Фокстерьер и такса

     ФОКСТЕРЬЕР И ТАКСА
               
     Фокстерьер Томка, повизгивая от страсти к солнечному простору, от переполнения всех чувств (и от более грубого переполнения внизу живота), выскочил первым из подъезда и понесся к корявому топольку, облюбованному им с самых первых минут познания окружающего дворового и уличного мира. Хозяин появился следом ровно десятью секундами позже: по лестнице он тоже предпочитал спускаться бегом, топоча легкими ногами вприскок, словно юноша; солидность, к которой призывали годы, им отвергалась с порога. Он был поджар и невысок, сед, коротко подстрижен, смугл, подвижен, легкомыслен. Два последних качества явно роднили его с фокстерьером Томкой, хотя тут вовсе не сыграла роль, как это бывает, длительная связь между хозяином и псом, когда сходство накапливается годами, тут было либо простое совпадение, либо, что более вероятно, сыграл свою роль выбор хозяина, который каким-то образом сумел распознать в жалком поскуливающем щенке фоксике родственные себе черты. Гадать не имеет смысла, можно лишь порадоваться царящей в квартире на третьем этаже большого кирпичного дома гармонии между двумя ее обитателями.
     За ее пределами гармония простиралась так далеко, насколько далеко уносили Томку его быстрые ноги. Хозяин, также имевший свое имя – Александр (имевший, разумеется, и свое отчество, положенное ему по возрасту, ну да Бог с ним), спешил и звал, боясь машин, и Томка, как ни был влеком каким-нибудь манящим запахом, умерял свой бег, а затем снова летел, но уже навстречу хозяину, и тот защелкивал поводок на вьюном ускользающей Томкиной шее, после чего фокс на правах плененного, но вольнолюбивого пса, как бы выражая свой протест и в пику поработителю, тащил его за собой, заставляя тоже плененно убыстрять шаг. Таким образом демонстрировался наглядный пример изначальной глупости рабства, когда раб и хозяин одинаково несвободны, будучи взаимно связаны одной цепью; возможно, Томка это понимал и злорадствовал. Хотя, надо сказать, для Александра, всегда легкого на ногу, это положение не составляло трудности, наоборот, заданный Томкой темп удачно совпадал с его жизненным ритмом.
     От тополька облегченный Томка кинулся обычным путем со двора, и повторилась обычная сцена: хозяин выскочил тоже на мостовую и крикнул вслед, и Томка притормозил, развернулся и примчался. Затем Александр повлекся на поводке в тот скверик наискосок через улицу, где Томка, можно сказать, вырос и возмужал, где ему были знакомы каждый камешек и каждая травинка и где его встречало всегдашнее общество, в прямом смысле разношерстное, от гладкого пятнистого угрюмого дога, которого хозяин держал на коротком поводке, ни к кому не подпуская, до смешного пушистого шпица, которого в траве и не видать. Впрочем, общество это редко собиралось вместе, обыкновенно компанию Томке составлял кто-нибудь один или одна, в последнем случае время проходило более волнующе и наполненно.
     В этот раз явилось новое лицо, оно представляло из себя длинную таксу с вогнутой спиной, бродящую на коротких широких лапах по истоптанному скверику чрезвычайно целеустремленно, с уткнутым в землю грязным носом, в поисках, вероятно, полевой мыши на ужин; истовые труды замкнутой на своем занятии таксы, ее непрекращающееся упорство вызывали если не уважение, то все же определенную почтительность, немного, признаться, опасливую: подобного упорства фокстерьер Томка был лишен от рождения. Он некоторое время безмолвно наблюдал за трудягой таксой, а затем подал голос, обернувшись к хозяину. Хозяин, однако, был занят другим объектом, но об этом чуть ниже.  И Томка с прежней опасливой почтительностью потрусил к таксе, которая стала как будто от него уходить, и непонятно было, вправду ли уходит от него или просто продолжает двигаться в выбранном направлении, приостанавливаясь и тычась в землю мордой. Как бы там ни было, Томка не решился откровенно ее преследовать, он не был по натуре грубым приставалой, он предпочитал более тонкую линию знакомства… долетающий запах хоть и кружит голову, но ты не даешь ему сразу тебя одурманить, ты впитываешь его поначалу маленькими порциями, скромными вдохами, незаметными движениями ноздрей. Но терпения хватает не надолго, и через отведенное на этикет время ты переходишь в прямую атаку. Может быть, Томка кое-что перенял от хозяина. Вернее же, их одинаковое поведение обусловливалось одинаковыми натурами.
     Александр положенные для этикета минуты использовал полно и хорошо, ему было не занимать опыта. Правда, с самого начала он чувствовал некое глухое сопротивление… собственно говоря, всегда бывает сопротивление, это тоже обычный этикет, издержки условности, но в этот раз что-то не очень клеилось. Хотя он был, как всегда, на высоте. Хозяйка таксы смотрела мрачновато, что само по себе еще ни о чем не говорило: уж он-то знал, как они переменчивы, как зыбко первое впечатление, как открывается вскоре такое, что никаким воображением не нарисуешь; но это его больше всего и влекло, а те, что полностью открыты для всякого поверхностного взгляда, те, в ком дальше нечего искать, они не интересны ему, то есть бывали всякие, бывали даже трогательные в своей открытости и простоте, но его манили больше другие. Вот как раз эта, с таксой, была определенно с пружинкой, нажав на которую (а прежде ее отыскав), можно открыть совсем не простой ларчик. Недаром называют глаза зеркалом, отражающим душу, - и вот у нее, у таксиной хозяйки, глаза отражали душу сильно притененную, или погруженную в темную воду, или спрятанную за хмурым облаком, во всяком случае сидящую глубоко и скрытно. Его взволновало редкое сочетание: при этом впечатлении скрытности, спрятанности души – такая манящая откровенность тела, вовсе, впрочем, не выставленного напоказ, нет, нет, даже, с его точки зрения, излишне строго затянутого в кофту, в джинсы, при том что погода призывала ходить налегке, но при всем этом – очевидная телесность, которую никакие строгие одежды не могли скрыть. Телесность не в смысле объемов, не в смысле чрезмерности, а в смысле красоты пропорций, стройности, женственности, которых Александр был непревзойденный ценитель. И первый его поверхностный взгляд на хозяйку трудолюбивой таксы вобрал прежде всего ее пропорции и формы. А уже затем было взглянуто в глаза – осторожно, нащупывающе.
     Нетрудно догадаться, что начал Александр с собачьей темы.
     Такса рыла землю, фокстерьер сужал вокруг нее круги с легким подлаиванием, а Александр стоял твердо на своих тонких крепких ногах и в своем роде тоже сужал круги, вовлекая таксину хозяйку в незначительный, ни к чему не обязывающий разговор. Для начала его заинтересовала такса и ее бесплодное усердие, и он сразу же сделал определенный и, как оказалось, точный вывод.
     - Вы здесь недавно? – Он показал рукой через сквер на дома, еще жарко озаренные солнцем, где, вероятно, на этих днях поселилась его собеседница.
     Она тоже посмотрела туда и отвернулась.
     - А что?
     - Ну, все-таки?
     - Да, недавно, а что?
     - А до этого жили где-нибудь… ну, скажем, у Кольцевой дороги. Верно?
     Она посмотрела удивленно, и что-то в ней слегка разомкнулось:
     - Да, верно.
     Однако, ответив, она отвернулась от него и медленно двинулась за своей таксой, в чем вовсе не было никакой нужды, ибо той ничто не угрожало, а сама она и не помышляла улизнуть за чугунную ограду. Александр пошел следом, делая рассеянные движения губами, как бы посвистывая фокстерьеру. Оба были заняты каждый своим питомцем, но все-таки не совсем разобщенно, Александр вовсе не желал, чтобы порвалась тонюсенькая нить, их связавшая. Связавшая, он отдавал себе отчет, весьма призрачно, этакая воздушная ниточка, которая сама сейчас развеется от холодного дуновения, и поэтому следует ее укрепить. Тема была лишь начата, даже с точки зрения простых приличий ее необходимо продолжить.
     - А как я угадал? – спросил Александр. – Как я догадался, что в районе Кольцевой?
     И поскольку она молчала, он пояснил со скромным торжеством ученика  прославленного лондонского сыщика:
     - Полевок она ищет, привыкла находить, значит, жили возле поля, рощицы, на окраине, скорее всего – у Кольцевой. Просто, как свисток.
     Почему он сказал – как свисток, - он и сам не знал. Он посвистывал только что – оттого, вероятно. В придачу хотел, может быть, удивить свежим сравнением.
     Если так, то пулька прошла мимо цели: та, получив объяснение, лишь кивнула и вновь отвернулась, полагая разговор законченным. Но он по-настоящему и не начинался – так полагал Александр.
     Он не отступал и в более трудных обстоятельствах. Он отступал, только когда приходил край. Здесь же, он считал, все дело заключалось в простом напоре: если тебя сразу и категорически не отшивают напрямую, то дальше уже вопрос техники.
     Этот сквер он называл своим полигоном. Менялись собаки, менялись их хозяйки. Странно, что они здесь не задерживались; правда, и место было запрещенное для выгула, но дело, скорее всего, в тесноте: они находили более отдаленные, но зато и более обширные площадки, однако это происходило уже после экскурсий (одно-, двух-, трехразовых, не больше) на третий этаж кирпичного послевоенной постройки дома.
     Александр был учтив, был ровен, был находчив и негромок, в меру словоохотлив, немного открыт, немного загадочен – набор не такой уж сложный, но действенный. Осечки бывали редко. Хотя не без того. Иногда его не желали слушать. Такую – последнюю – грань он чутко улавливал и дальше не шел, понимая, что тут не притворство и не этикет, а его в самом деле не хотят ни видеть, ни слышать. Он не обижался, отступая, он с грустью констатировал, что не понят. Он ничего особенного ведь не желал, только естественного и такого обычного, чего все хотят, - так зачем же ему в этом отказывать? Он искренне удивлялся и ставил точку. Он вывел закономерность: после трех удачных вариантов четвертая – осечка. Чем уж это можно было объяснить, кто знает. Вот еще что придавало ему сейчас уверенности: хозяйка таксы была всего лишь третьей в очередном цикле, значит, время отступления еще не приспело.
     Пока что следовало потоптаться, нащупывая почву для дальнейшего, на собачьей теме, всегда безошибочной и никогда не подводящей, ибо резко оборвать такой разговор не решится ни одна любвеобильная хозяйка своего питомца, чтобы не оскорбить собственные чувства. Это была как бы нейтральная полоса, на которой обе стороны ощущали себя пока еще вполне независимыми друг от друга.
     - Мой мерзавец, - сказал Александр, - представляете, такой аристократ: чуть несвежее – нос воротит. Томка! – крикнул он и вспомнил словечко своей юности: - Адзынь!
     Томка предпринимал уже решительные действия, как бы подавая пример хозяину, что было явным нарушением субординации. После окрика он отскочил в сторону, озадаченно косясь на предмет своего вожделения: он-то полагал, что время пришло, а оказывается, он поспешил.
     Томкины действия, разумеется, не ускользнули от глаз таксиной хозяйки, ни на минуту не упускающей ее из поля зрения. Сколь ни отстраненно она держалась, не могла не обратить внимания на коснувшуюся ее слуха странность. И, как всякая женщина, не удержалась от любопытства:
     - Как его зовут – Томка? Или мне послышалось?
     - Вам не послышалось – Томка, - с долей самодовольства сказал Александр, уже не первый раз отвечавший на подобный вопрос. Он был рад, что лед слегка тронулся, - это говорило, кстати, и о безошибочности его расчетов, которыми он втайне гордился. Имя фоксу он дал по наитию – но со временем все больше проникался уверенностью в руководившем им тонком умысле.
     - Но это женское имя, - в ее голосе скользнула растерянность.
     - Нисколько, - твердо ответил Александр. – С чего вы взяли?
     - Ну как же… Томка…у меня подруга есть Томка… Тамара ее зовут… вообще, Томка… конечно, женское.
     - Ни в малой степени. – Александру доставляла удовольствие эта словесная забава, слишком для него легкая, когда на руках козырь, а бедняжки и не подозревают. – Зачем ему женское имя. Оно бы его оскорбило. Нет, у него имя мужское – Том.
     - Том?.. – Произнесено было с запинкой.
     - Том, просто Том. А Томка – это производное.
     Она наконец прониклась этой филологической тонкостью, в которой усмотрела оригинальничанье, но милое.
     - Забавно, - сказала она.
     После чего опять отвернулась, тлевший разговор грозил вновь угаснуть, и следовало немедленно раздуть словесный костерок, используя уже имевшееся, уже наработанное, иначе придется все начинать сызнова.
     - Том, Том, - повторял Александр, и самым естественным образом, словно бы по-иному и нельзя было продолжить, он следом назвал и себя. Александр. Друзья зовут Сашей. И тут же он подумал, что и его собственное имя столь же мужское, сколь и женское. Забавно, как только что заметила она.
     Он выжидательно примолк, но она, вместо того чтобы в ответ назвать свое имя, поступила совсем наоборот: она не только никак не отозвалась на его щедрое и простецкое приглашение к знакомству, но тотчас же стала кликать свою таксу, имя которой оказалось Ника. Вместо своего имени назвала имя собаки, так получилось. Послушная такса, пошлепывая своими широкими лапами, подбежала к ней, хозяйка взяла ее на поводок. Прежде чем уйти, она на мгновенье повернулась к Александру и впервые глянула в упор – он успел ощутить ожог и растерянность, такой был взгляд. В нем не было осуждения или гнева, да и за что? Просто такой взгляд. Александру подумалось, что этот случай – из тяжелых. Но не безнадежный: она своим взглядом сказала ему и что-то вроде «до свиданья». Между нормальными людьми так принято, хоть и не знакомы. Он смотрел ей в спину, как она шла до выхода, пережидала поток машин, притянув таксу за ремешок, как плавны ее движения, волнующи бедра, линии плеч особенно покаты… Смотреть вслед не то же, что подглядывать; если бы кто-нибудь ему так сказал, он бы оскорбился.
     Ушла она, всего вероятнее, не потому, что он ее согнал своим приставанием – так он размыслил, - а по своим собственным надобностям, время ей подошло уйти. Шаг у нее был плавный и вместе с тем деловой, чуть спешный, да и машины она пережидала с  очевидным нетерпением, повернув голову в их сторону, так что он видел ее хмурый профиль. Но все равно осталось чувство резкой оборванности, прерванности общения, разрыва на том самом поворотном месте, где только бы и продолжать, набирая темп и ведя к сладко млеющей вблизи цели. Досада его была обычной в таких случаях неизбежностью, и обычно же почти немедленно она проходила, вытесняемая здравым рассуждением, что день нынче не последний и завтра или послезавтра все повторится. Он увидит таксу и ее несловоохотливую хозяйку на этом пятачке в скверике. Он их нашел определенно схожими меж собой: повадкой, серьезностью, замкнутостью, невниманием к приставалам в его и Томкином лице. Бедный Томка, наверное, еще более, нежели он, обескуражен, не привык к невниманию к себе. Александр, с Томкой на поводке, шел следом за той парой и желал лишь, чтобы незнакомка в джинсах не обернулась ненароком и не подумала бы, будто он и Томка их преследуют. Хотя иначе это трудно было квалифицировать: дом Александра находился в другой стороне от сквера. Кончилось тем, что Томка не выдержал и залаял, и незнакомка все-таки обернулась, а Александр издали ей улыбнулся, на что она не ответила ни улыбкой, ни гримасой, ни движением и скрылась между домами.

     Она скрылась, и в то же мгновение солнце зашло за облако, тень легла на машины и дома, на оставленный сквер, Александр отвернул к своему дому, выгуляв Томку чуть меньше положенного времени, а она быстро прошла в подъезд, кивнула соседке у лифта, вместе с ней поднялась на свой этаж, отперла дверь, еще с порога вдохнув несвежий воздух, хлынувший в ноздри и заставивший ее непроизвольно поморщиться. Все же надо открыть окна, невзирая на протесты. К этому запаху ей не привыкнуть никогда… но что значит никогда, время отмерено уже не в годах и даже не в месяцах, скоро этот гнетущий запах развеется, и она будет даже о нем вспоминать – даже о нем! – со щемящим чувством утраты и боли. Она еще на площадке отпустила Нику, которая сейчас зашлепала на кухню, а она сама прошла в комнату и быстрым взглядом отметила: ничего не изменилось за этот час, что она отсутствовала, мать лежала лицом к стене, в той же позе, в какой она ее оставила. Ничего не изменилось, ничего не произошло. Это поминутное ожидание резкой перемены, приближающей конец и пустоту, нахлынуло и завладело всеми ее мыслями недавно, когда забирала мать из больницы, - тогда ясно встала в сознании неотвратимая близость исхода, и начался этот настороженный и болезненный отсчет часов и минут.
     Теперь губительный процесс будет обозначаться ощутимыми вехами, толчками, ступенями: так подтаявший снежный склон оврага сначала буреет, затем оседает, ноздревато проваливается, обозначая последовательно этапы своего умирания, а под конец разом, стремглав обрушивается вниз. Таков будет конец. Так накапливаются качественные изменения. Но может произойти все и в одночасье, вдруг. Зависит от сердца. Сердце у матери хорошее. Так что, скорее всего, не вдруг.
     Пока что нет этих видимых вех. Провалы щек даже успокаивающе привычны. Она окликнула мать, и та пошевелилась и повернула голову. Лицо ее хранило накопленную боль.
     - Оля, - прошелестела мать, - как ты долго.
     - Мама, - сказала она, возясь у столика с ампулами, - надо немного терпеть, я тебя прошу, терпи пока терпится.
     - Не терпится, - ответила мать и выкатила две слезы, они нерешительно скользнули по впадинам щек, не обгоняя одна другую, и растаяли по бокам беззащитно скривленного рта.
     - Ну, ну, - сказала она, подходя, - я-то знаю, что ты не распускаешься, ты молодец, мама, молодец… сейчас вот…
     После укола мать закрыла глаза. В квартире стояла тишина. Окнами во двор, квартира матери была замечательна местоположением, покоем, старомосковским уютом (хотя теперь уж какой уют). Это было родительское гнездо – из одной комнаты, загибающегося тесного коридора, большой кухни, - из которого Ольга, выросшая тут с матерью (отца она почти не помнила, он умер, когда она еще ходила в детский сад), дважды выпархивала замуж. Можно так сказать – «выпархивала», - потому что оба замужества оказывались летучими и легкими, как эфир, что удивительно при ее совсем не легковесном характере. Но так складывалась судьба, так ей везло, так ей кто-то недобро ворожил. Оба мужа при всей их видимой основательности роковым образом оказались непостоянны и ненадежны, впрочем, в обоих случаях, хотя и по-разному, проявились и их некоторые черты, указывающие на своебразную надежность и порядочность, в чем ей виделся определенно издевательский парадокс: один вернулся к прежней жене, не в силах забыть детей, второй, уходя, сделал щедрый жест – оставил ей квартирку в Теплом Стане, вправду рядом с Кольцевой автодорогой, где Ника могла в полной мере реализовывать свои охотничьи инстинкты. Отныне Нике прежнего раздолья не видать. Ника лежала посреди кухни, хвостом к застеленной кушетке, на которой теперь спала Ольга. Понятно, что возврата уже не будет, отныне здесь их дом. Нике придется привыкать. Ника подняла голову и посмотрела ей в глаза печально, прочитав ее мысли. (Когда она вот так смотрела в глаза, у  Ольги не было сомнений, что она понимает все, лишенная единственно возможности ответить – поспорить, возразить или согласиться).
     - Да, да, - тихо сказала Ольга, - теперь мы с тобой отсюда уж никуда, так что привыкай. - Она говорила почти шепотом, хоть и знала, что мать не слышит ее, она спит в сладостном безболии, в блаженном успокоении, в нирване. Спит после того, как дочь повозилась вокруг нее, прибрала, сменила простыню, покормила. Делала все Ольга с неспешной аккуратностью, дело было знакомое: еще учась в меде, подрабатывала к стипендии сиделкой. Давно минуло то время, но не забылось. Она всегда знала, что такое случится с матерью, болезнь была родовая. Могла оставить ее в больнице (могла договориться), но разницы не видела, все равно это ляжет на нее, туда даже хлопотнее ей было бы ездить. Она приготовилась терпеть и ждать, а дальше предпочитала не заглядывать. Дальше жизнь покатит – вот только куда? Она в первую голову продаст ту квартиру. Что потом? А потом суп с котом. Не в первый раз спазм сжал горло. Уходила не просто мать – уходил берег, и она оставалась одна, в утлой лодчонке, в этом житейском море… Как высокопарно, подумала она следом и усмехнулась, вернее, ей казалось, что она усмехнулась, на самом же деле движение губ было исполнено скорби и яда, и чего было больше, неизвестно.
     Закатное солнце выглянуло из-за очередного облака, брызнув светом на пол и легонько ослепив. Ольга прижмурилась, и позади Ника расслабленно пошевелилась, нежась и потягиваясь навстречу этому ласкающему потоку, - Ольга отвернулась от окна и смотрела на нее, и чуть отходила душою. Она вспомнила забавного фокстерьера, с такой нешуточной прытью домогавшегося внимания Ники. Вспомнила заодно его хозяина, сделавшего на нее стойку. До чего они смешны бывают, подумала она. Самое занятное – им кажется, будто их подходы, их круги начинаются очень издали, так что сразу мы, дурочки, и не заметим, не поймем, и будем застигнуты врасплох их атакой после этой, по их мнению незаметной, подготовки; они не понимают, насколько явны их экивоки, просто смешно, достаточно услышать этот особенный тон, вкрадчивый и деланно бесстрастный, тон мнимо дружеский и простодушный, тон внезапного приятельства, невесть откуда взявшегося… Она имела опыт, как всякая привлекательная женщина. Хозяин фоксика вызвал брезгливую улыбку: слишком очевидный ходок, как их называют, не умеющий взглянуть на себя со стороны. Улыбка задержалась недолго, она погасла вместе с солнцем, вновь зашедшим за облако.

     …Улыбка снова пролетела по ее лицу, когда Александр сам обратил ее внимание на возобновленные предприимчивые усилия Томки. Он, Александр, не собирался     покидать завоеванные рубежи и начинать с нуля, хоть было и понятно, что завоеваны крохи (и даже вовсе ничего не завоевано), но все-таки какой-то шажок сделан, они уже как бы полузнакомы – она его знает по имени, а он ее нет. Она до сих пор не назвала себя. Он мог бы спросить, но что-то мешало; он понял, что мешает своеобразное чувство достоинства: выпытывать имя – это значит суетиться, как суетится новичок, хватающийся за простейшее. Нет, все должно идти другим, более солидным и мастерским ходом. Александр стоял и поигрывал легкой и извиняющейся улыбкой, указывая на своего фокса и на ее таксу, поглощенную своими трудами и не обращающую на рьяного воздыхателя ни крупицы внимания. Раз или два, впрочем, она зыркнула на него искоса коричневыми глазами из-под низкого лба – подобно тому, как ее хозяйка раз или два мазнула взглядом по лицу Александра: знак мимолетного любопытства к тому, что маячит сбоку и мешает. Александр отогнал это сопоставление как ложное и примерещившееся. Но это стоило ему определенного труда, его опыт ехидно нашептывал, и с каждой минутой все отчетливее, что не ложное, что тут надо затратить уйму сил с сомнительным результатом. Он не стал спорить со своим опытом, он принял к сведению его знаки, но решил продолжать. Решил идти до упора. Как получится. Третий номер в цикле – он об этом помнил.
     Легкий, пропеченно-смуглый, в солнечном жаре, который его как будто еще дополнительно прокалял (такие щедрые на солнце стояли дни), Александр тихонько двигался к цели, или полагал, что двигается, но с каждым новым словом убавлялось уверенности и прибавлялось нерешительности. Нет, не клеилось. Он что-то все туманнее видел перспективу. С другой, противной (весьма приятной и обольстительной) стороны он не чувствовал встречного дыхания, хотя бы пусть не взволнованного, но даже простого любопытства и интереса, из которого может развиться интерес непростой, - ничего, ни крошки, та улыбка (да и улыбка ли?) была единственной, а дальше – ровное и даже мрачноватое бесстрастие. В лицо ему все ощутимее веяло холодом неудачи, которому он пытался противиться игривой вязью слов, привычных, столько раз выручавших, путеводных, а сейчас бесполезных, никуда не ведущих.
     Но Александр, в пику обстоятельствам, не гасил в себе ветреной легкости, беспечного сквознячка, который гулял в нем и чуть ли не отрывал его тонкие ноги в стареньких прогулочных кроссовках от истоптанной травы, удобренной многими лохматыми и гладкошерстными посетителями сквера.
     Ольга слушала вполуха тенористые переливы неумолкающего голоса сбоку с чувством погружения в мрачный колодец: как будто она тонет и пускает пузырьки, они всплывают возле уха и лопаются со звонкой пустотой, трассирующе обозначая ее путь вниз. Новое слово – новый пузырек. Новая фраза – очередная вязь пусто лопающихся пузырьков. И конца этому не было видно. Оставалось уйти.
     Томка залаял – требовательно, оскальзываясь в визг. Ника обернулась, нерешительно прервав свое любимое занятие, с поднятой грязной лапой, уставив на него свой вытянутый нос, свесив лопушистые уши, - и затем презрительно отвернулась от него и снова уткнулась в землю.