Мытарь

Здравствуйте.
История, которую я собираюсь написать, многим, может быть, и неинтересна. Но я и не настаиваю, чтобы все обязательно её читали. Она – как семечко: кто-то обнаружит ядрышко, кто-то – пустую скорлупу. Не моё дело – ядрышки всем доставать.
Я – старик. Живу у моря.
Об этом ещё Хемингуэй писал: «Старик и море». И из наших поэтов кто-то. ‹Бальмонт› Много написано, но, думаю, своё словечко всё-таки вставить сумею.
Худой благообразный старикан лет семидесяти, нашёл на берегу хибарку и поселился в ней. Полгода прожил – нет никого. Ну и прекрасно, – подумал. Живу вот теперь, рыбу ловлю каждый день. Зачем пришёл сюда – не знаю. «Что ищет он в стране далёкой, Что кинул он в краю родном?» Но очень интересно, чувствую – очень редкостное моё существование. Морщины разгладились, двигаюсь легче. А море суше чрезвычайно подходит: как людей никогда здесь не бывает, так и море – синяя пустыня. На берегу сразу становится зябко.
Но туда я хожу редко. А рыбу добываю в ручейке, который мимо хижины прямо в море и впадает. Так что парадокс: море на виду, о ручейке ни одна живая душа не знает, а сам питаюсь и кошку свою питаю каждый раз рыбой пресноводной. Её, бедную, мучаю: пища всё-таки у нас очень однообразная. Сольцы есть немного, а хлеба нет давно. Как и денег. Как и одёжи целой. Так что в город – красивый, белый, уютный – мне ходу нету, а хлеба порой до тошноты хочется. Простите. Тошнит.
Да, простите, пожалуйста: с утра уже было как-то плоховато, а потом ещё целый день на солнце… Не выдержал, старый, даже пожаловаться таким-то образом, через бумагу, решился. А ведь собирался-то не о себе, о кошке своей написать.
Опять же, может быть, странно, но имени я ей не дал – а ведь какая животинка без имени? Но для меня – кошка и кошка. Зато познакомился я с ней чрезвычайно удивительно: хулиганьё, пользуясь моей рассеянностью, на вокзале в чемодан запихнуло. Ни одной вещи не взяли, а кошку засунули. Не понимаю тоже людей.
В автобус сел – в чемодане писк. Раскрываю, а там рыжее, встрёпанное и зеленоглазое чудо. Сидит, кокетка, на вещах, дышит воздухом, ни на кого внимания не обращает. Спокойная до невозможности! Даже хвостом не дёргает, а свесила его так, легонько, через край чемодана и не боится, что прищемят.
И я сразу её духовно к себе взял. И на руках, на раскрытом чемодане, домой понёс. Она стала единственным ярким пятном в моей жизни и единственной яркой женщиной в доме, в отличие от бесцветных жены и дочери.
С делами семейными мне вообще не везло. Так случилось, что не нашёл я себе свободной, любил всегда одну замужнюю женщину. Та – может, любила меня, может, жалела, может, на передок была слаба – во всяком случае, была не против, чтоб я её посещал. Сейчас я думаю – мучила меня беспощадно и наслаждалась этим. Жила в другом городе, когда была свободна – звонила мне, и примерно раз в месяц, как щенок, я к ней ездил. А с этими сошёлся недавно, чёрт меня дёрнул… Одиночество сыграло злую шутку. Сижу как-то дома, слышу – звонок в дверь. Пошёл открыть: друзья ко мне иногда заходят. На пороге – женщина и девочка-подросток. Просят комнату сдать: беженцы, жить негде. Я пустил. Сейчас опять думаю – наводка чья-то была. Чтобы они из стольких адресов мою квартиру выбрали и меня, беззащитного!
Женой и дочерью их называю. Отвращение испытываю и всё равно – так… Что за порода! Съели, крысы, меня в одночасье. И внешность ведь крысиная – что у матери, что у дочери: рост маленький, сложение щуплое, груди маленькие – у одной дряблые, у другой не пробовал – торчком, волосы чёрные редкие, на головёнке хвостиком собранные, глаза-маслины, зубы щучьи… – Дюймовочки, мать их за ногу! И ухватки: сначала жили тихонями, деньги платили, брали откуда-то; потом стали на кухне хозяйничать, потом старшая (возраст их чрезвычайно неопределёнен; когда стояли у порога в пуховых платках, я понял только, что – женщины) в постель ко мне залезла, потом, когда спустя год расписались, – в карман попыталась. На правах членов семьи за поездки и за то, что пенсией своей распоряжаюсь, орать стали страшно. Но я терпел, зубами скрипел: жизнь-то нескучная пошла!
В дополнение к их портрету осталось сказать, что от кошки они взбесились, шпыняли её страшно (заодно меня вместе с ней) и через день истерики закатывали. Особенно «дочь»: мол, моё счастье погубил, а своё строишь, делаешь, что хочешь, живёшь, как хочешь, а мы терпеть должны! Ненависть громадная. Чудовищная. И всё из-за того, что хахаля я её прогнал. Приходит однажды с «женихом». Пацан отвратный: вроде чистый, опрятный, ругается в меру (хотя и разговаривал слабовато), но, как сели за стол, – харкнул на пол. И так стал ходить и харкать. Вскоре удалось мне его избить до кровавой пены и поговорить по душам. Он исчез, а эта молодая сука постоянно надсаживается, визжит мне в ухо, доводы свои высказывает. Не выдержал – стукнул и ей от души раз по челюсти, в обморок погрузил, а мать первым делом из соседей ментов вызвала. Настроился минимум месяц в СИЗО сидеть – дней через девять выпустили: хороший, говорят, ты мужик.
Пришёл домой – закрыто. Разозлился: в моём доме – думаю, – закрыто! Вышиб дверь. Кошка из-под стола вылезла – битая, худющая, голоднейшая. Скормил ей всё, что нашёл в холодильнике. Поевши, она замурлыкала: тосковала, видимо, всё-таки…
Вечер. Настроение мрачнейшее. Холод: форточку открыл. Пришли крысы, задержались у выбитой двери, закопошились в коридоре. Тишина гробовая. Задумал про себя: верещание их сейчас услышу – убью. Чувствуют зло, сволочи. Обе прошли и спать улеглись. Без единого звука. Быстро и крепко уснули.
Сижу и думаю свою горькую думу… Попутно трясусь от напряжения, голода, холода, усталости… Блуждающим взглядом скользит по моей фигуре, обозревает общую картину двойник в зеркале. Вдруг он заметил что-то заслуживающее внимания. Присмотрелся: сосредоточенная ждущая фигурка кошки на покрытом пылью чемодане, в уголке между сундуком и холодильником стоявшем. Подумал. Превратил картинку в символ. И на суровом, сумрачном стариковском лице я заметил еле уловимое изменение черт: от наступившего расслабления челюстей углы рта, разгладившись, оформились в улыбку, суровость стала казаться уверенностью, а сумрак – одухотворённостью и загадочностью.
Старикан подобрал кошку, поцеловал и, не удержавшись, подмигнул мне.
…Тот город, куда я ездил «на свиданки», высветился в памяти как крупный железнодорожный и автотранспортный узел, чем чрезвычайно помог в осуществлении последнего дела. На рынке быстро раскупили все ценные вещи, которые я взял из дома перед отъездом (не ставя в известность женщин, разумеется). Кошка избавила меня от желания последней встречи со своей любовью. И вот на вырученные деньги мы наслаждаемся удобствами купе, едем навстречу новой, неизвестной, но уже желанной, спокойной и улыбчивой жизни – кошка и я…
…Уже третью неделю рыба, пойманная для неё, протухает, и запах разложения окрашивает мои мысли в погребальные оттенки. Вспоминается её единственный, выживший из приплода сын. Мы выкормили его – молоком и рыбой, он окреп, бегал и резвился по окрестности, насколько хватало сил, доставляя матери радость, даже блаженство – я видел это по выражению лица. И вот – картина: в свете дня – её потерянный взгляд и шатающаяся походка, потом – мешанина моих чувств от вида лежащего в кустах куска шкурки с переломленным позвоночником, кровавой изнанкой и вымученно улыбающейся головой… А потом и она…
Наползает одиночество.
Прощай, кошара…
                3. 01. 2006