Гомосексуальный роман. 12 часть

Вы думаете, это трудно. Многие думают.

Нет, это легко. Божественно легко. Я поднес табурет к перилам балкона и встал на него.

Смотреть нужно прямо перед собой. Не вниз.

Я полетел.

Нет, это пока только моя мысль.

Но как же она хороша.

Какая ночь, я не могу…
О Боже мой, какая лунность…
И я как будто берегу
В душе утраченную юность.

Это пел он. Струнный гитарный перебор. И его, исключительно – его голос.

На свете больше семи миллиардов голосов.
Но этот голос я узнал бы и под наркозом.
Его не перепутать.

Я мыслил ясно. Как никогда. Это ведь еще не тот свет, правда?

Почему же он, именно он, исполняет романс? И прямо здесь – на балконе – в последние секунды моей жизни?

Подруга охладевших лет,
Не называй игру любовью,
Пусть лучше этот лунный свет
Ко мне струится к изголовью.

Я сошел со своего эшафота. Надо было подумать.

Пусть искаженные черты
Он обрисовывает смело, -
Ведь разлюбить не сможешь ты,
Как полюбить ты не сумела.
...
Любить ведь можно только раз,
И от того ты мне чужая,
Что липы тщетно манят нас,
В забвенье думы погружая...

Это была однозначно его вариация есенинских стихов.

Когда я пытался разобрать по аккордам этот романс вслед за ним, я опирался на текст оригинала (книга с Аниной полки).

Но у него звучало иначе, чуть-чуть, но все-таки.

Да и причем тут текст, если пел он! Он сам.

Я затих. Если это безумие, я был готов оставаться безумным.

Но я по-прежнему хотел умереть. Галлюцинация (?) не была спасением, она стала отсрочкой.

Я сел на пол, там, на балконе, и заплакал. Я рыдал и приговаривал его имя.

Наконец, эти слезы.

Этот бальзам.

Мужчины должны плакать. Иногда мужчина должен рыдать. Наедине с собой и с Богом – мы хотим плакать как дети.

Я плакал по генералу. Прошло более года, и я только сейчас почувствовал горе.

Это благо, когда ты чувствуешь горе. Хуже, когда тебя в нем нет. Горе есть, а тебя в нем нет. Это смерть.

О Максе я не рыдал. Не горевал. Это был шок. Просто шок.

Я выпил смородиновый морс. Я сам его себе приготовил напоследок.
Это вкус, который напоминал мне о детстве. Когда мама привозила ведра смородины от бабушки, мы закатывали банки на зиму. Вместе трудились, вместе смеялись.

Я выпил весь графин.

И подумал об Ане.

Возможно, я был виноват перед ней больше, чем она передо мной.

Я был нечестен. А она была честна.

Ее жизненные приоритеты переменились не потому, что она предала меня, а потому что я предал ее.

Но ведь по сути – я не предавал.

Я любил эту женщину. Я сотворил ее женщиной. Я заботился о ней. У нее никогда больше не будет первого мужчины, даже если она будет жить с кем-то еще.

И вот тут, в эту минуту, когда я и отпустил и не отпустил ее, и когда простил... В эту самую минуту, может быть, еще безотчетно, у меня появился смысл жизни...

Эта фраза – “смысл жизни”...

Постепенно она стала заполнять меня изнутри – как опустошенный сосуд наполняется водой, вином или молоком.

Она наполняла меня как волшебная мантра.

Я знал, что я буду жить для Ани.

Три месяца, и я закрываю бизнес.

Я частично вывожу свое состояние за рубеж, и покупаю Ане квартиру.

На оставшиеся деньги я покупаю квартиру родителям в центре Москвы.

У меня никогда не будет своей семьи. Я буду жить ради Ани и ее будущих детей.