Белая сирень капитанской дочке

Умытая майскими росами,
                В саду белеет, манит сирень…
                Сергей Евграфов

     В немыслимой небесной сини, над былинной псковской землей, над древними городами и сёлами, ручьями, полями и перелесками,  где властвовал май, накрыв всё прозрачным золотом весеннего тепла, казалось, недвижно завис еле заметный самолёт.   
      И нежился ещё и дремал в звонких утренних  птичьих посвистах и трелях, скрытый нарядной, свежею листвой берёз, черёмух и рябин, полусонный  военный аэродром, заслуженно отдыхающий после гула и грома недавних апрельских учений, к которому самолёт держал курс.
     И, вскоре, с запада, в высокой ясности весеннего неба, прорезая  нетронутую голубизну, устремилась 
к нему серебристая игла с белой двойной нитью высотного инверсного следа.   Следом, нарушая безмятежную  идиллию раннего утра,  приблизился  нарастающий рёв и звон турбин, заходящего на посадку мощного военного самолёта и ненадолго  заглушил было, радостное неуёмное пение птиц.
     Из далёкого  Заполярья, с пасмурных скалистых берегов Баренцева моря, подёрнутых бледными  завесами холодного, с визгом пронзаемого чайками, тумана, доставил самолёт морских лётчиков на
неприметный военный аэродром Балтфлота,  скрытый  сплошной майской зеленью окрестных садов и
рощь.
    Полёт их не был обычным. Самолёт, почти сразу после взлёта, пролетев над заполярным аэродромом  Луостари,  где начинал военную службу лётчиком-истребителем простой советский парень с доброю светлой улыбкой, Юра Гагарин, развернувшись обратным курсом на юг,  далее полетел вдоль границы с Норвегией и Финляндией строго по намеченной линии на  карте первого штурмана.
   Затем, близ побережья Балтийского моря, глубоким виражом развернулся на восток с заданием посадки на аэродроме  Псковской области.     Лишь командир экипажа, майор Колчин знал, что, чуть выше, летел параллельным курсом,  неотступно сопровождая их,  самолёт дальней авиаразведки Северного флота…
    После  рулёжки и остановки на крайней свободной стоянке, в безоблачное  светлое  утро, пилоты торопливо покидали душные, непривычно прогретые жарким, не северным солнцем, кабины затихшего самолёта.    И, дружно валились в зелень молодой травы,  с удовольствием подставляя раскрасневшиеся лица под  освежающие порывы шалого майского ветерка…
    Все, кроме командира, майора Колчина, уходившего с докладом  в штаб местного авиаполка.
    Взлетев над, не совсем оттаявшим в мае,  Заполярьем,  морские лётчики, нежданно оказались посреди, залитого солнцем,  буйно цветущего,  лета.
    После  турбинного воя, свиста и грохота, располосованного плоскостями воздуха, остался неясный, усыпляюще-монотонный звон в ушах. Полётная усталость от малоподвижного сидения в тесных кабинах ракетоносца придавливала  тело к земле, но, вид привольно зеленеющих вокруг полей, и синеющий, в дальней дымке, лес, и обыкновенные бревенчатые избы, неожиданно близкой деревни, хорошо видные сквозь нечастые, ярко-зелёные, с детства родные, берёзы, удивительно быстро возвращали силы...
      Воздушный стрелок-радист Василий Кульчитский вспоминал, как они, в холодной полутьме раннего утра, тряслись экипажем в маленьком армейском зелёном автобусе, жалобно подвывающем старым, из –
ношенным мотором по  отсыревшей  с началом мая, песчаной дороге, вдоль всегда влажного вёснами  аэродромного ущелья.   Мимо медленно проплывали сумрачные холмы сопок, временами скрывающие низкое, лениво поднимающееся солнце, с  желтоватым песком весенних промоин на них, с грязными плаcтами оставшегося ещё кое-где снега, c чернеющей щетиной голых полярных берёзок меж  холодных, поблёскивающих влажными боками, то серых, то чёрных, диких камней.
      Оттого радостно сияющее небо, со звонкими трелями птиц вокруг  и ласковое  солнце над, свежей зеленью деревьев и трав – всё виделось, завораживало, ожившей наяву сказкой...
     Проводив сочувственным взглядом командира, Василий вытянулся  на податливой траве, счастливо прикрыв глаза. Упругие стебли касались лица, и он глубоко вдыхал совершенно забытые, за полтора года 
полётов  на Севере, запахи тёплой влажной земли и травы.  Мирные славные летние запахи из прошлой жизни.    Запахи беспечного детства в глухой карельской деревушке...
    Оттого  накатывались вместе с волнами майского ветра, наносящего аромат бесчисленных золотых одуванчиков, пряно отдающих мёдом, воспоминания очень далёких дней...

    Воспоминания о Карелии, откуда он  был родом…
    Всплывало в памяти последнее беззаботное лето мальчишки перед неведомой тогда и манящей школой…
    В те бесконечные солнечные летние дни он приходил  домой, только, чтобы наскоро поесть…
                -2-
    После, снова выходил на крыльцо и его,  опять  звала, манила  извилистая тропка, убегающая к почти бесконечному сосновому бору с рекой на дальнем краю.
    Он подходил к реке и замирал.      Перед ним текла  в неведомую даль, перекликаясь с синевой неба, водная гладь  с зарослями  нарядных бело-жёлтых кувшинок на мелях, близ травянистых берегов, выкатываясь на луговой зелёный простор из близкого сумрачного хвойного леса.     Но, он знал, что тёмные ели росли только по краю  светлого соснового леса, сгрудившись  тесной заставой,  потихоньку всё ближе сбегая  к тёплому летнему утреннему туману  над берегом.            
    Над прибрежными грядами ярко- зелёных под солнцем осок и хвощей, трепетали, качались, взлетая и садясь, разноцветные стрекозы, и качалось в светлой нагретой воде, вместе с белыми облачками, отражение его удивлённо – радостного лица мальчишки, у которого впереди – целый день заманчивых приключений на знакомой и всегда новой реке.
    И свободный полёт бабочек и стрекоз, этих удивительно лёгких природных созданий, наверное,  заронил  в  детскую душу неясное стремление к свободе,  к полётам, так что невольно он провожал их, пролетающих всего на расстоянии его вытянутой руки  восторженными глазами. 
    С подмытого половодьем песчаного берега, на невысокой круче,  под  корневищами  елей, ему ясно
видны были  на дне, возле своих нор, жутковато крупные зеленоватые раки, раздумчиво шевелящие усами и клешнями. Эта добыча пока не для него.  Чуточку страшно было  даже внимательно разглядывать их.  А вот шустрые,  светлые, с бледно- зелёными полосками на боках, щурята, хитро замершие тут и там в зарослях невысокого прибрежного стрелолиста, будили в нём  разгоравшийся древний охотничий инстинкт...
    Он, осторожно срывал на берегу высокую крепкую травину с метёлкой сверху, и, счистив метёлку, заплетал гибкую вершинку петелькой.  Затем, затаив дыхание, тихонечко, подводил петлю в воде к чуткой,  острой сплющенной мордочке щурёнка, напрягаясь для быстрого рывка на берег, если её удастся провести до маленьких пульсирующих пятнистых жабр…
     Вдруг,  мелодичные, необычные для  аэродрома, звуки, отвлекли его.
     Василий поднял голову.
    Правый лётчик, капитан Качубин, плотного сложения, похожий  грубоватым лицом на  дикого воина-степняка  давних веков, а, при лёгком повороте его, ещё и на хищную птицу, не расстегнув кожаного реглана в парном тепле, усевшись по-турецки на красном спасательном жилете морских лётчиков, легко держал на весу, захолодевшую в самолётном техотсеке, гитару и сильными пальцами неторопливо перебирал струны, подкручивая колки.
    И, в том, как капитан легко держал гитару, и, в том, как небрежно-уверенно, настраивал её – чувствовался мастер.
    Капитан Качубин был недавним, новым лётчиком в полку.
    Всегда все правые лётчики  в полку летали и были  только старшими лейтенантами
    И прибыл он в Заполярье  с “Югов”.  В вечную прохладу Крайнего Севера прямо с солнечных берегов легендарной Тавриды…
    После аварийного полёта, в котором действовал вполне правильно.
   Судьба приготовила ему в тот день суровую проверку в виде редкостного отказа  авиатехники.
   В июльскую жару, в полёте над морем, случился отказ левого двигателя.
    И правая турбина, тоже,  вдруг, принялась дёргаться, но, слава Богу, раскрутилась вновь.
    После неприятной качки носа самолёта Качубину и всему экипажу стало ясно, что до аэродрома, похоже, дотянуть  не удастся.
    - Экипаж, будем приводняться! После посадки покидать кабины самостоятельно, но, без спешки!
    Хотя морских лётчиков готовили к нештатным ситуациям, волнение, всё равно, овладело всеми.
    Обнадёживало только то, что береговая кромка различалась вдали и, значит, самолёт снижался над мелководьем, и, пропасть им не дадут.    Свои, флотские спасатели, обязательно придут на выручку.
     Сигнал об аварии на борту был принят.
     Высоченным белым фонтаном и сумасшедшим вихрем брызг, вместе с сильнейшим торможением, встретили снижающийся самолёт мелкие волны сонного обширного  побережья.
     - В момент покидания самолёта всем сохранять спокойствие!
     И, всё-таки слишком поспешно, суматошно, пилоты  отцеплялись от кресел, сбрасывая парашютные лямки, выбираясь из уходившего вниз самолёта, напрягаясь, погружаясь в воду и выныривая, выплёвывая противную солёную влагу и торопливо хватаясь  за лямки ярко-оранжевых надувных лодок из аварийно-спасательного  самолётного комплекта, который раскрылся  на воде, почти моментально.
   Потому что, после переклички, одного не досчитались. Не было  кормового стрелка.
   Спасательное судно, как они и надеялись, быстро подошло, с водолазами, которые нашли и подняли  тело стрелка.
               
    Как определили врачи  аварийной комиссии, основной причиной смерти, оказалось отсутствие на стрелке спасательного жилета, обязательного для  экипажей морской авиации в полёте.
     Притом, на правом плече и правом колене и  справа на лбу обнаружились гематомы.
     Возможно, кормовой стрелок  отстегнулся от кресла  рано,  до  приводнения.     Скорее всего, оттого, что покидать самолёт аварийно, кормовому стрелку,  из-за тесной  двойной задней кабины, было непросто.  Путь к выходу, к люку, преграждало кресло стрелка - радиста     Его надо было сдвинуть по рельсам для прохода.  Сдвигать пустым…
  А, спасательный  жилет  нашёлся  оставленным на стоянке самолёта, лежащим на пожарном ящике с песком…
      В те, очень жаркие, дни, перед взлётом, из-за июльского пекла, приходилось лётный комбинезон
натягивать чуть ли не на голое тело, и спасательный жилет совсем не добавлял комфорта в кабинах, превращённых безжалостным солнцем в парилки, до поры пока, перед взлётом, кабинные вентиляторы
не создадут в них относительную прохладу.
      И, капитан Качубин  был незамедлительно отправлен c благословенного  Крыма на дальний Север,   лишившись ещё и командирского левого кресла…
     Сержанты-сверхсрочники, всё знающие в полку, говорили про него, что он прилично  играет на гитаре.
    А матросы - посыльные видели в его квартире дочку-кроху, пытающуюся играть на пианино растопыренными  пальчиками…
     Василий, знал это и  ждал, что услышит какой-нибудь старинный романс, или ещё что-нибудь, замечательное.
   Второй штурман, смуглый, раскосый хитроватый уралец Акимов – удачливый охотник, один  в полку имевший дома, в прихожей роскошную вешалку из рогов лося  и медвежью шкуру на полу, тоже c интересом  приподнялся на локтях, поправляя   сползшую было на глаза военно-морскую фуражку с "крабом".
    А капитан, склонив голову набок, не торопился петь. И всё плыли под самолётом  печальной чередой гитарные тоскующие аккорды.    Как вдруг, она зазвенела  жарким цыганским ритмом, и, также вскоре, едва уловимо, лихой перезвон сменился плавной  мелодией вальса.
   И, лишь тогда,  негромким, вполне приятным голосом,  капитан запел.

                Есть город, который я вижу во сне
                Цветущий в акациях город…

   О родном  южном городе, в белых акациях, пел он.  О воздухе, которым нельзя надышаться. У, самого синего в мире, Чёрного моря, в котором он плыл и тонул...
   Песня эта, многократно слышанная Василием в незабываемом исполнении  самого известного одессита Леонида Утёсова, здесь, под бескрайним майским небом, на  тихом, полусонном аэродроме, в  сказочно тёплом для северян воздухе, под самолётом, тихонько и мелодично, почти в такт гитаре, позванивающим остывающей сталью  турбин, звучала необыкновенно, потрясающе…
    Плотный, малознакомый  капитан, с  грубым скифским лицом, имел, оказывается, созвучную с ним душу.

   А, можно было пролетать с ним и год, и два, и, совсем  не знать человека.
   Василий, вздохнув, перевернулся на спину.
   Бесконечно вверх уходила немыслимая синева…
   И, песня капитана, и, юное, переполненное забытым на севере теплом, солнечное лето вокруг, и бескрайнее голубым простором небо, завораживали, настраивали на несбыточные мечты…
    Всего полчаса  назад, незадолго перед посадкой, чертя долгий двойной белоснежный след в безбрежности неба, их самолёт проплыл,  пролетел, пронёс его прямо над  его Новгородом...
    Город юности, сильно уменьшенный огромной пропастью высоты их полёта, Василий заметил почти одновременно с сообщением  первого штурмана, доброго, улыбчивого капитана Павла Задорожного.
   Рывком ослабив натяжение тугих привязных ремней, Василий прижался виском в шлемофоне к выгнутому наружу, толстому стеклу левого блистера  и, привстав неудобно с сиденья, преодолевая тяжесть парашюта с аварийным кислородным прибором внутри,  жадно и неотрывно, смотрел вниз, поверх скошенного стекла пушечного прицела.
      Почти два армейских года не было возможности быть так близко к дому… 
     Дыхание частило.
     Город, далёкой сеткой улиц, с крохотным изогнутым овалом Кремля, с длинной бледно-синей ниточкой Волхова, с серой, едва заметной, полоской моста поперёк, знакомо и незнакомо виделся ему сейчас, с большой высоты полёта.
               
      Казался он  маленьким и беззащитным сверху, из его, оснащённой для боя, кабины.
     Кремль, едва ли не весь, уместился в холодном блестящем стекле левого пушечного прицела...
     Даже с его великолепным зрением стрелка-радиста не разглядеть, знакомого ему в подробностях,
памятника Тысячелетия России, с множеством  скульптурных портретов великих людей великой страны…
     Замечательного, крылатого творения скульптора Михаила Микешина.
    Открытого миру осенью 1862 года в новгородском Детинце в присутствии Государя, дворцовой знати и Святейшего синода …
    Восторженным взорам  тогда открылся рукотворный образ  коленопреклонённой матери-России пред ангелом со святым  крестом в руках…
    Ниже возвышались  шесть групп известных исторических деятелей.
    Под ними бесконечным кругом отлиты поэты, композиторы, просветители России.
    Всего 128 прекрасно исполненных в металле фигур.
    Молодому дарованию удалось воплотить в бронзе  Великих  Предков в  далёкие, переломные, в тяжкие и славные века  Земли Русской…
    Леонид Пастернак, даровитый художник, отец знаменитого поэта Бориса Пастернака, произнёс с гордостью и горечью у его гроба:
    -Это был наш Леонардо!
    Сверкнул ещё ненадолго, золотой каплей, центральный купол, древнейшего на Руси, Софийского собора.
    Много столетий назад именно от его, высоко вознёсшихся ввысь,  прямых белёных стен,  увенчанных пятью куполами, выходил во главе ратной дружины новгородцев молодой, отважный князь Александр в путь к Неве, на святую “битву со свеями”, прозванный  народом, после возвращения с победой, Александром Невским…
   На  золотом кресте главного золотого купола святой  Софии всегда сидит голубь.
   Он пребывал там, охраняя мирную жизнь новгородцев,  много веков.   По давнему преданию, пока он не слетит оттуда, мир будет  в Великом Новгороде.
  Только однажды, голубь пропал вместе с золотым крестом.    Он был варварски выломан солдатами
испанской “Голубой Дивизии” и увезён в качестве военного трофея…


   С кремлём и с кремлёвским парком осталось столько воспоминаний…
   Там весною увидал он, вдруг,  начавшую быстро расцветать, Свету, в ослепительно холодном,  прозрачном мае, кружившем голову остро пахнущей черёмухой…
    А, много раньше, когда он только, только перешёл в  четвёртый класс школы, начавшимися свободными летними днями его тянуло, манило, пройти вкруговую по полуразрушенным в  войну стенам и башням Кремля.   Это было жутко интересно  школьнику. Особенно, осторожно, приходилось пробираться, сквозь Княжую башню, где, в тяжёлые послевоенные  годы, были полностью выломаны и крыша и пол на дрова, и проходить оставалось лишь по узкому кирпичному  карнизу вдоль стены, избегая глядеть в глубокий, тёмный, с битыми стёклами и кирпичными обломками внизу, провал…
    Да и просто пройти по территории Кремля тогда было всё ещё нелегко из-за груд нерасчищенных  обломков  разбитой древней кирпичной кладки, остатков оконных рам, и ржавого кровельного железа.
    И одиноко задирала к небу искорёженный погнутый ствол, разбитая немецкая зенитная пушка возле полуразрушенных и раскромсанных снарядами руин бывшего кремлёвского храма “Входа в Иерусалим”…
   И памятник Тысячелетия России не весь был собран тогда.   Разобрали его фашисты, чтобы увезти
в Германию.    Быстрое  наступление наших войск в январе сорок четвёртого по льду Ильменя застало
их врасплох…   
   В июле друзья-мальчишки, взяли его на рыбалку, и за всё лето не было ничего приятнее, как в прохладе и тишине раннего утра идти к близкому Волхову с удочкой, на плотовые связки, как раз
  напротив его улицы Радищева. Там было замечательно удобно удить, возвышаясь над водой и прыгать с брёвен, в тёплую, как  молоко, воду, в полдень, когда, почти полностью  прекращался клёв…
     А сейчас многие тысячи метров отделяли его от Волхова, от улицы Радищева, от дома, от матери, от Светы, от завода с  его цехом…    Мать, конечно, не знает, не догадывается, что сын  близко пролетает  над городом...   И, совершенно, нет возможности  встретится им родными глазами…
       Может быть, только Света, взглянув на серебристую иглу, неутомимо тянущую в неоглядной высоте  над городом, две белые  нити, девичьим сердечком всё поймёт?
    В недавнем письме он сообщал, что,  возможно,  пролетит над городом,  и их самолёт, почти  бесшумно из-за большой высоты, прочертит в небе Новгорода  двойной снежный след…
                -5-
     Снизу  гул мощных турбин будет еле слышным спутником стелиться, слегка отставая за самолётом…
    Впрочем, он не знал точно, успела ли Света получить его последнее письмо. И, живёт ли в Новгороде, сейчас, или после окончания медучилища, её направили  на практику в глухую деревню  Батецкого района.
     Вот  бы сейчас  спуститься с парашютом  домой  прямо с неба…
    Да, только не покинешь боевой самолёт без приказа командира.
    А впереди, без малого,  ещё целый год.   Армейский долгий год!   
    Он потерянно соскользнул обратно в жёсткие объятия  кресла, механически поймав рычажок замка привязных ремней, успев заметить, как часто “пляшут”, пульсируют  ярко - белые "губы” на шкале его кислородного прибора.
      Его город, Новгород, неотвратимо  уплывал, таял, исчезал внизу бесследно.
     Василий прикрыл глаза и сидел так, пока, по изменившемуся гудению турбин, не понял, что впере – ди посадка.  И не ошибся. Малая стрелка высотомера, дрогнув, принялась охотно раскручиваться, а самолёт, накренившись, блеснув остеклением передней кабины на вираже, заскользил вниз, к земле, неспешно выпуская закрылки и шасси.
      Всё ещё не остывший от встречи с родным городом, Василий отрешённо готовился к завершению полёта. Отстучав телеграфным ключом конец связи, он приготовился записать в свой бортжурнал время посадки.       
     На Севере, где летали они, как ему казалось, целую вечность, аэродромы располагались вблизи городов, и просматривались в воздухе издалека, а здесь, под снижающимся самолётом проносилось сплошное переплетение дорог и тропинок через поля, рощи, деревеньки.  Облегчённый  полётом самолёт, пружинисто подбрасывало над нагретой пашней, что также было признаком скорой посадки, но аэродрома пока не было видно. Лишь, после хлопка раскрывшихся створок шасси, Василий заметил,  разглядел впереди серую, полускрытую зеленью, полоску посадочной полосы.
    Приземлившись, притормаживая, они пронеслись мимо белой циклопической груды разбитого само –
лёта, в котором Василий, не без удивления и трепета, узнал “Ту-4” – послевоенного самолёта бомбардировщика , копию американца “Боинга”, “Б-29”, хвастливо названного ими летающей сверхкрепостью, бомбившей Хиросиму и Нагасаки, сделанную Туполевым, по настоянию Сталина, вопреки нежеланию именитого  конструктора  копировать, повторять чужие самолёты.
   Но, тогда,  вождь, получив доклад об успешной работе над советской сверхбомбой, желал иметь также и средства её быстрой доставки. И, не медля…
    И, именно, с, огромного “Ту-4”, с четырьмя двигателями, была сброшена одна, из первых советских атомных бомб на полигоне в районе Семипалатинска…
   А здесь, похоже, в назидание молодым лётчикам, не был убран  очень дорогой памятник недопустимо грубой посадки, одного из них, заметный из любой точки аэродрома.
   Пять майских дней, пролетевших, как один, прожили они в  чистеньком, строгом чужом гарнизоне.
   Так  предписывалось им.     Гарнизон располагался  рядом с  Островом, старинным  городком, через который, когда-то, после двухлетней   ссылки,  проезжал с трепетом и с надеждами новой жизни,  направляясь в блестящий столичный Санкт-Петербург, истомившийся скукой жизни в захолустье,  молодой  поэт Александр Сергеевич Пушкин…
    Наконец-то, высочайшим изъявлением, ему было позволено оставить поместье своего прадеда, генерал-аншеф Абрама Ганнибала,  сельцо Михайловское, в тишайшей Псковской губернии…
     А их командир, майор Колчин, утром четвёртого  дня,  напомнил инженеру местного авиаполка об обещании  проверить на самолёте датчики контроля расхода топлива.
     Тот долго извинялся, говоря, что после учений, все механики и техники заняты неотложными работами.

     Василий, вместе с Акимовым, побывал на местном обширном озере Гороховом, заросшем камышом.
     Не утерпели, попробовали поохотиться  на озёрных раков, несмотря на то, что на Севере ни разу не
купались и отвыкли от заплывов.
     Раздевшись, войдя в неглубокую прогретую солнцем воду, замутили всё вокруг.   Не поймали ничего.
    Зато подурачились, кувыркаясь в тёплой воде отмели, как большие дети, распугивая молчаливых серьёзных ворон на прибрежных соснах и крикливых беспокойных чибисов вокруг.
    Незаметно привыкнув к здешнему летнему солнцу, все, кроме командира,  после завтрака, постоянно, уходившего в штаб гарнизона, прожарились, загорели и от лёгкой смуглости изменились  свежо и ново.
    Так что, следующим утром, после купания, за завтраком в местной лётной столовой, зал которой украшала огромная, прилично исполненная копия картины Васнецова “Три богатыря”, остряк Акимов, посмеиваясь, заявил:
    - Кому – война, а кому – мать родна!       Пожалуй, и в Крыму, на лётчитском своём курорте, так не
                -6-
загорали!
    Рассеянно слушая его, Василий, не забывал, что все эти, быстро пролетавшие дни под ласковым солнцем, от родного города его отделяли всего-навсего около  двухсот километров, как он видел на 
 полётной карте первого штурмана…
      Вдруг, тотчас после смешков Акимова, задумчиво допивая кофе, их молчаливый командир, 
майор Колчин, коротко  сказал:
    - Баста! Завтра летим домой.  Нынче, после обеда всем готовиться к вылету!
     Значит, пришло время Василию выполнить просьбу армейского друга Николая  Ильина.   И, привезти с Большой земли живые цветы на Крайний Север.  А он знал, что в разгар мая, здесь, в средней полосе России, не найти ничего лучше  буйно цветущей белой сирени.  Но, за  все дни в гарнизоне, Василий видел только  старые, аккуратно выбеленные снизу тополя, высаженные рядами, как шеренги солдат в строю, вдоль прямых  гаревых дорожек  вокруг старинных красно-кирпичных казарменных зданий. 
     Потемневшие и  казавшиеся вечными, давней, давней постройки,  они стояли тут с времён деспотичного   военного министра, в  царствование Павла Первого, графа Аракчеева.
      Не было ни берёз, ни рябин, ни даже плакучих ив, в изобилии растущих всюду, за границами военного 
городка. Словно, давным-давно, седовласые отцы-командиры боялись, что белоствольные песенные деревья, вёснами, непременно будут отвлекать служивых от суровых обязанностей воинской службы.
     Так что, пришлось ему после обеда, долго идти  мимо  аэродрома с рядами огромных, бледно-голубых
самолётов с красными звёздами на высоченных скошенных килях.
      Миновав аэродром, он зашагал вдоль речки к дальним избам деревни, вдыхая, наслаждаясь, тончайшим ароматом цветущих всюду, в майском тепле, садов.
      Вокруг  и розовели  и белели нарядными невестами в садах яблони  и груши, но, нигде не видел он сирени.   Лишь, оказавшись на самой околице, у последнего домика, издалека, прямо над забором, он, с радостью,  увидел  невесомые недвижные облачка белой сирени…
    Да, далеко он  ушёл и от аэродрома, и  от своей крохотной гостинички…
   Стучаться не пришлось. В приоткрытой калитке видна была, склонившаяся над  грядками с посевами, немолодая женщина.
   Подойдя к забору, Василий громко поздоровался.
   Женщина, выпрямившись, устремив к нему  загорелое, с добрыми материнскими морщинками, лицо, подошла к калитке:
     - Что тебе, сыночка?
     Василий, торопливо, чуть ли не заикаясь, боясь отказа, проговорил, что ему нужна сирень, и, что, он вот и деньги  приготовил.
   - Что, ты, сыночка, что ты такое говоришь?   Какие там у Вас, у служивых  деньги!     Ломай себе на здоровье.  Сирень посажена  для радости людям.  У неё не убудет.
   - А можно, я завтра, рано утром приду?    Мне  свежая будет нужна утром
   - Как знаешь, калитка у меня одним колышком только подпёртая будет. Худых людей, слава Богу, у нас никогда не было.
     Он, с благодарной улыбкой, попрощался.
    Завтра они взлетят, а его  боевая кабина будет заполнена мирными цветами, белой сиренью…
    Выполнит он обещание другу.    Оставалось, только, встать завтра с утра пораньше, чтобы успеть за ней, не опоздав  на аэродром, к вылету...
    Только, трудно было заснуть  ему  в ночь перед отлётом.  В последнюю ночь, когда он находился так  близко от родного дом, от матери, от Светы…
    В Североморске, солнце, с конца марта, вечерами светило долго, не желая скрываться за горизонтом,
и на ночь дневальный опускал на окна  чёрную светомаскировку, и все тотчас засыпали в полной темноте кубрика, а здесь, в гарнизонной гостинице её, конечно, не было.
     Впрочем, прежде, это нисколько не мешало ему спокойно засыпать, а в последнюю ночь  на Псковской земле сон долго не приходил.
    Оттого, что, пока они находились здесь, у него всё теплилась призрачная надежда, каким-то чудом побывать дома, где он не был  долгие  два года, впрочем, испаряющаяся с каждым прожитым здесь днём и часом… 
    Даже засыпая, он помнил, что, и по земным меркам, а не по самолётным, добраться до Новгорода машиной хватило бы ему, наверное, трёх  часов!
    Это и далеко и близко …
   Только, как обратиться к майору Колчину с такой, не воинской, а, скорее, с полудетской просьбой?
   Ещё ему думалось, представлялось,  как будет он нести завтра к самолёту через весь гарнизон  роскошный букет сирени для друга
                -7-.
   Почему-то, люди, часто стесняются хорошего, доброго, светлого.    И, он точно такой, как все…
   Цветы  другу  Коле, вернее Машеньке, Марийке, как звала её мать, капитанской дочке, черноокой привязанности матроса  Коли Ильина.
 
               
    Николай Ильин, рослый, крепкий с приятным открытым лицом, матрос, был из  шахтёрской семьи из Донбасса.
   Он с отличием окончил школу авиационных оружейников, но был на аэродроме, всего лишь один день  после прибытия в полк.  Замполит полка, узнав, что тот, ещё в Школе оружия, в Выборге, оформлял ротные  “боевые листки”, завалил его работой по начертанию полковых агиток к разным знаменательным датам, и к изготовлению наглядных пособий  для стрелков-радистов в их классе в полковом учебном корпусе.
    С тех пор, пальцы Николая вечно были в краске или в чернилах, или в остатках клея, и он, вместе со штабными писарями,  входил в “золотую роту”, недоступную въедливому старшине роты для всяческих неотложных ежедневных работ и нарядов в казарме или гарнизоне.
    А это немало значило в армейской жизни.  Один только наряд на камбуз помнился неделю.
   С вечера надо было  вдвоём, совместно,  перетаскивать мёрзлые мясные туши из огромного холодильника в кухню для оттаивания.   Затем долго носить ящики с фруктовыми консервами со склада.    Потом мешки с мукой,  c сахаром и солью.      Слегка передохнув,  весь наряд, вчетвером, до самого утра, борясь с дремотой, чистил  200 кг картошки.      После мыли её и резали, бросая в большие  алюминиевые баки с водой…
     А штабных писарей и “художника”, даже дежурный офицер по полку, не трогал.
     Дружба Василия с Николаем началась с первого увольнения в зимнем заполярном октябре, когда они вместе возвращались  из Североморска в гарнизон, с трудом  преодолевая  сильнейший холодный ветер  свирепого снежного заряда, останавливаясь ненадолго, для короткого отдыха у стен невысоких зданий Североморска.
     Василий вскоре узнал, что душа полкового друга совсем не лежит к работе в отцовской шахте:
  - Мне дед поведал, когда я только, только начал читать “Тихий Дон”, что однажды, спокойная жизнь в  их тихой казацкой  станице сломалась  тоже.    Да, сильнейший перелом всей жизни казаков начался с революции в далёкой, неведомой северной столице, в Петрограде, а дошла, докатилась и до них революционная смута с лихолетьем…
    И, в  непонятные и переменчивые недели  гражданской,  когда размеренная станичная жизнь стала совсем невозможной,  повстречал дед, а, тогда молодой казак,   глазастую дивчину в шахтёрском посёлке угольного Донбасса, где  заночевала его сотня.     По чёрным глазам её потом затосковал так, что, не выдержав, поехал  в шахтёрский посёлок, к ней, а после и в шахту пошёл работать  в жуткой, поначалу,  темени, с редкой цепочкой ламп в штольне.    Говорил после, что  страшновато было ему там с непривычки в первые дни подземной работы.
   - А я не хочу быть шахтёром!    Не по мне работать под землёй, в тесной шахте.
  -  Мне простор нужен.    Свежий воздух, чтобы дышалось свободно,  полной грудью…
   - Ведь, прежде, и дед, да и все в роду,  вольными казаками были!
    Всё же детство и годы жизни в Донбассе, в шахтёрском посёлке, не прошли бесследно для друга.
    В День шахтёра, Николай, с особым чувством, слушал любимую  песню отца под баян:

                Спят курганы тёмные, солнцем опалённые…

     Ну, всё в ней, всё было про  деда в давние молодые его  годы…
    Помнилось, как  отец,  на баяне часто её наигрывал, особенно, в утро Праздника, когда мама с бабушкой, вместе, дружно готовили на кухне угощение на весь день, стуча ножами…
   - Конечно, жили неплохо. И машина была и, всё нужное в доме было. И поесть, и выпить с друзьями
 в праздники, и одеться было во что…
   -  Только мне и денег шахтёрских, хороших, не надо.
   -  Снится мне учёба в мореходке и дальние морские походы.     Сам не знаю, почему…
  -  Просто, в детстве хотелось стать капитаном дальнего плавания…
  -  Так что, тесно мне было бы в шахте – мне простор больше по сердцу, свежий воздух, небо над головой без края, как, наверное, бывает только на морских безбрежных путях…
  -  Подойти, оказаться на экваторе, когда Нептун прикажет окунуть тебя в солёную океанскую купель – давняя моя мечта…
    Буйные фантазии полкового друга были близки Василию.   Жюль Верна он тоже начал читать, в возрасте “Пятнадцатилетнего капитана”, и, его любимым фильмом, вместе с “Чапаевым”, конечно, был также кинофильм “Дети капитана Гранта”.     И, ему тоже   грезились морские приключения, отчего, в семнадцать лет, придя в городской морской клуб, он начал с освоения  шлюпки, пропадая там с друзями  всё лето.   А, главной тайной Николая, которую он поведал Василию, была  привязанность к
Машеньке, дочке капитана Задорожного.    Первого штурмана его Василия лётного экипажа.
    Павло Никитыч, как его величали в полковом кругу, округлым, добрым, улыбчивым лицом, сильно напоминал одного из запорожцев с известной картины Репина, правда, без лихого казацкого оселедца на макушке.
    Только казак этот  давно поменял, привычные запорожцу, саблю и пику на полётные карты, линейку, штурманский циркуль,  цветные  карандаши  и штурманский “ветрочёт”.
    А седло доброго казацкого коня на штурманское кресло в передней кабине дальнего  реактивного  самолёта-ракетоносца.
    Черноглазой капитанской дочке Марийке, исполнилось семнадцать вёсен, и, подрастая и расцветая,
она  стала тяготиться размеренной жизнью отдалённого военного городка в  холодном,  ветреном Заполярье.
      Когда самолёты и лётчики так же привычны, как бескрайнее, и, чаще, сумрачное небо, и каменистые,
почти всегда одни и те же, сопки  с редкой зеленью  маленьких полярных берёзок на них летом, а долгою зимою начисто выбеленные – в авиации не виделось ей ничего необыкновенного.
   То ли дело, солнечная родина её родителей.  Золотой  припоминалась ей ранним тёплом Полтавщина, где совсем другое, высокое и весёлое, ярко-голубое небо.   И, очень хотелось ей снова попасть туда, в ласковые,  в роскоши  солнца и зелени и в буйстве цветов,  вёсны, когда сладко кружится  голова  цветеньем множества садов и пеньем птиц, и видится и слышится вся земля кругом, переполненной светлой радостью и торжеством вечного обновления  жизни…
     А когда в Североморск, в Дом офицеров, приезжали, выступали столичные артисты с громкими именами, породистые аристократы сцены, она  тотчас начинала мечтать однажды уехать навсегда  в Москву или в Ленинград и видеть их часто, встречаясь с ними в театрах, с этими необыкновенными  людьми, настоящими небожителями…
   Не ведала она, не знала, что, взлетая с заснеженного аэродрома в полярной тьме, пробив, оставив внизу, тёмную облачность, могучий самолёт послушно выносит лётчиков к солнечному  теплу и свету. 
    А, в ночных полётах, когда крепко спала капитанская дочка, экипаж, порой, слепила близкая  огромная луна, с заметными с высоты кратерами и горами, завораживая землян  странным неземным блеском…
    И, нередко, летом,  погожими утрами выпадало пилотам мчаться сквозь сияющие гирлянды белых и розовых на голубом,  воздушных облачных замков, таких загадочных, манящих в детстве, а здесь близких, почти доступных, но, всё равно, всегда новых, всегда  непостижимых…   
   Случалось, взлетая, поднимаясь над знакомыми сопками, лётчики садились вдалеке от них, знакомясь с прекрасными, никогда не виданными краями и городами огромной замечательной страны…
    Не зная, не догадываясь о вечной новизне и прелести дальних полётов над просторами  огромной страны, Марийке жизнь отца и других штурманов и лётчиков полка казалась мало привлекательной.
   Думала она всерьёз, что нет, скучней их службы, когда  у  лётчиков одни только  вечные ночные полёты…
   В её глазах, только жизнь на сцене представлялась настоящей, удивительно прекрасной и неповторимой.
    Именно в Доме офицеров, однажды, перед концертом знаменитостей из Москвы и увидел впервые  бледную черноглазую  девушку матрос Ильин, придя туда, узнав от замполита о приезде, известных всей стране, столичных артистов.
   А Маша, пожалуй,  едва ли обратила  внимание на него, одинокого рядового  матроса в зале среди мичманов и офицеров полка, всецело занятая ожиданием начала упоительного действа  мэтров сцены…
    И, от её преклонении перед ними, в её девичьих снах и мечтаниях, причудливо соединялись  картины  жизни на маминой солнечной Украине с заманчивой  столичной, с  театрами, с  блеском витрин модных магазинов, с  множеством, нарядно одетых, свободных от ночных полётов, людей …
    Её близкие подруги, Катя и Настя,  чуть старше Маши, определились с планами и готовились вместе ехать  в блистательную Северную Пальмиру, чтобы учиться там и получить  дипломы врачей.
     Только врачи и учителя могли быть полезными, нужными в отдалённых военных городках.
     Напротив, Маше нисколько не хотелось быть привязанной к постоянному месту работы.
     Маша в отдалённом авиагородке мечтала о  необычной жизни.   Только такая ей была по сердцу..
     Кипучая жизнь  мастеров сцены, у артистов, с поклонением им, c аплодисментами нарядной публики и  букетами цветов влекла её … 
     Начитанная мама, знающая, что от великого до смешного один шаг, высказывалась о женской доле
                -9-
насмешливо и кратко:
   - Доча, Марийка, кем ты не станешь, а, только всё равно, суждено нам свыше, стоять у Вечного огня.
     Так она говорила  о кухонной плите с кипящими кастрюлями и шипящими сковородками.
   - А ещё рожать деток и выкармливать их своим материнским молочком…
   -  И, баюкать, качать  их на руках, пока не затихнут они, засыпая спокойно в сладких детских снах …
   -  Гордись, никто, кроме нас, жинок, на такое не способен…
   -  И, тебя я кормила  и качала… 
   -  И, остались те дни хорошими для меня…
   - Хотя детки и болеют и плачут обязательно…
   -  И  поверь, доча, нема, лучшей доли...
    Конечно, в глубине души, Маша сознавала, что  мама, её мама, во многом, права.   Не осталась ведь
мама на родной солнечной Украине, на прекрасной золотой Полтавщине, а решилась ехать с отцом  в пустынное безлюдное Заполярье.   И, милое тепло материнских рук в раннем детстве, она, конечно, помнила.
    Но,  юности свойственно  мечтать…
    Чаще  о несбыточном…
    Оттого,  Маше, в её семнадцать лет, родители, казались чуточку приземлёнными, хотя она их, конечно любила…

    Ещё, в полку были дни, когда прибывали молоденькие офицеры – лётчики и штурманы.
     Они привозили с собой избыток свежих сил и надежд и недолгий, всеми ощущаемый, ветер новизны в спокойном течении жизни отдалённого гарнизона. Среди юных офицеров встречались  красавцы, но,
танцевальные вечера в Доме офицеров они оживляли ненадолго, поскольку к ним, как правило, вскоре  приезжали невесты или, даже, жёны с Большой земли.
    И в недавнем новом офицерском потоке, прибыл, довольно недурной собой, молоденький, румяный
и усатый, ясноглазый удалец-штурманец.
   И, вдруг,  зачастил в квартиру капитана Задорожного, объясняя друзьям свои визиты, желанием скорее выучиться тонкостям штурманского дела на Севере, где под самолётом или гладкая ледяная пустыня без малейших ориентиров, или свинцовая, колеблющаяся бесконечность  морского  простора.
    Возможно, так и было, но Николаем Ильиным овладело нарастающее беспокойство.
    Совсем, совсем недавно, в свободные от работы  зимние вечера он встречался со стройной черноглазой Машенькой на ярко освещённом гарнизонном катке, хотя дома  мало  знал о прелести катания на коньках, и почти приучил её к своему частому присутствию там.  Когда он замечал, что “ его дивчина” уставала, он освобождал ей место на скамье, дружески  сдвигая сильным плечом засидевшихся там матросов.
     Близко  придвинувшись  тёплым бочком к молчаливой Маше, рождённой на юге и слегка зябнущей в холодном блеске льда под прожекторами, он  говорил, рассказывал о жарких дальних странах, где не бывает холодов, где всегда тепло, где он, обязательно,  побывает, когда закончит, после службы,  мореходку… 
    Увлекаясь сам, говорил о южных ярких звёздах,  неведомых северянам, о легендарном созвездии Южного креста, по которому прокладывают путь во вселенской ночной тьме, над загадочно фосфоресцирующим океаном, с непременными летающими рыбами над водой, бывалые капитаны…
    Маша слушала его довольно рассеянно, оживлённая больше музыкой  и общим настроением безотчётного веселья в лёгкой морозной свежести расчищенного льда, посреди засыпанного снегом гарнизона, и хотелось ей встать с холодной скамьи, но, знаки внимания симпатичного  матроса, вместе с его теплом и редкой увлечённостью к странствиям, невольно льстили сердцу юной женщины.
    И, привычной улыбкой встречала Николая на катке, но, он видел, чувствовал сердцем, что для де –
 вушки этой, он, всего лишь один, хорошо знакомый из многочисленных здесь, свободных от полётов, матросов, сержантов, мичманов  и лейтенантов полка.
    Оттого, весной, с закрытием катка, и, с всем известными визитами юного усача к капитану Задорож –
 ному, Николай потерял покой и сон.
     Ах, как хотелось ему в эти долгие, светлые дни встретиться с Машенькой.
    Потому что наступила долгожданная весна. 
    Потому что солнце поднималось  всё выше и светило с каждым утром  всё ярче.
    Потому что  вокруг, в чистом прозрачном воздухе над сопками, было разлито обещание добрых перемен во всём, что окружало их, северян бесконечной холодной полярной ночью. 
    На флотах нет ни дворников, ни грузчиков, но, есть матросы.   Много матросов.
   И состояние матроса, как низшего чина, сложилось, ещё с давних, петровских времён.
                -10-
   И как матросу встретиться с капитанской дочкой, если нет больше катка, притягательного для молодых девушек музыкой и прожекторами?   А, на танцы в гарнизонном Доме офицеров, она приходит крайне редко. Только,  когда,  её сумеют вытянуть из дома её старшие  подруги.
    Москвич Серёга Евграфов,  приятель Николая из писарей,  поэт, скрывающий, до поры, свой дар,
заметил  подавленное настроение друга.
   -  Ну, ты даёшь Никола!  Я вижу, тебя даже столовая не радует.    Это ненормально для матроса!
   - Так в армии  быть не должно!    Согласись, что зазнобило тебя не в меру.
  -  Догадываюсь, что наступившей весной ты взвинчен и взбудоражен, только  выбрось ты эту капитан – скую дочку из головы!    У Пушкина, в его повести, жизнь каждого из романтической тройки  висела на волоске из-за дьявольской дури Пугачёва, а у нас мирная, хотя и очень непростая служба  в Заполярье.
   -  Да, и капитан Миронов, комендант крепости,  по весу, по власти в крепости, был выше нынешнего майора.
  - Послушай, нынче мне тоже ночью плохо  спалось.   Весна всё-таки и у тебя рядом Маша, а у меня в Москве Оля и вот, что  мне  пришло  под утро:

                Проходят столетья и года
                Мельчают титулы и званья
                Но, остаются вечны
                И, юных женщин красота 
                И, наши им в любви признанья
   
  -  Во все века  вёснами печалились, страдали  Ромео...    Да, только, всего через год, после ДМБ, стоит 
тебе вернуться  в Донбасс, как все местные Джульетты, от семнадцати до двадцати пяти,  твои будут. 
  -  Увидишь, отбоя не будет. Ты же  красавец!
   Серёга, намеренно произносил последнее слово с ударением в конце.
 - Притом честно служил Родине на Севере дальнем.  Поэт сказал бы:

                Отважный северный матрос, отличный воин,
                Бесспорно,  вниманья красавиц-девушек достоин…
                От статного гвардейца  им глаз не отвести
                И, будут вслед тебе улыбки девичьи цвести…

      На чёрно-оранжевой ленте твоей гвардейской бескозырки они с восхищением увидят золотую надпись
 от уха до уха: 
    “Гвардия Северного Флота”
   - Это для юных женщин – ещё  три выстрела в упор!
   - Как это жить не сможешь без Маши?
   -Тогда тебя ничто не спасёт. Ты обречён тихо и бесславно пропасть, сгинуть, умереть, от любви в нашей заснеженной заполярной Тмутаракани.     И, для твоей могилы придётся ещё флотскую взрывчатку тратить, чтобы мёрзлый  грунт взрывать!   
 -  Где тебе,  матросу-оружейнику, тягаться с лейтенантом, с этим штурманцом-молодцом с  его щеголькими усиками?
 -  Впрочем, не  вешай голову.  Выход всегда есть!
 - Никто не знает, чем  кончаются романы!    Этим они и замечательны.
 -  Читал я, что-то похожее случилось зимою в дальнем, наглухо засыпанном снегом и промороженном поселке золотоискателей на Аляске.        Скорее всего, поведал о редком случае  Джек Лондон, когда для любимой, старатель не пожалел половины трудно намытого золота, ради одного единственного, зато свежего, несказанно, упоительно пахнущего  жарким итальянским солнцем, апельсина…
  -   Потому что волшебство истинной любви непредсказуемо даже в мире торгашей!
   -  Да, и в мире  волчьей стаи, встречаются настоящие люди, редкостные самородки.
    - Таким был, конечно, сам Джек Лондон.
    - У тебя нет золота, зато есть верные армейские друзья.
    - Один, ты знаешь, это я.   И,  сообщаю тебе, что видел, что майору Колчину есть приказ на полёт с посадкой на аэродроме  в средней полосе  России.    А, для нас, североморцев – это, бесспорно, “Юга”.
  -  Но, о полёте Колчина, никому!
   - И, Вася, как раз, тоже верный друг твой, стрелок-радист из его экипажа.  Попроси  Василия, разбиться, но  привезти оттуда  живых цветов.  Уверен, невиданный здесь, в Североморске,  в нашу холодную  вес –
 ну, такой букет, как тот редкостный, в заснеженном посёлке старателей,  золотой апельсин, придётся по 
сердцу юной капитанской дочке  и, как знать, сможет перевесить  неотразимость  гусарских усов  добра молодца-штурманца.
   - Главное, чтобы он был свежим, не потерял живых красок и аромата. А, для этого лучше самолёта  ничего не придумано!
    - И, будет верный повод  Вам встретиться.       Возможно, Маша поведает  всю правду о визитах в её дом  молодого лейтенанта.      А не скажет, сам всё поймешь,…   
   - Но уверен, живым  цветам на нашем Крайнем   Севере Маша будет рада, как всякая Джульетта…
     В самом деле, неоткуда взяться цветам  в весеннем Заполярье.     Поэт  Серёга, наверное, прав.
     Снег едва, едва  стаял  у стен казармы, где только-только  начали пробиваться несмелые зелёные иглы  новой травки, а, аэродром и сопки вокруг выглядят пока почти по-зимнему, и на редких оголённых деревцах в гарнизоне, не видно ни одной лопнувшей почки.   
      Ветер с близкого залива попеременно наносил  запахи, то талого снега, то морской воды, хотя два дня подряд небо слепило весенней, сводящей с ума, синью.  А, сопки под незаходящим солнцем, всё равно, не торопились примерить зелёный наряд из  оживших полярных  берёзок…


      Мысли о цветах  для друга, вернее,   капитанской дочке, и не давали ему спокойно заснуть.
     Оттого, что почти осязаемо, звучала рефреном неведомо откуда взявшаяся, точнее,  припомнившаяся
 вдруг, строчка  Серёги:
               
                Умытая майскими росами
                Белеет, манит сирень…
               
      Наконец, поворочавшись с боку на бок, он заснул и  спал  крепко, здоровым мальчишеским сном.
     До минуты, пока солнце не осветило изголовье кровати.     Тогда он  встрепенувшись, приподнялся,  испугавшись, по-детски,  что проспал вылет.
     Наручные часы показывали половину пятого.    До времени вылета  ещё более трёх часов.
    В маленькой, по-военному скромной, комнатке гарнизонной гостинички, тесноватой, зато очень удобной для быстрых сборов в дорогу, было уже  совершенно светло.
     Василий прислушался.   Тишина.   За окнами было тоже безмятежно тихо и светло. Пожалуй, никто из экипажа не поднимется раньше шести.
    Как в утренние подъёмы первых дней службы в учебном отряде, Василий стремительно влез в приятно остывшую за ночь  тельняшку и заправил койку.  Затем, приведя себя в порядок, умытый, причёсанный, проверив лётный комбинезон свой с кобурой на ремне в шкафчике, натянул  просохшую за ночь,  сверкающую белизной, выстиранную вечером, белую матросскую блузу с погончиками “СФ” на плечах и вышел, бесшумно прикрыв дверь.
     Утро выдалось, пожалуй, лучшим из всех, что были здесь, на Псковщине, светлых и тёплых.
     Ночь бесшумно удалилась, оставив в низинах, пред дальним лесом, тающую синеву прохлады.
     Слегка вымокшая трава и лужицы говорили о недавнем коротком дожде. Воздух ещё свежо и сладостно, отдавал запахами  влажной  травы вместе с хмельным настоем промытой листвы тополей…
    В высоком небе  высвечивалась  светло-розовая  пелена   медленно плывущих в неведомые края, облаков, а, неутомимые утренние птичьи распевы вокруг, звонкие трели и щёлканья множества  соловьёв, зябликов и чистые серебряные колокольчики пеночек-теньковок, отзывались в душе радостной мелодией ожидания доброго, счастливого, праздничного…
    Такие чудные рассветы  бывают, наверное, у всякого человека, но, чаще у тех, кто встаёт  рано  в летнюю благословенную пору.    Знакомы они  охотникам, ночующим в поле и рыбакам и сельским пастухам…
     Тотчас ему вспомнилось  утро в давнюю,  случайную встречу со Светой в майском холодном, в тот год, кремлёвском парке, c  горьковатым ароматом черёмух, где так же самозабвенно распевались зяблики, надолго перебиваемые заливистым щёлканьем соловьёв …
    Недостижимо далёкий и близкий, конечно, сплошь зелёный в мае Новгород, наверное, также просыпается в  радостных весенних соловьиных трелях…
    Василий, торопясь, шёл по извилистой тропинке, убегающей от гарнизонных аккуратных дорожек с
солдатскими рядами белёных тополей, мимо аэродрома  всё  дальше от него и ближе, к деревне.
    Сонная,  безмолвная, речушка незаметно приблизилась, подошла к тропинке, и Василий почувствовал  кожей, как тело, под тельняшкой, напряглось от речной утренней свежести воды.
     Вскоре, за цветущими садами, за ослепительно чистыми, солнечно тёплыми, позолоченными стволами молодых берёз стала видна вчерашняя отдельно стоящая изба, где над старым забором знакомо и невесомо, застыл, чуть колеблясь  слабым, утренним ветерком,  белый сиреневый туман…
      Сердце забилось радостью, едва нежный аромат густо разросшейся сирени волнующе коснулся его.
      В эти минуты он был наедине с непостижимой прелестью весны и воспоминаниями…
      Всегда время цветения сирени в недавней его школьной юности совпадало с последними уроками, экзаменами, и, конечно, со скорыми переменами в  мальчишеской жизни.
     И, оттого, оставалось надолго в памяти.
     Помнилась высокая прозрачная синева майского неба над школой и солнце в классе, освещающее сиреневые букеты на подоконниках, и, тепло, нагретых через стёкла, парт, когда так томительно было сидеть в классе.
     Ах, как  не терпелось  тогда засидевшемуся мальчишке поскорее выйти, выскочить, выбежать, на воздух, пронизанный весенним теплом, со свежею листвой преобразившихся деревьев, с зеленью быстро   вылезшей травы вокруг школы и звонкими песенками повеселевших городских пташек, незаметно заполнивших и школьный сад, и парк и городские дворы едва пришла весна…
    Знакомые лица девчонок-одноклассниц, вдруг вытянувшихся, повзрослевших за  год, похорошевшие весною от майского солнца, словно ласково нацелованные его живительными лучами, казались все ему прекрасными.
     Скорее всего, и оттого, что, вскоре, после выпускного вечера, с многими придётся расстаться, может
быть, навсегда, а среди них была и та, к которой, так тянуло его в “школьные светлые”, пролетевшие, как
оказалось теперь, мигом, годы…
    Влажные тяжёлые ветви с упругими благоухающими кистями послушно, легко отламывались, и вскоре пьянящий букет приятной тяжестью оттягивал руки. Именно такой, большой, душистый, хотелось бы вручить  Свете, Светлане, Светочке…
    Ботинки его промокли, тело бил лёгкий озноб, голова счастливо кружилась от аромата, но он едва ли  замечал  это. Он только слышал, что не вся деревня спала. За домами, на просёлочной дороге к колхозной ферме, слышны были голоса женщин, негромко окликавших друг дружку, и,  откуда-то, с неблизкого поля, мягкими волнами, наплывал рокот работающего на пашне трактора…
    Василий, то шагал широко, то сбивался на короткую пробежку по тропинкам меж садов…
    Вбежав в свою комнатку, Василий по тишине, не сонной, ночной, а по деловито-дневной тишине опустевшей гостиницы, понял, что экипаж весь в столовой, хотя до вылета было ещё немало времени.
  Сразу после  завтрака, согревшийся, раскрасневшийся Василий ввалился с букетом в секретную часть.

    И застыл, остолбенев на пороге.     Портфель стрелка-радиста с секретными документами он сдавал неулыбчивому, хмурому капитану с  бледным, плохо выбритым лицом, и от него наносило  неприятной горечью  курения дешёвых папирос, а, сейчас, перед ним цвела юностью, чуточку заспанная, но такая свежая, сияющая синевой глаз девушка, что едва-едва он смог выдержать яркие небесные лучи её взгляда…
    Вчерашняя  школьница обликом, десятиклассница, только  затянутая  в новенькую флотскую форму  с голубыми  погонами младшего сержанта морской авиации на плечах, она была так очаровательна,  что, невольно, подумалось:
    - Откуда ты взялся, нежный  лазоревый цветок в этой, прямо-таки деревенской глуши?
     Пожалуй, увидав её, Николай, возможно, забыл бы о своей черноглазой капитанской дочке…
     А, впрочем, любовь – всегда непостижима…
     Но  есть, есть, есть красавицы в русских селеньях!
    Тысячу раз прав был народный  поэт Николай Алексеевич Некрасов…
    Василий негромко, вежливо поздоровался и попросил свой портфель.
    Юная красавица безуспешно старалась придать строгий вид весеннему, чуточку загорелому, в солнечных, милых и озорных отметинках, лицу, но  не выдержала.
   Застенчиво улыбнувшись, ещё раз ослепив его, она, вдруг, неожиданно,  высоким звонким девичьим голоском, попросила веточку сирени.
    Василий, не колеблясь, выбрал одну из самых пышных ветвей, с тремя большими влажными кистями, и, с радостной щедростью калифа, протянул юному синеглазому созданию с яркими синими погонами на девичьих  плечиках.
     Сердце не могло не отозваться, не пойти навстречу этим сияющим, беззащитным, кажется, полудетским  недавно, и, вместе с тем,  колдовским, бездонным, женским очам…
    И, попрощавшись, быстро выйдя на порог, продолжал радостно улыбаться.
    Он знал, что девушки появились в армии не потому, что им хотелось шагать красиво с автоматами на параде, как задорные кубинки в недавнем коротком фильме об Острове Свободы.
                -13-
   А  потому, что парней лихих и горьких военных лет, его сверстников, сорок первого года рождения, выжило, осталось  мало  для  полноценной замены в армии уволенных в запас солдат.
    И, всё равно,  это было замечательно тем, что, впервые появившись в частях, девушки внесли новизну в однообразные армейские будни, волшебно расцветив их…
     Это солнечное утро, последнее утро перед вылетом на Север, началось чудесной встречей, и,
 единственно, что холодом касалось сердца, были мысли – находиться здесь,  рядом с Новгородом
 и улетать в Североморск, так и не побывав в дома…
    Оставалось только ожидание после взлёта, ещё раз посмотреть, увидеть  Новгород  хотя бы сверху…
    Усилившийся предполётный аэродромный шум густо сотрясал ясный утренний воздух.
    Могуче ревя моторами, слоноподобные заправщики подъезжали, перекачивали горючее в самолёт,
и отъезжали, уступая место автомобилям аэродромного передвижного электроснабжения – “АПА”.
    Ряды огромных самолётов, чуть поблёскивая остеклением кабин, белели стремительными бело-синими дельфиньими силуэтами.    Короткие стволы скорострельных пушек были едва заметны, и самолёты в прозрачном воздухе раннего  утра, выглядели неземными созданиями инопланетного конструктора…
    Самолёт северян был облеплен людьми и внизу, и сверху, на крыльях, с придвинутыми, разной высоты,  аэродромными стремянками.
    Авиамеханики привычно открывали и закрывали самолётные лючки, щёлкая замками, подключая и отключая контрольные  приборы.  Пути людей пересекались, сходились и расходились…
   Неопытному взгляду это виделось бестолковой суетой, как видится, подчас, копошение муравьёв в муравейнике, но, общая предполётная работа технического персонала планово заканчивалась.
    А экипаж Василия, наслаждаясь легчайшей лаской раннего майского утра, совсем не торопился забираться в тесные кабины.
    Один только правый лётчик находился в самолёте.    Он успел убрать  гитару в технический отсек и отрешенно сидел не в своём кресле второго пилота, а, в левом  кресле командира.
    Изменённое задумчивостью, посветлевшее лицо его, потерявшее, грубость черт, видно было  в приоткрытую форточку.  Сам майор Колчин стоял неподалёку, дружески беседуя с местным врачом, молодым, самоуверенным офицером с лейтенантскими звёздочками на погонах.
    По  беззаботным лицам первого и второго штурманов, Василий понял, что продолжаются пока те,
самые спокойные и дорогие всем пилотам,  минуты короткого отдыха перед взлётом,  когда можно расслабленно стоять, или сидеть рядом с  самолётом или курить возле традиционной бочки с водой, раздумывая каждый о своём, или говорить о чём угодно, но, никогда, о предстоящем полёте.
   Давняя  традиция пилотов на аэродроме.
   Василий, с пышным ароматным букетом, краснея, сам не зная отчего, подошёл к своей хвостовой кабине.
   Из открытого люка доносился особый мерный шум ожившего самолёта, похожий на приглушённое дыхание гигантского животного.    Рядом стояла поднесённая радиомеханиками стремянка.   Они
успели доложить старшему технику о полной  исправности кормового радиооборудования.

               
     Василий влез по стремянке в знакомое пространство кабины, бережно втянув букет, успев заметить, как аромат сирени неузнаваемо преобразил кабину.  Пока не был захлопнут широченный входной люк,
он положил букет прямо на бронестекло левого блистера, завалив белыми душистыми кистями пушечный прицел.
 -  Как было бы замечательно, если бы все военные самолёты Земли стали бы летать с  живыми цветами на борту, вместо бомб и ракет…
    Мир бы преобразился, став  добрым и прекрасным, но когда это ещё будет
    И, ему верилось,  хотелось верить, что так будет.
    Что,  когда-нибудь, обязательно, закончатся  все войны…
    И, у каждого мальчишки будут живыми и мама и отец…
    Бескозырку, с гвардейской лентой, в ослепительно-белом летнем чехле, он бережно поставил бочком рядом с креслом, возле  тревожно-красного  рычага катапульты.
     Взгляд натренировано скользнул по матово-черным приборам высоты и скорости, по шкалам термометров, расходомеров тёплого воздуха и кислорода, по длинным рядам, блестящих белым фосфором, тумблёров включения пушек и фотокинопулемёта, по знакомым чёрным потертым ручкам холодной выключенной рации.
      Вначале, отработанно,  все тумблеры вверх. Шлемофон на голову. Мгновение и приёмник затеплился солнечным зайчиком, и, словно потягиваясь после сна, послушно затрещал тихонько, а затем всё громче,
                -14-
защелкал по-птичьи морзянкой, перебивающей и разноязычные голоса дикторов и музыкальные   аккор –
ды…
     Включив рацию, коснулся пальцами телеграфного ключа.     Быстро выбил свой позывной.
    Аэродромный радист пока молчал.
   Проверив автоматическую перестройку частот передатчика, Василий выключил рацию.
   Вылез. Огляделся на земле.
   Вовремя.
   Командир, майор Колчин, выпрямившись, коротко сказал:
   - Всё. Пора.
   Его услышали все.
  - Самолёт к полёту готов!
     Командир приложил руку к козырьку в ответ на доклад местного старшего техника-лейтенанта, и, пожав ему руку, повернулся лицом к экипажу. Второй штурман Акимов, под его взглядом, торопливо застегнул реглан.
     Майор Колчин кратко уточнил цель полёта.
     Дежурный синоптик, очень спокойный, даже медлительный капитан, на чьём поведении заметна была
печать профессии, обстоятельно огласил последние сообщения о погоде на предстоящем маршруте.
     Напоследок, улыбаясь чуть виновато, сказал:
   - Дома у Вас, в Североморске, один градус жары…
     Правый лётчик передёрнул плечами, а Акимов беспечно высказался:
  - Да уж, к Северному полюсу, мы, точно, ближе Вас…
    Второй штурман, хотя и летал в передней кабине, сидел отдельно от всех, под прозрачным броне –
колпаком, выступающим поверху фюзеляжа. У него, рядом со столиком, с картой полёта, ещё был пульт управления верхней пушечной турелью. И, одиночество в полёте уравновешивалось его общительностью на земле.
     Во время  перечисления  поворотных точек  маршрута  и названий запасных аэродромов,  Василий поскучнел.
     Из-за обширных майских гроз, своего Новгорода он не увидит нынче сверху.
     А он-то надеялся, и встретиться и попрощаться с ним. Хотя бы с  высоты  полёта над ним…
    Традиционная сверка часов – завершение привычного действа перед вылетом, принятого в даль –
ней авиации с давних легендарных военных дней…
    Это сигнал: по самолётам!


   Всё. Привычный бросок в кабину вслед за Виктором, КОУ. Командир огневых установок самолёта, так
официально звучала должность кормового стрелка.    Снаружи механики вдвоём,  молча, подымают тяжёлый люк. Вот он глухо хлопнул по днищу, отозвавшись толчком в уши, и, после щелчка замка, замер, составив одно целое с полом кабины, выделяясь только металлическим блеском  ряда заклёпок вдоль квадратного буртика.
     Совсем тихо в кабине в эти секунды. Насторожённо тихо. Сверчковое стрекотание гироприборов “чёрного ящика” над ними, в самом верху его кабины подчёркивает тишину.
   Руки Василия, снова пробежавшись по рядам тумблёров, далее, почти автоматически, застёгивают  оранжевый жилет морских пилотов, парашютные лямки и привязные ремни катапультного кресла.
       Отражённое стёклами приборов, постепенно напрягается, багровеет лицо от множества застёжек, лямок на теле. В боевых самолётах не летают с лежащими на бёдрах аэрофлотовскими ремнями.
    Тело военного пилота  должно быть плотно подогнано и прижато к креслу – никто не знает – посадка впереди, или прессующий тело в плотный комок, дымный, с запахом охотничьего пороха, выстрел катапульты…
  Правда, через пару минут, привычно перестаёшь замечать все неудобства полёта в боевой кабине.
   Взлёты всегда одинаковы.
   Раздался в наушниках тихий шум самолётного переговорного устройства, сходный с шумом моря в
поднесённой к уху раковине, и тотчас поочерёдные доклады правого лётчика и первого штурмана о
готовности к полёту.  А второй штурман Акимов, беспечно нарушая инструкцию, проговорил:
     - Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять… 
     Василий, в тон ему, отчётливо, с улыбкой, закончил:
   - Cтрелок-радист  к охоте и полёту готов! 
     Последним, кратко, доложил о готовности, кормовой стрелок, Виктор Борисов.
     Сверхсрочник, старший сержант из Мурманска, как говорил он по-местному, подчёркивая ударением
                -15-
cередину слова в названии  заполярного города.       Всегда  невозмутимый и малоразговорчивый, как большинство  жителей главного города дальнего Севера.
    И тяжкий вой и рёв, раскручивающихся  турбин бомбардировщика, мгновенно заглушил всё.
    Вибрирующий громоподобный рёв быстро перешёл в, едва терпимый всем телом, грохот.
  - Экипаж, выруливаю,- сквозь треск электрические разрядов двигателей, услышал он, изменённый ими, голос командира, майора Колчина.
    Раскачивающаяся крылатая махина плавно трогается и катится сдержанной мощью пары ревущих, звенящих, турбин.
   В правый блистер, Василию, через прицел, отчётливо видны приблизившиеся избы деревни.
   Среди густой листвы берёз, в отцветающих, но всё ещё, розово-белых садах, они выглядят сейчас, из тесноты  его кабины особенно уютными и безмятежно мирными, словно вопрошая:
   - Куда собрались Вы, весенним светлым утром?
  - Что гонит Вас в далёкие холодные края?
    Могучий серебристый “Туполев-16” , резво раскатившись, энергично разворачивается на глянцево-серой, блестящей под утренним солнцем, взлётной полосе и послушно останавливается, прижатый тормозами.
      Кормовую кабину невесомо подкидывает  вверх, а затем, тяжестью спаренных пушек, тянет вниз.
      Голос майора Колчина:
     - Экипаж, взлетаем!
    Снова нарастающий грохот мощных турбин, сдавливая, сжимая тело, тяжко, грубо, вламывается в уши.    Но эта, громовая с вибрацией, жуть ненадолго.
    Чуть стронувшись с места, самолёт, вдруг, рывком бросается вперёд и, освобождённо, бешено, несётся по взлётной полосе.  Бетонные плиты сливаются в стремительные линии страшно быстрой дороги.
     Радиостанция трясется перед глазами мельчайшей дрожью, так что бесполезно смотреть на шкалу онемевшего приёмника. Василий привычно прикрывает на мгновения глаза.
     Он ждёт.   Ждёт конца земных ухабов и жёсткой тряски самолёта по стыкам бетонных плит.
    Особый шик в работе стрелка-радиста, когда  позывные “Земли”, он выстукивает прямо на взлёте, когда самолёт, только, только оторвался от земли и грохот его двигателей ещё свободно перекатывается весенним  громом над аэродромом и окрестностями…
    Тряска резко оборвалась, грохот двигателей слегка ослаб и стал слышен шум яростно сопротивляющегося самолёту встречного воздуха. Отработанно, левой рукой приоткрывая клапан наддува тёплого воздуха в кабину, Василий записывает карандашом первой строкой в бортжурнал время взлёта.
     Записывает размашисто, торопясь – надо успеть рассмотреть в правый и левый блистеры убирающиеся тележки шасси и доложить об уборке командиру:
   - Правое, левое шасси убираются!    И, вслед, тотчас, доклад о закрылках.
     Ритуал взлёта тяжёлых самолётов, освящённый грозными военными годами, пока, не в силах отменить  никакая электроника.
    Высота быстро, стремительно растёт вместе со скоростью самолёта.
    Это видно не только по уверенно вращающееся стрелке высотомера, но, и по тому, как неудержимо падают вниз и назад, растворяясь в голубоватой солнечной дымке, зелёные полотнища полей с упыващим вниз, утончающимся  узором переплетенья дорог и тропинок, и лес, похожий, теперь, сверху, на коротко  постриженный травяной газон…
    Передатчик включён. Правая рука на ключе, левая на развороте бортжурнала. Позывные “Земли” удались разборчивые, несмотря на лёгкое раскачивание кабины, обычное при взлёте.
       В ответ спокойная дробь морзянки наземного радиста с далёкого их  аэродрома Североморска:
 - Вас понял, слежу.  Хороша рация на их самолётах! Дальность великолепная. Правда, техники говорили, что американская…
    Пропал, исчез внизу гарнизон, на замечательно сказочную неделю, приютивший их.
    Бесследно скрылась и тихая русская деревенька,  вся  в берёзах и садах над сонной речкой,
а, бесценный подарок псковской крестьянки, заполнил кабину, удивительным, для боевого самолёта,
ароматом, перебив устоявшиеся  запахи металла, резины и авиационной краски.
        Прикрыть глаза, так словно и не уходил от кустов  расцветшей сирени…


        Несколько веточек на взлёте сорвались с прицела, упали к ногам Василия.
        Он бережно поднял их.
   - Я не артист известный и не герой и не привык к цветам у ног.
       Однажды только, в полупрозрачном холодном майском Кремлёвском парке, свежая зелень
                -16-
молодой травки  кругом, почти вся была усыпана  белой россыпью лепестков отцветающей черёмухи, как редким снегом…
     Он торопливо возвращался домой через парк, устав и проголодавшись после утренних шлюпочных заездов в морском клубе, который располагался на стоящем на приколе близ берега Волхова, у высокой Екатерининской горки, древнем колёсном пароходе “Калинин”.
     При входе в парковую аллею его внимание привлёк весёлый смех трёх девчушек.  Они перебегали от одной расцветшей черёмухи к другой, и, беззаботно смеясь, раскачивали верхушки их, осыпая себя белым замедленным дождём лепестков, как новогодними конфетти…
    В одной он сразу узнал Свету, дочку маминой подруги, врачихи Ольги Алексеевны.
    Света, прежде голенастая, нескладная девчонка, совсем не привлекала его внимания и оттого, что выглядела   пока гадким утёнком, и оттого, что заносчиво,  вела себя у них в гостях,  едва ли замечая его.
    Наверное, целый год он  не встречал её и, конечно, не помнил о ней.    Тем более,  занявшись тренировками в Морском клубе, где занимались и девушки.
    А в это утро, вдруг, она приветливо улыбнулась ему, и показалось, приглашала даже принять участие в их девчоночьей  весёлой забаве.
   Он, удивлённый её нежданной улыбкой, заметил, что она сейчас  очень красива, в солнечном весеннем, но пока прозрачном  кремлёвском парке.  Просто светится, пылает лицо её розовым  цветком
     Именно так сияют, расцветая,  согретые теплом  солнца, ранние майские цветы.
     И,  совершенно, неожиданно для себя, произнёс:
   - Ты как невеста.
    И, растерялся и покраснел от своих слов.
    Слишком юной была невеста…
    А  Света, вся в снежных черёмуховых лепестках, осыпавших и необыкновенно, празднично побелив –  ших, и лёгкую, вишнёвого цвета, курточку, и, улыбающееся ему, оживлённое девичье лицо, точно, очень  напоминала невесту.
     И ещё, оттого,  что заметно налилась  небольшая раньше грудь, и девушка стала выше и  видеть её сейчас, окрепшую и похорошевшую, было ему незнакомо сладко…
     Вконец смутившийся, растерянный, он отвернулся и пошёл своей дорогой, но, неотступно цвела,
цвела, цвела, не пропадая, в глазах его, и в сердце, её неожиданная приветливая  улыбка.
    Эта безотчётно-радостная улыбка Светы всё сияла перед ним большим светло-розовым цветком, так что он совсем забыл о недавнем чувстве голода  и усталости, и его сильно тянуло  вернуться.
   Чтобы, снова  видеть расцветшую девушку и, улыбаться ей ответно…
    И,  минуты нежданной радости в начавшуюся весну долго помнились ему…


    Шум турбин, словно отстав, стал малозаметен в полёте. Дальний ракетоносец завис среди бесконечной  высотной стужи.
    На забортном термометре стрелка замерла на 50 градусах мороза.    Внизу гигантской картой расстилаясь, плыла земная поверхность, затуманенная тончайшей майской  облачностью.
    Всегда, независимо от погоды, видеть солнце, чувствовать его тепло на лице, на плечах – привилегия пилотов.   
     Воздух, далеко впереди по горизонту, чист.   В небе не мелькнёт нигде чужой  силуэт вражеского самолёта.
    Небо очищено отцами, не всегда возвращавшимися из боя…
    Его отец, правда, не воевал не в небе, а на земле.    Он был командиром взвода разведчиков, и погиб вместе с двумя боевыми товарищами,  в ночном бою разведкой, попав под очередь замаскированного немецкого пулемёта на едва приметной высотке, в лесных окрестностях  Ленинграда в одной из  попыток нащупать, найти слабое место в укреплениях  врага.
    Но, в том, что это, послевоенное небо, чисто, есть и его бесценный вклад, потому, что ту высотку ранним утром накрыли, распахали яростным залповым огнём артиллеристы, обеспечив  проход для
успешной атаки и прорыва  его роты, очистившей после короткого боя уцелевшие немецкие  блиндажи …
   И, чтобы оно оставалось мирным, сыновьям приходится сидеть за штурвалами, и, у прицелов  новых крылатых боевых машин.   
   А  руки Василия ещё помнят полированные рукояти мирного  токарного станка и видятся ему, иногда во снах,  тёплые блестящие детали, нагретые его резцом…
  Но пока не близок  тот день, когда, скорым поездом “Мурманск-Ленинград”, пожалуй, навсегда,  по –
нет он Заполярье, чтобы  вспоминать о нём, потом,  в других  снах, дома…   
   Забортный термометр всё также показывает 50 градусов мороза на высоте 10 тысяч метров, а
                -17-
стрелка кабинного замерла на 20 градусах тепла.
    Но, ногам внизу, в лёгких ботинках, неуютно.  Пол кабины холоден, головки заклёпок вокруг люка  бело заиндевели, а  выпуклые наружу стёкла блистеров, словно припорошенные, покрылись тончайшей
игольчатой изморозью.
     Подсвеченная солнцем, она весело искрится, как на окнах в праздничном солнечном январе, и в её зимнем, алом, почти в новогоднем свете,  Василий не сразу заметил поникшую сирень.
     Первым движением его было поднять температуру в кабине.
     Поворот переключателя, и в кабине будет тепло, как в бане, но подумалось, что  цветам станет ещё  хуже в полёте, и решил лететь пока так, ничего не меняя.  Ничего, холод на люке он  потерпят.
    Главное, обязательно сохранить, довезти ослепительно-белые душистые кисти до Североморска.
    Порадовать, удивить Машеньку нежданным подарком “с Югов”…
    Так мало надо, порой, человеку для счастья! 
    Живые цветы,  из тепла  расцветшего лета, девушке  холодного края, где взгляд все ещё натыкается
на остатки снега, под крохотными полярными берёзками, у самых подножий пятнистых скалистых сопок, без слов многое скажут ей…
   Мимо прозрачных блистеров стремительно проносятся, скользя,  дымно-синеватые турбинные струи. Дальше за самолётом они скручиваются в ярко-белую снежную двойную долгую дорожку. 
   Снизу, c земли их самолёт, может быть, не виден, зато хорошо видна в небесной сини их снежная
трасса.
   Замечательно безотказный самолёт.
  Совершенно спокойно чувствует себя Василий в нём в полёте, тем более, с таким командиром, как майор Колчин.     Он тогда не знал, не догадывался, что летает с будущим командиром их 9 –го гвардейского ударного авиаполка Северного флота, но, и тогда был самого высокого мнения о Колчине.
    Недаром, именно его экипажу было поручено испытать в полёте новейший фотоаппарат ЛОМО для самолётов дальней высотной авиаразведки.
    Было приказано снять  морское  учение  НАТО в северной Атлантике на фотоплёнку на максимальной высоте полёта их самолёта “ТУ-16”.   Потому что “Супостаты”, ох, как не любят наблюдения.
    Хорошо, что их истребителей охранения, слава Богу, в воздухе не было.   На радарах  самолёта не было их отметок…
    На приборной его доске, на  кабинном высотомере “ВД-20” обе стрелки замерли на 16 000 м.
    Никогда он не летал на такой непривычной высоте, так что Василий едва различал под самолётом,
далеко, далеко внизу, на серой морской,  точечно  бликующей поверхности, тёмные маковые зёрна чужих кораблей с  крохотными, белыми  бурунчиками спутных корабельных струй.    Эти бурунчики и помогали ему при наводке непривычно большого объектива .
    Колчин ввёл самолёт в плавную спираль, и Василий, по команде первого штурмана, нажимал спуск огромного фотоаппарата, едва поместившегося в его просторной кабине и закрывшего собой блистер c прицелом, так что его турельные сдвоенные пушки были бы бесполезными при атаке чужих истребителей слева…
    Всего через день, Вовка  Ерёмин, земляк Василия, родом из старинного села Медведь, что под Нов -
городом, молча пригласил его в секретную часть, показав удивительные по чёткости и разборчивости фотоснимки чужих кораблей.
    Все корабельные надстройки на палубах, радары и вооружение, и, даже, палубные  люки, были  видны, различимы, прекрасно.    Вот какой великолепной оказалась  новейшая оптика ЛОМО!
      Майора Колчина  вызвали в штаб Флота.      И командующий, адмирал Касатонов, поздравил его.
     И, жена Виктора Ивановича понравилась Василию, когда он вместе с другими стрелками, свободными от полётов, был прислан дежурным офицером по полку,  разгрузить из контейнера и занести в квартиру вещи, прибывшие из Ленинграда.   Она подняла довольно увесистую кипу книг на глазах у
Василия, но он решил нести такую тяжесть сам, подойдя к ней, чтобы забрать у неё книги.
  - Что Вы, не бойтесь за меня, я ведь ленинградская альпинистка.     Альпинистам  грузы таскать привычно.   В горах носильщиков нет!
     Действительно, в стройной, со свежим лицом, женщине угадывалась немалая сила…
     И физическая и сила воли…
     Василий с уважением смотрел на неё.
     Неужели все альпинистки такие сильные и симпатичные?


    Полётные часы отстучали час полёта на высоте 10 тысяч метров.   Полёт самолёта также ровен, и 
на его откидном столике радиста неподвижно замер карандаш на листах бортжурнала.
                -18-
   Все радиограммы переданы и приняты “Землёй”.    Передатчик выключен. Лишь недреманным ярким зелёным глазком светится всеволновой приёмник.
     По мере продвижения самолёта к Северу – под ним меняется внизу карта поверхности.
      В беспрерывно текущей, внизу, под самолётом, цветной мозаике угадывались плавные обводы водохранилищ, светло белеющие россыпи городов с зеленью парков и, расчерченные тонкой паутиной просек, леса вокруг.
    Сплошная прежде густая зелёная краска наступившей весны, по мере полёта к северу, тускнеет.
    И вот остаются, заметны только отдельные зелёные островки, вкраплениями среди бледно-серой поверхности, терпеливо ждущей прихода тепла, изредка оживляемой синими блюдцами озёр.
   А за бортом  иногда, почти рядом, нарядно сверкают снежные холмы и воздушные замки кучевых облаков.
     Они порой почти дотягиваются верхушками до его кабины, словно пытаясь заглянуть внутрь.
     Может быть,  хотят  увидеть земные цветы, его белую сирень?
     Быстро  самолёт влетает в непроницаемую ватную облачную завесу, скрывающую всё вокруг разом.
   - Радист! – раздался самый добрый голос в полёте – голос первого штурмана.
    Даже улыбка на полном,  гладко выбритом лице капитана Задорожного слышится Василию в этом голосе.    Именно, с таким голосом, представлял Василий себе отца, останься он живым, защищая блокадный  Ленинград…
   - Слушаю! – Василий переключился на “СПУ”.
   - Впереди, на моём радаре,  грозовой фронт, приготовься к качелям…
    А ему припомнились совсем другие качели…
    В летнем парке, в Новгороде, полном солнца и беззаботными людьми в светлых лёгких нарядах…
    В памятное, последнее лето, перед уходом в армию, они со Светой долго бродили по кремлёвскому парку.     И остановились, не сговариваясь, возле  качелей.
    Света села на перекладину внутри, прижимая рукой подол летнего, лёгонького, порывающегося взлететь платьица, а он, поднявшись на край качельной лодочки во весь рост, всё старался раскачаться выше всех, словно, одурел, отчего-то.  Может быть, от мыслей о скорой неизбежной разлуке, и от отчаянья.
    Рядом, на соседних качелях, громко взвизгивали девчонки, а Света, только молча, сдержанно улыбалась, и своим спокойствием, была близка и дорога ему.  Впереди полная неопределённость.
   Ей, едва стукнуло семнадцать, и ему не представляется дней без неё, а тут разлука на три, бес –
конечных, три армейских года…
     Да, далеко унёс теперь самолёт Василия от Светы, от города,  от завода, от цеха с его станком.
     Недавно он просил Свету прислать новое фото.
    Старое, где она сфотографировалась, тогда в парке, сразу после качелей, в том самом летнем платье, он всегда возил с собой на все полёты и прыжки, и, оно заметно потёрлось…
     Узнает ли он её? Два года разлуки – бесконечность!  У неё могут быть тревожащие его перемены.
     Письма её, по-прежнему, светлые,  но он, недавно, заметил, в них растерянность и неясное ему беспокойство…


     Самолёт,  в подтверждение сообщения штурмана,  подкинуло  трижды вверх, ещё, и, затем, небесные потоки принялось крепко раскачивать, многотонную махину, словно утлую лодчонку.
    Пришлось, поневоле,  подтянуть слегка ослабшие привязные ремни.  А, в кабине сильно запахло промозглой дождевой сыростью.
     Такое всегда бывало, когда они пролетали над  неспокойным бурным морем.
    Зато, знакомая и всегда новая для радиста симфония эфира больше всего напоминает сейчас Василию шумливое весёлое течение весеннего ручья…
    Вот оно всколыхнулось, прервавшись на миг,  и обрушилось затем очередью звонких щелчков.
    Сдвинув отметку  шкалы приёмника, Василий плавно усилил, ставшую отчётливой, морзянку.
    Быстрые, но чётко выделенные паузами, точки и тире сыплются, конечно, из-под руки наземного радиста.Cлавка Карабанов. Бесспорно, именно он, нынче дежурит на КДП.
     Его знакомый уверенный лихой почерк.   Любит, любит покрасоваться парень в эфире…
     Не зря получал призы ещё в городском радиоклубе  при “ДОСААФ”, дома, до призыва.
     И, пока Василий записывал текст, перед ним на миг возникли хмурые весенние сопки, прячущие взлётную полосу и приземистое здание радиостанции, обвешанное, опутанное, сверху антеннами.
     И, лётный тепляк, напротив, через взлётную полосу,  у подножия сопки, где располагались  экипажи дежурных самолётов, готовые взлететь с боевыми ракетами тотчас после получения приказа…
                -19-
    Дежурство лётных экипажей было введено в ответ на облёт наших границ американцами на стратегических  бомбардировщиках “Б-52” с ядерными бомбами на борту.
    А, расшифровав радиограмму, Василий почувствовал, как холодом тревоги обдало лицо.
   В бортжурнале выстроились тройной  колонкой названия запасных аэродромов, но, это были совсем не те аэродромы, что были продиктованы экипажу утром, перед взлётом.
      Неужели, их маршрут снова  изменился?   Мелькнула первая мысль, что ему нельзя на запасной.
     Глаза притянулись к  сирени на левом прицеле.
     Выглядела она совсем не такой свежей, какой  он поднимал их сюда, но сильный нежный запах по-прежнему заполнял кабину. И аромат этот успокаивающе действовал на Василия, словно сирень теперь, магически  берегла и его  и самолёт  от всех бед и несчастий в полёте.
    Нажав кнопку циркулярного вызова, он прочёл командиру названия новых запасных аэродромов.
  - Хорошо - услышал он в ответ уверенный голос майора Колчина.
    В голосе командира слышалась просьба не отвлекать его…
    Самолёт продолжало нещадно бросать. В кабине резко  пахло солоноватой сыростью морского тумана.  Так было почти всегда, когда они летели  над морем.    Похоже, обширная сильная гроза вынудила  командира уйти, удалиться от суши. Приёмник Василия заполонило треском грозовых разрядов,  но обе турбины самолёта ревели привычно ровно, надёжно.
     Василий ещё раз перешёл на переговорное самолётное  устройство, но весь экипаж хранил напряжённое молчание.
   Он вернулся, переключился на свой радиоприёмник.    И, ритмичные, отчаянно-удалые, звеняще-рассыпающиеся раскаты залихватской мелодии чуть не оглушили его:

         - Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз…

      Василий невольно потянулся к приёмнику, приглушая звук.
      Нет, нельзя ему сегодня садиться с сиренью для друга, где угодно, на запасных аэродромах большой страны.
     Даже рядом, на Севере.    Даже на ближайшем аэродроме Оленья, где они садились неоднократно, на недавних учениях…
     Ему  нужен только свой аэродром.
     Аэродром  Североморск…
     А пока приходится молча лететь, ждать и терпеть.
     И надеяться на лётное мастерство командира.
     Василий не сомневался, что майор Колчин тоже всем аэродромам предпочтёт свой, чтобы сесть дома.
     И, неожиданно, вскоре в кабине стало словно  теплее.    Меньше стала чувствоваться  в ней холодная сырость  волн вздыбленного непогодой моря.
      Самолёт снова летит теперь над сушей?
     Лёгкое покалывание в ушах заставило взглянуть на высотомер. Малая стрелка его лениво вращалась – самолёт явно скользил вниз. А, вокруг самолёта, пока один  только мрак.   Самолёт всё ещё продолжало раскачивать, но  слабее и слабее.
    Вдруг, по  кабине коротко ударило  солнце.     Как прожектором.    Затем в ней попеременно, стало то темнеть, то светлеть в такт воздушной качке.
     Серая пелена густой сплошной сырой облачности над холодным северным морем  неохотно отпускала захваченную, было, добычу.    Оттого, в кабине пока  ещё заметна  ледяная сырость от беспредельной массы морской стылой воды внизу, но воздух в  ней, становится   теплее, суше.
     И, совсем неожиданно,  стали отчетливо, слышны чужие, “заграничные” голоса в наушниках – знакомый ему и трудно объяснимый парадокс прохождения радиоволн на Дальнем Севере.
      Василий всегда слышал эти голоса близ района своего аэродрома, и, напряжение неизвестности
стало  покидать его.   Турбины по-прежнему выводят слаженную песню, только гул их стал   тише.
   - Командир, горит “ёлочка”! Это голос капитана Качубина, правого лётчика.
   - Спасибо, вижу.
     Вот и сейчас командирский ровный голос привычно  негромок и без признаков беспокойства и тревоги.
     Василий знал, по краткому знакомству с передней кабиной, что “ёлочка” на приборной доске повторяет
расположение топливных баков  в самолёте, а, когда зелёная “ёлочка” загорается красным, -горючее во всех баках самолёта на исходе.
    Но командир, привычно спокоен, значит, должны дотянуть.
    Дотянут! С майором Колчиным, они обязательно дотянут!
                -20-
    Василий мельком взглянул на подножку катапульты.      Лётчики говорят меж собой: “ Выйти на воздух”…
    Ну, эта, окрашенная ярко-красным, подножка внизу его кресла, нужна на самый крайний случай…
    Сирень точно тогда пропадёт.    Вместе с самолётом…   В кабине ещё посветлело.     Вот и славно.
    Справа и слева повисла, словно на кратком отдыхе, стайка лёгких прозрачных облачков, а внизу
Василий с надеждой рассмотрел знакомые тусклые зеркала маленьких озёр, причудливо разбросанных  в каменистой неприветливой пустыне Заполярья.
      Откуда бы ни возвращались они, этот вид небольших озёр среди скалистых сопок, был безошибочным признаком, что садиться они будут, точно, “Дома”.
    Ну, и, слава Богу!    Замечательно, что, теперь,  внизу, под крыльями всё знакомое, узнаваемое…
   Сопки приближаются, “вспухают”, на языке лётчиков, плавно накреняясь, убегают вправо, и самолёт слегка побалтывает над студёным заливом с редкими, над серой  водой, кораблями на рейде.
      Теперь, бесспорно, самолёт рядом со  своим аэродромом
      Короткий, недолгий проход над зданиями Североморска и внизу близкие сопки вдоль ВПП.
      И, снова, напоследок, в наушники врываются чужие торопливые голоса, словно прощаются они.
     Скоро, скоро  придётся сказать всем Вам “Адью”, господа, или “Гуд бай”…
     Последний короткий энергичный доворот командира, и сопки приблизились совсем отчётливо, так что замелькали с боков посадочной полосы  неровные их вершины с жёлтым песком  кое-где и с дикими камнями на нём.
   Несильный толчок после секунд падения и земля приняла затихающе-ревущий самолёт.
   Василий мельком заметил: стрелка указателя скорости прошла отметку в 270 километров в час.
   Да, почти не держат их тяжёлую птичку крылья на такой малой  скорости…
   Впрочем, турбины самолёта тотчас смолкли, едва-едва он коснулся посадочной полосы.
   Молодца  майор Колчин!   Отлично всё рассчитал.    И, от грозового фронта ушел, и самолёт сумел посадить дома.     И, неважно, что с пустыми баками!
   Даже  тормозной парашют не вспыхнул белым всполохом сзади, как,  всегда было, после посадки.
   Скорость его, и без парашюта сзади, совсем невелика.
   И тут все услыхали в звенящей тишине весёлый, довольный голос штурмана Акимова:
               
            - Любо, братцы, любо!
              Любо братцы жить! 
              С нашим командиром
              Не приходиться тужить!

     А самолёт, чуть прокатившись, непривычно быстро остановился, и пришлось, в наступившей полнейшей, сразу, после куплета Акимова, тишине, ждать, пока не подъехал, с гулким тяжким рёвом мотора, могучий самолётный тягач, и не потащил самолёт  на знакомую стоянку.

               
      Люк механики открыли снизу, подтащив стремянку.
      В кабину, хлынула резкая свежесть северной прохлады …  Совершенно точно, они дома!
      Потому что у  каждого аэродрома свой вкус воздуха.
      Если, в гостях, на псковской земле он затекал в кабину парным духом молодой берёзовой листвы вместе с тончайшим майским ароматом отцветающих садов, то здесь, в Североморске, он пахнет морем и диким камнем сопок, и снеговыми поздними ручьями…
    И, вот они, свои, по-домашнему знакомые, улыбающиеся лица матросов – механиков его 9-го гвардейского Краснознамённого авиаполка дальней морской авиации.   На заломленных бескозырках, с привычными полосатыми гвардейскими лентами, у всех родное: “ Северный флот”.
     Конечно, есть у них, у всех в техническом тепляке, теплые зимние куртки, рукавицы и шапки, но говаривал ведь Александр Сергеевич о том, что:

   …”Наша русская зима в полгода и медведю может надоесть”…

     Оттого, не дожидаясь прихода уверенного тепла, они надели матросские бескозырки, надеясь, что этим приблизят долгожданное, пусть и совсем короткое здесь, скупое на тепло, северное лето.
    Теперь Василию торопиться некуда. Степенно освободившись от ремней и парашюта, неторопливо сбросив оранжевый спасательный жилет морских лётчиков на сиденье, он, сдерживая волнение, осторожно поднял букет с прицела.
                -21-
   Наружные пышные кисти сирени слегка потемнели, нежные лепестки местами приобрели бледно-шоколадный оттенок, но, внутри все  светились нетронутой душистой белизной, не утратив аромата…
     Замечательно!   Довёз!    Молодчина   командир!      Ай, да майор Колчин!
      Вот он твой подарок, Машенька,  невольная пленница Крайнего Севера…
      Он ждёт тебя!
      Живой и почти невредимый.    Лишь наружные поникшие веточки придётся оставить возле стоянки  самолёта.
      А на оставшийся букет приятно и посмотреть и  нездешним его ароматом его подышать в холоде
 Заполярья…
      И здесь он  выглядит просто сказочно!   
      Здорово будет вручить его другу Николаю.    Потому что, он будет очень рад  улыбке капитанской дочки…
      Удивительно и прекрасно,  что удалось, удалось  этот  букет сирени довезти живым…
      Потом  Василию  будет долго помниться,  и  ещё и сниться, сквозь годы, весенний майский аромат белой сирени, пьянящим букетом, закрывшим  в полёте стекло прицела в кабине боевого самолёта.