Дым

Так получилось, что впервые за много лет ездил по просторам родины, что называется, для себя. Никто от меня ничего не ждал. И не тяготило ничего. Тем более, мобильник там работал только на холме. А до холма два километра. И это очень крутые ощущения. Это прямо пантеизм – растворение в ландшафте.

Ты вдруг забываешь, что ты – это ты. Пользуешься не словами (даже в голове своей), а сразу образами. Видишь все действие сразу, картиной, а не последовательно - схожу за дровами, принесу воды. Ты - часть интерьера или пейзажа. И начинаешь чувствовать, как сквозь твое сердце идет допустим снег, который хорош для разных дел. Или ощущаешь всем нутром, как топится печь, что ей трудно продраться через метель, и она поначалу чуть-чуть дымит. А через два дня даже начинает казаться, что никакой Москвы-Помары-Ужгорода вовсе нет, это фантом.

Да что там Москвы – Путина нет. Вернее, ты про них вообще, вообще ни в какой связи не вспоминаешь. И про телевизор не вспоминаешь, и про компьютер тоже. Ты просто выпадаешь из привычной реальности. Прямо на своей шкуре испытываешь, что бытие определяет сознание.

Но и в другую реальность принять тебя ни разу не торопятся. Оно и понятно: два дурака трещат полынью, лазят с камерами по заброшенным деревням, у них, наверное, водятся деньги, и они бесятся с жиру. С точки зрения (насколько это в тех местах возможно) трезвого человека, мы лентяи и прожигатели жизни. Потому что кому надо то, что никому не надо? Что может рассказать старая, заснеженная покрышка от трактора, лежащая в поле о самом поле?

-Вот так и кончается русский мир, - говорит мне румяный писатель Шлемушкин, когда в одной из деревень мы не встречаем ни единой души, только кривые избы.

- Ну, потому что здесь он русский, говорю я. – А немецкий у немцев не кончается, что ли? Все мы подпиндосники в итоге. Хочешь ты того или нет. Мы в их матрице злого маркетинга - все на продажу.

- Ну, ты эта, - говорит подельник. – Чушь-то не пори. Лучше выпей. Вон как раз и столик со скамейкой. По легенде где-то на этом месте Александр Ошевенский чуть не получил п..ды от местных.
- За что?

- А он же исихазтом был, ну, молчальником по-нашему. Ни с кем не говорил, все время не вслух, а про себя, молитвы читал. А они думали вые…ся.

- О, я знаю. В Москве щас популярностью пользуется тренинг. Людей отправляют в глухомань на неделю. Чтоб они молчали, ни с кем не говорили. Говорят, это дивно прочищает мозг.

- И кишечник. Ты чо… Нынешний индивид окочурится в деревне на настоящей еде. Это мы с тобой такие красавцы тренированные. А не грустно, Вов, правда ведь? Все, что нужно миру есть у него. И все должно умереть. Человек наделяет это какими-то дебильными этими ах, как же так, русь-тройка. А самого заставь каждый день печку топить – повесится на второй же день. Город победил деревню. Ты видишь это своими глазами и они тебе не врут. Она уходит. Без лозунгов и стенаний. Тихо. Просто уходит и все. Таковы современные реалии, никакими проектами и указами ты это не остановишь. Надо проще относиться. Деревня давно начала загибаться потихоньку. Просто ее искуственно поддерживали, нужда такая была. А теперь нет. Но мы-то радоваться должны, что всю эту самобытность, непохожесть успели увидеть. Нам дали поглядеть.

- Ладно, - говорю. - Потопали дальше. А я бы вот хотел стать исихазтом.

- Совсем с ума сошел. Вот зря ты от выпить отказываешься. Ношу с собой этот коньяк, ношу. И главно, мне не дает. Фашист ты, вот ты кто.

А потом мы брели по роскошному снегу и сошлись на том, что оба-два в следующей жизни хотели бы стать железнодорожными цистернами.
 
- Я вот хочу быть цистерной с коньяком, - размечтался Шлемушкин.

- Тольяттинским.

- Вредный ты. Злой.