Михаил Исаковский

Как ни корпи сегодня над учебником истории ушедшей страны, как ни усердствуй, он наверняка будет неполным, а, скорее даже, ущербным - без его песен. Без его стихов. Без его глубокого, чистого баритона. Без его искренних, честных убеждений. Как, впрочем, и не менее чистосердечных и заблуждений - тоже…

Хотя, есть подозрение, что он, этот учебник, вполне может остаться без его имени. Как остаются подчас безымянными истинно народные творения. Те, что непосредственно вынимаются из народной души и без посредничества профессиональных сочинителей, музыкантов и ваятелей прямиком отправляются в вечность. Чтобы уже там поведать главную истину о своих творцах. Проживших жизнь так ярко, как сумели, и спевших песнь, настолько звонко, сколь смогли…

«Растаял снег, луга зазеленели,
Телеги вновь грохочут на мосту,
И воробьи от солнца опьянели,
И яблони качаются в цвету…

Раскрыты окна. Веет теплый ветер.
И легкий пар клубится у реки,
И шумно солнцу радуются дети,
И думают о жизни старики».

Миша был 12 ребенком в бедной крестьянской семье.  Девятисотый год. Неброская заштатная смоленщина, скупые нивы, бескормица, безграмотность, нужда и будущее без больших надежд. Да и без самых мелких благодатных – тоже…

«Я вырос в захолустной стороне,
Где мужики невесело шутили,
Что ехало к нам счастье на коне.
Да богачи его перехватили…»

Щемящая нота недополученного детства, недоигранных в мелкие годы проказ, непрочитанных раскрашенных ярками красками сказок, недорассмотренного дальше деревенской околицы необъятного, прекрасного мира  - всё это, нет-нет, да и пробивалась, как в ранних, так и в более поздних стихах Исаковского. Мучительно пытавшегося совместить в себе нежную любовь к родным смоленским рощам и лугам с отчаянной грустью о тяжких буднях милой сердцу малой отчизны, венчающей рожденных ею в мир сирот на неизбежное блуждание в потьмах без радости и счастья.

«Никто мне в детстве не дарил игрушек,
Ни разу я на елке не бывал.
В лесу я слушал, но не птиц, а птушек.
Как мой отец пернатых называл.

Не плавал я в проливе Лаперуза,
Морских просторов не видал пока.
И не читал я Робинзона Крузо,
А знал лишь про Ивана-дурака…»

Этот щуплый подслеповатый малец из деревни с многоговорящим названием Глотовка станет вскоре первым грамотеем на множество нищих угорских верст вокруг. Первым букварем, ясное дело, окажется псалтырь. Главными уроками – отпевание усопших. Скудные дворы и чахлые пашни способствовали тому, чтобы людской поток на местные погосты никогда не иссякал.

Возможно именно отсюда есть-пошла напевность в будущем написанных Михаилом Васильевичем стихов – с молитвенности того еще, впервой прочитанного им когда-то слова. С напевности слогов, скрепляемых всего сильней, когда они становятся молитвой. Когда последней именно престало зазвучать, обрести глас и возродиться в звуке. Обрести поэтические крылья в народном прошении, и ощутить их подъемную силу в искренней мольбе.

Юный сельский грамотей самоуком постигает своеобразный молитвословный канон безграмотных селян. Складывая по их уговорам жалостливые молитвенные прошения к сородичам. И рассылая оные в дальние края. Дабы отыскать в разъединенных набожных сердцах отклик на смиренно сложенные чистые и горькие притчи, что выходили из-под пера будущего псалмопевца Союза.

Исаковский впоследствии смог угадать, найти, раскрыть главный мотив и нерв нового советского молитвословного звучания. Не уступающего по степени любви и проникновенности впопыхах отмененным евангелиям. Одновременно, при этом, высвечивающего многие нелепости бурного времени, что революционно взломало устоявшийся лексический ряд. И все же – мотив того именно звучания, что облеклось в итоге в человеческий голос грозной эпохи. Простой, между тем, голос, нечужой, понятный и ровный. Словом – родной…

«Ваня, Ваня! За что на меня ты в обиде?
Почему мне ни писем, ни карточки нет?
Я совсем стосковалась и в письменном виде
Посылаю тебе нерушимый привет.

Ты уехал, и мне ничего не известно,
Хоть и лето прошло и зима…
Впрочем, нынче я стала такою ликбезной,
Что могу написать и сама…»

В голосе Исаковского всегда верно угадывался и он сам. Чистые, ясные, правдивые, а подчас ироничные рифмы вполне были созвучны  чистоте помыслов,  верности слову и абсолютной правдивости самого Исаковского. Он был точно таким, каким вы видите его в стихах. Никакой аберрации восприятия – «все, как в книжке». Кому, как не ближайшему другу поэта – великому Александру Твардовскому – было судить о том, каким был на самом деле его нежно любимый Михась.

«Лирика Исаковского, - писал Твардовский, - свидетельствует о цельности его душевного склада, о скромности и достоинстве, о добром, отзывчивом сердце, не склонном, однако, к сентиментальности, вернее, защищенном от нее врожденным чувством юмора. Личный облик поэта представляется в органическом единстве с его творчеством. И поэтому голос его всегда искренен, даже тогда, когда он служит преходящему, газетно-публицистическому назначению».

Михаил Васильевич всегда ратовал за ясность и простоту стиха. Его напевность и народность.  Руководствуясь, очевидно, в своем творчестве наставлением Баратынского. Помните?..
«…Что наконец подсмотрят очи зорки?
Что наконец поймет надменный ум
На высоте всех опытов и дум,
Что? Точный смысл народной поговорки».

 Уважительно относясь к творчеству своих не менее талантливых современников – Бориса Пастернака, Ильи Сельвинского – в присущей Исаковскому мягко форме, критиковал и открыто сих апологетов усложненных рифм. Подтверждением доброжелательности такой критики может служить известный факт о соседских и даже дружеских отношениях Исаковского с Пастернаком в бытность их в Чистопольской эвакуации в грозные годы войны.

С особенным трепетом поэт относился к молодым авторам. Одно только то, что Исаковский первым высмотрел в смоленской глуши будущего автора великого «Василия Теркина» говорит о большом педагогическом даре поэта.  Его дружеской и наставнической поддержке обязаны и Александр Твардовский, и Константин Ваншенкин, и многие другие талантливые отечественные литераторы.

Исаковский не любил, когда его называли поэтом-песенником. Хотя песен, ставшими народными, сочинил порядка полусотни. Нет смысла их перечислять. Это – народная азбука. Если песня застольная – значит Исаковского («Расцветали яблони и груши…»).  Если что-то проникновенное о войне –  его же («С берез, неслышен, невесом…»). Если о любви – наверняка Михаила Васильевича («И кто его знает, чего он моргает…»). Если баюкаете малютку, не сомневайтесь:  добрейший дядя Миша вновь придет к вам на помощь («Месяц над нашею крышею светит…»).

Мы живем его песнями. Мы ими дышим. Как воздухом. То есть, если песни эти от нас отнять – нас не станет. Просто не станет – и все. Как после ядерного удара. Хотя уже и нет той страны, во имя которой жил и творил их автор. Нет тех, границ, что обозначали наличие его любимого СССР на карте. И не присутствуют даже в памянниках те руководители, которым посвящал свои гимны Исаковский. Все равно – лучшая часть этой истории жива. Более того -  снаряжена в вечность, которую уже не отменить. К поэтическо-песенным символам которой мы будем еще не раз припадать, как к источнику нашей силы. А может  – веры. Или просто – любви…   

«Нет, я не огорчаюся,
Напрасно не скорблю,
Я лишь хожу прощаюся
Со всем, что так люблю!

Хожу, как в годы ранние, -
Хожу, брожу, смотрю.
Но только «до свидания!»
Уже не говорю…»


Рецензии
Сколько поэтов хороших было. Теперь даже имён их не помнят называющие себя высоко образованными и продвинутыми, те, кому под сорок. Смотрят и обсуждают какую-то "Войну престолов", считая это искусством. Грустно всё это.

Вера Вестникова   03.11.2021 20:19     Заявить о нарушении
Да, с настоящей поэзией сегодня сложно. Даже в традиционных толстых журналах (скажем, журнале "Знамя") стихотворные рубрики чаще слабы. Читать их грустно. Много амбиций, но мало поэзии. Полистаешь, полистаешь и опять откроешь томик Баратынского...

Алексей Мельников Калуга   04.11.2021 19:00   Заявить о нарушении
На это произведение написано 7 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.