КТО ЕСТЬ КТО

КТО ЕСТЬ КТО


Начинающий литератор Альфред Кирпичников изнывал в безвестности. Им написанное, не нравилось никому, а то, что нравилось, писалось не им.


Сущность этого парадокса долго не давалась его пониманию. «Чем я хуже других, – тосковал Кирпичников. – Слова знакомые, мысли заезженные. И надо же: «Не обладаете даром воображения...» Неведомый Кирпичникову рецензент, явно не ведал, что творит, утверждая подобное. Даром ничего не даётся, тем паче воображение.


Была у Кирпичникова возможность, наплевав в чернильницу, расплеваться с литературной судьбой, явно к нему не благосклонной. И жена о том же и тёща. Тёща особенно.  Но мысль о возвращении к прилавку и придирам-покупателям, казалась, успевшему привыкнуть к свободе художественного слова, крахом всех его целеустремлений. «Лучше сжечь рукопись, как Гоголь, – размышлял он, – чем заворачивать в неё атлантическую сельдь».


В состоянии отсутствия всякого присутствия Кирпичников спустился в подвал к самоучке-жестянщику Пафнутию, предки коего числились в раскольниках религиозных, тогда как потомки — в раскольниках политических. Но сам Пафнутий, как личность неприсоединившаяся, пребывал в благостной уверенности, что всякое исчадие способно превратиться в чадо, если притворством утвердить чаемое в умах, алчущих от поползновения действительности. А кроме прочего, великое искусство в поэзии имел, весьма изрядно складывая вирши, пригодные к случаю.


При виде вошедшего, Пафнутий догадался: «Опять пирует враг в шатре твоём»? И хотя Кирпичников не стал отвечать, в этом для Пафнутия не было надобности. Он уже издалека знал что к чему, а потому, в скорби произнесённое им, содержало не вопрос, а ответ, заранее предугаданный:


– Затирают...

– Оно самое, – подтвердил Кирпичников. – Некуда молодым податься. Какой-то, извините за выражение, Агафонников, печатается с дорогой душой и примечаниями, а тут готов предложить талантливую вещь /нутром чую, что талантливую/, а в результате даже не нуль, а минус единица.


Пафнутий, не доросший до высокой алгебры, скрывая ущербность, пробормотал:


– Скорбь наша общая, недомогание страшное, внимай причинам, не от нас исходящим, дабы слышать смысл там, где присутствие оного затаённо... Отчего бы тебя, дитя самоотверженное, не подписаться сходственным образом?

– С кем сходственным? – не втямишился Кирпичников.

– Сам же говорил.

–  Агафонниковым?

– Самое им. Счастье на звук ориентируется. Стало быть...

– Как можно? Я же Кирпичников!

– И пребудь им до скончания века. Но подписывайся, как печатают.

– А как же слава, или, будем говорить, гонорар?

– Положим, гонорар к тебе с прилавка льётся, а слава что, пфу! Понюхал — и выбросил.

– Это тебе, Пафнутий, пфу, поскольку жестью не подкуёшь Пегаса.


Не ведая, что такое «пегас», Пафнутий из гордости интересоваться не стал, а Кирпичников, сгоряча отозвавшись, поразмыслил, и вынужден был признать, что даже такое ископаемое, как Пафнутий, иной раз может выдать среди тонны руды крупицу-другую золотоносных слитков, а потому поставил под вымученным в собственном соку произведении привычную для читательских глаз фамилию.


Произведение Кирпичникова, то бишь Агафонникова, напечатали, отметив в редакционном комментарии, что «новое творение известно мастера не перестаёт удивлять свежестью мысли и оригинальностью разработки темы». Правда, сам Агафонников пытался откреститься от авторства, но так вяло, что умолк, укоряемый в скромности.


Обескураженный Кирпичников предъявил неофициальный иск главному своему советчику Пафнутию, но тот, сбитый с толку не меньше пострадавшего, изрёк:


Ты, парень, вот что, не бузи и больше в это не встревай. Тебе не поверят, а то и хуже будет. Ты, собственно, кто? Кирпичников... А он — Агафонников!

Борис Иоселевич