Олух Царя Небесного 2

Роман ОЛУХ ЦАРЯ НЕБЕСНОГО
вышел в ЛитРес в электронной и бумажной версии.
По вопросу приобретения - пишите в личку.


©

Олух Царя Небесного 1.
http://www.proza.ru/2019/10/14/1572


©

11. Ху-ху… или Рисую Бога

Мы же остановились на самом волнительном повороте моей судьбы. Я стал ху… художником. Да, именно это запинание, это «ху-ху» и окрасило мой период творческого становления. Окрасило большим сомнением – туда ли я полез. А он, этот период становления, если быть точным, ещё не завершился. Да и предусмотрено ли тут завершение? Вопрос.

И ещё одно уточнение. Надприродное сознание и есть основа творчества. Кстати, «посмотреть со звезды», что и является надприродным сознанием, конечно же, не мной придумано. Это живёт в подсознании любой творческой личности. И в сознании тоже…

Я всю жизнь рисовал.  Вернее сказать, что-то изображал, потому что рисовать-то я как раз не любил. И не умел. Умение рисовать, кстати, для художника это вопрос «на засыпку». Здесь таится самая неразрешимая закавыка для нашего брата. Умение рисовать правильно порой для творчества – самая большая и неразрешимая проблема. Но об этом лучше и не начинать, потому как закончить невозможно. Тем более рассказ у нас о самом начале пути в неизвестность…

Так вот, всё моё ученичество было пронизано мукой и раздражением. Я ненавидел походы на этюды, все эти дали в дымке, стога на закате, ненавидел вечные  натюрморты с парафиновыми фруктами, гипсовые головы и проч., чем вдохновляли нас в художественной школе, где я благополучно прозябал. Пока меня оттуда не выгнали. По причине как раз неспособности к рисованию.

По той же причине и в институт я не попал. Моя нелюбовь к рисованию по принуждению, сказалась на моём образовании. Я образовывался сам. Всю жизнь. И вот что я понял: учёба и творчество – вещи несовместимые (для меня уж точно), потому что природа их в сути своей различна. Моя же природа требовала свободы и чистого творчества.

А чистое творчество – вещь неподъёмная. Да и есть ли оно вообще? Поэтому и поиски мои были иллюзорны и тяжелы. Так неподъёмно тяжелы, что и вспоминать неохота. Я ничего не принимал на веру. И учителям не верил. И Отца Небесного убивал. И пусть не пугает вас эта страшненькая фраза – я был, доведён до отчаяния. Жизнь по всем пунктам отторгала юношу, поэтому юноша всё, что хоть сколько-нибудь напоминало жизнь – презирал и старательно вымарывал из сознания. А уж, кто ещё как не Отец Небесный заварил всю эту кашу, и выставил на позор его – потерянного и несчастного.

Это сейчас я узнал, что «нашёл одного учителя – потерял истинного», и услышал: «не сотвори себе кумира», и осознал мысль: «увидел бога – убей бога». Все эти истины копились веками, чтобы примирить однажды мой юношеский нигилизм с мудростью предков. Убить Всевышнего невозможно, тогда как, уничтожив ограниченный взгляд на него, обретаешь истинного Творца. Наш взгляд – порождение несовершенного ума, и втискивая Беспредельное в рамки своего узкого предела мышления, – теряем его.

Вообще-то, если копать глубоко… (а копать мой Копатель намерен глубоко, до самого дна, иначе и смысла мы не видим в этом занятии). Так вот, в этом «глубоко» и зарыта моя собака. Глубоко зарыта, поэтому и копал всю жизнь. Но тогда я находился в полном неведении. Я просто жаждал. Чего? Я и сам толком не знал. «Духовной жаждою томим…». Но я был юношей вдумчивым и уже тогда начал копать. Мне нужны были подлинные знания – первооснова всего. Я их предчувствовал, оставалось только оформить эти предчувствия в логический строй стоящего ответа. И я оформлял и параллельно формировал своё Я. Это то, о чём кто-то когда-то сказал, а я запомнил: «Одно лишь высшее Я, истинное ЭГО – божественно и есть БОГ в человеке».

Запомнить запомнил, но смысл истинного ЭГО предстояло ещё раскопать и доказывать всю жизнь. Истинное Я, это, собственно, и есть смысл и конечная цель любого творца и его творчества. Ведь в искусстве ценно только уникальное и неповторимое Я – всё остальное, даже высоты мастерства – вторичны. Только твоя индивидуальность ценна, и чем больше ты неповторим, тем выше статус. Вся история искусства – это, прежде всего, Имена. Называешь Имя – открывается эпоха. Никому не надо объяснять, кто такой Рублёв, Рембрандт или Пикассо. Это уже планеты в космосе. 

Впрочем, это я сейчас понимаю, что я что-то формировал и оформлял, тогда же я просто пытался жить, то есть тыкался в эту странную жизнь, как телёнок в мамку и ждал благо. И творчество моё было таким же, каким был я сам. Ну, а поскольку тогда я был никаким, то и творческие поиски мои были хаотичны и неопределённы. Однако я был упёртый, запирался в отцовской мастерской и работал. То есть занимался своеобразной гимнастикой: стирал кисти, дырявил холсты и краску превращал в грязь. Я не ведал, что творю, просто блуждал по пустыне – слепой и без поводыря. За 6 лет я не написал ничего. Вообще.

Вспоминая теперь то время, и пытаясь быть скрупулёзным в оценках, скажу, что с настоящей школой я всё-таки столкнулся. Я её воспринял и даже в ученической практике кое-чего понял и достиг. Ян Раухвергер был одно время моим учителем. (Он натаскивал меня в Полиграфический институт). Сам он был учеником Вейсберга. А Владимир Вейсберг нёс в себе ШКОЛУ. Подлинную школу, а не ту, чем пичкали меня в этой жизни. Я слышал, что он был учеником Осмёркина, а там и до Сурикова было рукой подать…

Впрочем, эту цепочку «учитель – ученик», если уж быть совсем точным, – я додумал. От Осмёркина до Сурикова был ещё, быть может, и Кончаловский. А может, и никого не было. Я хотел сказать только, что существовала подлинная школа. Ян преподал мне основу творчества – отключать мозги. Достигал он этого специальными упражнениями. И это стало для меня в будущем сверхзадачей и философией всего творческого процесса. А процесс, мягко говоря, затянулся. Никуда не поступив, и отслужив в армии, я стал копать…

Это были самые страшные годы моей биографии. Отчаяние душило, и Копатель пытал не по-детски – туда ли я гребу? Но что-то удерживало меня от полной капитуляции, и я продолжал свои мазохистские упражнения. Теперь-то я, кажется, догадываюсь, что мне было нужно. Я хотел понять природу вещей. Не предмет, не пейзаж, не портрет, но суть их волновали меня. Предмет изнутри, его тайная формула, код. Не изображение видимого мира, но поиск его основы – было моей тайной сверхзадачей всю жизнь. 

Понимание родилось вдруг. Но не сразу. Через многие годы, через многие картины, рождённые и несостоявшиеся. Через несколько персональных выставок. Через сияние Чистой Правды, которое снизошло однажды… 

Я задался вопросом, ответ на который и явился бы ответом всей жизни. Все мои грёзы, мой пыл, опыт, вся ворожба над холстом, весь неистовый поиск истины – всё это для чего-то ведь было нужно? Или нет?..  Это трудно объяснить и понять даже мне самому. Где гуляла моя творческая мысль? чем питалась? где паслось моё голодное стадо? Я искал нечто, искал НИЧТО – дао, разлитое во всём видимом и невидимом мире, которое ни объяснить, ни понять невозможно. Я искал убедительный ответ на незаданный вопрос.

И вот что я всё-таки понял. Если всю жизнь я искал ту неуловимую истину, сияние чистой правды, и пытался изобразить суть несказанного, то назвав ЭТО своим именем, получится, что я искал Бога (или Дао, или истинное Эго) и рисовал его бесконечное проявление во всём, его неуловимый лик. Я пытался войти в это поле подлинности, где существует Бог. ЭТО никак не вмещалось у меня в пределы холста, ЭТОМУ всегда было мало места в пространстве моего сознания. Но постоянное стремление в те пределы дали мне ощущение подлинной правды.



12. Богомаз или Дурень думкою богат

Но однажды мне привиделся Образ Его Самого. Вы понимаете, о чём я? То есть, я так много и напряжённо думал в том направлении, что, не то, что сроднился – скорее раскрепостился настолько, что замахнулся. Проскочил ту грань, которую не надо бы проскакивать. Короче, я задался вопросом вопросов: так ли неуловим Его «неуловимый лик»?  И не бросить ли мне, типа того… вызов Небу, изобразив Его Самого? А чё?

Вы, наверное, подумаете, ну, ну… у богатых свои прибабахи. (Ясен перец, что у богатых в духовном плане, потому как гений и бабло – у меня лично не совмещается). На это я не стану возражать. Потому что. Потому что этот вопрос лежит в иной плоскости. Не в реальном мире, с которым у нас постоянная напряжёнка, а где-то там. Там, куда нас тянет неодолимо. Он завис между философичностью и психопатией (то есть, в наших художнических буднях).

Забегая вперёд, скажу: нет ничего глупее и безнадёжней, чем изображать то, что зыбко, шатко, неуловимо. Чего не существует как реальность. Но и тут всё сошлось – даже безнадёжная глупость затеи не стала препятствием, а, напротив, своеобразным толкачом. Всё богатое нутро моё раскрылось для восприятия… этого предприятия. Я завёлся и, как говаривали в старину попы – впал в прелесть. 

И мысль (если это мысль) уже карябала моё надприродное сознание. И уже на донышке подсознания можно было расслышать: «Меня коснулось непостижимое, я сам теперь бог, я вошёл в истину. Пора, брат, пора выбираться на просторы и обрести абсолютную свободу!» – нет, я так не думал, это было что-то другое, фатальное – шло фоном, и было глубоко спрятано. Так глубоко, что и не формулировалось никак, а жило отдельной жизнью, которой как бы и не было вовсе. Миражи. Фантазия.

Однако миражи – мой образ жизни, а фантазии – единственное занятие, в котором я преуспел и сделал своей профессией. Короче я ушёл в отрыв, объяснить который простой человеческой логикой невозможно. А вот на уровне безумия, которое, впрочем, так естественно для меня, проявился образ той вечной Истины, что изначально – суть сути вещей. А суть сути вещей – это, конечно же, Бог. И у меня возник соблазн изобразить Его на холсте. Ведь магия непознанного так велика, а человеческий разум так податлив соблазну.

Так что влип я тогда капитально. Хотел я этого или нет, но комплекс Люцифера коснулся и меня. Но главное – я влип в историю, из которой ещё предстояло выбираться, желательно с удобоваримыми потерями. Короче, дальше наступало время БЕЗВРЕМЕНЬЯ. И «как всякий провал, оно богато кучей пустопорожних бессмыслиц: мраком чувств, тяжестью мыслей, суетой действий и всяким прочим сопутствующим хламом» – с этой мрачной хроники я и начал свои записки.

А началось это чудо в деревне. Дней пять я ходил дурак дураком – и светился своей новой тайной. Я видел Образ Его Самого. Видел как Нечто, как Ничто, как воспоминание о будущем, как предчувствие встречи с инобытием. Я зависал в этой нирване НИГДЕ, пране НИЧТО в этой тайной заводи своего сознания – и умирал от предчувствий чего-то абсолютного и истинного.

Каждый вечер, выходя на веранду покурить дежурную трубку, я видел свою новую картину. Воображение рисовало образ лица, проявленного в пространстве. Божий лик проявлялся в божьем пространстве. Изголодавшись по своему ремеслу (здесь я не имел возможности работать), я шаманил над воображаемой картиной. Ночное небо, пронзительный воздух, природа видимая, и природа в своей глубинной и первозданной сути – всё работало на раскрытие образа.

Почему Бог имел черты человеческого лица – неведомо. Так было – и всё. Впрочем, а чей лик я должен был представить себе? Потом уже я пытался дать ему имя и погорел на этом окончательно. Бога изображали на иконах. Причём, в разных видах. Троица – триединая сущность Бога. И весь Путь Христов. А вот изображение Бога-Отца считалось неканоническим, однако изображение Бога-Отца Саваофа всё-таки встречалось.

На Руси иконописца так и звали – богомаз. Вот и я готовился назваться этим весёлым именем. Будьте как дети. Если спросить любого ребёнка, как он представляет себе Бога, то он, скорее всего, скажет, что это добрый (или строгий, но справедливый) дедушка с большой белой бородой, который сидит на облаках. Впрочем, так его представляют не только дети. Ветхий библейский бог так и рисовался. В основном – у них. Оттуда и привезли нам то, что назвали светской живописью. Но случилось это в XVIII веке.

У них же в начале XVI века уже творились вещи непревзойдённые. Фреска «Сотворение Адама» на потолке Сикстинской капеллы величайшее творение флорентийского мастера. Так вот, библейский сюжет, в котором Бог вдыхает жизнь в Адама, изображает как раз ветхого Бога (дедушку с большой бородой). Правда, у Микеланджело что Адам, что Бог, с точки зрения анатомии, вид имели (если так можно выразиться) запредельного совершенства. Впрочем, у него вся Сикстинская капелла населена суперменами с идеальными фигурами.   

Но флорентийский мастер, зашифровал на фреске человеческий мозг. Мозг, скрытый в образе Бога, окружённого ангелами, оставался незамеченным до конца XX века. Некто Фрэнк Мешбергер, врач по профессии увидел в общем абрисе – скрытую иллюстрацию анатомии мозга. Так что гений Микеланджело, в своём послании, как бы говорит, что все эти библейские сказания – лишь порождение Человека, его вселенского Мозга.   

Правда, быть может, Мешбергеру это привиделось, то есть у Микеланджело изображение мозга получилось по наитию, не специально. Ведь увидел Дали в образе Сикстинской мадонны Рафаэля – ухо. (И даже изобразил его, включив в него Матерь с Младенцем). А УХО, как известно, имеет форму зародыша. А это уже философия начала Жизни. А истина была, есть и будет в том, что Бог есть. Или его нет. Больше вариантов человечество не придумало (есть, правда, дао, которое есть и нет в одном лице).

Вот, собственно, и вся предыстория. Если простенько. А если чуть глубже, подробней, то совсем неясно, как там всё происходило. И что теперь? А теперь пора было ехать – в Москву, в Москву! – выяснять, как там дела обстоят… в сферах небесных и мозговых. И что первично – Бог, Мозг или Ухо…

Так и началась у меня эта страшненькая история. А как вы хотели? Истина не любит, когда её ищут, а уж когда в ней ковыряются такие вот Копатели – она мстит. Ну, и задумка, конечно, впечатляла… – дурень думкою богат!

Вообще, то, что задумывалось сначала и образовывалось потом на выходе – совершенно разные вещи. У меня – так. Во всём и всегда – полная неопределённость. Это у кого-то бывает: задумал – воплотил. Нарисовал эскиз, покрутил-повертел – и вот вам картина. Так, впрочем, и должно быть у нормальных профессионалов. У меня же так не бывает никогда. Что со мной происходит – неведомо. В те моменты творческого неистовства Бог (если вообще, он участвует в этом) отворачивается и сокрушённо молчит, потому что в моих мозговых сферах творится всё неправильно и не по-божьи.

Почему не по-божьи? Трудно сказать точно, но то, что я лез напролом туда, куда нужно проникать, затаив дыхание – отчасти объясняет эти постоянные сбои. А если ещё прибавить бешеную энергию моего бешеного духа – всё становилось ясно. Моё неистовство пробивало всё. Происходил сбой системы. Его системы. Поэтому и молчал Он и сокрушался, потому что во мне ломался Он Сам. Вот-вот. Именно поломанный Бог и мучил меня так безнадёжно и страшно. Но главное, ни одна картина не далась просто так, каждый новый холст проходил через то горнило. Трагедия эта, быть может, и оправдывала как-то моё существование…

Этой работой я и занимаюсь всю жизнь. Пишу картины. Почему именно картины, я и сам толком не знаю. Они меня заглатывают, как Иону кит, и я долго потом выкарабкиваюсь из их чрева. Картины мои многосложны и длинны как романы. Я вообще литературен. Поэтому и выскажусь литературно. Они многотрудны как моя жизнь. Это больше чем профессия. Это даже больше чем творчество. Это нечто сокровенное и абсолютное как смысл жизни. Это то, что можно предъявить в конце как отчёт, вот, мол – здесь всё. Здесь мой путь и суть моя.



13. Как теперь жить?

Как можно жить и работать, когда ты бросаешь курить? Если при этом курил всю жизнь. Даже до рождения – в прошлой жизни. И пил примерно столько же. Как, я вас спрашиваю? Как?!!

Ладно. Не надо нервничать. Попробую разобраться в этой неестественной и почти безысходной ситуации. Не пью я уже лет пять, но снится мне исключительно пьянка. То есть ничего другого мне и не снится. Представляете, какой возвышенной жизнью я живу. Я так скажу, алкоголики бывают пьющие и непьющие. Один мой приятель, бросив пить, даже воду пил со значением. Выпьет залпом, выдохнет и задумается, что это он сейчас принял.

А что же я? Короче, это фантасмагорическое занятие не отпускает меня и сегодня. Дело в том, что самому, усилием воли, бросить пить – нереально. И мечтать об этом нечего. Настоящий алкоголик никогда не опустится до подобной ерунды. У меня всё и всегда было по-настоящему. Настолько по-настоящему, что каждый раз я пил до конца – до самого что ни на есть дна. Конец этот мог стать и моим концом, то есть концом окончательным.

Возникает вопрос: почему же не стал? Я не знаю. Очевидно, потому же. Очевидно, я так задуман – всё доводить до полного финиша, до отвращения. На пятьдесят каком-то году – водка в меня перестала залезать. Но я не успокоился – перешёл на пиво. Два года я питался пивом. И опять потерпел фиаско – и пиво в меня не лезло.

И вот чего я добился. Теперь мой организм отдаёт это богатство, что копил всю жизнь. Со дна меня поднимается мутная пена, и рвётся наружу. Мутная пена – это моё достояние, моё богатство, это всё, что осталось от прошлой жизни. От великого противостояния двух миров: истинного ego и нелюбезной действительности.

Да уж. Это были годы схватки за право быть. Быть поглощённым вечностью. Сколько моих друзей этим правом воспользовались! А вот я проскочил. Это были годы провала в никуда, в нирвану, в ПУСТОТУ! В ту пустоту, которая и была моим божеством – суть сути вещей. Та пустота, с чего всё началось и всё закончится. В ту пустоту, которую я постигал всю жизнь, но так и не постиг окончательно. Да и как исчерпать неисчерпаемое?

О да, я курил и писал романы о своём питие. То есть сначала пил и курил, а потом курил и писал. Совмещать питие с писанием романов, да и картин у меня не получалось. Слишком велико было проникновение первого, чтобы я мог задуматься о втором.
 
Сначала я проникал в ту пустоту. Проникал и проникал, ибо нет предела познанию. Но был предел моих возможностей – дно, к которому я стремился, и которого всегда достигал. Потом наступали муки расставания с этим потрясающим занятием (ну не мог же я пить всё время чисто физически, хотя так хотелось!). Тогда я ложился – и не пил. Тоже одно из потрясающих занятий, что отложились в моей памяти. Одна из величайших страниц биографии: лежал – и не пил! Но выпитое накануне жило во мне, оно говорило со мной, оно меня убаюкивало, уносило в трансцендентные миры…

Я лежал по трое суток без сна. Профессионалы знают, как трудна и безыскусна жизнь алкоголика. Выход из многодневной ходки всегда заканчивался бессонницей. Но ведь что-то со мной случалось за те сутки? По всяким там законам бытия что-то непременно должно было случаться. Но… я так скажу: ничего не случалось – я только умирал и немел. Именно: умирал и немел. И вот оттуда… из немоты умирания… являлось НИЧТО.

Вы только не подумайте… ты, мой дорогой и единственный Читатель не подумай, что я отчаянно вру. Это выстраданное состояние и я ни на что его не сменяю, я буду говорить о нём тихо и со значением, потому что здесь – ВСЁ. Как писал Лао-Цзы «перед лицом смерти всё ничтожно, из-за всего существующего проглядывает Ничто. Ничто – и есть первооснова мира, из Ничто всё возникает. Ничто – путь вещей, явлений, процессов, потому что из Ничто всё вытекает и в Ничто всё возвращается».

Я лежал и тупо смотрел в это Ничто. То есть внутрь себя, что было одно и то же. И вот оттуда… из кромешного меня вылезали… нет, не чёртики вылезали и не зелёные человечки, чушь всё это и глупость! Мы люди творческие, многоплановые и со вкусом, ну какие у нас могут быть зелёные человечки?

Образы будущих картин вылезали из меня! А вы думали, откуда берутся произведения искусства у человечества? Оттуда и берутся. Из того Великого Лежания. Из того фантасмагорического внегалактического улёта в область божественных откровений и дьявольских насмешек! Из того Ничто. Из астрала. Да-с. Вот так вот всё и происходит! Именно.

Вру я всё. Конечно же, вру.  Или нет? В той жизни сейчас невозможно разобраться. Остались только памятные кадры, которые и снятся теперь с назойливостью госпожи Совести (только эта дамочка может так прилипать, доставая тебя). А кадры той кинофильмы были страшненькие.

Впрочем, бывали всякие: и романтические, и криминальные, и мистические, и совсем уже сюрные. Было и такое. Просыпаюсь я как-то внутри  костра. То есть лежбище моё натурально горит, а я возлежу в центре как жертвенный баран. Языки пламени лижут меня, а я ничего не чувствую. Без вмешательства здесь, естественно, не обошлось. Ведь Кто-то же разбудил меня (не будем уточнять Кто). Удивительнее всего, что и Огнь был Благодатный, (такой же, что из Гроба Господня, в Иерусалиме) иначе как объяснить, что ни одного ожога на теле вашего покорного слуги не было. То есть я восстал с жертвенного ложа, нетронут и чист как агнец!

Это к вопросу совмещения двух удовольствий. Когда пьёшь и куришь одновременно – можно и не проснуться. Не всем же уготована встреча с Благодатным Огнём.

Как, скажите, как теперь можно жить и работать без той божественной подпитки? Да никак! Поэтому и не пишу я больше романов о своём питие. В общем, всему приходит конец. Вернее не так: всё имеет свой цикл. Пьяный цикл завершился со смертью матери. Я начал самостоятельную жизнь очень поздно, когда нормальный Поэт уже давно стал легендой, а нормальный Художник ещё не вошёл во вкус, то есть было мне – за пятьдесят. А успеть нужно было многое. Авансы, что раздавал мне Господь, приличные люди возвращают. Ведь для чего-то Он оставил меня жить. И об этом я расскажу прямо сейчас.



14. Смерть Матери

Мать умирала не один год. Как отец приказал долго жить, так она и начала умирать: с декабря 1994 по ноябрь 2007 года. 13 лет моего прозябания. Теперь я знаю точно – она хотела забрать меня с собой. Моя мама была не проста, любовь ко мне имела роковую и шутить не любила. Да такими вещами и не шутят.

Мать была жертва. По гороскопу, по жизни, по восприятию той жизни. Это была её фишка, её объяснение всему, что с ней случалось. Кого - чего она была жертва – людей, судьбы, обстоятельств? – не ясно. Но эта жертвенность стала её жизненным статусом. Она сидела на кухне, раскладывала картишки и курила. Изо дня в день. До утра. Это было так значимо, даже торжественно. Она страдала. То есть лицо её излучало постоянную вселенскую скорбь. Почему вселенскую? Наверное, потому, что так мощно и бесконечно скорбеть, можно только в масштабе вселенной.

Лет пять такого сидения возвели её в ранг великомученицы. В этом статусе она убедила, прежде всего, себя, потому что зрителей, кроме меня, никого не было. Она уже при жизни стала памятником, об который разбивались все мои мечты и желания. В ней была мощь, чувствовался непреклонный характер.

Однако характер дело наживное – это наследие жизни. В ту страдальческую жизнь жертвы она явилась совершенно другой! У меня есть фотографии того времени. Какая же она была красавица! Она дышала лёгкостью, чистотой и целомудрием. Ещё у неё был абсолютный слух и божественный голос…

И всё это достояние попало во владение одноглазой бестии на тонких ногах. Замужество для матушки стало шоком. Совместная жизнь с мужем и его мамашей началась в местной больничке посёлка Сетунь. В той больничке мамаша мужа была главврачом, а с жильём после войны везде было никак. Сетунь же – моя малая родина, тогда ещё была ближним Подмосковьем, которое застраивали пленные немцы.

Так вот, свекровь взялась за невестку рьяно. Воспитывая своего сына без мужа, она была деспот и самодур – сын её слушался беспрекословно. Ко всему, жили они втроём в одной комнате. «Просыпаешься среди ночи, – вспоминала мама, – а на тебя смотрит из угла напротив стеклянное око бдящей свекрови».

Отношения между мужчиной и женщиной лучше всего объясняет только одно слово: непостижимость. Как написано в Книге притчей Соломоновых: «Три вещи непостижимы для меня и четырёх я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице».   

Отец за всю свою жизнь не обронил ни одного плохого слова о нашей матери, а когда мы, милые детки, жаловались на неё, а сестрица уже в зрелом возрасте пыталась развести их, отец всегда отстаивал её сторону. Он говорил, какая она необыкновенная, какая тонкая… а я своим детским носом всегда чуял в ней мента. В матушке была какая-то поверхностная правда – формальная, как закон постового. Вы нарушили – и всё.   

А то, что матушка уже после смерти батюшки долгими зимними вечерами наговорила мне о нём, сводилось к одной теме: «не мужик, тряпка, Дымов». Было, было в нём нечто мягкотелое и суетливое, что для любой женщины – просто беда. В своё время его мать над ним хорошо поработала. Однако чем больше он отталкивал от себя, тем больше и завораживал. Чем отталкивал, тем и привлекал – такой вот феномен. 

Первого ребёнка, моего старшего брата, бабка вытравила сама. Тогда аборты были запрещены, но она была хирург, главврач больницы – как-то всё устроила. После первого аборта, оставшегося на её совести, родилась Танька. Потом был опять аборт. И опять мальчик. Мать больше не хотела детей и меня ждала та же участь. Спас отец. Он вовремя вернулся из какой-то поездки и, узнав, куда и зачем легла жена, со скандалом вывез её оттуда. Так что назвать отца «тряпкой» мать поторопилась. Я категорически не согласен.

По поводу несостоявшегося аборта на меня недавно обрушилась одна мысль, и уже не отпускала ни в какую. Она меня заворожила, как завораживает тайна, и взорвала мозг, как взрывает истина. Я просто узнал, что буквально сразу же после соединения сперматозоида с яйцеклеткой возникает жизнь. Больше того, учёные зафиксировали свечение вокруг зародыша, мол, это и есть душа будущего человека. То есть, надо мной, уже светился божественный нимб жизни, когда меня захотели лишить всего.

Был огромный период жизни, когда меня мучил страх. Да что там говорить, страх наплывами подступал всю сознательную жизнь! Повода не было, а я боялся. Чего? Может того скребка, которым вычищают плод?  Этот вопрос, не получив ответа, завис в моей голове. Как и то, почему смерть отца потрясла меня до глубины души, уход же матери никак не отразился на моём душевном состоянии. И никаких чувств, кроме облегчения я не испытал.

Был у меня и другой опыт. Опыт потусторонней жизни. Видно, грань жизни и смерти была так неразличима, что я часто пересекал её, и как бы жил под покровом метафизики. Я ощущал себя жителем сразу двух миров. Для художника – бесценный опыт. То есть моя биология с анатомией жили в этом «лучшем из миров», а дух блуждал уже по искривлённым дорожкам инобытия. Страх же окрашивал всё в белесые цвета Смерти.

А вопрос, что завис в мозгу – плёвый. Что это – просто биология? Мать меня не хотела, задумала убить, и я запомнил это на клеточном уровне, и на том же клеточном уровне не смог её простить. Но мать меня вскормила грудью, заботилась всю жизнь и так любила, что чуть не утащила с собой в могилу. И прожил я с этим «ощущением матери» всю жизнь. То есть, мой душевный комфорт постоянно убивал страх, на моё духовное созревание наложилась душевная боль.

Впрочем, трудно во всё это поверить. Мистика какая-то, фантазии, блуд мысли. Если бы природа так реагировала на подобные «женские слабости», жизнь превратилась бы в ад. Мой страх – это нечто реальное, выпуклое, томящее только меня одного. Он – другой и очень мой. Он – индивидуален! И причина – где-то рядом. А если это суть моя? Вот такая гипертрофированная суть! Я же всё довожу до упора, до тупика. Быть может, это реакция на мою дикую сущность? Я блуждаю в первобытном мире «до знаний», мысли у меня крамольные, всё подвергаю сомнению. Это реакция на себя самого. Я боюсь себя, своей сути! «Я встретил врага, и это был я сам». Вот так.

Только «враг» мой, быть может, и есть порождение того изначального дородового страха? И те «женские слабости» и превратили мою жизнь в ад? Тогда как? И ещё один козырь, подтверждающий эту теорию – со смертью матери страх ушёл. Вот такой волнительный итог нашей совместной жизни.

На самом деле меня многое волнует. Ведь моя жизнь полностью зависела от судеб отца и матери, как судьба каждого из них – от судеб их родителей. Погибни отец на фронте, не сядь мама в ту же электричку, где ехал отец – ничего бы не было. И что? Это цепь случайностей или закономерность? Хорошо, пусть так, пусть закономерность. Я верю в предопределение, верю, что дети выбирают родителей, верю, в целостность мироздания и не верю в инопланетян. 

У матери я остался один и был абсолютной единицей, вмещающей в себя все её чаяния. Поэтому и наша война была нешуточная. Мать нависала надо мной всей своей жертвенной тяжестью, и я до сих пор ощущаю её облик – властный облик, говорящий со мной языком ультиматумов. Я постоянно чуял на себе её безмерную любовь и ненависть до полного отречения, со страшным словечком «нелюдь» внутри. Это словечко было откопано в глубинах её подсознания и запущено в мир. Я – нелюдь, она – жертва и сама невинность. Я до сих пор не могу понять, чего в ней было больше – любви или войны? Или это такая любовь? Любовь до гроба.

Накануне её смерти я выпил и прозрел: она же хочет меня забрать с собой в могилу! И её буквально сводит с ума, что я не хочу туда с ней отправляться. Я тогда так и сказал:

-Что? Не получается утянуть за собой? 

На следующий день её не стало. Утром я обнаружил хладный труп в её комнате. Она стояла на коленях, ничком упав на кровать, будто молила о чём-то. Наверное, просила Бога не разлучать нас.

Похороны мне реально понравились. Во внутреннем кармане у меня булькала плоская бутылочка коньяка, и всё было окрашено предчувствием новой жизни. Нас было трое: Мать-покойница, дух Отца Гамлета, ну и сам Гамлет, из двух зол, выбравший БЫТЬ. В зале для прощания мать лежала в гробу необычайно красивая. И если отец тогда (13 лет назад) светился Святостью, то мать сейчас излучала Красоту. Они были пара! Вот бы их рядом положить…

Играл Бах. Я зачем-то спросил у единственной тётки, дежурившей в зале: это Бах? Это я зря сделал, потому что она мне всё равно не ответила, а уникальность момента была испорчена. К тому же я знал, это – Бах. Потом я поцеловал маму, положил цветы в гроб и отступил. У неё был очень строгий вид – она была недовольна, что я не с ней. Так, из всей нашей аномальной семьи, на этом свете остался только я. Маме это не нравилось.

Гроб медленно, под аккорды Баха, погрузился в преисподнюю. Ну, туда, где священный Огнь, туда, где Тайна, куда мы все стремимся, и будем обязательно. Нет, положительно, мне всё очень нравилось. Это вам не в сыр-землю к червякам, здесь всё в традиции: земная жизнь должна завершаться Очистительным Огнём. Жаль только, что момент истины скрыт от нас. В Японии кремацию показывают по телевизору.

Вот и всё. (А сколько престарелых мальчиков утянули за собой их мамы!..). Я выжил, женился, у меня родилась дочь. А потом и сын.  Теперь нужно было нарисовать бога…



15.  Омерта

Бог так просто не давался. Он, как и положено, требовал жертвы. И я, не раздумывая, положил к Его пьедесталу свою жизнь. А жизнь моя и не жизнь была, а война. Ну да – война. Когда тебя постоянно держат на мушке – это война? Или чего похуже. Соскочить-то с прицела не можешь, только головой крутишь. Не потому что увернуться надеешься, просто нервы сдают – нервное это…

Ощущение войны, ощущение небесного снайпера, целящегося в голову – было изматывающе долгим. Просыпаешься – и оказываешься на мушке. И весь день потом не можешь соскочить. К ночи, измотанный постоянным присутствием в мозгу того снайпера, забываешься дурным сном. И снится тебе пьянка…

Когда я начал писать эти записки, меня волновало только одно: смогу ли я скрупулёзно по пунктам описать то состояние, что происходило со мной. Мне серьёзно казалось, что я участвую чуть ли не в историческом событии. Ну, если и не в историческом, то уж точно – в уникальном психологическом эксперименте. Я даже хотел писать хронику тех событий, решив, что это будет интересно всему роду людскому. Это ж, какие психологические изыски, какая пропасть философской мысли и глубины творческого процесса! В реальности оказалось – даже мне это не интересно.

Вообще-то на поиске Бога зиждется вся русская литература. Поэтому и казалось – мой опыт бесценен. Но, цитируя себя самого, получилось «то, что задумывается сначала и образуется потом на выходе – совершенно разные вещи». Мой поиск Бога вылился в такую бездарную и нудную тягомотину, что впору было задуматься, туда ли я полез. О чём это вообще? Потом начались психопатические вывихи, от которых сам Фрейд бы полез на стену. Как описать такое?!

Можно, конечно, написать документально просто: «Целый год я стоял у станка и стирал о холст кисточки». А можно чуть подробнее: «Представьте плоскость 2 на 1,5 метра, и безумца, который замазывает эту плоскость краской. Потом, неудовлетворённый содеянным, соскабливает её с неистовством. Потом вновь наносит. Тоже с неистовством, причём, неистовство неудовлетворённости растёт с геометрической прогрессией. И так в течение года». Быть может кому-то интересно будет узнать, что же творилось в голове у подопытного? Так тоже всё элементарно: «пустота и вихри». Ну, в смысле завихрения в пустой голове. Как-то так.

Может не того бога я искал? Вот, вот, именно! – этот вопрос и напрашивается. Ведь все уже знают – бог будет таким, какие мы сами есть. А сами мы не местные, в смысле – не от мира сего, и законы нам ваши не писаны, и ваш бог нам не указ. Я рисовал бога, а рисовал-то, естественно, себя. Причём худшее своё отражение.

Но главное даже не это. Самое страшное – это повторы. Когда повторяется такое – кажется, что мир рушится и летит в тартарары. Эти блуждания по пустыне без руля и ветрил напоминали мне начало моего творчества, и повергали в отчаяние. Тогда, в начале пути, 6 лет я не мог ничего изобразить. Вдумайтесь и ужаснитесь: ШЕСТЬ лет пустоты. Шесть лет поделите на месяцы и недели, на дни и ночи, на часы и мгновения! И – ничего. Вообще. Нуль. Дырка. Чёрная дыра.

Но я же упёртый! Я буду долбиться в то астральное окошко вселенной хоть шесть лет, хоть сколько, пока не треснет окошко, пока не выглянет из окошка Его Неуловимый Лик, и не проявится образ Добра и Истины на моём полотне. (Замысел, блин, как диагноз).

Но вот в чём тут дело. В глобальном, так сказать, смысле. В смысле, не Шестилетней войны, а в сражении, величиной в Жизнь. Лучшие мои работы проходили именно через вот такое горнило. Так уж завелось в моей практике. Без этого ступора, без такого «диагноза» не обходилось ни одно стоящее полотно. То есть, пройдя через все эти блуждания по пустыне, через безмыслие, безверие и прочие неудобоваримые и плохо проявленные состояния (о которых и поведать я толком не мог) – рождалось в итоге то подлинное, к чему я и стремился. Парадокс.

Однако. Во время той битвы внутри холста (и битвы внутри себя самого, естественно) – картины заряжались той сумасшедшей энергией, которую источал я на протяжении всей работы. Они были загружены мной под завязку – и чем дольше я смотрел потом на уже созданную картину – тем больше она отдавала. Она была живая – притягивала к себе. Внутри клокотал мой дух.

Мой дух – это, конечно, песня. Вернее симфония, поскольку мощь ощущалась во всём! Он словно жил отдельной от меня жизнью, будто и не мой это дух, а ДУХ всеобщий и я как бы при нём. Он ярился в этом мире независимый и непредсказуемый как стихия, но стихия эта жила в моём пространстве, именуемом телом, и владела тем телом безраздельно и целиком.

Так я вот что скажу. Это только казалось, что я что-то там задумал, куда-то там гребу, в какие-то пропасти падаю, и в какие-то выси взлетаю. Ещё порой кому-то казалось, что я мощный целеустремлённый тип – пру к намеченной цели напролом, не обращая внимания на препятствия. Так, во всяком случае, мне сообщали товарищи по цеху даже с некоторым восхищением и ревностью (меня ревновали к моему же духу). Нет, всё было не так. Это дух, расправив крыла, парил во вселенной, а я, Его ничтожество, умирал рядом от осознания той невероятной огромности и невозможности переварить его.

Дух вообще оказался главным действующим лицом во всей этой истории. Ни мысль, ни чувства, ни… чего там ещё? воображение, мечты и грёзы (подозреваю, даже душа пугливо помалкивала) – ничего у меня не работало. Только дух. Все дороги вели в мир ДУХА, в котором правил древний как сама жизнь – бог Яр и богиня смерти – Мара. Поэтому и ярился мой дух и морок поглощал меня, и не мог я выйти из того состояния.

Вначале я думал, ну, не может профессионал так работать. Если ты закапываешься в холст с головой и месяцами не можешь выкарабкаться оттуда, это не работа – беда. Настоящий профессионал выдаёт несколько сот работ в год. Наследие Пикассо исчисляется тысячами единиц. Если бы в каждую работу маэстро нырял как я, то жил бы вечно. Или не жил вообще. Не мог же европейский гений заниматься подобным самокопанием и самоистязанием. Это наша религия.

Потом перестал об этом думать вообще и замолчал. Я понял главное и принял как данность – картина, как и жизнь, должна пройти через все испытания: горнило страстей, ступор, отчаяние и чего бы там ни было. Это стало моей абсолютной истиной. Омерта.

Омерта – обет молчания. Омерта всегда считалась тем правилом, которое внушают сицилийцу с младенчества. Его учат молчать прежде, чем он начнёт говорить. Омерта – это когда все всё знают, но молчат. Потому что это истина, данная свыше, и об которую можно разбить лоб, сломать зубы, свернуть себе шею, ничего не поняв и ничего не добившись. Она есть – и всё. Она – сокровенна. Поэтому и молчат все и всегда.

Я же – Олух Царя Небесного молчал потому, что рассказать об этом был не в состоянии. Хотел, жаждал всем существом раскрыться, выпростать эту страшную тайну – но не мог, потому что не понимал, что происходит со мной. Я не понимал, кто меня заказал, истязает, и зачем ему это нужно?

Но теперь я, кажется, нашёл своего врага – Дух. Всё тот же всесильный всепроникающий дух поедает меня. И я, божий сын, попал в резонанс его звучания и спёкся. Меня убивает то, что меня создало, и чем жив я. Вот истина на все времена! Теперь же… продолжая логику этого открытия, я так скажу: что меня убивает, то я возьму как оружие! Им и разнесу его пенаты. Вот – выход, вот – разрешение моего вечного спора. Дух против духа!
 
Видел я однажды такую войну – ночную грозу над озером. Войну духа Озера против духа Неба. Громовержец небесный посылал в Озеро свои огненные стрелы, а оттуда – страх господень! – в ответ мощные сполохи огненных брызг прямо туда – в его стихию. И, надо сказать, Озеро отстояло свои права – громовержец отступил, разъярённый, и ушёл за горизонт.

Вот и у меня или – или. Только здесь: мой собственный дух против духа меня самого, и всё происходит во мне! Это будет похлеще разборок Фауста с Мефистофелем!

Когда у тебя раздвоение личности – это болезнь. По научному так: «Диссоциативное расстройство идентичности (расщепление личности) – очень редкое психическое расстройство, при котором личность человека разделяется и создаётся впечатление, что в теле одного человека существует несколько личностей».

Но когда их число с каждым часом множится и от личностей уже не куда деваться, и все эти личности – твоё порождение! И все они – художники! И когда все эти художники рисуют твою  картину, и не просто рисуют, а творят Образ Его Самого – тогда это уже не болезнь, это… твои трудовые будни.

Личности множатся, и все с утра до вечера творят Образ Его Самого. А Он всё не рождается, и не рождается! Не даётся – и всё тут! И кто-то уже запаниковал, кто-то впал в ступор. Кто-то уже отрёкся с лёгкостью Петра, кто-то предал с радостью Иуды. И не трижды, а многажды на день, потому что везде – тупик. Везде – страх Господень. И нет простора, нет воздуха, а только подвал, похожий на склеп. И вот уже подступает отчаяние. Башку дырявит многоголосый хор несостоявшихся мазил, а по углам валяется поломанный бог.

Я соскабливаю всё безобразие, что появилось на холсте и окончательно вхожу в мёртвую зону. То есть я не там, где мне положено быть – в сферах и высях, а конкретно здесь – в данном пространстве и времени. Я вижу свои перепачканные краской руки, вижу краску, вижу ненавистную плоскость холста. И всё! А снайпер держит меня на мушке. И я уже страстно хочу, чтобы он снёс мне полголовы!

Как и кому поведать такое? С кем идёт моя пожизненная война? Кто меня убивает? От кого я бегу? Какого беса несу в себе? Кому всё это нужно? Омерта. 



16. Пока страна загибалась…

Как я тогда выжил? Неведомо и непонятно. Мистика. Когда вся страна ломилась в сберкассы – поменять свои трудовые  капиталы («Павловская реформа») я был холоден как рыба. Я был спокоен и бесстрастен как аристократ, когда товарищи по цеху меняли советские сторублёвки в кассе комбината. Я был туп как пенёк и недвижим как сфинкс. Не было у меня капитала. Нигде.

Я был почти счастлив, наблюдая это безумие, и не думая ни о чём. Как жить, выживать, что завтра есть (в смысле, чем реально питаться)? Я не понимал даже самой постановки вопроса. Такого у нас не было никогда. Мы жили, решая совершенно другие проблемы.

А потом в стране началась что-то совсем уже несусветное и противоестественное – она  съехала с рельс, соскочила с болтов, мы вошли в зону безвременья, а я… продолжал жить своей привычной жизнью. Нет, я, конечно, заволновался, глядя в телек, и видя странную и страшную новую страну, но я не соотносил это с собой. Я продолжал писать картины, пить (благо, этого добра теперь стало, хоть залейся). Я выставлялся!

А дальше я расскажу о том, о чём надо бы помалкивать. О своей мистической везухе. Как гласит народная мудрость: «Потерял – молчи, нашёл, – молчи». Не будь дураком – помалкивай в тряпочку. Не дёргай судьбу за усы! Ну, да, всё так. Однако. Не стоит в который раз напоминать, кто перед вами? И название романа не стоит озвучивать в очередной раз? Поэтому, и расскажу, всё как было.

Пока страна загибалась, и искала способы выживания, случай мне подкинул деньжат в самый отчаянный период моей жизни. У судьбы, нашёлся-таки «козырь за пазухой». Мать любила мне повторять, что родившись на Пасху, я принёс удачу семье. Сначала нам дали комнату в коммуналке, а потом и вовсе небывалый подарок – мы получили квартиру, что по тем временам было чудо из чудес.

Короче, чудо случилось и в начале 90-х. В смысле, оно случилось раньше, но вначале 90-х я осознал насколько это чудо чудесно. Когда-то в советские времена матери удалось сделать невозможное – «родственный обмен» с матерью отца – бабой Шурой, о которой я упоминал уже. Вскоре его запретили, но квартирка так и осталась числиться за мной.  А что такое квартира в Москве – никому рассказывать не надо. Я сначала сдавал, а потом продал её за новые русские деньги, ставшие так популярны тогда в моей стране – долларии.

Потом, тот же случай, напоминающий джокера в рукаве, свёл меня с богатыми дамами, интересующимися творчеством моего отца и, что особенно радовало – моим. Одна дама сама удачливый дизайнер из нашей среды, раскручивала богатеньких буратино на щедрые траты в новых русских квартирах. Крохи с царского стола перепадали и мне. О второй даме без придыхания и говорить невозможно. Можно только пропеть как музЫку.

Она была из бывших советских инженеров-химиков, прозябающих полжизни в советских же НИИ. Но с приходом новых времён, из химика она превратилась в алхимика в делах странных и страшных (для меня), именуемым непривычным для нашего уха словом – бизнес. Не буду вдаваться в подробности, о которых я ни тогда, ни после – понятия не имел, скажу только, что жизнь моя приобрела ореол значимости. Она оценила и даже восхищалась, (бывало и такое) – моей живописью. Но, главное стала её ПОКУПАТЬ.

Впервые в жизни я держал в руках такие суммы новых русских денег, которые вселяли ощущение мощи и уверенности в будущем. Не буду говорить о тщете и обманчивости этих ощущений, скажу только, что я был перевозбуждён, конечно, но до полного безумия не дошёл. Здравого смысла хватило не соваться ни в какие авантюры, со сладкими посулами, ни в какие ВЛАСТЕЛИНЫ, МММ и прочие финансовые заманухи. Я был настолько лох, что даже не понимал, как там все эти схемы пирамид работают. Но ума хватило не «колотить понты» и не строить из себя крутого предпринимателя и супермена. Короче, излишки денег я покорно нёс в привычную сберкассу (которая стала называться Сбербанком).

Жил я тогда, как, впрочем, и прежде, свободным манером. Писал картины и безбожно пил (безбожно – значит привычно). Ещё у меня была подруга и сумасшедшая страсть к ней, о которой я написал целый роман. С подругой мы расстались, осталась только пьянка и невостребованная страсть. Со смертью отца всё это хозяйство переехало из мастерской в квартиру. Так и жил я, между страстью и пьянкой. Зато с мамой. Про маму я тоже всё написал. 13 лет жизни со мной возвели её, если помните, в ранг великомученицы. Она в статусе жертвы, я – в статусе её погубителя. Так мы и жили – мирно и вполне благополучно.

Она тогда стала утёсом, об который разбивались валы моих страстей и желаний. Привести к ней в квартиру женщину было странно, даже невозможно. Это было негласное табу. Нет, я, конечно, периодически нарушал запреты. Мать никого не выгоняла, беседовала с избранницами с интересом, даже, бывало, выпивала с нами. Она нравилась им. Но ни у одной моей девушки не возникало территориальных претензий. Они как-то мельчали в её биополе. И всем всё было понятно. Да и редко они забредали сюда – была мастерская, где зависали  мы по несколько дней.

К чему я об этом вспомнил? Девушки кончились быстро. Не потому что они кончились в природе, просто появились проститутки. Хотя, быть может, замена наших советских девушек на капиталистических проституток было вполне в духе того времени. Это было явление, на которое я, неуравновешенный и вечно пьяный, запал капитально. И с восторгом. Проститутки были красивые, весёлые и доступные. Во мне же бушевала неудовлетворённая страсть, усиленная кризисом среднего возраста и рутиной житья с вечно «умирающей» матушкой.

Началась веселуха. Причём, это было не разовое падение в тартар, а некое сознательное действо. Будто кто-то нашептал мне, а я прислушался, как нужно красиво расставаться с жизнью. А расстаться мне страстно хотелось. Вот здесь новые русские деньги и пришлись кстати. Тогда проститутка стоила дёшево – за 100 баксов можно было снять на ночь двух, а сотенных бумажек у меня было немерено. Почему двух? – просто жажда была непомерна…

Мать отнеслась к проституткам на удивление терпимо. Бывало, мы выпивали втроём, она с ними чирикала «за жизнь», задавая всякие вопросы, в том числе и классический: «как они дошли до жизни такой?». Со временем я обзавёлся «своей семьёй» с мамочкой и постоянным набором подружек – с ними и общалась матушка. Были у меня и любимицы. Им тоже нравилось бывать у меня, поэтому, когда с деньгами начались проблемы, они работали почти даром. Но об этом тоже всё давно сказано и записано.

У нас же повесть о художнике во всех его ипостасях. В том числе, и в тех, о которых самому художнику «помыслить стыдно». Должно быть, но не стыдно. Взлёты и падения… и проч., и проч. Так что, пока страна загибалась, художник и певец её (страны) странностей, отвязывался по полной. И всё это вместе называлось поиском бога в отдельно взятой личности. Поэтому следующая глава у нас совершенно о другом – о муках творчества. И муках сопутствующих. И назовём её соответственно: «Сопромат». То есть мой материал всё-таки сопротивлялся. Как мог.



17. Сопромат

Я давно уже перешёл на акрил вместо любимого масла, которым писал всю до-потопную жизнь. Ещё свежи воспоминания, как в нашем царстве-государстве случился великий потоп, который поглотил всё сколько-нибудь ценное, а на поверхность с самого дна всплыло оно – нечто бесформенное, но хищное, что полстраны превратило в нищих. Остальные в борьбе за выживание – пропали без вести. Я, слава богу, выжил, и даже продолжил свои упражнения с красками, но… был вынужден перейти на акрил.

Акрил – тупая краска, созданная, очевидно, чтобы рисовать плакаты и вывески. Причём, я покупаю акрил не в художественном салоне, а беру оптом тот, что продаётся на строительном рынке. То есть я рисую строительными красками, теми, чем красят стены и фасады. И это реальность дня сегодняшнего, то бишь моего пустого кошелька. Зато, покупая ведро белил и россыпь бутылок с колерами – я не думаю, сколько и где мазнуть, потому что краски у меня море. А когда у тебя море краски, ты не экономишь её, не боишься экспериментировать, льёшь её, где попало и в результате осваиваешь и эту «тупую краску», и нарабатываешь свой стиль.

Где-то слышал, читал, Пикассо с первого гонорара накупил себе кучу тюбиков масляной краски, положил их горкой в мастерской и радовался, что не надо больше экономить и думать о ней. И я его понимаю. Впрочем, я и раньше не особенно экономил – у меня всегда был запас масляных красок. В комбинате, где я работал до потопа, были такие нормы расхода красок, что после выполнения заказа темпера, которой мы делали картоны, а также гигантские уличные плакаты ко всем советским праздникам – оставалась коробками. Я её и менял на масло у знакомого киоскёра. Ну, а сейчас…

Вы как-нибудь ради любопытства зайдите в художественный салон, где торгуют материалами для нас, любимцев богов. И взгляните на цены. Взгляните и остолбенейте. Краска по цене красной икры, разбавитель по цене коньяка. Подрамники, холст, кисти… Флейц (качественный, импортный) на строительном рынке стоит рублей 60-70. Кисть в салоне (примерно того же размера) стоит уже за 300 рэ. Качество, начальный материал, вязка – всё одинаковое. Ещё недавно эта кисть стоила 60 рублей. Исправились. Теперь я пишу флейцами. Откуда же взялась эта божественная цена??

Прибавьте к этому аренду мастерской, выставочные площади (выставляться художнику необходимо – это часть его профессии). Выходит неподъёмная сумма. То есть, за то, что ты решился водить кисточкой по холсту – плати нереальные деньги. Но тебе ещё надо есть, пить, содержать семью (если, конечно, ты осмелился её завести). В общем, всем всё понятно, на хера ты кому, господин хороший, нужен, а водить кисточкой по холсту при капитализме – роскошь. Что-то вроде посещения ресторации.

Представьте себе актёра, который платит за выход на сцену, платит за декорацию, грим, костюм. Ещё ночами расклеивает по городу афиши, напечатанные на свои деньги, платит за анонс в СМИ, за сам театр. Причём, чем выше статус театра – тем круче сумма аренды.
Такое фэнтези и представить трудновато.

Впрочем, пример так себе. Наши профессии только в названии схожи. (Artist в переводе с ихнего английского – художник). Так вот, наши артисты (актёры по профессии) – это ребята с другой планеты. Они развлекают нас, их любят, за ними следят. Я сам их обожаю, только не приведи господи жить их жизнью! Они же, бродяги, торгуют не только лицом, они торгуют всем, что есть в наличии, вместе со своим внутренним богатым тонким интеллектуальным содержанием.

Они даже свой внутренний мир легко меняют, но не по божьим законам, а по воле режиссёра, то есть по прихоти такого же бродяги и чёрта, только с другими амбициями. Такая вот профессия. Работёнка «чего изволите-с». А ещё этот чёрт орёт на них, и они подчиняются, потому что чёрт может вычеркнуть их из той жизни, к которой они привыкли. А кем они будут, бедолаги, в пространстве обычного смертного, если свои жизни, свою суть они могут тасовать ежечасно с лёгкостью фокусника. Да за такую работу и гонорары должны быть повышенные, и пайки – питательнее.

Другое дело мы – артисты-аристократы, сотканные из астрала, и в нём же живущие! Избранники богов – люди свободные, безбашенные, не обременённые ничем: ни  моралью, ни принципами,  ни мозгами, ни самой жизнью. Мы – и бабло (ха-ха!), это как Котлета и мухи, как Дар и яичница. Мы не живём – струимся, питаемся – праной, излучаем – свет! Какие дела?

Так что поймите меня правильно – я не сетую на цены. Я только удивлён тому, что торговая братия, так быстро сориентировалась в том пространстве, будто знает уже, с кем имеет дело. Они сразу учитывают наше божественное происхождение, то есть эти прыщи знают, что мы – боги, поэтому и накидывают божественную наценку. С кого ж ещё брать-то? С поэта что ли? Этому кроме огрызка карандаша и клочка бумаги и не нужно ничего. Всегда завидовал их мобильности и рациональности в производстве. Да и писателю подфартило, ну, ноутбук ещё – и всё! А у нас – перечислять запаришься все наши кисочки с мольбертами, да  краски с разбавителем.

Вот тут торгаши и подсуетились! Впрочем, ОНО – красавцы и людоеды в одном лице – всегда зарабатывало на сокровенном: на детях, на рождении, на смерти. Ну, а художники… – это особая песня. Теперь только ленивый не знает, сколько стоят наши, так называемые «плевки в вечность». Нарисовал Чёрную Дыру – иди в кассу получать свой вшивый миллион долларов. Таки надо делицца. Закон.

Кстати, получив все эти после-потопные «блага цивилизации», хочу заметить, что то, о чём мы мечтали, и то, что получили взамен, заставляет задуматься, есть ли у художника мозг вообще. Известно было, что советский человек инфантилен. Совок воспитывает инфантилизм, и прививает комплексы. Но вот творческая братия советского периода была не просто инфантильна – это был образец детсадовского мышления и подростковых амбиций.  Поэтому эпоху Перестройки наш брат творец и воспринял так восторженно. Вот-вот, ещё чуть-чуть – радовалось бородатое дитятко – и начнётся нечто грандиозное, чистое, ясное, честное и долгожданное! (Я – стыдно вспомнить – был в авангарде младшей группы того детсада).

Да уж, что уж, не сразу мы въехали, куда въехали. Мы долго взрослели и туго понимали, в какую дыру летим. Сначала было интересно и весело! и стрёмно – телевизор и журнал «Огонёк» поднимали нас до нужных высот проникновения в истину: «Ах, в какой же дыре мы живём!». Мы с детским любопытством крутили головкой, посматривая по сторонам, и ожидали чего-то такого эдакого. Новых ощущений, новых подарков судьбы. Мы, как я уже сказал, первыми записались в тот восторженный полк. Полк зомби-камикадзе, презревших жизнь и своё недавнее прошлое.

А прошлое было реально! Как же мы жили в эпоху «цензуры и инакомыслия»! – как при коммунизме. Как боги на Олимпе. Мастерские, бесплатные творческие базы, поездки по стране, выставочные залы, опять же дармовые, то есть для творческого человека – рай. Всё это называлось Художественный Фонд – профсоюз художников (вожделенный Запад, включая «дикий», мечтал об этом как о манне небесной!). Мы были элитой, делали правительственные заказы, имели вес, многие – при деньгах. Ну что, ещё было нужно!?

Кстати, художники советского периода создали мощнейшую школу, уникальную по своей природе и эстетике. Как и советский кинематограф – это был особый вклад в мировую историю искусств. Даже так называемое протестное искусство могло появиться только на той почве и под тем прессингом. Все эти «Бульдозерные выставки» и разные полулегальные «объединения графиков» давали реальный шанс засветиться и взойти к вершинам даже не вполне выдающимся мастерам (сколько диссидентствующих лиц сделали себе громкое имя на Западе!).

Но вот, будь ты хоть трижды талантливый, а нет у тебя сегодня 4-5 тысяч за погонный метр на Крымской, или 7-8 в Манеже – гуляй, парень, тебя не существует в природе. (Сами посчитайте, сколько тех тысяч надо на персональную выставку). Так что смешно теперь слушать, как гнобили творческую личность в Союзе. Вы, господа избранники, сейчас попробуйте выжить и сформироваться во что-нибудь удобоваримое.

Это я к тому говорю, что о творце надо заботиться, грядки его поливать, ну и самого его культивировать. Хотя, как показывает мировая практика, и голодом морить художника тоже бывает не вредно, но исключительно для духовного развития оного.

Однако в то роковое время так уж достал нас вид из окна, поставленный голос диктора на ЦТ, и отсутствие пива в мрачные минуты похмелья, что захотелось чего-то абсолютно нового, – мозги просто кипели! Когда же закипают мозги – жди беды. Уж мы-то знаем. У нас вся история такая: возмущённый до кипения разум обычно сменяется разрухой и голодом. (Очень мне это напоминает мою кипучую деятельность на холсте).

Однако чего конкретно хотели тогда – толком не ведали. Западных ценностей, наверное, без особого представления о них, модернизму хотелось некоторым либеральным особям (хотя, помнится, и модернизма было навалом, и постмодернизма). Как потом оказалось, западные ценности свелись к ЕГЭ, гей парадам и ювенальной юстиции. Ещё, конечно к колбасе и пиву разных сортов, но пиво и колбаса вполне могли ужиться с социализмом, а вот куда всё подевалось в одночасье накануне потопа – вопрос.

Короче, фу-фу, фук, пук! мечтания, грёзы. А если, по сути – сделали нас тогда ребята, не обременённые моралью. Игра в напёрстки на высшем уровне состоялась. ОНО – вечно, а деньги не пахнут. Ну а мы, выдающиеся мыслители из подполья, впали в анабиоз от осознания «светлого завтра», и получили в подарочек – чёрную дырку от бублика. Дикий капитализм улыбнулся и нам своей завораживающей улыбкой.

Впрочем, завтра наступило и взросление, а с ним прагматизм, цинизм и прочий реализм. Художественный Фонд приказал долго жить, творческие базы, выставочные залы стали стоить нереальных денег, а мы превратились в обслугу нуворишей. А эта публика и раньше не отличалась большим вкусом, теперь же искусство покатилось туда, куда лучше б не заглядывать – в тартарары. Художник перестал быть мечтателем, проводником божественного, он занялся, наконец, вполне конкретным делом – стал производить продукт. Всё стало жёстко и внятно. Мечтать стали скрытно. И всё больше о бабле.

Справедливости ради, всё-таки замечу – у той идеологии не было будущего. Та идеология, кстати, также была порождением западных мечтателей. Вот только прижилась она почему-то только на нашей почве. Да и сегодняшнее сальто-мортале назад к «западным ценностям» проделали совершенно бездарно.

Ну, да ладно, об этом написано тонны статей, и тысячи часов ток шоу набили оскомину. Всем теперь всё ясно. Русские не китайцы – запрягают долго, зато ломают быстро. А потом репу чешут. Вот и думай теперь русский мэн, что страшнее: заглядываться на западных жуликов или смотреть внутрь себя, где громы небесные и вечная война.

И последнее – о вожделенной мечте миллионов – о бабле. Вернее, о цене, которую платит творец за возможность иметь то бабло. Вот пишу я тут, сочиняю, пою о каких-то высях, сокрушаюсь о каком-то духовном кризисе и захожусь в творческом экстазе. Истину ищу! Сказочник, короче …

А в это время торговая братия вылезла в тузы и всё уже порешала на самом высоком уровне. А моё мнение не учла, естественно, и даже не поинтересовалась им. И вряд ли оно им  вообще нужно. Однако мнение моё есть и я его выскажу. Потому что на этом пространстве всё должно быть по моим понятиям, а не по их законам. Ещё недавно я был романтик и пророк, поэтому писал бескомпромиссно и круто. Пусть время романтиков прошло, я и теперь подпишусь под каждым своим словом! А слова эти – пусть станут гимном почившему искусству.

«Холст не обманешь. Любая картина – автопортрет, в любом мазке – биография. Все твои мысли и тайные помыслы холст беспристрастно отобразит. Человека можно обмануть – время не обманешь, Богу куклу не всунешь… поэтому вся твоя жизнь будет жить здесь – на холсте! Везде и всегда».

А это день сегодняшний. Дописал, так сказать, для иллюстрации про «холст не обманешь и Богу куклу не всунешь…».

Оригинальное произведение итальянского художника Maurizio Cattelan под названием «Comedian» было продано в первую неделю декабря 2019 года, на фестивале Art Basel в Майами. Бананы, приклеенные скотчем, выставили в Parisian gallery Perrotin. И проданы бананы… за 120 тысяч доллариев каждый.



18. Андрюша

Нечего клюкву есть, коли морщиться не умеешь. Назвался любимцем богов – полезай в его жёсткий кузов, и принимай всё как есть. И жестокий век, и чумовые нравы, и цены в салоне. И банан, по цене квартиры в Москве. Ну, это так – алаверды к предыдущей главе.

Думал я тут, думал, да и придумал. Не совсем сам придумал – меня на эту мысль Андрюша сподвигнул. Но Андрюша – божий чел. А с божьими людьми ухо надо держать востро. Ну, а придумали мы на пару вот что.

Не может художников быть много, и красками художник не рисует. Художник может быть только один. Один одинёшенек во всей вселенной! И краски ему не нужны, он рисует собственным духом и космической пылью. И, вообще, художник – это космическое тело, живущее по космическим законам. Короче, полный астрал! Быть может, в этом и есть высший смысл, о котором печётся Господь?

А может не надо парить мозг подобной байдой? – подумал было я отдельно от Андрюши, но… уже проникся сладостью мысли и возжелал в те пределы. А чё, собственно говоря, в тех пределах нам жить и творить. Что называется, коготок увяз… так мы и не против. Да и Андрюшу так просто не вычеркнешь – это мой вибрационный двойник в астрале.

Угу? Все всё поняли? Какие бананы нас ожидают? Какие у нас тут полёты наметились…

Сам я, если честно, туда ещё окончательно не проник. Посещают меня ещё проблески здравого смысла. Но чую – пора. Никуда мне не деться от всех этих астрально-маниакальных прибабахов. Потому как в реальной жизни все приличные места уже заняты. Неприличные – тоже. И всё так быстро – хоп! – и остались любимцы богов в очень конкретном месте. Намечтали себе, нафантазировали палат белокаменных и башен вавилонских, а на деле… – правильно, у разбитого корыта всей семьёй и восседаем. Но гордо, с чувством собственного достоинства.

Теперь, как ни крути, осталось только ЭТО – астрал, будь он… славен во веки веков! Ну, посудите сами, художники есть, а места для них – нет. Поэтому грузимся в небесный ковчег – и вперёд! – в астральные выси и дали. И оттуда уже будем посылать вам – простым гражданам этого непростого мира – посылочки. Опять же не простые, а духовенные. Это и станет нашим посильным вкладом в общемировое здание Добра и Прогресса. А лучшего проводника, чем Андрюша, туда не найти. Так что, прощай здравый смысл и логика! Здравствуй инобытие и грёзы. Ну, а мозгов у нас и так никогда не было…

С ума просто съехать! – с этого призывного клича и начнём наше путешествие.

Ну, во-первых, откуда возникают такие Андрюши – вопрос. И вопрос не праздный. Всю мою жизнь меня вёл Андрюша. Я сын Андрюши и сам отчасти Андрюша. В моей теперешней жизни он и возник. Именно возник, соткался из небытия как джин – с взлохмаченной бородой, колтуном в волосах и глазами-буравчиками – материализовался из правещества, из некоей субстанции, что находится в сердцевине всего сущего, и занял своё законное место.

Он будто вырвался из тьмы веков, завибрировал и засветился. Сиянием потусторонней жизни засветился. Ещё он как-то странно посмеивался и чего-то говорил. Говорил, говорил так много и так вдохновенно, что выдержать этот поток сознания было почти невозможно. Если вслушиваться. Если же не вслушиваться, то эффект был ещё страшней – его нехилый голос и мощные эмоциональные вибрации разрушали мозг, и желание у всех было только одно: заткнуть этот фонтан навсегда.

Но я вслушивался. Страдал и вслушивался. Меня надо знать: я всё делаю «по-честному». Если кто-то говорит мне, я должен слушать. Слушать и желательно понимать смысл сказанного. С последним у Андрюши была напряжёнка – он сам не понимал порой смысла сказанного. Причём, тут же виртуозно упархивал в другие миры и смыслы. И это ему ничего не стоило, поскольку все эти и другие «миры и смыслы» – его дом родной. А в доме том у него полный порядок – на любую тему он мог говорить часами, не меняя тональности на переходах…

Поэтому частенько я затыкал его, посылал в дали неведомые и жёстко грубил. И в этом была своя логика, хотя о какой логике может идти речь, общаясь с Андрюшей? Просто нервы сдавали, и, чтобы заткнуть фонтан, я шёл на всё. Тут и появлялся командный тон и жёсткие одёргивания. Со стороны же это выглядело, как разговор двух пациентов известного заведения…

Слушая Андрюшу «по-честному» я невольно попадал в его мир, терялся в нём, потому что там было всё смещено. Всё было так, да не так. И умно вроде, и знания были, не чета моим, и всяко разно – разнообразно, но потом он вдруг ошарашивал тебя каким-нибудь фактом, абсолютно не из этого разговора, не из этой логики. При этом глаза-буравчики равнодушно дырявили тебя, словно ты – посторонний предмет.

И до тебя вдруг начинает доходить, что так не должно быть, это полная ерунда, бред – расщепление сознания, а, проще говоря, шизофрения. И что с этим достоянием делать, когда ты сам на грани? Попробуй-ка вырваться оттуда – чёрта с два! – этот мир затягивал, посвящал тебе свои тайны. Вот тогда, чтобы не впасть в прелесть и вызывался бог Яр, и я начинал страшно грубить, а по сути – спасать себя.

Его, однако, невозможно было обидеть. Он, как всякий неплотный дух, и обладал всеми качествами неплотного духа – а духи никогда и ни на что не обижаются. А так хотелось достучаться до него, пробив эти вязкие туманности. Он меня не то, что презирал, но всячески показывал наше различное происхождение. Кто он, и кто я. Поэтому меня он прощал сразу – просто и великодушно. Он же – бог, а я так – погулять вышел. К тому же он помнил всегда, что не донёс в мир что-то очень важное, причём ему было абсолютно всё равно, слушаю я его, грублю ли, или вообще отлетел в другие миры.

До нашей роковой встречи 8 (восемь!) лет и 8 зим он прожил в землянке. Питался праной и тем, что подкладывали деревенские жители. Дом его сгорел, он и организовал себе святую обитель – вырыл землянку и восемь лет пролежал в анабиозе. Как он сам сообщил об этом периоде:

-Я обрёл истинную свободу сойти с ума.

Вот и думай теперь, сошёл он с ума или так. Играется. И игры те – не чета моему мироощущению. У него всё было в пределе запредельного, если так можно выразиться. Выживал мужик жёстко. Товарищ Диоген отдыхает со своей бочкой на пляже Средиземного моря по сравнению с уральским климатом. Ещё он сказал, что подземный дух принял его только через два года. Для меня эти заявы так и остались из области неведомого. Впрочем, как и сам Андрюша…

Он был, очевидно, достопримечательностью деревни. Говорит, что его любили, ценили и даже хотели женить на местной девушке. Ещё у него был интернет (без компьютера, Wi-Fi и прочих атрибутов беспроводной связи). Конкретный интернет будущего, по которому он и общался с умершими друзьями. Ещё он мог с Высоцким поговорить, с Гребенщиковым. Мог и на марсианском – с Агузаровой. «Мне тут БГ вчера рассказал…», или «Володя мне вчера пел…» и прочая, и прочая. Меня он вычислил на раз. Взглянул и определил: «Художник».

К нам в хозяйство он попал случайно. Или закономерно, но законы те лежат за гранью здравого смысла. Мы приехали покупать улья и пчёл. Даже ещё не покупать – разузнать что, почём и как. А тут – вот такой Андрюша. Ну, как было не взять его с собой? Сироте собраться – только подпоясаться. Андрюша и подпоясываться не стал. Единственный документ – «Свидетельство о рождении», а также фотки друзей и любимых – были зашиты на груди. Так он и появился в нашей жизни в единственном свитере, не стиравшимся никогда. Признаться, его появление стало для нас шоком.

Вообще-то у Андрюши, как потом оказалось, всё было: и жена, и взрослый сын. И они вскоре даже навестили его на новом месте. Но он, как я понял, не пожелал продолжения их заботы о нём. Сам же не о ком заботиться не привык. Не его это. Было у Андрюши и прошлое. Астральному существу не нужна биография в принципе, но она у него была. Биография, кстати, вполне человеческая.

Мать и отец были, и даже старший брат и сестра-близняшка. Отец – мастер на крупном заводе, мать – редактор на телевидении. Оба умерли, но он регулярно общался с ними по своему интернету. Брат где-то проживал в Перми, сестра… вот с сестрой не всё было в порядке. С ума сошла. Окончил геолого-разведывательный техникум. Увлекался палеонтологией. В 14 лет впервые ушёл из дома, с тех пор началось: походы, пещеры, горные реки, спелеология. Даже в институте успел поучиться. Потом – стройбат, и, как я понял, дальше сплошная богема.

Там и подхватил он бациллу астральной жизни. В квартире его шла постоянная многолетняя пьянка, с травкой и прочим… хотя ни алкоголиком, ни наркоманом он не стал. На протяжении многих лет, у него тусовалась пермская богема: поэты, рок-музыканты, художники и будущие жёны. Про последних он недавно высказался: «От меня все жёны, как поэты из жизни – уходили рано…». Вот одной из них он и оставил квартиру, а с другой – перебрался в деревню. Когда сгорел дом, жена перебралась в Израиль, он – в землянку.

Я-то теперь понимаю – встреча с астральным двойником, разве могла быть иной? Он просто увидел меня – и пошёл, как апостол Андрей за Христом. Согласен, сравнение некорректное, т. к., если и был в этой встречи Христос, то это уж точно не я. Да и не он. Как говорили наши предки: Христос между нами.

У меня отец был такой Андрюша. (Почему-то после упоминания Христа, у меня всегда всплывает образ Отца). Так что опыта общения с подобным явлением – предостаточно. Надо сказать, что и реакция на Андрюшу была точно такая же, как на Отца – крайнее раздражение. Отца я любил тайно и как-то безнадежно. Эта любовь была любовью-испытанием. Есть любовь – дар, а есть вот такая.

Отец был безнадёжный альтруист, а это – страшное дело! – всегда выводит нормальных людей из себя. Эгоизм – естественен, понятен; альтруизм – божественен, а что может быть более сильным раздражителем, чем живой бог и его проявления? За примером и ходить никуда не надо. Опять же Христос – уж так раздражал, так доставал всех – что его убили. Но и после смерти, любое упоминание о нём – источник раздражения. Чего? Так совести, конечно. Он копал глубоко до самого дна. Он переворачивал жизни.

И Андрюша раздражал. И не только меня. Он будто был рождён для этого – быть раздражителем. Про болтливость его я сказал, и это понятно. От долгого сидения в одиночестве необычайно развивается разговорный жанр. Но было ещё одно качество, выводящее из себя. Это его способность делать всё не так. Какое-то биологически естественное качество всё гробить. Нет, он мог быстро и качественно (если проследишь) вскопать огород, мог принести воды с родника и множество других мелких поручений он выполнял сносно. Но когда дело касалось строительства, или выращивания чего либо – тут начиналась беда.

Взяли мы его как пчеловода. До нас он много лет работал с пчёлами. Правда, не самостоятельно. Там основной пчеловод был Николай Васильевич – пчеловод от бога. Андрюша – при нём. Но отзывы о своих способностях получил самые высокие. А сколько он нам напел про «Небеса и пчелиный Астрал» – и не припомнишь.  Всё здесь не просто так – вещал он, оборотив глаза куда-то в себя – с каждой (пчелой) переспать надо!  В общем, повезло нам несказанно – к нам в хозяйство спустился пчелиный бог и кудесник.

Вот и решили мы воспользоваться благосклонностью богов, и осуществить давнюю мечту семьи – обзавестись пасекой. Купили пять ульев. Андрюша нам достался в качестве бонуса. Дело в том, что Николай Васильевич решил завязать с пасекой в силу преклонного возраста. Вот Андрюшу и отправили к нам переходящим вымпелом.

На следующий год четыре улья из пяти приказали долго жить. Пятый ослаб, но чудом выжил. Варроатоз (пчелиный клещ) – распространённая болезнь пчёл. Нужна была обычная профилактика, которую Андрюша не сделал. И нам не подсказал.

Сейчас юродство анахронизм. Однако оно не умерло на земле русской, просто ушло с главной сцены страны (как бывало в эпоху Ивана Грозного) – в коридорах Кремля не ходит теперь полуголый чувак с чёрными пятками и не грозит Президенту страны кривым пальцем. Не бьёт палкой по Храму Христа Спасителя (как это практиковал Василий Блаженный с церквями) и не целует продажных женщин на Ленинградке. А жаль…

Есть, правда, Жириновский. Надо на досуге подумать, заменяет ли его дар влезать в суть вещей, и пророчествовать – традиционное юродство? Он, впрочем, одет как денди, (таких костюмов с галстуками я не видел ни у одного политика) но в этом, быть может, и есть новый формат? В общем, надо запомнить эту чудесную мысль: блаженный Жирик.

Так вот, Андрюша внёс посильный вклад, чтобы сохранить этот институт в первозданном виде. Хотя бы на окраине мироздания – в нашей дыре. Кстати, в 15 км от нас находится знаменитая Молёбка – та, где пропадают люди (уходят в астрал – и привет!), местность, которую посещают инопланетяне (даже памятник инопланетянам поставлен). Короче, смотрите РЕН ТВ – там вам всё расскажут и покажут.

В общем, если в конце слегка пофилософствовать на эту животрепещущую тему, то получится, что в юродстве заложен божественный промысел. Ещё раз убеждаешься, что, древние наши предки хорошо понимали жизнь. Юродство было необходимо, в нём был смысл, до которого нужно было доходить ежечасно. Это была такая ходячая истина. Её нужно было всегда иметь перед глазами, чтобы проверять на ней себя, свою жизнь. Она была грязна, безумна, неудобоварима, она раздражала – но она была! И всё.

Вот только зачем мне всё это понадобилось?



19. Меня нет, и не предвидится

Повторю вопрос: зачем мне-то такой «андрюша», когда я сам недалеко ушёл от него? Наверное, для этого и понадобился, чтобы дербанил меня каждый день, чтобы мучился я, и решал проблему, как же с ним быть? Чтобы постоянно провоцировал меня на смертный грех, а я, чтоб решал, что с этим делать? Ведь истина, она только в мечтах кажется светлой и чистой. На самом деле она страшна, нелепа и обыденна. В общем вот такая – как Андрюша. Он мне и сказал как-то (так в проброс, сильно не акцентируя):

-У тебя – совесть?? Да откуда она у тебя может быть? У тебя самость… ну, дух…

Признаться, я слегка поперхнулся и опешил от такого высказывания. Особенно поразила его убеждённость в том, что я и совесть – вещи несовместные. Выяснять, что он конкретно имел в виду – бессмысленно, хотя я было начал. В ответ получил такой поток всяких и прочих слов, что вспомнил (в который раз), что Андрюша хорош только тезисами. Объяснять он рад стараться, но толку от этого не будет. Он, как всякий божий человек, выступает проводником истины. Раз – и квас, прямо в яблочко! Когда же берётся объяснять то, что ему самому неведомо, получается фонтан бессмысленных слов.

Чем же поразило меня это высказывание? Тем и поразило, что нет у меня совести – только и всего. Думал, что есть, а её нет, и не было никогда. А то, что есть – не совесть.

Я уже писал об этом, что нет у меня НИЧЕГО – только дух, который и правит мной. И я как бы при нём. Нет, и, по большому счёту, не было никогда ничего: ни желаний, ни грёз, ни любви, да и жизни самой не было! И Бога не было, а, стало быть, и совести. Совесть, быть может, и была в проекции. Меня самого не было, вот тут в чём дело. Мне так и говорили с самого детства: ты какой-то никакой. Ни рыба ни мясо. Будто и нет тебя вовсе. Я страдал от этого, хотел БЫТЬ, но тогда уже почувствовал – нет меня, и не предвидится. Такой вот феномен.

А когда ты физически существуешь, а твоё истинное «я» в постоянном улёте – это сильно напрягает не только окружающий мир, но и тебя напрягает не по-детски. В постоянном улёте было бы шикарно жить, если бы не физическое ощущение жизни, если бы не постоянное соприкосновение с жизнью. Если бы, если бы…

Если бы я коллекционировал высказывания о себе всю сознательную жизнь, то все они свелись бы к одному слову: «странный». Во взгляде, в отношении к себе, я читал всегда одно: «Какой-то ты странный парень, нездешний, с какой планеты?». Я и сам себя всю жизнь пытался постичь и… до сих пор так и не понял главного: существую ли я в данном конкретном месте? И что это за дух такой, что водит меня по жизни?

Конечно, здесь возникает масса вопросов. Что это за жизнь такая, если живое существо не ощущает себя живущим? И что это за дух такой, что без совести и бога? И если такое возможно, допустимо, то, что это за жизнь, и жизнь ли это вообще? И что это за всеядный, всепоглощающий дух? И главный вопрос: возможно ли такое в принципе? Это же всё похоже на муть и бред. Воспалённое воображение. Мрак. Морок. Так не бывает! Во всяком случае – не должно быть! За всей этой фантазией только смерть и пустота.

Но я всё-таки попробую объясниться. Ведь это и есть истинная природа духа – он ВНЕ всего, что-то вроде параллельного мира. Он, прежде всего, вне самой природы. А дальше уже вне всего вообще: вне мысли, чувства, морали, милосердия, любви; вне зла и добра. Потому что, если он будет во зле и добре, в любви, милосердии, морали, то, какой же это дух? Сама его природа – вне жизни! Он всё приемлет, и всё переварит. А на выходе – только протяжный вечный гул. Он – никакой и всякий. Он всё и ничто. Короче, нечто страшненькое, но подлинное. Как истина.

Хотелось бы заметить в скобках, так сказать, – в том духе жить невозможно. Его надо достигать, постигать, но жить в нём изо дня в день – не получится. Поэтому в обычной жизни у меня всего есть понемножку: и мысли, и чувства, и любови, и надежды. И даже совесть.

Парадокс заключается в том, что обычной жизнью я не живу (ну, как-то там всё не так, будто несерьёзно), чисто духовной – жить невозможно. Обычная жизнь меня раздражает, причём в той степени, в какой я стремлюсь к духовной. Она меня достаёт просто тем, что она есть. Вот такое я чудовище…

Совместить эти две жизни так и не получилось – точек соприкосновения не нашёл. Реальная жизнь, как бы она не доставала, всё равно оказывалась где-то на периферии, там, где-то сбоку. Будто кино мне прокручивали. Увлекательное кино, с драмами, любовью, смыслом, но понимаешь каждый раз, (даже после настоящих любовных и прочих драм) – не то это. То есть трогает, но как-то по-шекспировски: жизнь театр, а люди все актёры.  Посмотрел – поплакал, пожалел главного героя – и забыл! Это-то мне и не нравилось никогда. Я человек подлинности. Меня театр не устраивает. Поэтому другое пространство – истинное – принимало в себя, увлекало, диктовало условия, но… всё это не было собственно жизнью.

Вот и оказывался я нигде. Опять, как всегда, нигде и ни с кем. В астрале, будь он… славен во веки веков!

Ладно. Тема эта шаткая. Как бы и нет её вовсе. Как у Булгакова, чего не хватишься – ничего у вас нет. Правда, это дьявол говорит людям. А здесь я сам себя тормошу. Куда-то ты, парень, не туда гребёшь. Как-то всё это нереально, воля ваша, и философически шатко. Или как раз туда?

Как хотите, так и называйте ЭТО. В том языке, где всё это случается – слов вообще нет. Даже язык Канта и Гегеля здесь не проходит. Да и не владею я им. Читал я Канта, пытался читать Гегеля и… не вдохновился. Так, что-то мудрёное, громоздкое и нудное. Что немцу хорошо, русскому – смерть. Мне объяснили потом умные люди, что есть понятия, которые невозможно выразить обычным человеческим языком – только птичьим, потусторонним. Вот и выводят немецкие философы свои многотрудные рулады, которые и понять, не всем дано.

Может и мне так попробовать? Впрочем, где уж, нам уж… (неуч и всё такое…). А тема, чую, не слабее «чистого разума» Канта. Но как объясниться, когда этих слов не знаешь? Птичьему языку не обучен, пардон, а поведать тянет. Да так тянет, что жизнь кажется несостоявшейся, если не объясню этот феномен.

Остаётся только моя интуиция. Палочка-выручалочка на все времена. И это как раз для такой мутной темы – единственный выход. Интуиция, она ведь чем хороша – ничего доказывать не надо. Как истина, раз – и квас, сказал, как отрезал. Как говорили древние: «Знающий не доказывает, а доказывающий – не знает». Вот нравятся мне эти ребята! «Простецы, не ведающие философии», как назвал их кто-то очень точно. Ничего никому они не доказывали, просто являли знания – и жили по ним.

Ладно, будем считать, что экивоки сделаны. Шаткость темы обозначена. Также обозначена её необходимость, (хотя бы для моего спокойствия) и ещё обозначен путь, по которому, запутавшись окончательно, я смогу выбраться на свет божий. Ничего доказывать не буду, а просто объявлю в конце свою позицию.

Теперь непосредственно к вопросу. Что это за дух такой? Название-то условное. Дух тем и прекрасен, что трактовать его можно как кому заблагорассудится. Но и объяснения он не даёт никакого. Существует, к примеру, святой дух, а есть вот такой – мой. Страшненький и непонятный. Можно назвать его просто моей малой родиной. Или же назовём это пространством в пространстве. Или параллельным миром. А можно ещё туманней: некое Поле. Хоть Чёрной Дырой назовите, всё одно – ни о чём это.

Я же, впрочем, не знаю доподлинно, а может такое ощущение жизни у всех людей? Просто молчат умные люди в тряпочку, а я на рожон лезу. Потому как – типа писатель. По национальности, кстати, русский. Или некстати, потому что русский писатель, известное дело, жить не может без вот таких прибабахов. Потому как сам он – химера.

А может и у птиц, и у дерев так? Сидит мудрый филин на мудром древе и слушает высокомудрую музыку мироздания, и гордый дух ощущает во всём. А на мышей обращает внимание постольку поскольку.  Жизнь-то временна, быстротечна, проходит быстро, почти мгновенно, а мощь крыла остаётся. Мироздание вечно, и всё такое.

Ещё можно пойти по такой наезженной дорожке: тело временно, дух – вечен. Я ощущаю то пространство как родной дом, а это – временное жилище – почти и не ощущаю. Так и оставим пока. Доказывать ничего не будем, а объявим чистые знания.

Истинно, истинно говорю вам: нет меня! И не предвидится.



20. «Видишь – не видишь»

Я теперь не пишу – играю. Называется игра «Видишь – не видишь». В эту игру многие играли. Леонардо да Винчи, например. Он говорил, что существует 3 вида людей: «Кто видит. Кто видит, когда им показывают. Кто не видит». Сальвадор Дали также отметился: «Я всегда видел то, что другие не видели; а того, что видели другие, я не видел».

Я тоже хочу высказаться, потому что не вижу ни черта. Потом вдруг пробьёт – и увижу! «Видишь – не видишь» – интересная игра. Видишь? Не видишь? – очень сильный вопрос. Вопрос, делящий твою жизнь напополам! Вопрос, который я задаю себе всегда, когда измученный переделкой одного и того же куска, я в отчаянии, в ступоре вспоминаю, что первое прикосновение к холсту, самое начало, сделанное «на мах», было убедительно, таило в себе всё. Где теперь оно, в каком пространстве искать?

А вот ещё одно высказывание ещё одного гения. Пикассо, очевидно, также играл в эту игру, и однажды обронил: «Нет ничего хуже, чем великолепное начало». И как это понимать? Что «великолепное начало» ни о чём. Что всё равно всё испортишь, а чтобы сделать вещь нужно время и титанические усилия? А главное – увидеть!

Да уж…– уж чего-чего, а с «великолепным началом» я знаком не понаслышке. Это первое девственное видение – неосознанное и уникальное! Однако на этом спонтанном видение многие художники и основывали своё творчество. Знал я несколько таких лично – отчаянные ребята! И талантливые. Без таланта и отваги «на мах» ничего не выдашь. Когда пишешь вот так, – проявляется твоя суть, а это дорогого стоит.

Так что высказывание Пикассо к этим ребятам не относится. Вообще, на этих цитатах далеко не уедешь, поэтому и зацикливаться на них не стоит. Я, кстати, помню своё обещание, сделанное в начале записок – никого, кроме себя, не цитировать. Потому как, что эти мумии из прошлого имели в виду? – ещё вопрос.

Под это «великолепное начало», которого по Пикассо «нет ничего хуже», древние даосы даже философию подвели. Они-то как раз так не считали. Первое впечатление – самое сильное и правильное. Когда ты приобщаешься к Дао – Великому Ничто, тогда всё происходит спонтанно, естественно, по воле Неба. Я уже писал об этом. У-вэй – это действие вне ума, вне рассуждений, действия в медитативном состоянии тишины ума, когда поступки текут естественным образом, без трактовки их, без объяснений.
Но нужно ещё обрести это состояние. Свести на нет своё Я? или его культивировать? – вот вопрос вопросов. Вот – тайна Востока и загадка Запада. Спонтанный взгляд или осмысленный? Остановиться на «вдохе-выдохе» или продолжать, уточнять, «делать вещь»?

В истории искусства и тот и иной взгляд оставляли свои шедевры. И работы сделанные «на мах» и выверенные с математической точностью – всё было, и всё поражало воображение. Леонардо свою «Мону Лизу» писал всю жизнь. И вообще, что в нём было больше, художника или математика – ещё вопрос. Спонтанных, сиюминутных шедевров, особенно в двадцатом веке, тоже хватало. ХХ век раскрепостил мозг, поэтому такое обилие шедевров и оставил. Хотя был и в пятнадцатом веке Феофан Грек, писавший «на мах» по сырой штукатурке свои гениальные фрески.

А вот ещё чьё-то наблюдение. Есть два принципиально различных взгляда на произведение. Есть художник-архитектор, который «что задумал, то и воплотил». А есть художник-садовник, который «сажает семя, и смотрит, что из него вырастет».

Правда, я и здесь не подпадаю ни под одно определение. «Что задумал, то и воплотил» – это точно не про меня. Ну, а садовник? Сеял, культивировал, ждал, урожай собирал – разве это про меня? Разве бывают бешеные садовники? Да и сажаю я репу, а вырастает чертополох. Я, скорее, – военный самолёт. Вот-вот. Если взглянуть вглубь и в суть проблемы. Истребитель и бомбометатель одновременно. И ещё ракета «земля – воздух», сбивающая тот самолёт.

Вообще, когда я задумываюсь о своём творчестве – военные термины возникают сами собой. Я не пишу – беру свою высоту. Как морская пехота. Я иду в атаку, бываю убит, и никогда не сдаюсь. Поэтому я бы дополнил список художников с «принципиально различным взглядом» – морской пехотой.

Сколько я перепортил спонтанных находок – никому теперь неизвестно. Сейчас, вооружившись фотоаппаратом и ноутбуком, я фиксирую каждый плевок. И, надо сказать, «великолепных начал» оказалось не так много…

Начало же начал было положено в те далёкие времена, когда я – слепой и без поводыря – бродил по пустыне. Я тогда только вернулся из армии, заперся у отца в мастерской и… истязал себя. Занимался своеобразной гимнастикой: стирал кисти, дырявил холсты и краску превращал в грязь. А себя в рефлексирующего неврастеника. Потому как такая «гимнастика» ничего кроме рефлексирующего мерцающего сознания мне не дала.

А вот что дала мне та «гимнастика» в плане общечеловеческих ценностей – загадка. Это, правда, подтверждает только одно – художник соткан из такого клубка противоречий, а проще говоря, из такого мусора и дерьма, что лучше этого и не знать.

Был у меня там сосед живописец, который тоже «ходил в атаку». Он был возраста отца, ветеран Войны, заключал договор к выставке и «шёл в атаку». Он изображал солдата с гранатой перед броском под танк или моряка, берущего высотку (может оттуда и возникла моя терминология?). Так вот, он приходил ко мне попить чайку и поболтать. И, естественно, видел мои работы. И высказывался, и взрывал мозг.

-Что это? Зачем? Что? Куда ты залез? Что получил?!
-?? – я ничего не понимал…

Он так возмущался, будто я испортил его картину. В следующий заход «попить чайку» он пел мне дифирамбы. А я опять ничего не понимал.

Кстати, пару таких этюдов «на мах» он у меня отобрал. То есть заставил отставить в угол. Поэтому они сохранились. Теперь и я вижу, чем они хороши. Так что, возражая Пикассо, я так скажу: «Нет ничего лучше, чем великолепное начало». Остаётся только разглядеть его и сохранить.

А «видишь-не видишь» не просто игра – это высочайший профессионализм.  Поэтому работать надо с утра и до утра. Тогда рука сама начнёт видеть…




продолжение

Олух Царя Небесного 3. Новая редакция
http://www.proza.ru/2020/01/09/1508