Часть первая

Я ненавижу Осень всей душою.
Окраску опадающей листвы,
Холодный вечер с липкой темнотою,
Грязь под ногами, мелкие дожди.
И «пышное природы увяданье»
Не радует ни взор, ни разум мой.
Нагих ветвей унылое качанье
Тоску мне навевает, не покой.
За Осенью придет Зима седая,
Заснежит улицы замёрзших городов.
Уж лучше снег, чем грязная листва сырая.
И слякоть хуже ледяных оков.
Но и Зима не станет облегченьем.
Уж слишком долгая она в моем краю.
На снег гляжу я вскоре с сожаленьем.
Я от Зимы так быстро устаю!
И лишь когда заблещут солнцем лужи,
Забарабанит звонкая капель,
Я оживу. Когда не будет стужи,
И Маем сменится изменчивый Апрель!



Он попросил остановить такси за квартал от Ее дома. Оживленное шоссе. Три ряда в одну, три в другую сторону. Вышел, хлопнул дверью… Таксист недобро посмотрел и, мигнув поворотником, уехал. Пешеходный переход, светофор. Он ждал. Посмотрел налево, машинам зажегся желтый, пошел. Визг тормозов…
- Чё, жить надоело? – водитель высунулся из окна раздолбанной шестерки.
- Ну, выйди поговорим! – ответил Он.
Он даже хотел, чтобы водитель вышел и разбил ему лицо или даже монтировкой сломал бы ему несколько костей. Потом в больнице Она бы пришла, сидела у кровати, гладила ему волосы и говорила: «Ну, зачем? Зачем?!..»
Но водитель не вышел. Сидел в своей колымаге и даже глаза опустил. Он хотел подойти, ударить по капоту, вызвать его… На дуэль, что ли? Глупо… Глупо… Зеленый. Он пошел через шоссе. Почему эту долбанную дорогу называют шоссе? Ведь, даже Она ее так называет.
Да, широкая дорога, но почему шоссе? Опять гудок – слишком медленно переходил. Он поднял средний палец, но в перчатке не так эффектно. Поэтому ударил по сгибу локтя, так что рука со сжатым кулаком взлетела в воздух.  Но никто уже не увидел – нетерпеливый автомобилист дал газу и уехал прочь.
Все. Шоссе осталось позади. Теперь только обшарпанные пятиэтажки. Раздолбанная тропинка, когда-то давно при Союзе сверкавшая асфальтом, а сейчас прикрывающая свои прорехи грязным щебнем. Ноябрь. Кусачий ветер. Он даже надел капюшон. Только лицо он не прикрывает.  Приходилось опустить лицо вниз и рассматривать тот самый грязный щебень и корку льда на лужах. Когда же снег уже ляжет? Чтобы прикрыть всю эту эпидерсию. Он улыбнулся. Где Он услышал это слово? Неужели на той вечеринке. Улыбка сползла, словно колючий ноябрьский ветер сдул ее с лица.
Та вечеринка… Всего несколько дней назад.
Зачем? Ну, зачем Он Ее пригласил? Ведь Она даже не собиралась идти. Друзья все шутили, прикалывались.
Дескать, Ты все один, да один. Поди, с Владом мутишь? Он же у нас гей!
И Он пригласил Ее.
Зачем?! Ведь Она была только Его. И Он был только Ее! И никто Им не нужен был!
Но социум… Общество… Человек – стадное животное…
Он еще добавил много многоэтажных слов, поскользнувшись и подвернув ногу. Почему нет фонарей?! Ну почему, только отойдя от «шоссе» все погружается в первобытный мрак?!
Нога онемела. Пришлось даже опереться на росшее рядом дерево. Не хватало только приползти к Ней с вывернутой ногой, чтобы Она Его жалела! Жалость – это не для Него!
А как же водитель с монтировкой? Внутренний голос ухмылялся. Ты же хотел?!
Нет!
Да, те две рюмки коньяка, которые он выпил перед поездкой, были лишними, но теперь Он все Ей скажет!
Всё!
Она может… Может быть нежной и невинной… Но это только кажется!
Он снова вспомнил ту вечеринку. Они пришли вместе. Легкая выпивка, музыка, танцы… Она не хотела идти. Но Он настоял.
Хватит считать его геем. Влад пусть этим гордится, а Он – нормальный мужик и у Него самая лучшая девушка на свете! 
Да, он Ее берег. Как чувствовал, что только стоит показать Ее миру, как Его собственный мир изменится. Падет…
Что же произошло? Стоило только упустить Ее из виду, как Она пропала. Друзья, коньяк…, кальвадос…, ром…
А потом Он увидел Ее на террасе. Тот парень стоял слишком близко. И вытирал губы. А Она смеялась! Смеялась!.. Целовалась с этим уродом!..
Он ударил по дереву. Еще и еще. И еще… Рука онемела. Он снял перчатку и увидел кровь. Костяшки пальцев были разбиты. Костяшка среднего пальца успела посинеть и опухнуть.
Вот и славно… Вот и хорошо… Он улыбнулся, кое-как натянул перчатку на онемевшую ладонь, и пошел дальше. Две рюмки коньяка улетучились на пронизывающем ноябрьском ветре.
Черные ветви деревьев, похожие на узловатые старушечьи  пальцы, со скрипом качались на ветру у подъезда Ее дома. Новая двадцатиэтажка среди этого торжества хрущевской архитектуры… 
Темно. Фонарь горел только над козырьком следующего подъезда, и Ему пришлось достать телефон, чтобы осветить кнопки домофона. Кнопки были покрыты инеем. Холодный металл обжигал отбитые пальцы, но Он набрал номер Ее квартиры. Она ответила сразу же, как будто ждала.
– Это я, – сухо сказал Он.
Пропиликав дверь открылась. Лифт спускался слишком медленно, и Он пошел пешком, потому что огонь, горевший внутри, не давал стоять на месте.
Чем выше он поднимался, тем сильнее горел огонь. Горела подвернутая нога... Горели разбитые костяшки пальцев… Горело разбитое сердце…
Она стояла в проеме открытой двери. Розовый халатик на голое тело. Или на те две веревочки, что девушки называют трусиками. Смешная родинка справа над губой. Небольшой, почти незаметный шрам над левой бровью – в детстве упала на горке. На ногах лохматые тапочки, похожие на домашних зверюшек. Холодно. Ноябрьский ветер из открытого окна в подъезде прорывался даже сюда.
Она стояла на одной ноге, опершись озябшей ступней на голень другой.
Такая домашняя. Милая. Его…
Нет. Две рюмки коньяка снова придали Ему силу! Он должен Ей сказать! Сказать все! Сказать, что Им не о чем говорить!
Но подъем пешком на десятый этаж не давал ему обличить, готовые вырваться слова, в понятную форму.
– Я… Ты!... – он оперся на шахту лифта, пытаясь отдышаться.
–  Милый, что случилось?
Ее ласковый голос, лживый как всегда, резанул Его слух!
– Ты!... Ты!... – одышка не дала Ему сказать, но Он понял, что говорить не о чем, что Он уже все сказал. Сказал в своих действиях, в своих жестах, в своих мыслях…
И он бросился вниз. Не замечая онемевшей ноги, готовой подвернуться на каждой ступеньке. Не замечая слез, текущих по лицу, не замечая сжатых до боли зубов и прикушенного до крови языка.
Она постояла всего секунду. За что? На той вечеринке Он ушел куда-то с друзьями, а тот пьяный урод заговорил с ней. Надо было послать его, но нет! Воспитание не позволило. А потом он полез к ней целоваться. Под ухмылки окружающих. Она дала пощечину, но пьяный урод все-таки успел чмокнуть Ее в губы. И тут зашел Он!.. И все увидел...
Слезы навернулись на глаза, но Она вдруг что-то почувствовала. Что нельзя Его отпускать! Иначе Его не будет, а, значит, не будет Ее!
Она бросилась вниз, за Ним. Мохнатые тапочки, похожие на зверюшек, мешали бежать, и Она отбросила их. Босые ноги шлепали по холодным ступеням. Хлопнула дверь подъезда. Нет! Нельзя Его отпускать! Нельзя!
Она выбежала вслед. Босиком на промерзшую землю. Черная тень с капюшоном быстро удалялась к шоссе.
Стой! Она хотела крикнуть, но колючий ноябрьский ветер полоснул по горлу, и Она только закашлялась. И побежала за Ним.
Он шел слишком быстро. Она бежала, но замерзшие лужи лопались под ногами, и ледышки больно впивались в кожу ступней. Она поскользнулась и упала на колено. Больно!
Она поднялась, но колено не слушалось. Проведя рукой, Она почувствовала что-то липкое и горячее. Кровь. Она разбила колено, но нельзя останавливаться! Нельзя!
Не чувствуя  ног она побежала за Ним.
Вот и шоссе.
Красный свет. Куда он идет? Куда?!
Не было визга тормозов. Просто удар и звон разбитого стекла. И разлетающиеся куски пластика…
И Ее крик. Или Ей только показалось, что она кричала, падая на разбитое колено…