И вдруг почувствуешь, чуткое сердце Бьётся

Опубликовано в журнале «Добродетель» (№1 (41) 2019)

Пятнадцатый год уже выходит в свет наш журнал «Добродетель» (http://belmiloserdie.ru/zhurnal-dobrodetel/) И, пожалуй, уже никто не помнит его предтечу – одноимённый листок Марфо-Мариинского сестричества милосердия. Поскольку в то время, в 2003 году, сделать его самостоятельным изданием у нас возможности не было, то приютила «листок» на своих страницах  газета Белгородского района «Знамя». Старая районка со старыми крепкими добрыми традициями.
 
Вот вовек бы оттуда не возвращаться, из этого Никольского. Гулять бы в лугах с бабочками да козлятами. Ан нет. Снова «выброшенная во тьму внешнюю», гуляю по райкомовскому коридору, в предвкушении встречи с редактором и громкими его стенаниями над моим репортажем о вручении почётных знаков механизаторам в колхозе «Память Ленина».  Иду сквозь строй райкомовских кабинетов – кабинет редактора в самом конце. Одна из дверей открывается, и высовывается инструктор, бывший комсомольский вожак, и, увидев меня, сразу почему-то раздражается.
– Ну вот что ты из себя строишь! Где витаешь? Спустись на грешную!
– Да пошёл ты… – отвечаю.
Но отвечаю молча. Потому что если вслух – придётся дискутировать и неизвестно, чем это кончится. Поэтому уж лучше быстрее к редактору, «на ковёр».
А «на грешную» я спущусь. И не раз. И так, что полетят клочки по закоулочкам и от меня, и от них от всех, кто этого мне желал. И тогда мой неумолимый неподкупный редактор, по полной выдававший строгача за безобидную, казалось бы, халтуру в работе, станет, как бы боясь спугнуть, ласково, чуть не плача, уговаривать меня, как мудрый папа маленькую дочурку, вести себя осторожно и прилично, потому что, мол, мир жесток и не надо ему отдавать себя на растерзание ни за что ни про что. И ни словом ни упрёком  – о себе. О своих нервах, о том, сколько ему перепадает неприятностей от всякого рода начальства из-за дурацких выходок «умников» и «самородков», из которых в основном всегда коллектив нашей газеты и состоял.

Юрий Алексеевич Чубуков.
Он был лучшим из лучших на филфаке Ленинградского университета. Он покорял редким сочетанием ума и простоты, серьёзности убеждений и искромётности юмора. Получив в 1957 году диплом, приехал по распределению в Белгород, в молодёжную газету «Ленинская смена», и здесь блистал – хлёсткий журналист, горячий поэт, романтик, рыцарь. В 1965 году Чубуков перешёл  в «Знамя» – газету Белгородского района. А в 1967 году стал её редактором. Как он сам признавался: «Что такое редакторский крест, я понял, только после того, как получил ключи от редакторского кабинета в «Знамени».
Понял и мужественно донёс до конца.Он сделал районку газетой, об опыте которой говорили и писали на всесоюзном уровне, школой журналистского мастерства, после которой не страшно было никакое СМИ. Кроме того, редакция «Знамени» – точнее, кабинет редактора – много лет была неформальным литературным центром Белгородчины, и мало кто из известных ныне белгородских писателей не прошёл это «чистилище» – чубуковский «Родник» (так называлась в газете литературная страница). Чубуков преклонялся перед поэтическим, писательским даром, и людям, им обладающим и служащим,  готов был простить многие человеческие недостатки и немощи, всячески помогал им и оберегал. Но и с такой же силой неравнодушия относился к графоманам и очковтирателям. Сам он в своё время, перейдя на ниву «серой газетной прозы», стихописание благородно оставил, но любовь к поэзии сохранил. Это очень хорошо сформулировано в одном его стихотворении:

Бывает – жизнь твоя горше перца,
И болям твоим вовек не стихать.
И вдруг почувствуешь – чуткое сердце
Бьётся в чётком ритме стиха.

И снова на небо вплывает звезда.
И на душе твоей стало звёздно.
И что ж, что я не умею создать.
Важно – что это уже создано.


И это – как я понимаю – не только о поэзии, но и вообще о смысле отношения к делу, которому служишь. Да, именно служишь. Не покладая рук, не жалея пота, крови и слёз. Так – он считал – должно быть. Бывало, придёт поступать на работу новый сотрудник – у него и диплом, и публикации, и рекомендации от важных лиц. И недоумевает, почему вдруг редактор возвращает ему материал, исчёркав все листы  своими правками и замечаниями.  «Да чего вы хотите? Для районной газеты это вполне сойдёт», - возмущается. А вот и нет! «Для районки надо писать так же хорошо, как и для центральной, только работать гораздо больше, – следует ответ. – Для сотрудника районной газеты чувство собственного достоинства особенно важно: ведь мы все непосредственно общаемся со своими читателями, с теми, о ком пишем. Любая неточность, любой факт беспринципного подхода к делу завтра же, сегодня же становится общим достоянием… Если мы это игнорируем, значит, нам не место в редакции, значит, мы не отрабатываем хлеб свой насущный». Спорить с этим его убеждением было бессмысленно.
У «Знамени» было немало «выпускников», сделавших потом карьеру в редакциях, в советских и партийных органах. Одно перечисление фамилий займёт много места. Не одну награду в виде премий, почётных грамот, отзывов получила за все эти годы газета «Знамя». Но и собранных вместе их гораздо меньше, чем рубцов на сердце редактора.. 
Юрий Алексеевич  был бесстрашно и наивно открыт для жизни во всех её проявлениях и умел за шорами и стандартами коммунистической морали открывать для читателей и не только для них, многогранность души, красоту человеческих отношений в повседневных подвигах любви, верности, готовности к добрым делам… Как ему удавалось: в условиях прессинга «родного райкома» сверху, «минного поля», которое всегда представлял собой талантливый коллектив редакции, – снизу и, главное, под взглядом неусыпного ока читателя – сохранять свою позицию, позицию честности, разума, человечности? Как удавалось...
В те годы журналистское дело – нелёгкое само по себе – усугубляли дураки, которых было предостаточно и в руководящей газетной организации, и в организациях, стоящих выше. Партийные боссы считали себя не только вправе, но и обязанными вмешиваться в редакторские дела, давать указания, причём ничего не смысля в том деле, в которое лезли.  Является один начальник, возмущается: в газете написали, что он в своём выступлении что-то констатировал. «Ну как же, - удивляется редактор, -  ты ж на заседании говорил то-то и то-то…» - «Да, говорил. Но я ничего не констатировал!» Смеялся редактор до слёз…. Но не всё было так смешно.

Может, сегодня это трудно представить, но чтобы работать нормально, редактор должен был уметь найти общий язык с «первым» и входить в состав бюро соответствующего руководящего органа. И Чубуков и входил, и находил. Одни уважали его, ценили и дружили совершенно искренне, другие смущались перед его эрудицией и авторитетом, третьи осторожничали и терпели. Эти отношения были для  нас своеобразным щитом от всякого рода придирок и нападок, попыток уличить в «непослушании», позволяли держаться независимо. Орудием и инструментом его были профессионализм, мудрость, здоровое неиссякаемое чувство юмора. Но главная его сила была в честности и благородстве. Однажды пришёл с заседания бюро растерянный, потемневший. «Ничего не понимаю. Как так можно…» Оказалось, там разбирали и подвергли жёсткой критике и осуждению со всеми вытекающими занимавшую приличный пост сотрудницу за то, что её умершую маму отпевали в церкви (как сама покойная просила, завещала). А Чубуков встал на защиту осуждаемой, сказав, что она поступила хорошо – исполнила волю матери. И что они поступают бесчеловечно и т.п. – в общем, всё сказал, что в связи с этим думал. Ему было всё равно, что о нём подумают в связи с такой позицией и чем это ему грозит. Но за то, что такое отношение к людям может вообще иметь место, переживал сильно – не мог вместить.
А вот о наградах себе, о материальном их воплощении – не переживал. Член бюро райкома партии, депутат, Заслуженный работник культуры, авторитетный ум в высших кругах и авторитетная же совесть, он безоглядно, на полную катушку использовал своё положение, когда нужно было кому-то помочь, выручить. Но не понимал, что ему и самому за это что-то причитается. В последнем его жилище даже и телефона не было. И это была не поза, он действительно не понимал, это было у него органично, естественно. «Юрий Алексеевич, у вас стол плохой, давайте новый купим», – скажет, бывало, бухгалтер. А он, уставит на неё удивлённый взгляд поверх очков: «А чем он плох?» Потом встанет, отойдёт, посмотрит ещё со стороны на свой заваленный книгами, газетами и рукописями стол, пожмёт плечами: «Ну писать-то на нём можно…». То есть не плохой, стало быть, стол, а хороший. И вопрос закрывался.
И эту ненормальность далеко не все воспринимали равнодушно. И косились, и раздражались, и – как это ни парадоксально – завидовали. Но его это как бы и не касалось.


И мне (и не только мне) с «низины» своего возраста и мировоззрения было хорошо видно, как радостная энергичность, остроумие переливаются, превращаются в какую-то отстранённость, спокойствие, едва нарушаемое глубокой внутренней печалинкой. Видно, но непонятно. И до сих пор не могу вместить: как можно было с искренним смехом рассказывать, что следы побоев у него на лице от того, что он, «старый дурак», сделал замечание подросткам, громко матерящимся на троллейбусной остановке…
 Помню и тоже не вмещаю, как спокойно и даже с каким-то блаженным видом воспринимал Юрий Алексеевич стремительно осуществляющиеся «проводы» его на пенсию. А может, это было наоборот – верное понимание сути грядущих перемен. Того, что наступает время, где он со своими высокими мерками, утончённым вкусом будет не нужен. Время вторжения в нашу жизнь всякого рода суррогатов. Тёмная полоса, когда то, что прежде «имело место» и вызывало снисходительную усмешку – полуграмотные журналисты, косноязычные поэты, «якобы книги», «якобы газеты» - заняло главенствующие, воинствующие позиции. Он готовился и с этим как-то мириться. Но на «заслуженном отдыхе» пробыл недолго. Ему нечего было там делать.
Чубуков ушёл из земной жизни 30 мая 1997 года, оставив то, чем жил, – подшивки газет, книги, рукописи, наброски очерков, стихи. И – письма. В одном из писем – поэта А.К. Филатова к Ю. А. Чубукову – есть такие слова: «Я всегда думаю и говорю о тебе Высоко; верю, что так будет до конца дней моих. Обнимаю тебя, Редактора и Друга...» Под этими словами могли подписаться многие. Но многих уже нет. А я ещё есть и, несмотря на «взрослость», страдаю иногда сиротской потребностью услышать более сильного, более мудрого, кто бы взял на себя ответственность. И потому присутствие Редактора и Друга из моей жизни не уходит ни с годами, ни с событиями. Он – как профессиональная совесть: всегда каждую строчку каждого номера переживавший как последнюю  и того же требовал от сотрудников. Перед лицом этакого чудачества халтурить, конечно, можно и как бы небольшой грех. Но назойливое при этом чувство стыда заглушить невозможно. И слава Богу! А то ведь лень – мощная сила, особенно когда рядится в одежды поэтического сибаритства или же прикрывается духом времени: всё равно, мол, никто не оценит, а то и читать не будет. Так что, дескать, не мучайся понапрасну, а иди гуляй себе по свободе, по обочинам в васильках с бабочками.
Вообще-то и гуляю. По тому самому селу Никольскому. Иду и по подкожной какой-то привычке напрягаюсь от дребезжания и шуршания автомобилей за спиной: как бы там не серая «Волга» с пьяным партийным боссом за рулём. Чего вы, мол, товарищ корреспондент, пешком тут ходите, нечто в редакции машины нету, садитесь прокатимся.  Не, нету никаких «волг». А вот собаки есть. Вон – целая стая – бегут навстречу. Разношерстные и добродушные. Наверное, те самые из соседней Топлинки.  Те, что однажды провожали поэта Филатова и приехавшего к нему в гости Чубукова на рыбалку: выбежали с колхозного двора, окружили и идут себе хвостами виляют. «Вот видишь, Саша, – говорит Чубуков, – собаки – и ни одна не гавкнула. А как приедешь в город, зайдёшь в райком – и лают, и лают, и лают…»
И вот идём мы с собаками по Никольскому. И я мысленно повторяю чью-то где-то вычитанную умную фразу: может, мол, с помощью таких вот атеистов с христианским устроением нам и удалось пережить безбожные времена, не растратив «соль земли» до основания.  А идём мы с собаками к храму. А в храме – отец Сергий, придумавший журнал этот наш «Добродетель»  и тем самым пятнадцать лет назад меня, мечтавшую поискать себя на каких-то других поприщах, вернувший  в казематы журналистики.  Потому что, как говорил Чубуков: «Нельзя искать и учиться бесконечно, нужно и поработать малость».