Рассказы из книги Посвящение, 2006 г

 Часы.
 
I.
Часы. Играли со слухом: то бежали на полчаса вперёд, то убийственно медленно сыпали секунды. Порой страшно становилось от однообразных звуков – притаился убийца, сейчас сверкнёт, обожжёт горло и захлебнёшься.
Но иногда ровная и мерная музыка проступала сквозь циферблат. И тогда лёгкие звуки радовали и продавца, и покупателей.
Продавец – немолодой уже Олег Фёдоров. «Два высших образования:  электро-техническое и физико-математическое, начитан, приятен в общении», – так написано в анкете при поступлении на работу. А вне её – половина детворы забегала поделиться маленькими бедами, половина соседок точила семечки и шушукалась вечерами: «Жена бросила десять лет назад, сын беспробудно пьёт и таскает баб. Да не от мира сего, Олежка. И чем только жив? Кожа да кости, серый весь!»
Только больше всех Федоров любил часы: покорные, верные, они отвечали ему взаимностью – оживали в руках и щёлкали стрелками.
В самом центре магазина стояли старинные напольные часы с маятником, тяжёлым медным боем и  тусклым циферблатом. Олег звал их «Старец». Когда каждый час раздавался их голос, продавец невольно вздрагивал.
И люди приходили, люди уходили. А часы тикали.
В полдень, когда отбил положенное «Старец», в магазин влетела рыжая смешливая Женька – безумная пятнадцатилетняя девчонка. Соседи по лестничной клетке, они дружили очень давно. Как всегда, девчонка забежала узнать, который час.
-         Полдень, Джульетта! Когда часы купишь? – привычно поддразнил её продавец.
-         Счастливые часов не наблюдают!
-         А ты счастливая?
-         Да, через час в кино иду. А вечером мне книгу принесут, «Анжелика» называется!
-         И что  там?
-         Там такая любовь!!! – Женька дернула плечом и развернулась к выходу.
-         Подожди, поговори хоть,  как учишься?
-         А что в школе хорошего? Только и делаю, что дерусь да двойки получаю!
-         Почему?
-         Да там всё по-дурацки. Учителя только о предметах думают; нет, чтобы о нас подумали! А мы ведь тоже люди!
-         Это верно. А ты чего хочешь?
-         Жить!
Фёдоров рассмеялся:
-         Как это?
-         Книжки читать, музыку слушать... – рыжая вздохнула. Отчего-то грустно.
-         Ну, ладно, побегу я, Олег! Не грусти, часовой!
И исчезла за дверью, рыжий бельчонок. Олег вернулся к покупателям. Позже закрыл магазин на обед.
Дни текли неторопливо. Как-то вечером в магазин влетела Юлька:
-         Олег, что ты обо мне думаешь?
-         В каком смысле?
-         Я – красивая?
Взглянул на её крепкую фигурку, на доброе лицо, растрёпанную чёлку:
-         Красивая.
-         А я любовь встречу?
-         Встретишь.
-         А ты свою встретил?
-         Встретил да упустил.
-         Мне подруга сказала, что парни смотрят только на тех, у кого ноги от ушей да бюст вываливается.
-         Если ноги от ушей да бюст вываливается – это урод! Девушка должна прежде всего человеком хорошим быть.
-         А я – хороший?
Олег знал Женьку с пелёнок. Нормальная девочка, немножко пацанка, зелёная и глупая, конечно.
-         Хороший.
-         Тогда почему ваш сын на меня не смотрит?
-         Алкоголик он!
-         Ну и что? Он же тоже человек!
-         Да нет. Пьянь.
-         Ну, это же лечат! Давай его в больницу положим?
-         Не получится, пробовал.
-         Это ещё посмотрим!
Сергей рос обычным мальчишкой, с разбитым носом и курением в туалете. Но после армии провалился на вступительных экзаменах, пошёл на завод. А там начал пить. Работал и пил, один и в компании, не считал баб, которых приводил домой. Такими вечерами Олег запирался в своей комнате и чинил часы. А сын пьянствовал... Говорить друг с другом они уже не пытались. Да и толку не было.
Вечерами Женька, слыша пьяные дурные голоса, осторожно сидела на лесенке перед дверью Фёдорова и тихо плакала. И с Олегом говорила только о Серёге, о лечении его. Но слишком мало она знала об алкоголизме и напрасно верила, что может что-то изменить. И вот однажды пришла вечером к Федорову:
-         Я к Сержу...
Сын сидел в комнате и тяжко переживал отсутствие денег, а, следовательно – выпивки.
-         Привет!
-         Пока, малявка.
-         А я тебе выпить принесла. Сегодня мой день рождения.
-         О, живём! Чего ж ты раньше молчала?
Женя достала бутылку из пакета, разложила закуску. Серж хряпнул стакан и побагровел. Через пять минут пытался поцеловать. Рыжая не сопротивлялась. Она впервые пила водку. Олег сидел на кухне и ничего не мог сделать.
Серёгу на удивление быстро понесло: матюки слетали ловчее некуда, анекдоты пошли препохабные, только Женька, одеревеневшая, смотрела на него и что-то силилась сказать.
Бутылка кончилась, и кончился Серёга – упал под стол. Фёдоров испугался звуков, которые услышал, и вошёл в комнату сына:
-         Допился?
Пьяная Женька сидела перед пустым стаканом.
-         Иди домой, дурочка...
-         Я в водку лекарство подсыпала, он пить бросит. – ох, какой чудной у неё по пьяни взгляд!
-         Приходи завтра,  я тебе подарок сделаю. На твой день рождения.
На следующий день девочка пришла в магазин. Олег вытащил из футляра красивые часики с витым браслетом.
- Заведи их. Это тебе.
Женька осторожно притронулась к колёсику завода. И в этот момент загрохотал «Старец». Фёдорова прошибло до пота. Жёня не обратила внимания и не испугалась. Завела часы и защёлкнула замочек браслетки.
-         Спасибо. Как Серёжа?
-         Злой. Его от твоего лекарства мутит, встать не может.
У витрины неведомо как обозначился Сергей:
-         Ты чего, травануть меня хотела?
-         Не отравить, а вылечить! – глаза у Женьки мигом заслезились.
Но Сергей выдал поток мата и убийственную фразу:
-         Ещё про любовь байки травила, малолетка несчастная! Дерьмо, и с пьяных глаз не позарюсь!
Рыжая отшатнулась, опустила ладонь на витрину, падать было нельзя. Под пальцами хрустнуло. Отлепилась, отошла к двери, обернулась и спросила:
-         Так это и есть...ЛЮБОВЬ? – и вылетела вон из магазина.
Серёгу отец выгнал следом. Даже не ругал. Только руки тряслись да колотилось сердце непонятно отчего.
«Старец» дико и протяжно пробил полдень. И Олег понял, что с ним – руки чесались. Ударить, покалечить что-нибудь. К вечеру тиканье часов стало невыносимо. Закрыл магазин раньше и пошёл домой. Напротив входной двери, у бордюра – блеснуло. Олег нагнулся и поднял те самые часики, что подарил Женьке. На них остановилось время – полдень. И понял – что-то случилось…
В подъезд влетел, задыхаясь, и – сразу в квартиру, где жила девочка. Открыл её отец и с порога выдонул:
-         Она...под машину...напротив твоего магазина...Убегала от Сергея.
Олег замычал и ворвался к себе. Накинулся на сына. Бил руками и ногами, кричал что-то, повалил на пол.  И только увидев кровь, вдруг сломался и осел на диван. Тело на полу было пьяно и ничего не соображало. Отец Женьки стоял у входа, просто смотрел и молчал. Потом произнёс:
-         Помоги. Не могу сам. Позвони, закажи, что там надо.

Фёдоров к ночи пришёл в себя и почему-то пошёл в магазин. Сел за прилавок, вынул Женькины часики и тупо уставился на браслетку. Идти часы не хотели.
И тогда с каким-то звериным воем Олег кинулся переводить все часы в магазине на двенадцать часов назад.
Щёлканье разрослось, звук ударил по ушам,  и уже теряя сознание, Федоров взмолился «Старцу»:
- НУ, ПОЖАЛУЙСТА!
II.
Фёдоров – за прилавком, день. В магазин влетает Женька. Часики – ей. Девочка нахмурилась, но часы одела.
-         Заведи их!
Загремел «Старец». Олега прошибло. В магазин вполз Серж...
-         Ты чего, травануть меня хотела!
И тогда, предупреждая всё на свете, Олег обернулся к «Старцу» и ударил прямо в лицо часам, со всей силы. И прошептал: «Ну, пожалуйста!».
Посыпались осколки стекла, стрелка на циферблате  дрогнула и умерла. «Старец» остановился. А Женька дёрнулась и схватила Олега за руки и закричала, но не ему, а Сергею:
-         Дурак, «Скорую»!!!
Алкашу хватило ума понять, что «Скорую» надо побыстрей – располосовался отец сильно. А рыжая не отпускала руку Федорова и дрожала, и не плакала.  Вот тогда Олег  взглянул на неё, обнял здоровой рукой и рассмеялся...
Когда приехали врачи, Женька навзряд плакала, но руки не отпустила. В машине села рядом, по прежнему дрожа всем телом, и была похожа на ошарашенного бельчонка.
-         Не бойся, со мной всё хорошо.
-         Я ведь тебя люблю, тебя...
Тут ему стало плохо. И хорошо одновременно.
-         Правда?
И по глазам понял, что правда. И только тогда всё понял...
Хотела помочь ему, старому мужику, она просто хотела помочь. Влюбилась, бывает. В первый раз. В старого, седого продавца. В него.
От сознания этого стало так легко, что он закрыл глаза.  Женька испуганно всхлипнула. Но Олег обнял её покрепче. Рыжая ткнулась губами в покалеченную руку и снова заплакала. Бельчонок!
«Всё будет хорошо, всё теперь будет хорошо! И первая твоя влюблённость пройдёт, а то, что ты сделала...не бойся, малыш, я с тобой. Бельчонок, какой же ты будешь, когда вырастешь?»
Но пока что вот она Женька – комочек плачущий и вот он – Олег, в машине «Скорой помощи». И всё ещё впереди. У них теперь есть на это время.
 
 
День Всех влюблённых.
 1.
Когда ты вернёшься…
В тот холодный февральский вечер во Дворец Культуры вошёл невысокий полноватый мужчина с гитарой на плече. Когда-то здесь он был одним из лучших актёров.  Задребезжали стёкла входных дверей. Три ступени в фойе, а потом, направо, – лестница на второй и третий этажи.
Сверху доносится чей-то молодой голос, но невесёлая песенка кружит по пролётам. Поднявшись, гость входит в коридор и видит девочку - поёт она, но, увидев вошедшего, смолкает. Узнала. Встречала когда-то, знает о его похождениях в театральной среде. Но широко распахивает руки, обнимает  и смеётся.
И отчаянье в её голосе мгновенно сменяется радостью встречи. Она без всяких вопросов ведёт гостя в старую комнату театра, знакомит с друзьями-студийцами.
Тем вечером в театральной компании намечался очередной «капустник»  в честь Дня Святого Валентина.
Мужчина подошёл к окну и поманил девочку. Он протянул ей гитару в чехле. Певунья быстро «раздела» инструмент и ахнула от увиденного – перед ней было испанское чудо. Девочка осторожно прошлась по ладам, прижала гитару к груди:
-Да что же это!
-Продать надо.
-Разве можно такое чудо продавать!
-Деньги нужны.
-Не надо! Оставь! У меня таких денег нет, но я всё за такую гитару отдам!
И девочка прильнула к гитаре, запела, завела перебор. Голос её окреп и посветлел. И актёр понял, что происходит что-то важное в его жизни. Настолько важное, что если сейчас это упустить, то уже никогда не обрести.
Только время шагает по-прежнему – тикают старые часы на стене. Представление младших студийцев должно начаться с минуты на минуту.
-Владик, оставайся, пожалуйста!
Девочка исчезает на несколько минут и появляется снова – но уже не прежняя пацанка в потёртых джинсах и свитере, а юная леди в  вечернем чёрном платье. Ей неловко от собственного преображения. Не привыкшая  к таким переменам, она держится поближе к гостю и пытается вести себя, как светская дама. Это и смешно, и нелепо выглядит со стороны, но для них обоих  в этом веселье что-то дико и страшно. Комната постепенно заполнилась – на «капустник» обычно собирается вся труппа, друзья и поклонники театра. После привычно «налижутся» до состояния «нестояния» и расползутся по домам – обычная жизнь провинциального театра.
Влад заметил перемену в атмосфере собравшейся компании – вспыхнула ревность его старого друга, официально считавшемся театральным "покровителем" юной певуньи, заскользили по ним нехорошие взгляды бывших товарищей по сцене. Но вот она – девочка в платье, дрожит перед выходом на сцену. Как может он  оставить её, когда до смешного жаль и в то же время до безумного тянет  быть рядом с этим чудом.
2.
-Уедем сейчас, плюнь ты на всех!
-Нет, Владик, не могу. Это же наши ребята, наше представление.
-Ладно. Но я жду тебя. Поедем в Москву.
Он садится в зал, девочка идёт на сцену. Представление проходит быстро как никогда. А потом двое срываются  с третьего этажа в ночь и дорогу...
Вскользь остаются в памяти: бег по лестнице, тяжёлые входные двери, щелчок замка автомобильной дверцы.  Набегают огни  трассы, маленький город проскальзывает за окнами кинолентой. И машина вырывается за город.
Только тут они начинают приходить в себя, начинают понимать, что произошло. Девочка поначалу молчит, глядя в окно, нервно курит. Кажется, что сейчас их догонят и накажут за смелость. Платье брошено в сумку, а в глазах  ночь и огонёк сигареты. Теперь вроде бы должны звучать слова, глупые и необходимые, чтобы всё, что им удалось выиграть, не пошло прахом, чтобы эта ночь не вошла в сердце. Влад гонит и гонит машину. Только завтра он скажет, что был пьян, когда приехал в театр, и каким чудом уцелели они в ту ночь – не знает никто. Мужчина вцепился в руль и боялся повернуть голову:
-Недолго ехать. Через полтора часа будем на месте.
-Владик... Ты украл меня... Украл от всего, от них, из всего...
И течёт рассказ обо всех маленьких бедах и увлечениях её; о том, как приходят в жизнь её люди, принося с собою сказки, от которых больно и обидно потом.
Нынче ей просто некуда было сбежать от очередной уже рассказанной горькой сказки. А вот ведь – убежала!
С самого начала их пути в магнитоле звучит кассета Митяева. Когда девочка устаёт от рассказа, то слушает, как незнакомый гитарист осторожно прошивает мелодией такие простые и понятные слова – о любви, о дороге, о судьбе.
Влад молча слушает случайную исповедь. Ему так понятны тревоги и проблемы маленького студийца. Сам прошёл эту школу много лет назад. Но уроки её молодого поколения так же непросты, как когда-то для них, старших. Значит, ничего не меняется.
-Владик, Владик! А ведь ты - мечта моя! Выходит - сбылась мечта! Так вот уехать ночью с тобой; уехать, куда глаза глядят.
За окнами машины пролетают сонные города и деревни, впереди столица.
Девочка прижимается к плечу  Владика, словно маленький зверёк. Когда снег совсем заносит лобовое стекло, он выходит из машины, чтобы прочистить дворники. Когда садится обратно, то она прижимается к его губам неумело, неловко, так, будто в первый раз целует мужчину.
3.
Столичная  магистраль уже за окнами. Они говорят обо всём сразу, а, в общем-то, ни о чём. Им так необходимо успеть понять или хотя бы коснуться друг друга. Но это невозможно пока...
Автостоянка, ночной город...
Девочка берёт гитару на плечо – нет сил расстаться с испанским чудом.
Войдя в подъезд, они поднимаются на двенадцатый этаж:
-Знаешь, иногда гляжу вниз на этот муравейник, и хочется полетать. Правда, понимаешь, что это будет последний полёт...
И вдруг всё становится понятней от одного этого откровения –  больше, чем от всего дорожного разговора.
Была пустая московская квартира, где они пили солнечное вино и пели. Звонок домой, чтобы успокоить родителей. И свобода.
От песен становится легче. От вина исчезают все тени, что наложила дорога на их лица. Девочка поёт свои песни. Они совсем «сырые», непрофессиональные, но свои, прожитые и родные. Владик, быть может, впервые за много лет, искренен и честен – не столько с нею, сколько сам с собой.  А ночь за окнами жаждет ранить их, но попытки её безуспешны. Из тихого покоя песен два ребёнка уходят в сон, нашёптывая  друг другу сказки: Влад вспоминает свои театральные истории, а девочка признаётся в своих. Обнявшись, как дети, засыпают.
4.
Утро обратной дороги пролетело в молчании, словно они в чём-то провинились. Послушная  чёрная «Волга» мягко летела по трассе. Только девочка изредка перебирала чётки да прижималась, как накануне, к его плечу. Глядела и не могла наглядеться в его лицо. Молчание, потому что всё сказано. Только Митяев, как и вчера, поёт в динамиках, оплакивает горькую долю случайностей - их случайностей.
На прощание - улыбка и блуждающий взгляд.
-Увидимся, Владик... - она чувствует, что это последний мостик над пропастью.
-Конечно, увидимся! - его уже нет здесь, он там, где жена и неродной сын, где привычный ему мир без сказок и глупых песенок, доводящий до желания полететь с двенадцатого этажа.
ххх
Иногда путь пересекал автомобиль знакомой марки. Девочка уже не вздрагивала и не закусывала губ. Тихо улыбаясь вслед, чуть опускала лохматую голову, но долго провожала машину взглядом. Руки помнили  испанское чудо.  Губы ощущали вкус тех песен, когда она пела для него. А он…
Нередко снится ночная дорога, бегство от себя к самой себе...
Они живут в одном городе, почти в одном районе. Он не продал и не продаст испанской гитары. Но они не встретились с тех пор ни разу - не созвонились, не попытались прикоснуться друг к другу сквозь всё, что разделяет их, а, по сути,  весь этот мир...
Почему?
14.02.03.-6.03.03.
Вместо эпилога:
- А дальше хуже было всё,
А дальше я не помню…
 
(с) Михаил Анчаров
Рассказ написан более трёх лет назад. Герои разъехались по городам. А история – просто о том, как иногда в День Святого Валентина случаются чудеса.
 
Сказка про Ежика и Лисенка.
 
Памяти Сергея Кузнецова…

В тихом далёком лесу жил Ёжик. Он имел две тысячи иголок, пару рукавичек и пару кроссовок. А ещё у него была гитара. Больше всего на свете он любил озеро, мышек и чай с ежевичным вареньем. А потом он встретил Лисёнка.
Случилось это так.
Всю ночь Ёжик охотился на одну очень интересную мышку. К рассвету  она выскочила из своего укрытия и побежала к полю
Ёжик погнался за ней, фыркая и стуча иголками. И тут что-то огненно-рыжее пересекло его дорогу и тоже устремилось в погоню за мышкой.
Огненно-рыжее создание быстрее догнало мышку и прижало добычу к земле своей красивой лапой и только тут заметило Ёжика, который завопил:
- Это моя мышь!
- Нет, моя!
- Я её всю ночь выслеживал!
- А я быстрее тебя!
- А я умнее!
- А я… А я… Ам! -  и мышка исчезла в пасти рыжего. Ёжик успел заметить, что зубы у незнакомца быстрые и оч-чень большие.
От обиды Ёжик свернулся. Огненно-рыжий хотел и его проглотить, но уколол нос, ахнул от боли и упустил мышку, которая мигом шмыгнула под кочку и затаилась.
- Нечестно! – прохныкал рыжий.
- Что «нечестно»? – спросил Ёжик.
- Я тебя не кусал! А ты меня укусил!
- Не надо меня пугать! Я нервный!
- А я – мягкий!
Ёжик развернулся и притронулся к незнакомцу – и, правда, тот был мягким и тёплым.
- Прости, я не знал.
-И я не знал, что ты…колючий.
Мышка присвистнула от удивления и решилась:
- Может, вы познакомитесь хотя бы? И перестанете меня, то есть нас, мышек, есть?
Ёжик подумал и улыбнулся:
- И, правда. Я – Ёжик!
- А я – Лисёнок!
И хором пообещали мышке:
- Мы не будем тебя, то есть вас, мышек, есть!
В тот же вечер они пили чай у Ёжика дома.
- Ты умеешь играть на гитаре? – спросил Лисёнок, заметив инструмент на стуле.
- Да, и сам пишу песенки!
- Спой, пожалуйста!
И Ёжик спел ему свои песни. От восторга огненно-рыжий завертелся волчком и даже затявкал.
- Ты чего, Лисёнок?
- Ой, Ёжик, как здорово!
- А ты умеешь так?
- Нет, зато я умею читать стихи.
И Лисёнок прочитал стихи. Тут уж пришла очередь Ёжика восхищаться.
И всю ночь они читали стихи и пели песни.
В это лето им не было грустно. Они жили в одной норке, ловили в озерке рыбу, катались на лодке и даже чай пили из одной большой кружки. А потом тихо пришла осень. Наступило время для игры в прятки. И сколько Ёжик ни искал, он не мог найти Лисёнка. А вот рыжий сразу находил колючего.
- Почему?
- Что «почему»?
-Почему ты меня сразу находишь?
- У тебя иголки. Тебя сразу видно, как ни прячься!
Ёжик фыркал и делал вид, что хочет уколоть друга. Рыжий тявкал, отпрыгивал в сторону и бежал по лесу, а Ёжик катился следом. И Лисёнок, глядя на друга, собравшего на иголки золотую листву, смеялся и кричал:
- Ёжик в коврике! Ёжик в коврике!
Ночами они любили сидеть на берегу  и смотреть в тёмное небо, где сияли звёзды.
Ёжик долго не мог понять:
- Лисёнок, а, Лисёнок?
- Что, Ёжик?
- А это, - он указывал на небо, - это что – иголки Небесного Ёжика?
- Нет. Это небесные звери. Вон там – змейка, а рядом лось и барсук. А вон те две звёздочки – это глаза небесной мышки. Она так боится, так прячется, что от неё всегда видны только глазки…
- А что будет с нами?
- Когда-нибудь мы все будем этими яркими капельками.
И Ёжику становилось грустно.
В ту ночь они крепко спали. Лисёнок проснулся посреди ночи, выглянул за порог и затормошил Ёжика:
- Вставай! Просыпайся скорее, колючий соня! Ты всё проспишь! Просыпайся скорее!
- Ну, чего тебе, рыжий чудик?
Лисёнок подтащил Ёжика к порогу и указал на медленно кружившиеся снежные хлопья. Это был первый снег.
- Что это? Такая белая-белая радость?
- Может, это упали звёздочки?
Они выбежали из норки. Лисёнок лизнул снег и рассмеялся:
- Холодно! И вкусно!
- Не ешь его, рыжий! Я однажды его наелся, так потом был, как печка, и горло болело.
Они весь день бегали по лесу, катали снежки, лепили снеговиков, писали закорючки лапками.
А вечером Лисёнок захныкал:
- У меня лапы замёрзли, Ёжик!
- А у меня нет.
- Конечно, у тебя же рукавички! И кроссовки!
Тогда Ёжик подарил Лисёнку две пары рукавичек, потому что у рыжего было четыре лапы, а кроссовки ни на одну не налезли. И всю зиму они прожили очень весело. Когда становилось слишком холодно, то друзья спали, тесно прижавшись дуг к другу. Лисёнок грел Ёжика, а Ёжик  - Лисёнка.
И никто не обижался, если укололся или запутался в хвосте.
Зима прошла, и снова наступила весна. Они решили построить новую норку.
В это время Лисёнок начал линять. Старая шерсть лезла клочьями, и рыжий выглядел, как неряха.
Тогда Ёжик сказал:
- Ты потрись об мои иголки. Я тебя причешу!
И вся старая шерсть осталась на иголках. Лисёнок снял её и утеплил стены норки.
- Спасибо, Ёжик, за причёску!
- Спасибо и тебе, Лисёнок, за норку!
Как-то раз Лисёнок прибежал из лесу с берёзовыми серёжками на ушах.
- Ой, Лисёнок! -  рассмеялся Ёжик, - У тебя на ушах берёзовые висюшки!
- Это не висюшки! Это серёжки! Правда, красиво?
-Правда! А давай я буду звать тебя Серёжкой?
- А я тебя Колючкой!
Они побежали в глубину леса, и долго их смех разносило эхо:
- Эге-гей, Серёжка!
- Эге-гей, Колючка!
Пришло жаркое лето. Все ночи Ёжик и Лисёнок проводили на озере, где пели песни у костерка, купались и ловили рыбу.
Только Лисёнок грустнел всё чаще.
- Что с тобой, Серёжка?
- Не знаю, Колюченька.
- Хочешь, я спою тебе новую песенку?
- Давай!
И песнями, забавами и чаем, Ёжик лечил Серёжкину грусть. Правда, ненадолго.
Ночью шёл первый августовский снег. Ёжик проснулся и выглянул в окошко.
- Серёжка! Там снег! Августовский снег!
Никто не ответил. Ёжик оглянулся и не нашёл Лисёнка в норке. Колючка вышел за порог и увидел огненно-рыжего на снегу.
- Лисёнок! Ты чего? И без рукавичек ты замёрзнешь! Иди ко мне!
Но Лисёнок грустно улыбнулся в ответ:
- Нет, Ёжик…
Колючка посмотрел наверх и увидел, что небесные звери манят куда-то:
- Нас зовут звери в небе!
- Нет, Ёжик… Они зовут меня.
Лисёнок шёл по снегу. Но за ним не было следов.
Ёжик почувствовал себя так, словно объелся снега, и его закружили эти хлопья – закружили до беспамятства.
- Серёжка! Подожди!
Ёжик побежал, но не смог его догнать. Когда он споткнулся и упал, то заплакал.
Лисёнок обернулся в последний раз:
- Нет, Ёжик. Это моя тропинка.
Кто-то рядом тихо промолвил:
- Не плачь. Он будет там наверху. Будет смотреть на тебя. Когда-нибудь вы вновь встретитесь.
Ёжик сквозь слёзы увидел ту самую мышку, что когда-то свела их вместе.
Лисёнок исчез в темноте. А мышка и Ёжик долго смотрели ему вслед.
Колючке было больно. Невыносимо больно. Он плакал и пил горький чай. Но рядом была мышка.
И каждый вечер они смотрели на небо и видели хитрую мордочку Лисёнка.
Тот смотрел и улыбался им так, как умел улыбаться только он. И Ёжик доставал гитару:
- Серёжка! Хочешь, я спою для тебя?
Он пел, и ему становилось легче. Лисёнок смотрел на него сверху и улыбался. Мышка тихо помахивала хвостом и крепко сжимала лапу Ёжика.
Когда-нибудь Лисёнок и Ёжик встретятся снова. Но это будет уже другая сказка.
27.11.02 – 26.03.03
 
 
 
Перекати Поле

Сергею Короленко и Владимиру Ланцбергу
(В рассказе приводятся оригинальные тексты песен Владимира Ланцберга).
 
Зима, чёртова зима! Непроглядная, ненужная, и почему-то (когда тебе всего семнадцать лет) – несчастная.  И постоянные, навязчивые мысли – о смерти. Как о решении, как о выходе. Кто-то умный сказал: «Ищи выход там, где был вход». Вход – родилась на свет. Выход – не пора ли обратно?
Глупость, дрянь! Но всё равно, каждый вечер, по дороге в Старый Город думается о вечном покое, о ржавой оградке. Всего-то – один рывок и успокоишься.
Но нет, просыпаться каждое утро, идти куда-то, тянуть, писать что-нибудь, искать работу (институт брошен дважды)...
И упрёки, обвинения,  ненужные фразы типа: «Я с пятнадцати у станка!», «Вышла бы замуж, беспутная такая!». Понимаю, мама, понимаю. И тебя, папа, понимаю. И вообще, всех вас понимаю. Да всё можно, всё можно сделать! Но жить-то мне. А зачем жить? В чём она – жизнь? Где она? Смысл?
И некому эти вопросы задать. Некому. И вообще – никого. Есть, конечно, приятели, есть, какие-то знакомые. Но разве с ними об этом – можно? И поймут ли?
Всё, крест, хватит – пусть течёт «жизня», как течёт. Авось, вытечет до капли.
Звали-то странно – Волчарка. Не волк, не овчарка. Со школы прицепилась кличка и не оторвать. Ладно, Волчарка так Волчарка.
А что ещё там, в этих семнадцати годах? Стихи, книжки, мальчишки – чаще – в драке, как враги. Подруги? А какая подруга поймёт, что ты на уроке вместо занудной физики или отвратительной химии сидишь, экспериментируя с внутренней энергией? Свечку там тушить пытаешься, разрядами балуешься, однажды на спор «законтачила» с розеткой? Или ещё лучше – на литературе – упасть не встать! – смысл стихотворения, сочинение на пять – «Вуаля!». Любая книга в кратком пересказе Волчарки перед сочинением – и пиши на твёрдую пятёрку. И туда же – свои стихи, конкурсы, на выпускном с электрогитарой на сцену вылезла, свою песню какую-то спела! Хохот за спиной, тычки и подножки по переменам – слава Богу, кончилось! Но когда все одноклассники рассеялись по институтам и городам, она (вот ведь номер!) и поступила в институт как-то непонятно, и уходила дважды! Просто взрывалась на перемене, кидала на стол ректора заявление и уматывала в Старый Город. А там, да все же знали! – какой-то притон  посещает; и курить научилась, и  пить. К тому же с гитарой туда второй год мотается. Шалава какая-то!
А было всё не так.
Волчарка стихи пишет, читает много, а друзей – нет. Да, пить и курить выучилась не как все – классе в девятом, а сразу в одиннадцатом, после первого кризиса серьёзного, когда три месяца – ни строчки, когда, читая книги, ни слова понять не могла.
И другое сыграло – обидели. Страшно обидели, смертно. До сих пор – не может понять – за что? Что другие – так вас же не трогают, и вы не троньте! Старый Город, говорите? А вы знаете, что там...
Там он, седой, высокий, красивый. Как прилепилась всем сердцем – так и не отлепишь. От имени до выдоха – он. Первая любовь. Два года прошло, а горит и не отмучаться никак.
А институт бросила? Вы-то и не знаете, а у него девочка, с которой ему хорошо, как раз подруга её. Так вот. Если бы не Волчарка, то была бы его девочка первой на курсе студенткой. А раз так, то ушла – сама – дважды, пусть! «Я не пропаду, а мешать их счастью – не буду».
Только и могла выразить свои чувства музыкой. Он – учил играть на гитаре. Потому и училась так, чтобы радовался, чтобы гордился ученицей, чтобы улыбался чаще. Высокий, седой...
Но как долго Волчарка ни терпела, вырвались слова, упали и убили. Силы кончились, и сорвалась, вышептала упрёк – нет, не жестокий, но упрёк. Случайно, тихо, искренне – не от обиды, от боли, от невыносимого отчаянья!
Изменился в лице, страшно, неузнаваемо – и такими словами расстрелял, уничтожил, разбил на части. И картинно схватился за сердце.
Высокий, седой! – как это было тогда – до сих пор Волчарка вспомнить не может.
Только отголоском – своё «прости» и лязг стеклянной промёрзшей двери...
А потом старый город, ночь, подворотнями – во дворы.
Где-то под стеной нашёлся осколок бутылки. Волчарка незнамо зачем схватила стекло – полоснула по руке, потом ещё раз...
Больно! Девочка пришла в себя, очнулась, побрела к центральной улице. Так и шла словно пьяная, только имя шепча, пугая прохожих. Добралась до дома друзей, посидела на кухоньке, пряча посечённую руку в рукаве, потом ушла...
Шла домой, а небосвод – словно запорошило  звёздами. Остановилась где-то на стадионе, запрокинула голову без шапки и заплакала. Всё – все семнадцать лет, все мечты – тихие,  юные – всё, выходит, напрасно было...
- Ну, за что! Господи, что же ты молчишь? Ну, за что? – сумасшедшая девка стоит и воет, как собака побитая. А внутри – тьма, ничего нет, всё выпито...
А может, вот оно? Вытекло, наконец-то, по капле?
И мутная, лукавая мысль – отрезвила. Всё ведь, вот оно – кончилась эта мука! Так что ты воешь здесь? Всё, иди, ведь всего один рывок...
Тихо вошла в дом, открыла дверь – беззвучно, бесшумно. Скользнула в постель, притаилась. Родители зашли  узнать, как дела.
-         Всё нормально.
-         Нашла работу?
-         Нет.
-         Вот сидишь на нашей шее, не учишься, не работаешь! Тунеядка!
И слово – ясно подчеркнуло, кто она. Седой любил его повторять по отношению к ней.
И опять – муть, резь в горле – ну за что вы меня так все? Что я сделала не так? «Мой милый, что тебе я сделала?» И сладкая такая мысль – немножко...совсем немножко…рывок...
Никого. Все спят. Волчарка подошла к аптечке, беззвучно открыла старый шкафчик: Вот, таблетки – папины, мамины, бабушки. Две горсти. Дядя Женя, врач-сосед, как-то говорил, что надо тёплой  водой запивать, чтобы подействовало быстрее.
Чайник недавно вскипел. У, чёрт, горячо, но уже неважно! Три глотка – горько, муторно. Но ничего, зато сейчас усну...
Всё, в койку. Под одеяло, пусть так,  утром под одеяло заглянут – а там никого. Всё. Всё. Говорят, что человек в последние секунды всю жизнь видит? Что-то не видать ничего, только  рука болит. Играть уже не смогу. И НЕ НАДО БОЛЬШЕ!!!
Что ж ты, седой мой...
Что хоть потом было, там, на кухне, у друзей? Классно, Серёга  Перекати Поле приехал, песни пел...вот с ним – жалко расстаться. А как он там пел  сегодня:
Пора в дорогу, старина...вот и пора.
Пять часов назад, накануне...
Вечером  в гостеприимную квартиру друзей нагрянули сразу двое – сначала пришла бледная, странная Волчарка, а потом приехал вечный бродяга Сергей Перекати Поле.
Девочка пришла вся в снегу, села на кухне, на вопросы ничего не отвечала, только улыбнулась слегка и чаю спросила. Ну, ничего, она растёт, бывает, потом разговорится. И попоёт. Горячий чай – хорошо, пальцы согрел, глоток за глотком – и вот девочка тихо так – улыбнулась – а по щекам слёзы. И кружку в одной руке держит. А вторую в рукаве прячет – может, болит?
-         Что произошло?
-         Ничего, всё в порядке.
-         А сейчас Серёга Перекати Поле приедет!
Вот от этого имени Волчарка вспыхнула на миг и снова погасла.
Пили чай, молчали. И в дверь постучали, а там – ввалился в прихожую человек с гитарой. Все, кто был в квартире – встречать, встречать друга!
Серёжка Перекати Поле,  невысокий, темноглазый – вот и приехал! Он музыкант – ездит, поёт. Где живёт – непонятно, как живёт – непонятно. Но человек – таких ещё поискать!
Когда успокоились и сели за стол, Сергей сразу заметил, что Волчарка на себя не похожа. Но ни о чём не спросил, ничего не сказал. Просто гитару расчехлил, когда обогрелся.
И, назвав девчонку её настоящим,  почти забытым уже русским именем, – запел...
Мы условимся: трупов не будет,
Отпустим Харона гулять -
Пусть напьется, пусть вдарит по бабам,
Пусть сходит в кино, черт возьми! -
И пристроимся сами на веслах,
И время покатится вспять,
И немного побудем детьми!
Волчарка вся напряглась – Сергей угадал, на что она решилась? Но Перекати Поле продолжал петь. И припев – просто окатил с ног до головы, и отдалось в сердце – вот же, те слова, что хотелось ей сказать сегодня при встрече бродяге-музыканту! Долгожданному дорогому другу, который так нечасто приезжает к ним:
Что давно мы не виделись, старче, -
Каждый шаг, каждый вздох твой мне слышен
За тысячу тысяч локтей.
Ты молчи, ты тихонько греби,
Ты под солнцем тогдашним потей -
Может, снова на нас снизойдет синева...
Сергей пел – так, словно вот же, смотри, Волчарка! Что ты, вот она жизнь, вот она, радость!
Седой её любимый – тот не умел так, по-человечески; всё выходило грубо, сухо, теория и пальцелом. Хоть и говорил учитель о музыке – но была его музыка – напоказ, неживая, даже когда они вместе играли. Не было...
И вдруг, будто подслушав мысли девочки, песня изменилась и потекла – ответом:
И тяни под гитару
Про осень, про дождь, про любовь,
Про любовь: вот – любовь, остальное – в тени.
Волчарка заплакала – но уже иначе, улыбаясь. И кода – итог, совет, благословение...
И тогда-то не дай тебе бог
Хоть на миг в этом царстве теней
Разлучиться с твоей синевой!
-         Серёжка, чья это песенка?
-         Владимира Ланцберга. Бард из Туапсе.
-         Пой, пожалуйста. Но только его песни.
Волчарка забралась в угол кухни – собралась в комочек и превратилась в слух. И следующая песня – просто растворила девочку, вымыла, на какой-то миг заставила оглянуться туда, где и она сама столько раз стояла на мосту над железнодорожными путями местного вокзала. Как стояла и провожала поезда, с отчаяньем и тоской читала имена других городов на вагонах, как встречала поезда из столицы – далёкой, желанной, удивительной и незнакомой. И как странно осознать, что это всё так и есть! А была мечта, была ведь! Уехать, оторваться и начать всё заново! Но как теперь?
И словно отвечая ей, Перекати Поле запел старую песенку, которую Волчарка часто слышала в этом доме. О том, что пора в дорогу...
Откуда приходят такие песни, откуда в том далёком человеке, что написал эти слова – эта радость и жизнь, эта безыскусная правда? Откуда в нём силы – так жить и так писать, ведь жизнь – она не стоит того, не стоит такой красоты…
Вечер подходил к концу –  девочке надо было уходить. На какие-то часы она забылась, утешилась. Но там, внутри – уже было желание покончить со всем сразу – чтобы стереть его – у неё просто не было сил. Опять захлестнуло отчаяньем, болью. И посечённое запястье ныло, напоминая, что – всё кончилось. В дверях Сергей остановил девочку, мельком глянул в глаза и сказал:
-         На прощание, ладно? – и прямо в коридоре у стены спел:
Мне быть с тобой еще полчаса,
Потом – века суетной возни.
Малыш, возьми мои паруса,
Весь мой такелаж возьми,
Мы о шторма расшибали лбы,
Наш пот всю палубу пропитал.
Малыш, ты юнгой хорошим был,
Теперь ты сам капитан.
Я злился, верность кляня твою,
Другому верность свою влача.
Я скоро что-нибудь натворю -
Не бойся, не сгоряча.
Мне быть с тобой еще полчаса,
Потом – века суетной возни.
Малыш, возьми мои паруса,
Весь мой такелаж возьми.
Волчарка вылетела из подъезда под колючий снег, закурила и побежала от этих окон, от света в них, от улыбки Серёги Перекати Поле. Потому что даже если он не почуял, что будет – то он просто её отпустил. Не помог. Значит, и ему она не нужна. Никому. Никому.
А утро наступило. В бреду, в кошмаре. Потому что так было надо – вспомнить вечер и Перекати Поле, всё вдруг вспомнить и понять в какие-то секунды, что что-то не так, и быть может, она ошиблась???
И Волчарка рванулась с кровати, накинула халат и  выскочила за дверь квартиры.
Сил хватило – спуститься этажом ниже и позвонить в дверь к тому самому дяде Жене и прошептать одними губами – ... я... – а потом протянуть иссечённую руку. Врач всё понял и, крикнув жене – «Скорую!»,– втолкнул Волчарку в коридор...
Весь день прошёл в бреду. Волчарка валялась на койке, закрыв глаза. Её периодически поили и ничего не спрашивали. Но там – в кошмаре, где плутало сознание, был Перекати Поле. И в бреду слышалось только одно – поняла, поняла, поняла...
 
Когда Волчарка смогла держаться на ногах – врач сказал:
-   Есть вариант – психушка или сама выбирайся. Я знаю, что ты не дура.
Она ничего не ответила. Только спросила:
-   Дядя Женя, а Бог простит меня за то...?
-   Если заслужишь.
 
Перекати Поле и Волчарка увиделись снова через год. Сергей по-прежнему пел и ездил по городам. О том, что случилось той ночью – он узнал. Но при встрече снова пел ей те самые песни. И смотрел в глаза.
- Ты поняла?
- Да.
И, взяв гитару, запела и заиграла сама. Пусть неумело и плохо – научится, найдёт, раз начала искать, встанет на дорогу и уйдёт на поиски самой себя. Но теперь – не сорвётся, не шагнёт в безумие, потому что поняла, зачем пишутся песни.
 
Перекати Поле слушал и улыбался...
Март 2002 .- декабрь 2005...
 
 
Обещанное
 
Поезд прибывает на второй путь.
Ну, вот и всё, молчи, молчи, разожми сведённые судорогой челюсти, выдохни московскую просмоленную ночь отъезда и шагни в тамбур. Проводница уже открыла дверь и вышла на перрон. Ну же, вскинь на плечи рюкзак и шагни вперёд!
Тамбур, стоп-кран, которого уже не сорвать, потому что дорога уже кончилась, больше некуда ехать, это край России, ты дошла до края  света, чтобы поставить точку в той истории, что началась в провинциальном городке, более двадцати лет назад. Из того апреля, 29 апреля 1985 года – сюда, на край света, чтобы наконец-то узнать ответ.
Осторожнее, ещё чуть-чуть и рванёт, разорвётся внутри адская машинка, разметает осколки вокруг и посечёт, прошьёт, пробьёт и эти железные двери вагонов, этих ни в чём не повинных людей.
Тамбур кончается перроном…
А на перроне, чуть внизу – человек. Протягивает руки, чтобы тебя поймать. Потому что ты падаешь. Сколько лет вот так падаешь из вагона, из тамбура, после бессонной ночи и двух пачек сигарет, высмоленных до фильтра. Ловит в крепкие руки, выдыхая, зовёт по всем именам, что ты носишь. Только где же твоё настоящее?
Человек тянет лямку рюкзака, но ты не отдашь ему ноши – потому что привезённый груз – мелочи, по сравнению с тем, что внутри тебя.
- Билл, они видели мои фотографии?
- Видели. Она узнала родинку. Не боись.
Нет, ты уже не боишься. Ты знаешь, что не боишься. Память тихо царапает изнутри – на выходе из вокзала, где когда-то давно – всего лишь несколько жизней назад ты сидела у тумбы с друзьями  – Будур и Дивицким, безбожно и яростно пытаясь напиться перед отъездом в Москву и всё рыскала в толпе, в потоке машин, рыскала глазами, зная, что не приедет никто, не подойдёт, не сожмёт стальным хватом, не сломает хребет, чтобы ты смогла жить дальше. И не пришёл, ты висла на подножке, плакала зло и отчаянно – спустя три года научилась плакать заново. И уехала.
Теперь тот, кого ты тогда ждала – идёт рядом. А ты с каждым шагом теряешь силы, скользишь по этому городу и вспарываешь себе вены трамвайными рельсами и вот наконец-то…
Сидишь в авто, уткнувшись лбом в панель приборов; только открыты глаза, только хлюпаешь носом – а из глаз безостановочно течёт и течёт боль, солёная двадцатилетняя боль. Билл держит руку на твоём колючем хребте, на всякий случай, но чует, что никто – даже он сейчас не поможет. Но наконец-то хлопает по лопатке и говорит:
- Поедем, они ждут.
- Я смогу? – ты поднимаешь размытое лицо и смотришь в рысьи глаза друга.
- Соберись, тряпка. В конце концов, кто этого хотел?
- Хорошо. – Закуриваешь и мысленно молишься. Через пять минут – в форме, затягиваешь пояс на последние хрипучие дырки и застёгиваешь ворот до горла. Всё. Поехали.
Город, город, сновидение детское, вот почему ты с ранних лет врывался по ночам в сознание, звал, торопил и обещал! Вот оно, обещанное.
Машина проходит под мостом, сворачивает и останавливается во дворе. Узкая подворотня, тёмный подъезд. Три ступени, дверь в комнату. Во тьме парадного – в последний раз – смотришь в любимые рысьи глаза Билла, пожимаешь его руку и уже ни разу не обернувшись – заходишь внутрь.
Комната, стол и окно. Ты садишься, видишь бутылку на столе и наливаешь себе полный стакан крепкого напитка чайного цвета. Терпкий запах плывёт по комнате. Друг замирает в дверях. Вы ждёте. Он – твоего решения, ты – своей судьбы.
На лесенке шаги. Ты подносишь стакан к губам, начинаешь глотать коньяк, чтобы не слышать этих шагов. Но всё равно не можешь не отсчитывать их.
Первый… Из того южного городка начинается жизнь. Приёмный ребёнок, быть может, спасённый этим шагом родителей. Ты пришла из ниоткуда в семью русских добрых людей, которые спасли тебя, вырастили и отдали тебе всё, что могли. Пять лет, юг, вы всей семьёй предпоследний раз там, где оборвалась ниточка, тень клёнов, пыльный южный дворик, слива, стол под ней, соседка, протягивающая тебе книжку – «Федорино Горе», как сейчас – прикосновение к потрёпанной книжке, стихи по складам, непонятные взрослые слова. Дядя Шура, улыбчивый, первый Хранитель; после него само имя «Александр» – твой талисман, все, кто позже придут в твою жизнь – все, кто повернул или сломал тебе хребет, чтобы вырвалось наружу потаённое зло и ярость, чтобы ты проросла дальше – носят это сильное имя – Защитник людей. И число 6 – число двойного «предначертанного». Тройка вечна – она не оставляет человечества, а вот шестёрка – она тихонько будет выпадать и перетягивать чашу весов. В ту сторону, коей ты понять не можешь.
Второй… Подмосковье, клички, бесконечные «задиры» детей. И бешенство, и ярость, и агрессия, выпускаемая только тогда, когда терпеть уже не позволяет звериная гордость, спящая до поры до времени. И – визг, рубка, до крови, до смертного испуга окружающих, до оттаскивания от обидчика взрослыми – потому что порой и взрослым не под силу тебя оттащить. И странная твоя ложь – о любой вещи на пути – от окурка в подъезде до куска цепи в леске. – Это Шерлок Холмс курил, но не дождался и ушёл, а цепь – вот, опять змей Горыныч отвязался…
Пугающая родителей и учителей раздвоенность мира – на тот, где всё осмысленно и вдохновенно и тот, который вне – где по щекам бьёт хорошо одетая девочка, где бьют, чтобы ты встала на колени, где пьяная компания отлавливает за гаражами – чтобы напоить насильно, а после – издеваться, гасить окурки о ладони, разрывать воротник, требовать – покажи каратэ! И всё это – до того странного момента – на секунды потери сознания, а потом – поворот, рысьи глаза, ощущение бесхребетности и ярость, неистовая жажда, помрачение рассудка и полное невосприятие боли, потеря ощущения собственного тела…
Третий… Алчность на книги, на язык, на песни, на звук. Алчность, доходящая до сумасшествия. Буквы, слова, которые разгадываешь – уже давным-давно научившись читать, уже с блеском завершив школу и бросив институт. И в какой-то момент осознание – что это чуждый тебе язык, традиции, мотивы поведения, но и здесь – вгрызаешься в этот мир, вырываешь из людей людское – раскладываешь по полочкам, смотришь и понимаешь. И заведомо прощаешь их глупость, невежество,  подлость. Потому что такая же. Игра, постоянная игра – «людкуешь», тобой придуманное слово – сквозь звериное начало играешь в человека, заигрываешься до любви, до боли и скрежета – не зубов – костей, позвоночника в чьих-то грубых лапах. До жарких споров с самим собой посредством иного человека – то, что называется плотской любовью, когда тело раскрывается, как книга, и может увлечь, заманить в такие бездны подсознания, где потеряется последнее человеческое – останется только жажда этой волшебной порочной игры с разумом и телом. Разговор прикосновений и губ, разговор тел – когда души отлетают куда-нибудь, но только не на небеса. И тяжкая, хмельная влюблённость – от первой дикой страсти, умопомрачения до того момента, когда сердце перестало реагировать и замолчало, потому что ты перестала верить в любовь.
Четвёртый… Ночь, сигарета за сигаретой и просьба – а теперь, мама, скажи мне правду… И полуправда-полуложь испуганной, любимой женщины, которую зовут мамой. И опять извне, с улицы, – угрозы, мат, уговоры, ломка и ложь. Но умение видеть насквозь – и видишь? Как им страшно, как им страшно остаться одним. Ведь несмотря ни на что – ты любишь их, как любила. Просто теперь объяснено многое. И человек, который сломал тебе хребет, чтобы ты проросла на следующий уровень и спросила о правде – той, настоящей правде – тоже Александр.
Что случилось тогда, когда ты узнала? Как в детстве стала сильной, затаилась и начала поиски – и только НЕ ГОВОРИЛА ИМ. Но начала ту сумасшедшую игру – звонки, письма, телеграммы во все города, по всему пути. Автостоп, барды, фестивали, алкоголь – всё, всё ради того, чтобы кто-нибудь из этих непонятно-озарённых людей, мужиков, мужчин, баб, женщин – промолвился, обронил, по пьяни ляпнул, под пыткой и давлением – сказал, где они были в августе-сентябре 1983 года. Интуиция, звериное чутьё, вслушивание в саму себя, в попытках услыхать хоть слабый отголосок крови. Несколько лет поиска, невольной пытки уже ставших любимыми людей.
Разве так много надо было тебе? Деньги – когда было в карманах хоть немного – раздаривала, не считая. Когда было мало или не было совсем – брала гитару, шла в переход, в электричку, впахивалась в три-четыре работы – и кусок хлеба да глоток чая – всё остальное – лишнее и от лукавого. Струны бы купить да на крайний случай в дорогу – зимой тяжело идти автостопом от города до города. Одежда – как объяснить, что лучшей одеждой является душа. Умение носить и дорогой костюм, и лохмотки, которые скорее маскировка. Для тебя важнее – насколько удобный «прикид», насколько тёплый в дороге или походе. И при том – полное непонимание близкими – что такое твоя жизнь в столице, на трассе. Позже – форма маленькой армии Помощи, простая куртка, которая спасала на трассах и перегонах, вселяла уверенность окружающим людям, хранила от дурных глаз и притягивала добро. Странно, но эта, казалось бы, мелочь – заставила тебя внутренне сильно измениться и понять, что ответственность – это умение держать ответ даже за простую нашивку на рукаве. Ты научилась отвечать. На всю оставшуюся…
Уродство? В определённой степени. Но кому мешало твоё «такое» уродство? Как говорил учитель – пойми, мы – уроды, и всю жизнь лечимся. Но горбатого – могила исправит.
Пятый… А что потом? Потом, в один день на берегу далёкого моря, там, где у тебя не осталось сил жить и верить во что-нибудь, когда ты в очередной раз подошла к краю причала и рассудка, случилось чудо. Вспышка, ослепительное, волнующее, зыбкое и дорогое счастье – вдруг появился в твоей жизни Старший. Ты просто плыла в том свете, в той ветреной июльской радости, не сводя глаз с человека, не пытаясь угадать грядущее или напророчить его, просто жила – здесь и сейчас, зная, что всё не зря, что ты прощена кем-то свыше. И боялась дыханием разрушить это чудо, боялась, что сейчас ты проснёшься, а вокруг будет всё, как прежде. И в том утреннем чаду – испытание сердца, вопрос на краю невесомого счастья – ты хочешь этого? Я ЭТО МОГУ. И несколько месяцев – пытки – теперь самой себя – вот же, вот он шаг, вот ответ. Нужен ли он тебе, боишься ли ты его? Боишься ли заглянуть в глаза своему началу и узнать – за что? Зачем всё это было тогда сделано? Но самое главное – просто увидеть их, свою семью. Своё. И плевать на мораль, которой все окружающие пытались проесть тебе мозги. Что они понимали, окружавшие, разве мало было вам души моей, так вы съели на пиру и сердце моё?
И после – то осеннее утро, когда пришли первые результаты поисков, и ты шла по Москве, шатаясь от стены к стене и плача, оттого, что сбылись твои собственные песни и самое главное – ты нашла ответ на вопрос – ЗА ЧТО? И простила, простила их, а значит и саму себя. Просто ответы всегда просты. Мы только боимся их понять.
Господи, да не того ты искала, не того! Ты искала этого – ожидания Шагов, ожидания, когда любимый друг откроет дверь. А ещё, там, в пытке дней и ночей, в разлуке с рысьим Старшим, звонки и телефонные разговоры – с края света прорывался его густой бархатный голос, вдруг веяло твоей судьбой – Азией и Севером, сладостным Узбекистаном и осиянной Карелией. Ты прижимала трубку телефона к виску, цепляясь за далёкое дыхание, ловила ту соломинку, что он бросал издалёка-далека, и выплывала – из смертей, запоев, неудач и отчаянья. Выплывала из смерти друзей, из боли и одиночества столицы. И училась не бояться жизни, училась крепко стоять на ногах и плыть против волн, не сдаваться и подниматься, упав. И кто знает, не Божий ли Дар – Старший, что стоит у двери, что тогда сторожил мир на ночном причале, что привёл тебя в этот день. Что подарил тебе – тебя саму. Постой, постой! А если сейчас – спросят – или-или, они или он, что выберешь ты? Прошлое или настоящее? Эту школу жизни или призраков прошлого? И судорожно цепляешься за край стола, встаёшь и хочешь шагнуть к другу, потому что ты сделала свой выбор. Кроме настоящего нет ничего! Жизнь – здесь и сейчас, и делаешь её ты сама! Постой, Старший!
Но там, за дверью…
Шестой шаг…и безмолвие.
- Что там? – губы как чужие. Друг обернулся – единственный, с кем ты говорила на краю света на языке восточного народа. Улыбнулся – блеснули рысьи быстрые глаза. И промолчал. А ты снова налила полный стакан – и выронила его из рук – потому что Билл сказал:
- Asalom…
И во тьме, в коридоре, чья-то тень на пороге. И ты встаёшь, пошатываясь – оттого, что внутри гулко ходит огромное сердце, которому ты верила всю жизнь – а сейчас не веришь, потому что дальше ничего не может быть – это самый верный источник, это последняя попытка, после которой ты не хочешь возвращаться никуда. Потому что дальше идти некуда – этот город –  край света; как Москва – конечная точка всех дорог в странной стране России. Тебе больше некуда бежать, потому что бежишь не по земле – твой бег по кругу – внутри самой себя.
Ноги отказали. Говорить нет сил, и плечи свело от тяжести этого неба. И мотаешь башкой, делаешь шаг-всхрип-всхлип и слышишь вечный женский голос:
-Qiz?
- Ona?
( июль – сентябрь 2006)