Бригадир

В храме торжественно и тихо. Служба уже прошла. Прихожан немного. Ставит Михалыч свеченьку к иконе Спасителя, взирающего спокойно на мир, и уходит. С непокрытой головой у выхода наклоняет покорно голову, крестится... Вот и помянул он человека – погибшего не по его вине, а по вине его сына, но несет эту вину, он, отец... Проснулся Михалыч от громких голосов. Галдят зэки, как галки, в дальнем от входа в жилое помещение отряда «проходняке», хихикают, не спится им... Знает Михалыч, что опять Мотыль бузит, кого-то встречает – пришедшего – с этапа... Вздыхает Михалыч, отирает старческие глаза рукой, пытается успокоиться. Сон его взволновал.

И вдруг видит Мотыля, огромного, пошатывающегося в мрачном полутемном помещении – только от входа в отряд, где горит лампочка, идет свет и, не достигая Мотыля, дает только его очертания. Идет Мотыль к нему, Михалычу. Заныло где-то под «ложечкой», ребрами Михалыч почувствовал: быть неприятностям... С Мотылем они хоть и не ссорились в открытую, но глухая ненависть друг к другу, как стена, отгораживала их...

Подошел Мотыль. Тронул огромным кулаком он кровать, будто так просто постукивал, раз, два, три...

– Слышь, Михалыч, ты что «косорезишь»? Опять у меня с выходами в «рабочку» не лады. Хочешь, чтобы закрыли меня в бур... – свистящим шепотом говорил Мотыль.

Работать не хочет Мотыль, а ларечек – дай, покушать уж очень любит. Брагой несет от огромной, несуразной фигуры Мотыля. Михалыч только широко открывает глаза и вытаскивает подрагивающей рукой из-под подушки футляр с очками, надевает очки... Теперь лицо Мотыля более отчетливое, обросшее, бледное, с хмурыми глазами...

– Так нарядчик у нас строгий, – тихо оправдывается Михалыч.

– Бригадир-то ты, – раздраженно замечает Мотыль – Вот ты и шевели рогом, пока мы тебе его не сломали... Чтобы у меня все было по уму, с выходами – понял?!

Что-то еще бубнил Мотыль угрожающе... И доносились эти слова-огрызки до бригадира, как-то сдавленно, как из тумана.

– Поразвилось вас, начальников! А мы, приличные зэки, должны мучиться, – как какую- то свою звериную проповедь читает этот лентяй, Мотыль.

Ненависть к нему становится все сильнее... Михалыч осторожно слезает со второго яруса, надевает штаны и босиком, в одних штанах и очках снизу вверх смотрит на Мотыля.

Тот что-то угрожающе говорит, и Михалыч, маленький, тщедушный, вдруг громко отвечает:

- Ты посмотри... Другие-то работают... Ты чем лучше!

Мотыль замолкает. Как на сцене – долгая пауза... Мотыль пытается ударить бригадира и всем весом падает в «проходняк» между кроватями – перепил бедолага – и? что-то ругательное бурча, ковыряется там, на полу, едва вмещаясь, а бригадир вьюном выскакивает из тесного «проходняка»... И едва не сталкивается нос к носу с невысоким зэком, одетым в новый «милюстиновый» костюм, и зэк охает, радостно говорит:

– Ты, Михалыч! Боже правый, какими судьбами!

– Николай! – изумленно глядит бригадир на зэка. – Ты...

Снова пауза. Нарушается она лишь шорохом в «проходняке» – это Мотыль пытается подняться...

– Я уже третий годок здесь...

– А я и не знал. Сына-то твоего видел – он при деле...

Мысль о сыне просветляет лицо бригадира, он поправляет очки подрагивающими худыми пальцами.

– За аферу какую-то загремел, Михалыч? – как-то полушутя спрашивает Николай.

– Дорожное транспортное происшествие. Человека сбил...

– Ты?!. Да с твоим-то зрением... Как же ты за руль-тото сел! – удивляется на миг Николай, но каким-то преступным кошачьим нюхом все вдруг оценивает, тихо спрашивает:

– А сын-то где был в этот момент?

– Рядом, в машине.

– Понятно, – протягивает тихонько словцо Николай. – Понятно...

И тут же доверительно кладет руку на плечо старику.

– Поддержим!..

Рядом оказывается Мотыль. Видя, как разговаривают Николай и Михалыч – по-дружески – начинает соображать. Николай уводит Мотыля, на ходу что-то ему разъясняя...

А бригадир, успокоенный, ложится на кровать... И лежит неподвижно, вспоминая тот роковой день. Да, за рулем был сын – и сбил человека он. А что оставалось делать – не сыну же сидеть? Он молодой, дела фирмы надо было кому-то вести, а сыну сподручнее, и ведь не подводит, на воле дела идут хорошо... Это как-то успокаивает старика. Он закрывает глаза, пытается уснуть, чтобы во сне снова, может быть, покаяться и за себя, и за сына.