наш товарищ из батальона присоединился к нему, достав свой. Нам с Максом доставать было нечего.

  Дембельский альбом — это такой народный солдатский скрапбукинг. Сначала покупался большой альбом для фотографий, потом он разброшюровывался. Покупался плюш и обложка «оборачивалась бархатом». Потом на разноцветной фольге объемно выдавливались и вырезались буквы. Например: «ДМБ-1987».

  Чтобы они держали форму, их изнутри заливали ПВА, смешанным с песком. Когда раствор высыхал, буквы клеились на обложку. Потом приходила очередь калек. Кальки нарезались в нужном количестве по формату страниц. Бралось сорок первое перо, тушь — и с пожелтевших уже образцов на просвет перерисовывались нужные картинки.

  Потом красивым почерком на страницы вписывались умные мысли, правильные стихи и пацанские песни. После чего альбом сброшюровывался обратно, странички через калечки, и последними на ПВА утюгом приклеивались фотографии. И, судя по этим калькам, судя по этим стихам и песням, все мы черпали мудрость из одного колодца. Разными были только фотографии, да и то лишь потому, что мы служили в разных частях.

  Потом, когда мы все по достоинству оценили труд каждого, я достал свою дембельскую гитару, ту самую, на которой мы расписались у четвёртого энергоблока. Пару раз что-то бренькнул для форсу, и мы нестройно запели наши суровые, дембельские песни. Когда слова знали все, никто никого не слушал, а когда кто-то слова забывал, он замолкал, вслушиваясь, ждал знакомых слов, подхватывал и вновь никого не слушал.

Взгляд печальный ты брось на КП
Не сидеть больше нам на губе.
До свиданья, «кусок»,
Наш закончился срок,
А теперь на вокзал марш-бросок.
На вокзале подруга в слезах
Тихо шепчет: «Останься, солдат!»
— Нет! — ответит солдат,
— Пусть на ваших плечах
Будут руки лежать салажат.

А потом «Машину» пели, «Воскресенье» пели, ну, и «Бричмуллу» — тюремную песню. Куда же теперь без неё?

  На следующий день спросонья голова, конечно, была тяжёлой, но не болела. Вот за что всегда любил перцовку, да и вообще горькие настойки, так это за то, что голова после них не раскалывается. Поэтому никто с утра не выламывался, судорожно не похмелялся, а просто все сдержанно позавтракали чем Бог послал: «Стрелецкой» и «Килькой в томатном соусе».

  А потом, потом была дорога, потом надо было просто убить время до Москвы. О чем-то говорили, смотрели в окно, бегали курить в тамбур, выбегали на станциях, покупали с рук пирожки, варёную картошку, соленые огурцы и вяленую рыбу. В какой-то момент, выйдя покурить, вдруг вспомнили, что поезд-то чешский.

— А почём у вас пивко? — задорно спросил Макс проходящего мимо проводника.
— Пива нет, — на ходу развел руками чех-проводник.
— Стойте! Как нет?! А Staropramen?! Мы же видели во Львове. У вас же был Staropramen!

  И ведь точно, был. Я помнил эти бутылки в его руках, мы даже хотели было для разгона побаловать себя чешским, да отвлеклись на перцовку, а потом и из головы как-то вылетело.

— Пива нет, — ещё раз, растерянно улыбаясь, развёл руками проводник.
— Нет, значит?! — мрачно, с угрозой переспросил сапёр. — А что есть?

  Не знаю, понял ли это проводник, но я отчетливо почувствовал, что в тамбуре назревает международный скандал. Однако тот только невозмутимо ответил:
— Есть кола.
— Дружище, — словно растолковывая ребёнку очевидные вещи, начал Макс, — ну на хрена нам твоя кола?
— Нам бы пивка, понимаешь… — продолжил он, радушно улыбаясь, обнимая проводника за плечи и вставая между ним и сапёром.
— Пива нет, — устало выдохнул проводник.

  И это было с его стороны очень опрометчиво. Сапёр оживлённо задвигался, набычился и засопел в бойцовском нетерпении. Не знаю уж, как долго Максу удалось бы того блокировать, но вдруг:
— Пиво есть! — вмешался в разговор наш невесть откуда появившийся четвёртый товарищ. Он демонстративно поднял перед собой тяжёлую холщовую сумку и позвенел ею.
— Ну и хрен с тобой! — зло огрызнулся сапёр и ни на кого не глядя молча вышел из тамбура.
— Извини, — сказал Макс, отпуская проводника и пожимая плечами. Мол, так уж вышло. Засим и разошлись.

  Мы отправились к себе в купе, где, собравшись снова за одним столом, закрыли дверь, чтобы никто не мельтешил, достали тарань, взяли по бутылочке, хлопнули крышечками, и как-то всё опять на душе улеглось. Посыпались истории, байки, анекдоты. Это сейчас все носятся: живое пиво, живое пиво! А тогда все пиво было живым. Ну, так, примерно суток трое со дня выработки. И хотя было очень похоже, что, покупая его, наш товарищ недоглядел и пиво уже находилось при смерти, это не испортило нашего настроения. Другого всё равно не было, а мы умели радоваться и тому, что есть.

Мчится поезд быстрей и быстрей,
Он увозит домой дембелей.
Ничего не щадя, все пропьют до рубля
Дембеля, дембеля, дембеля.

Офицеры завидуют нам,
Дембелям, дембелям, дембелям.
Им служить двадцать пять, а мы едем опять
Наши майские зори встречать.

  Когда поезд сделал последнюю перед Москвой остановку, мы выскочили на низкий перрон поразмяться и покурить на свежем воздухе. В вагоне было жарко и душно. Я давно уже снял китель, снял галстук и расстегнул ворот. Чтобы галстук не потерялся, я его оставил болтаться на груди пристёгнутым зажимом к рубашке. Макс просто разделся по пояс и щеголял бледным «могучим» торсом. Впрочем, и остальные из нас тоже выглядели не менее живописно.

  Оставался последний перегон, последний рывок, так сказать. Всего лишь час пути, ну, или чуть поболее того. Было по-весеннему свежо, небо было чистое, погода была отличная, все шутили, щурились, дурачились.

  Беда зашла со стороны солнца. Никто её тут не ждал, когда шибко глазастый сапёр, бросая окурок, вдруг задумчиво произнёс:
— Глянь-ка, кажись, патруль к нам идёт.
Все тут же повернули свои головы в ту сторону, куда он смотрел.
— Лейтёха какой-то.
— И кадеты.
— Не, не кадеты, это срочники.
— Срочники — это лучше.
— Ну-ка, ко мне бегом! — крикнул старший патруля, делая нам жест рукой.
— Ща документы спрашивать начнёт.

  И в этот момент поезд тронулся. Мы быстро на ходу, бросая окурки, повскакивали в вагон.
— Ага, щас! — победоносно воскликнул Макс, обернувшись к патрулю и делая на прощание широкий жест. Нет, не тот, когда воровато перед собой мельтешат средним пальцем, а именно широкий — всей рукой и от плеча.

  Вскочив в тамбур последним, он опустил подножку, сложил кулак в дулю, и, высунувшись из вагона по пояс, потом ещё долго вертел ею воздух.
— Дурак ты, Макс, — сказал я ему, когда мы вновь оказались в своём купе.
— ?
— Ну, он позвонит сейчас со станции в Московскую комендатуру, и нас уже будут ждать.
— Да ладно!
— Чё «да ладно»? Поезд он знает, вагон знает, телефон на станции есть...

  Складывались молча. Молча приводили себя в порядок, поправляя значки и застёгиваясь на все пуговицы.
— Надо было идти «по гражданке», — с сожалением констатировал я, глядя на себя в зеркало. Все промолчали.

  Тук-тук. Зеркало «уехало», дверь открылась и вошла проводница. Любезно поблагодарив её, мы забрали свои билеты. Поезд замедлил ход и, тоже тихо постукивая, начал неторопливо втягиваться в Москву. Тых-тых…, тых-тых… «Они все всегда стучат по два раза, — подумал я, — наверное, их так научили, возможно, один — это мало, а три — это уже назойливо». Чтобы хоть как-то замести следы, мы собрались и прошли вперёд по ходу состава. Миновали вагон-ресторан и, когда поезд остановился, выскочили на перрон уже где-то там, у первого вагона. Выскочили и замерли, озираясь.

  Вот так же было, когда в десятом классе у Чека уехали родители и мы собрались у него дома «чисто мужской» компанией. Чек жил в двенадцатиэтажке напротив. Родители его были состоятельными по тем временам людьми. Хорошо обставленная трешка, джинсы, магнитофон и даже видак. Скинулись, купили водки, накрыли на стол. Всё чин чинарём, но к двум часам ночи неожиданно кончились сигареты.

  Сначала мы пошли было на «Ждановскую». С той стороны метро, по ночам таксисты торговали «Космосом» по рублю. Но у таксистов курева тоже не оказалось. На обратном пути увидели табачный киоск с разбитым стеклом. Это Валерка, наш бывший одноклассник, на днях напился и швырнул в него кирпичом. Вместо стекла изнутри была прибита фанерка. Мы ее аккуратно с угла продавили и вынули пачку «Примы». Пачку «Примы»! А потом полночи шугались и петляли дворами по лужам, «чтобы милицейские псы не взяли наш след»!

  Но на вокзале нас никто не встречал. То ли лейтенант не позвонил, то ли расчёт оказался верен и нас ловили где-то ближе к хвосту состава. К Ленину и в само здание мы не пошли, а, обойдя его левой рукой, выскочили из-под дебаркадера со стороны электричек. Дабы не искушать судьбу, в город тоже выходить не стали, а, не доходя до платформ, благополучно спустились по лестнице в вестибюль Арбатско-Покровской линии и сдержанно, по-мужски распрощались. Вот и всё, больше нас ничего не связывало.

  До «Ждановской» я не поехал. Там всегда, сколько я помнил, паслось наше родное девяносто четвёртое и скучали кадеты с красными повязками на рукавах. Поэтому я вышел на «Рязанке» и, смешавшись с толпой, двинул дворами через Вострухина.

  Вот моя поликлиника. Пятиэтажки. Вот какое-то непонятное одноэтажное здание. Маленькое такое, с двускатной крышей. Мне всегда было интересно, что там находится и как оно здесь, во дворах, затесалось. Снова пятиэтажки. Цветущие яблони. Детские сады. Родная школа. Миновав школьный стадион, я снова выскочил к пятиэтажкам. Вот она, наша помойка. Вот он, мой дом. Мой подъезд. Пятый этаж. Моя дверь. Ключ под ковриком. Два оборота. Всё. Всё! Я дома! Радость! Радость?! Ну, скажи, скажи! Скажи, что ты чувствовал? Радость?!
Нет.
Опустошение.


***

Я отслужил. И слава Богу.
Чернобыль - это не Афган.
У каждого своя дорога:
Кому венок, кому стакан.

Я отслужил -  и хватит.  «Болдо»,
Как говорил сержант-казах.
Два года это очень долго.
Ты все прочтешь в моих глазах.

Я отслужил. Виват, свобода!
Я отслужил. Как отсидел.
С восемьдесят седьмого года
Освобожден от ратных дел.

Я отслужил. Я выпил чашу.
Утерся, отплевался... Все.
И я уже не буду «нашим»
Посмертно в списки занесен.

Я отслужил. И славлю Небо.
Хотя теперь военкомат
Мне говорит, что я там не был -
Я все равно безумно рад.

Я отслужил. Погоны скинул,
Поставил галочку в судьбе.
Мне не посмотрят косо в спину,
И я могу сказать себе:

Я отслужил. Два года прожил,
Прорвался из последних жил.
Я отслужил. Мороз по коже…
Я отслужил. Я отслужил…