Нарцисс Араратской Долины. Глава 8

Матушка-Природа меня наградила высокой близорукостью, и окружающий мир я вижу в густом тумане. Это началось не сразу. В раннем детстве я видел всё довольно хорошо и в ярком мистическом цвете. Зрение же моё начало резко портиться в подростковом возрасте. В школе, в начальных классах, я ещё очки не носил, но уже щурился, глядя на доску. А потом мне врачи-окулисты прописали очки, и я так стал грустным и задумчивым очкариком.  Иногда меня злые дети дразнили и обзывали фашистом. Это было не в школе, а на плавании, где, как я уже писал, отношение между спортсменами не отличалось тонкостью и деликатностью. Потому что я был, к тому же, бледен лицом и светел волосами. В те времена, по телевизору часто показывали фильмы про войну и фашистов.  Многие немецкие солдаты и офицеры были в очках. Честно говоря, мне нравилось рисовать кресты и свастики, и вполне возможно, что я и был фашистом в прошлой жизни. Воевал на восточном фронте и героически погиб где-то под Москвой в начале декабря 1941 года, воскликнув перед смертью: «Oh mein Gott!». А через 23 года, моя грешная душа вновь воплотилась, в СССР, в семье простых советских геологов…

                Ну, это я, конечно же, сочиняю и привираю. На самом деле, в прошлой жизни, моё бессмертное Я обитало в теле французского рыцаря-тамплиера, который жил где-то на острове Кипр, и это было где-то в 13 веке. Не верите?.. Ну и не верьте. В те суровые времена рыцари жили в бедности и в воздержании. Какие-то привычки у меня явно остались. К тому же я честен и очень скромен.  Возможно, я чересчур яростно умерщвлял свою греховную плоть, и поэтому произошёл некий астральный срыв в мрачные тартары, но этого я уже не помню, и сочинять не буду… А где моё Я обитало в позапрошлой жизни?.. Этого я совсем не помню. Скорей всего, Оно обитало в женской ипостаси, так как это очевидно и вероятно… Но где? В каком веке, и в какой стране?.. Возможно, в Османской империи. Что такое я чувствую… но, опять же, полный туман в голове, когда я пытаюсь вспомнить. Какие-то арабские и персидские речи. Какие-то слёзы и сильные страдания. Нет! Не могу вспомнить. Возможно, это было в каком-нибудь 7-8 веке. А до этого моё Я жило в Римской империи, и это совершенно точно. Тут я не сомневаюсь, ибо я была весталкой. Жрицей! А дальше я врать не буду.  Врать – это очень большой грех. Ты либо пиши правду, либо вообще не пиши. И с этим я соглашусь, так как тема эта очень скользкая, и пошлого вранья тут так много, что это уже ни в какие ворота не лезет. О если бы знать наверняка, что твоё ТЕЛО это не просто белковая масса с каким-то там генетическим набором, а в нём живёт некий бессмертный ДУХ. Как тогда было бы легко и весело жить...

                Когда мне исполнился двадцать один годик, то у меня появились чудесные контактные линзы. Это такие маленькие пластмассовые штучки, которые носятся на зрачке глаза, и благодаря которым твои близорукие глазки видят всё таким, какое оно есть. Можно сказать, как в раннем детстве. Неприятность только в том, что глаза от линз  устают, и сильно краснеют к вечеру. А когда дует ветерок, и какая-то дрянная соринка попадает в твоё око, то начинаются малоприятные ощущения, в глазах появляются слёзы, и надо срочно снять линзу, и промыть её под водой.  И в этот момент её можно легко потерять. На ночь, перед сном, я их снимал и очень аккуратно укладывал в круглую коробочку из-под фотоплёнки, на кусочек ватки. Я их очень бережно берёг и искренне любил, как часть меня самого. Люди, которые не страдают от близорукости, и не особо ценят свои хорошо-видящие здоровые глаза, на мой взгляд, в основном, глупы и малокультурны. Если бы они хотя бы годик, пожили в очках с толстыми стёклами, то их интеллект значительно вырос. Внешний яркий мир сильно отвлекает наш мозг от внутренних сумрачных переживаний. И я это понял, когда начал носить контактные линзы. Лицо моё стало не таким умным и печальным, и глаза стали смотреть с немного глуповатым и нагловатым прищуром. Я очень хотел быть красивым и нравится женщинам. А кто этого не хочет?..

                А до этого, на протяжении двенадцати лет, мою арийскую физиономию уродовали очки с толстыми стёклами. Вот почему я и не служил в рядах советской армии, и мои нежные белые пацифистские руки не знали тяжести автомата Калашникова. Меня долго мучили в военкомате, и я прошёл через несколько медкомиссий, и, в конце концов, меня признали годным к нестроевой службе в военное время. Если, не дай Бог, на СССР нападут коварные янки или полчища китайцев, то меня пошлют рыть окопы или санитарить, а может быть - варить полевую кашу и мыть посуду. Наверное, именно хорошим поваром я бы мог стать. К кулинарному искусству я имел кое-какие способности. Ну, это я потом уже понял, на склоне своих, так сказать, лет. Так что, в армию, благодаря этой вот близорукости, меня не забрали, и я об этом не очень то и сожалею. А кто в СССР хотел служить в армии? Лично я таких молодых людей не знал. Возможно, такие и были. Мне кажется, что когда началась афганская экспедиция, с целью помочь афганскому народу в строительстве справедливого общества, то не очень многие юноши мечтали туда попасть. Даже дураку было понятно, что там стреляют и иногда даже убивают. Бородатые белозубые пуштуны, чьи лица не знали очков, и чьи обычаи дики и малопонятны, не захотели идти за нами к великому будущему, где человек человеку – брат, и где нет эксплуатации и денежных отношений между людьми.  Днём они были милыми торговцами персиками и коврами, а по ночам становились страшными душманами, и стреляли в спину нашим доблестным воинам-интернационалистам...

                Об этих злобных душманах нам особо по телевизору не рассказывали, чтобы не тревожить сон советских мам. И про страшную «дедовщину» в воскресной программе «Служу Советскому Союзу!» никто нам не рассказывал, но даже полный олигофрен знал, что двухлетняя служба в армии - это не шуточки. Первый год тебя, жалкого салабона, будут постоянно бить начищенными сапогами старослужащие дембеля, и учить настоящему русскому языку. Армия – это, конечно же, не тюрьма и не концлагерь. Армия учит необходимому искусству выживания среди других таких же хомо эректусов, что крайне пригождается в дальнейшей жизни. Молодой сосунок там становится настоящим воином, любящим свою многонациональную Отчизну. Однако, на мой взгляд, лучше бы это происходило не так резко, и по доброй воле, и чтобы у каждого солдата была собственная уютная комнатка и маленький холодильничек, набитый едой и полезными фруктовыми соками. И чтобы добрый товарищ сержант Петренко любил тебя как сына, и перед сном рассказывал тебе сказки, как у нас будет прекрасно, когда построим Коммунизм и когда не будет в мире войн. А этого у нас не наблюдалось, и мрачные здания советских военкоматов вызывали тихий ужас и слабость в коленках. «Не плачь девчонка. Пройдут дожди. Солдат вернётся. Ты только жди.»…  Поэтому, в СССР лучше было рождаться женщиной или полу-психом полу-инвалидом, которых, всё-таки, презрительно жалели, и не сбрасывали в море со скалы, как в древней Спарте. В армию забирали всех здоровых представителей мужского пола, и «откосить» от неё было нереально. Или за очень большие деньги, тебя врачи могли сделать «инвалидом». Или надо было поступить в ВУЗ с военной кафедрой, что многие умные молодые люди и делали.  Из армии многие возвращались слегка ненормальными, и этот постармейский синдром долго не проходил, и ночами снились кошмары про пустые казармы, про нечищеные сортиры, и про злобного прапорщика Сидоренко. Рота подъём!.. В армии я бы точно окончательно спятил, со своей не очень крепкой психикой, как один мой хороший ереванский приятель…

                Моего приятеля звали Рубен, и этот очень умный и обаятельный юноша тоже был, как и я, пловцом. Он плавал короткие дистанции вольным стилем, или точнее - стилем «кроль», и он очень хорошо проплывал свою короткую дистанцию – 100 метров. Мастером спорта СССР, правда, не стал, так как тренироваться Рубен не очень любил. Ему там не хватило до этого, заветного для каждого спортсмена рубежа, совсем немного. Секунду или две. Плавал Рубен только один раз в день, и особо не напрягался. У него был умный и гуманный наставник, который не гонял своих учеников, как это делали большинство других малообразованных тренеров. Рубен же любил, как и я, книжки читать, и к тому же, он учил английский язык и усиленно занимался математикой. После школы, мой приятель сразу же поступил в ереванский Университет, на факультет какой-то там кибернетики. По блату он туда поступил или своими силами, - этого я сказать не могу.  В армию же его, всё-таки, забрали. Хотя у него тоже была близорукость, но не такая высокая, как у меня.  Годик он там где-то послужил, а  потом его комиссовали, так как у него начались проблемы с психическим здоровьем. Крышу ему там, всё-таки, сорвало. Хотя не очень сильно… До армии, он был совершенно нормален, жизнерадостен и остроумен. После же прохождения воинской службы - Рубен стал разговаривать странно и малопонятно, и какими-то  циклами, всё время возвращался к какой-то фразе и снова её повторял. Он ко мне иногда заходил в гости, когда я жил в Ереване и, надо сказать, что ко мне в гости не особо кто заходил, и Рубен был одним из двух пловцов, с кем я поддерживал связь, после школы. Другого пловца звали Эдик, и на нём служба в армии никак не отразилась. Эдик же был всегда немного заторможенный, задумчивый, молчаливый и очень мирный человек. Эдик, у нас в сборной Армении, плавал на спине, и он был моим одноклассником в школе со спортивным профилем №10, где я учился в старших классах, и где учителя нас не особо напрягали домашними заданиями. Рубен же закончил нормальную школу, и поэтому он и поступил в Университет, где учились высокоразвитые и умные ереванцы.

                Последний раз я Рубена встретил в Москве. Где-то осенью 1989 года, а может и 1990, здесь меня память немного подводит, и точно сказать не могу. Как он меня нашёл в Москве? Вероятно, ему мои родители дали телефон моей тётушки, через которую меня и находили в этом Большом Городе. Помню, что Рубен немного пожил у экскурсовода Севы, на тушинской квартире, куда я его ненадолго пристроил. Сева же был сильно напуган его бесконечными монологами, и мой приятель там не задержался. Потом Рубен немного пожил у  художника Миши (о котором я потом поведаю), а потом он ушёл и оттудова. Мой загадочный приятель много гулял по Москве, и знакомился с разными девушками и с иностранными туристами. Он отлично владел английским языком, и возможно, что на нём он говорил нормально, без этих безумных циклов. Что с ним стало потом – я не знаю. Рубен куда-то делся, и я его больше не видел. Может быть, он эмигрировал в Америку. Или он просто где-то таинственно исчез в подмосковных лесах и болотах. Времена были такие, и наши люди исчезали и бесследно растворялись в тумане турбулентных жизненных обстоятельств. Я бы тоже мог исчезнуть, но мне повезло, что я не исчез в те драматичные и полужуткие времена, когда разорвались оковы Советского Союза и мы все вырвались на долгожданную Свободу. А математика Рубена я вспоминаю иногда, из всех наших пловцом он был самым остроумным, и я помню как он прекрасно и быстро плыл кролем, размахивая своими длинными руками…

                В общем, я носил контактные линзы, от которых глаза мои уставали, но всё равно, я продолжал в них ходить, так как с их помощью я видел окружающий мир намного лучше, чем в очках. Очки же надевал, только когда рисовал или читал (впрочем, в Москве я уже читал значительно меньше, чем в детские годы). У меня – довольно красивые голубые глаза, и их я унаследовал от своей близорукой мамы, которая тоже очень любила читать, и жила в придуманном книжном мире. Реальный же Мир она не очень любила и даже его немного боялась (и этот страх я тоже унаследовал), что нельзя было сказать про  моего папу, который жил только в Нём, и был абсолютным реалистом. Глаза же у моего папы были большие, красивые и карие, и он всё ими прекрасно видел, и совсем не любил читать художественную литературу. Он если и читал, то только специальную полунаучную около-медицинскую литературу, а не какие-то там французские романы и чьи-то там глупые фантазии. Его интересовала живая Природа, и в душе он был Путешественник, и очень любил всех этих Туров Хейердалов и Сенкевичей. Мама же любила тихо лежать с книжкой, и путешествовать внутри себя. Можно сказать, мои родители были совершенно не похожи друг на друга. Ни внешне, ни внутренне. Папа мой был холерик с сангвиническими приступами бурной радости и хаотичной деятельности, а мама – спокойная и разумная, склонная к меланхолии русская женщина, с чувством юмора и склонностью к психологическим и мистическим размышлениям.

                Мои родители всю свою рабочую жизнь отдали Геологии. Меня же, эта полезная область человеческой деятельности совсем не интересовала. Мне совсем не хотелось стать геологом, и бродить по болотам, лесам и горам, в поисках так нужных нашей Державе природных ископаемых. Это, конечно же, было жутко романтично. Особенно в те далёкие времена, когда советские люди были наивными романтиками и скромными мечтателями. Потом же, времена поменялись, и советские дети начали мечтать о профессиях более денежных и престижных. Многие дети мечтали стать актёрами, художниками, режиссёрами, писателями, балеринами, космонавтами, хирургами, разведчиками и секретарями райкомов.  Мне, вот, мечталось стать режиссёром-мультипликатором. Снимать мультфильмы и ездить на международные кинофестивали. Это была, можно сказать, болезненная мечта, и лучше бы я мечтал о чём-то более реальном и земном. Я же глупо мечтал поступить в знаменитый ВГИК, и этой мечтой меня заразил один замечательный человек, который был вторым мужем моей московской тётушки. Про этого человека я потом напишу, ибо он достоин отдельной главы в моих мемуарах.

                При этом, надо сказать, я ничего не сделал, чтобы поступить в этот элитный ВУЗ, куда мечтали попасть очень многие юноши и девушки, со всего нашего необъятного СССР. Я же туда ни разу так и не подал своих документов, будучи юношей крайне застенчивым и не очень нахальным. Все взрослые говорили, что поступить во ВГИК без блата и знакомств было практически невозможно.  И это была чистая правда. Там учились дети режиссёров или очень удачливые и одарённые молодые люди. Туда можно было поступить ещё по направлению от республик, которые, опять же, давали только детям режиссёров и актёров, или по большому блату. Это был один из самых престижных институтов на территории нашей Империи. Даже престижней, чем МГУ.  Вспоминать про свои юношеские мечты – и грустно и даже как-то стыдно. Режиссёром можно было стать и более окольным путём. Надо было просто иметь диплом о высшем образовании, и потом уже поступить на высшие режиссёрские курсы. Это было значительно проще. Особенно в 90-х годах, когда наша Империя дала дуба, и общество стало более демократичным, и все эти режиссёры стали никому не нужными, и жалобно страдали у разбитого корыта нашей великой Культуры. Престижно же, стало быть - бухгалтером или менеджером-маркетологом…

                А с другой стороны, если здраво подумать, - учиться непонятно где-то и непонятно на кого-то, - мне было бы сложно, учитывая мою неустойчивую психику. Будем честны, - к Реальной Жизнью я не был готов. Реальная Жизнь - сурова и беспощадна к таким ошибкам природы, коими являюсь я, и другие, похожие на меня юноши. Как тот же Рубен, про которого я только что писал. Очень непросто быть самим собой и при этом чего-то там достичь. Это даже невозможно. Будучи же, свободным художником, я мог быть тем, кем я был, и рисовать то, что хотел рисовать. Я мог это даже продавать. Это было время творческой свободы. Потом, за эту свободу, мне придётся расплачиваться своим, так сказать, печальным ощущением ненужности. Это придёт уже потом. Когда внутри меня прокукарекает Петух, и наступит неотвратимый кризис среднего возраста… Если бы я мог вернуть то молодое время, то я, конечно же, что-то там поменял.  Был бы более хитроумным. Был бы не таким гордым и упрямым.  И самое главное, был бы не таким закомплесованным и робким. Всё это легко сказать, но, как, всё равно, понимаю, - от ощущения своей чужеродности я бы не смог избавиться… Это как моя высокая близорукость. Возможно, что это между собой связано, и одно без другого ну существует. Не буду же горевать, так как меня могло бы вообще и не быть. Быть или не быть. Плыть или не плыть. Пора заканчивать эту главу… и вернусь в город Ленинград, где я стоял в Катькином саду, со своими чёрно-белыми рисунками, и пытался что-то продать, чтобы было на что жить…