VI. Это был мой костер

               


      Наутро в доме Марата все выглядело прозаичнее, и я сочла, что большая часть - просто сон и придумки в сонном полубреду. Все в одном и все фрагменты смазаны, все ясно, но многое расплывается и стекает, собираясь в неопределенную и бесформенную кучу. И тут же распадаясь. Ну да, что мне до каких-то странных событий, неизвестно где и когда и с кем произошедших? Кто участник, кто только свидетель, кто там был, а кто только через третьи руки что-то слышал. Конечно, несколько фраз были совершенно отчетливы, но явь не совпадала с видениями, и тут же приходило понимание, что они вырваны и потому кажутся бессмысленными, то есть никак не вяжутся со смыслом мною в них вкладываемым.

      А утром я уже сомневалась во всем. Подслушанные фразы стали бесцветными, слова лишними, их точно нельзя увязать с содержанием беседы, а без них разговор становится бессвязным и бездушным. Мозаика, которая не складывается.

      На отрывках можно только строить догадки. А это не в моих правилах. Меня учили, что все должно быть строго детерминировано, даже случайным событиям предшествует обязательные необходимые и достаточные условия. Нет условий – нет и события! И я решила помочь Марату готовить завтрак.

      -А как же судьба? Ее выбор может быть случаен, по себе могу судить, и никто не знает условий, - Марат сразу парировал мои рассуждения об определенности в жизни.

      За окном еще властвовал утренний беспорядок, стекла забрызганы, по крыше негромко и настойчиво, не утомившийся за ночь дождь пришептывал «Спать, спа-а-пать-ать-ать-ать…». Сидя на скамеечке, Марат подкармливал печку мелко колотыми дровами. Розовые блики весело перебегали с лица на руки и гасли в его одежде. Полуобернувшись ко мне, он приглушенно, чтобы не беспокоить остальных, продолжил:

      -Сомнения, полагаю, необходимое качество в науке, они дают преимущество для обнаружения истины из многих вариантов. А вот в любви, в женском и мужском, логика  иная, только им двоим понятная. И с тем, что до того было…, да, им до нее нет дела тогда. А после и вовсе смысла в поиске нет.

      Я с ним не согласилась. Промолчала понятно почему. В любви логики на самом деле больше чем в математике. Невозможно проинтегрировать функцию, если нет аналитического выражения. Зато можно приближенно рассчитать результат, и тут не нужно быть профессором. Такие методы известны уже тысячи лет. Последовательным приближением разрешается любое дыхание любимого. Он еще не понимает, что произойдет, а у тебя уже четкая картина и результат твердо и определенно сияет простотой! Дыхание и душа – слова одного этимологического корня. Слышишь, чем дышит – значит, понимаешь любимого и не совершишь ошибки. А если что, то ошибки всегда простительны. Не прощается лишь предательство.

      Печь, наконец, растопилась, загудела призывно, тут и народ зашевелился, стал подтягиваться к нам. Хорошо, когда ты под надежной крышей, среди друзей. С вечера всю ночь с неба сыпалось нечто мелко-осеннее, а под утро похожее на ледяную крупу. Во всяком случае, по подоконникам стучало сухо и резко. И мы решили помолчать, что-то личное и интимное возникло в нашем разговоре. После завтрака Марат пригласил меня прогуляться, и я сразу согласилась. В распоряжении остальных был дом, школа, «гараж», чай, карты, гитара.


      После завтрака мы с Маратом ушли в лес. Все-таки ночные впечатления беспокоили меня, и к просьбе рассказать Марат, к моему удивлению, отнесся с пониманием. В выцветших брезентовых плащах мы были похожи на бродяг или заговорщиков, глубокими капюшонами укрывшихся от людей.

      -Вот ты говоришь -  «…расстегнула бушлат, сняла шапку…». Ну, какой бушлат, в группе, был всего один бывший морячок, служил когда-то, и тот был без бушлата. Нет, это тебе привиделось. Только тебя не это интересует, со мной пошла не за этим?

      -Там была война? – я покосилась на пустой рукав Марата. Он усмехнулся, буркнул «И Сашкина нога тоже оттуда».

      -И нога, и рука,… и она, - охотно подтвердила, мне показалось, что ему хочется рассказать.

      -Что ж. Тогда о главном. Руки, ноги – это будет неинтересно. А, вот, смотри, - он отвлекся, - видишь ту сосну на опушке? Осенью там всегда глухарь сидит. И какой! Только без натасканной собаки не взять, нет, не подпустит, это только в книгах так пишут, пока токует - не слышит. Слышит или нет – не знаю, но видит отлично.

      Марат вел меня, как он сказал, «по тропе». «Где вы видите эту тропу?» И он поправился:

      -Троп нет, их называют «путики», осенью на них местные устанавливают ловушки на птиц, ну и на пушного зверя тоже. Такой путик может тянуться десятками верст. И каждый – именной, и переходит по наследству из поколения в поколение. Мой-то недалеко ведет, потому и ухожен. Вот, гляди.

      Слева и справа от «тропы» и на самом «путике» видимых следов ухода я не заметила. Все больше бурелом - заброшенный, одичалый, валежник и непроходимые завалы по краям. Но Марат указывал то на очередную высокую и одиноко стоящую сосну, «к которой не подберешься незамеченным», а там, и он ткнул пальцем - «токовище», и сейчас можно среди травы углядеть, если, конечно, повезет, и шуметь не будем, голову тетерева, выгуливающего свой выводок.

      -Ну, вот и дошли. Смотри, какое место замечательное.

      Мы вышли из леса. Ровная, как по линейке обрезанная его граница, разрешилась крутым обрывом. Внизу шумела река, по шивере гуляли взлохмаченные гребни волн. Но впечатляло не это – противоположный, такой же скалистый обрыв, отвесно уходил под воду. Поток прижимался к его гладко отточенной щеке и, отразившись, закручивался пенными косами, концы которых заплетались вокруг массивных валунов. Из разлома скалы вытекал ручеек, падая, он рассыпался прозрачной кисеей. А ниже было хорошо видно над урезом воды и казавшееся идеально круглым отверстие. «Что это, грот или вход в подводную пещеру?»

      -Это то, ради чего я тебя завел сюда, - Марат был явно доволен моей наблюдательностью. Или любопытством? - Это она сейчас почти не видна, а в межень или зимой можно заглянуть. Древнее вогульское капище в этой пещере. Там на известняковых срезах видны наскальные рисунки - мансийские катпосы, только что они означают, уже никто не знает. Хотя, мне кажется, что есть сходство с лосем или оленем, там же стилизованная фигурка охотника, и стрелы редким дождем сыплются с неба. Охота. Вот здесь и посидим, отдохнем, у меня тут шалаш стоит, от дождя укрытие и от снега зимой.

      Дождь не утихал. В шалаше, что прижался меж двух сосен, было сухо. И горка сухих дров тоже порадовала меня. Все-таки уютнее у костра. И располагает к откровенной беседе.

      -А выше по течению в потаенном урочище ухоронился молебный камень - место религиозных обрядов древних манси, - Марат, похоже, все более входил в роль «краеведа – экскурсовода», - Вам до этого места плыть весь день. Речка у нас как вогульская девушка на выданье – своевольная – от суженного бегает, меж сопок прячется, а только все равно к нему вновь возвращается.

      -Скажите, а как вы там оказались. И тот, на снимке, кого вы назвали командиром, - у меня сложилось впечатление, что Марат уже сомневается, несмотря на обещание,  уклоняется, уже не хочет рассказывать.

      -Маша, мне давно хочется все описать. На книгу это не потянет, но попытка изложить на бумаге гораздо правдивее устного рассказа. Тут только есть сложность. Я могу рассказать про себя, а про других - это было бы нетактично, как мне кажется. А Сашка отшучивается «Мне нельзя разглашать, подписка, вот когда мне исполнится 99 лет…». Подписку он и, правда, давал. А про нее он знает много, эта тема ему интересна. И Бранемир хорошо знал ее семью.

      …Она шла по улице. Там улочка неширокая, через весь городок тянется. Слева горы и справа. Местные жители днем избегали появляться. Опасно! На склонах снайперы, так, тренировались, пристреливались по жителям. А она идет, в руках цветок, на голове шляпка. И что скажешь? Окна домов занавешены, хоть бы кто слово сказал, никто не высовывается. На веревках простыни, одеяла и разное тряпье развешено, чтобы затруднить, не дать прицеливаться. В женщин тоже стреляли…

      Сашка и выбежал к ней. Сразу же видно, что неместная. Схватил за руку, дернул в укрытие и … получил по морде! Потом мы смеялись над «насильником». Конечно, и так могло быть. Так они и познакомились. Командир, тогда уехал, там что-то вроде штаба в бункере, тот еще во вторую мировую построен был. Решать кто-то должен был, что дальше делать, куда идти. Только никто ничего не решил…

      А она ждать возвращения не хотела. Связи с бункером не было, это заранее обговаривалось, чтобы не перехватили. Вот Сашка - он же джентльмен, спас ее, - стал ее оберегать, уговаривать – все равно, мол, туда ее никто не пустит, и сама не доберется. Это ж по горам, не по дороге. Был один парень, Петро с Дона, глаз горячий из-под свисающего чуба горит. Казак! А представляешь, в доме только мужики, все огрубели, грязные, вонючие, одеты кто во что. И тут цветок, тут всякое может быть, пойдет вразнос, да при оружии – кто остановит? Это в городе можно тоску утишить, а на селе куда пойдешь? Извини, там так – сегодня ты живой, а завтра то ли встанешь, то ли ближе к богу переместишься… Из дома с ней никуда не пойдешь, не прогуляешь, в театр не сводишь. Ни танцев, ни парка под луной. Группа тогда отдыхала после «командировки», водку пили. А ей лет шестнадцать и что? Как отец - она холодно просчитывала варианты.

      Казак наш выждал, когда Сашка на почту пошел, надел свои штаны с лампасами, на китель медальки повесил – откуда, за что? – но вид геройский! Фуражку с околышем кровавым набекрень сшиб, усы подкрутил и к ней. Какая девушка устоит? Что он ей сказал, повторять не стану. Кроме штанов, с девушками еще и говорить нужно уметь. А потом она ответила. Чтобы научиться ругаться по настоящему, недостаточно пожить за ширмой – это признак хорошей породы, думаю! Петро выскочил, она за ним – в руке граната, кольцо - в другой, на пальце. Черная метка - диверсионная граната, для растяжек и последняя … на всякий случай. Понимаешь, о чем я? Все замерли. Она стояла и спокойно так смотрела. Очень серьезно. Она молчит, и все молчали. Только это было разное молчание. От ее молчания смертью пахло, а от нашего – страхом и бессилием – сейчас разожмет пальцы, и даже ахнуть не успеешь. Мы как-то поспорили какая реально задержка может быть. Так, теоретически. Решили, что не более десятой доли секунды. То есть если такую гранату бросить, то взрыв будет через метр, максимум два. Проверять никто не хотел…  Тут Санек вернулся, к ней подошел и тоже молчал, взял ее руку и переложил гранату в свою. Потом сжал пальцами усики кольца, вставил и положил гранату в карман. Она ушла. Мы же потрясенные сидели и не могли смотреть в глаза друг друга. Это не страх, это нелепость, глупость, о чем казак думал, когда поперся к ней? Да, и мы хороши, развлечься думали. Ведь ясно было, что ничего он ей бы не сделал. Только жалости к ней не было. Она показала, что и в ней нет ни капли жалости к своим товарищам. Только мы ей не были товарищами. Тогда еще у нее не было никого кроме отца…

      -И мне показалось, что вы к ней по-другому относитесь. Неприязненно, без симпатии. Ночью вы не все ему рассказали. Почему?

      -Спать надо, а не подслушивать. Да, я не к тому. Как я к ней мог относиться? Сашка мой друг, у него в России девушка была, да вы ее знаете – жена его. А в ней было что-то излишне жесткое, бессердечное что ли. Она как молодая кошка, вроде и ластится к тебе, а когти и зубы, не раздумывая, вонзит в руку с колбасой. У нее даже взгляд нечеловеческий - глядит не моргая. Это не от молодости. Отец командир, все его уважают, а ее никто не знает, но его имя, положение, авторитет. Вот ты со мной ходишь уже час, слушаешь, и мне хочется все тебе рассказать. А с ней  - нет. Даже Сашке я не все могу, а тебе мог бы. Только, пойми – это не тайны, так, неясности и подозрения. Есть разница между «знаю» и «догадываюсь». Не обижайся, я сам не все знаю. А обидеть друга легко, только потом будет трудно.

      -Но он ее любил? Почему не стал искать потом?

      -Ну, уж любил! Все то вам хочется как побыстрее, да попроще. Это позднее он вообразил, что любит. Я так думаю. Хуже того, он теперь считает, что предал ее. Удивительно, что сомнения творят с человеком. Ведь, это она его бросила, а он убежден в обратном. Нет, она его никогда не любила. Она вообще, думаю, никого не любила. И «отца». Восхищалась – да! Хотела светиться в лучах его славы – вот это похоже на правду. Мамаша ее так воспитала – властная была женщина. От нее она сбежала на войну. Двум орлицам в одном гнезде не ужиться!

      Молчание затянулось, костер догорал – заготовленные дрова закончились. И надо было возвращаться. А дождь усилился, пошел наискось с ветром. Наши дождевики стояли колом в углу, и даже думать было зябко о них. Заканчивалось лето, заканчивались наши отпуска, завтра последний отрезок пути – и домой. Это был последний костер, но не последний разговор о событиях, к которым я невзначай прикоснулась ночью.


      -Ну, что? Давай по кружке чая, а там гладишь, и солнце выглянет. Ветер поднялся, может и тучи разгонит. Смотри, небо подниматься стало.

      Марат из угла добыл закопченный до бархатной черноты котелок, и отправился к валежнику за дровами. А я спустилась к реке.

      -Да, предательство. Пока не столкнешься, не оценишь. Тут, что важно, как сам относишься к нему, к предателю. Нас так учили, только по жизни иначе. Чем ближе тебе человек, тем меньше ожидаешь, да, полагаю, и сам он будет изумлен и не поймет, а дело сделано, и поправить, уже не всякому дано. Нет, никому не дано! А только думаю, спроси, и девяносто процентов припомнят и скажут, что их предавали. И всегда самые близкие, любимые. Да, ты рад его простить! А нелюбимого предать можно? Или нелюбящего, а ты его любишь – это лучше в яму закопать. Ты сама то как? Есть кто?

      Костерок ожил, с удовольствием поглощая волглые ветки. Это был уже прощальный костер. Поднялся ветер, пламя металось. Марат также легко перескакивал с одной темы на другую и вновь возвращался.

      -Все то вам хочется как побыстрее и ясности в любом вопросе, - я не смогла удержаться, увернулась от ответа, и мы оба понятливо засмеялись. С Маратом все было просто и ясно. За короткий день он стал мне ближе. Проще мне с ним, не чувствовала я нашей разницы в возрасте. Он - учитель, я – преподаватель. Родственные души?

      Марат помешивал веткой угли и тогда под седым пеплом костер вновь обнажал свои налитые кровью глаза, потом засыпал его щепками, огненные веки смыкались, и на короткое время замирал его рассказ. А я слушала, молчала, не задавая вопросов.


      …В черных очках, с черной бородой, в униформе черного цвета, на рукаве и на погонах, словно в насмешку выделялись нежные лилии на голубом фоне, полковник боснийского спецназа повелительно поднял руку. Старик, высокий, на негнущихся ногах, разбив прикладом стекло, молча, равнодушно, без всякого выражения, бросил жарко чадящий факел. У бросившего факел деда было совершенно спокойное лицо. Ни гнева, ни ярости, ни мстительной злобы или удовлетворения. Неживое.

      Не сразу, сначала вяло, потом все живее потянулся дым, вот уже языки пламени сыто облизываясь, ухватили крестьянскую утварь и выплеснулись наружу. На крыльцо выскочила женщина, держа за руки детей, и не поднимая головы, выбежала со двора, влилась в молчаливую толпу таких же женщин и детей. Редкими пятнами в толпе стояли седые старики. Стояли, опустив головы, и тоже угрюмо молчали.

      В конце улицы навозными мухами гудели три крытых брезентом армейских грузовика. Боевики разошлись по деревне. Охранение стояло у первого. Тут же, опершись на бампер, стоял полковник. Все равнодушно смотрели на расправу. Их задача была следить, чтобы никто из жителей не ускользнул по дворам. Другой конец улицы упирался в крутой склон, местами укрытый негустым, насквозь просматриваемым, хвойным лесом. За первым хребтом виднелся следующий, уже укрытый пятнами снежников. А далее сияли вечными льдами вершины. Ближний пологий склон голый, по стерне паслись коровы. Бежать было некуда. Сербское село Брадина обнаженной ладонью лежала перед карателями.

      В проеме двери из дымной горячей тьмы появился хозяин дома. Он поднял голову, невидящим взглядом окинул охранников и … плюнул в деда. Они односельчане, всю жизнь жили в одной деревне, только дед из нижней ее части, а изгоняемые жили в нагорной. Черный полковник посмотрел на пожилого крестьянина, тот с каким-то необъяснимым спокойствием стоял и уже отрешенно смотрел вслед своей семье, уже поглощенной толпой на дороге. Его взгляд словно парализовал людей, они на мгновение будто окаменели - непроницаемое спокойствием было намного сильнее, чем страшные крики и стоны, сильнее равнодушия старика. За спиной уже жарко разгоралось мстительное пламя. Полковник ткнул пальцем, и короткая очередь опрокинула строптивого крестьянина внутрь пылающего дома. Толпа безмолвствовала…

      С обрывистого  густо заросшего противоположного склона нам была хорошо видна вся сцена убийства. «Нет!» - она решительно прижала ствол моего автомата к земле, - «Не достать!» Она явно что-то уже придумала. «Смотри туда!» Она зафиксировала рычаг гранаты латексным чулком. Также подготовила вторую и третью. На вопрошающий взгляд пояснила «Пролезут в горловину бензобака. Контролируй охранение, если что – отвлеки и прикрой». Что-то дьявольское было в ее взгляде.

      Опять пауза и я не удержалась, спросила: «Марат, вы тоже убивали?» Он промолчал, посмотрел на меня. Нехотя произнес: «Сашку не мучай вопросами. Это не твое. И ему нужно все забыть и выкинуть пустые мечтания. Ни тебе, ни ему не нужно знать, где она и что с Ташей стало». Так я, наконец, узнала ее имя: «Он знает про нее все!»

      …Их гнали по деревенской улице, толпа полнилась, раздавались жесткие как выстрелы команды. И выстрелы точные как приказы. В толпе прошелестело и пошло гулять страшное слово «Ясеновац». Страшное для всех сербов. Гнев и ненависть, ужас и жажда мести мертвы, если нет возможности отомстить.

      Дорога, что тянулась вдоль реки, заполнялась темным потоком живых. На обочине оставались пятна павших, обессиливших. Их добивали. Ножами. И гнали живых дальше, как перегоняют стадо овец. Этого было мало погонщикам. Вооруженным и храбрым боевикам было мало только неограниченной власти над детьми и женщинами. Они упивались своей безнаказанностью. Им хотелось унижать и бесчестить стариков. И тогда колонну согнали с дороги на старое сербское кладбище, гнали по обломкам разбитых надгробий и крестов. Желтые листья, сухо звенели под ногами.

      -Это, Маша, были семена смерти. Нужно время, и тогда из них прорастут кровавые побеги. И будут гореть новые деревни, будут в руинах лежать церкви, мечети и костелы, и женщины в хиджабах, другие с распятием в руках будут лежать, и протягивать руки в сторону ненавистных врагов, убивших их мужей, отцов, братьев и сыновей. Все это будет. Только не выиграет никто.

      А потом в хвосте колонны прогремели взрывы, из грузовиков выскакивали горящие факелы, и горел полковник, и его черная форма, борода, очки трещали, съеживались, распадались и грязным пеплом в искупительном пламени осыпались на истерзанную им землю. В стороне стоял провожавший их дед на негнущихся ногах. Стоял и смотрел. Он был спокоен и молчалив, даже слишком. Он как будто уже знает, все знает и оттого безумен, безумен его взгляд, безумно его зловещее молчание.


      Вернулись в поселок к ужину. Дорогой я молчала, не в силах спросить Марата, чем и где закончилась его командировка. Но уже знала, что поеду туда. Как турист. И найду семью сербского профессора. Вероятно, его другу рассказ интересен, но не ей!

      К вечеру уже все «созрели», и были рады, когда следующее утро возвестило окончание бездельного забытья. Дождь закончился также неожиданно, как и начался. Просто ветер сдул и утянул его за горизонт, где-то поверх хмурых обрывков облаков солнце пыталось пробиться к земле.