Расплата

               
     Капитан Салтыков, командир батальона учебного полка, как-то был вынужден в сердцах сказать, что о реальной защите чести и достоинства офицера можно говорить только в прошедшем времени. – В стародавние времена офицеры щепетильно относились к этому понятию. Теперь о нём лишь дежурно поминают в судебниках, да разглагольствуют с высоких трибун. Стало всё проще – без всяких там антимоний. Унижение достоинства, задетая честь – очень уж высокопарно для уха нынешнего офицера. Если в армии и происходит что-то подобное по сути, то за этим может последовать – и то не всегда – обычный мордобой или продолжительная судебная тяжба, – рассуждал Салтыков.

     Представления капитана по этому поводу подтвердила его последняя встреча со своим непосредственным начальником – командиром части полковником Куликовым. Тот проявлял к капитану неравнодушное внимание. Возможно, по той причине, что прибыл Салтыков в полк из столицы, к тому же с серьёзным служебным повышением: на должность подполковника, – расстроив своим появлением план Куликова «протащить» на это место «своего человечка». Таких столичных «выскочек» в далёких от центра гарнизонах не очень-то жаловали. Так что полковник, кругозор и интересы которого не выходили за рамки узкопрофессиональных обязанностей и задач, и которого знавшие его коллеги называли между собой не иначе как солдафоном, частенько искал повод, чтобы продемонстрировать свою неприязнь к «столичной креатуре», как он взял за правило называть Салтыкова за глаза.

     Куликов мог бы, наверное, и поосторожничать и не третировать так откровенно выходца из столицы: ведь неизвестно, кто стоял за его назначением!? Тем более, что сам он занял нынешнее место тоже по протекции, а отнюдь не за успехи в боевой и политической подготовке или за героизм в какой-то зарубежной военной кампании. Полковник знал – Салтыков был протеже не очень крупного столичного военного чиновника, которого он мог не опасаться, устраивая капитану настоящую обструкцию, а то и вовсе публичную порку за малейшие промахи по службе. Будучи же подшофе, в состоянии которого он находился отнюдь не один день в неделю, мог и вовсе опускаться до прямых и грязных оскорблений в его адрес. В таких случаях вызывал жертву к себе в служебный кабинет, видимо, всё же опасаясь огласки своего поведения, явно недостойного его звания и положения.

     Не станем уточнять, по какому поводу командир полка вызвал капитана к себе для очередного «воспитательного тренинга» на этот раз. Скажем лишь, что взрывной характер Салтыкова, которым тот отличался, уже больше не пожелал мириться с унижениями со стороны потерявшего всякие берега полковника, разрушающими главную моральную ценность любой адекватной личности – чувство собственного достоинства. Салтыков уже не мог избавиться от ощущения, что тот вытирает о него ноги и что, принимая унижения безропотно, он признаёт свою ничтожность.
         
     - Вызвать обнаглевшего от своей безнаказанности полковника на дуэль, – перебирал он свои возможности посчитаться с обидчиком, - так этот верный когда-то способ защиты своей чести и достоинства давно канул в Лету. Призрачной виделась также правовая защита в противоборстве с зарвавшимся начальником со стороны каких-либо судебных инстанций, о чём он было подумал после первых столкновений с ним. Там вполне могут прибегнуть к «прецедентному» праву, когда потерпевшим признаётся человек, занимающий более высокое служебное положение, или же имеющий «крышу» в лице влиятельных людей, а виновным – тот, кто не отмечен ни тем, ни  другим. Так что суды всё равно оказались бы не на его стороне. Рассчитывать можно было лишь на решительный физический отпор наглецу со всеми плачевными для своей судьбы последствиями, да на моральную поддержку сослуживцев, ненавидевших, как и он, командира, которая в данном случае ничего бы не стоила…

*****            
               
   …Полковник не отличался крепкой шеей, которая могла бы смикшировать нокаутирующий удар капитана и предотвратить сотрясение мозга, что в результате и произошло.  Голова полковника резко дёрнулась в сторону, он потерял сознание, и его грузное тело, давно не знавшее физических нагрузок, медленно сползло по стене кабинета на пол. Пострадавший, разумеется, не замедлил снять в полковой медсанчасти полученные повреждения и подать заявление в товарищеский суд части с жалобой на своего подчинённого. Затем адресовался в гарнизонную военную прокуратуру, выдвинувшую против капитана обвинение в насилии над командиром, после чего дело было передано в гарнизонный суд. Тот вынес вердикт не в пользу обвиняемого, приняв решение прервать его офицерскую карьеру. Фемида военного округа оставила приговор своих коллег в силе. Салтыкова лишили воинского звания и приговорили к трём годам колонии. Полковник же остался командиром всё той же учебной части, где под его руководством будущие младшие командиры продолжали постигать азы военного дела и военной этики…

*****               

     С той поры прошло не так уж много времени, но его хватило, чтобы с географических карт исчезло государство, оказавшееся немилосердным к Салтыкову, а тому – освободиться из заключения.    В это утро его можно было видеть на столичной окраине выходящим в сопровождении двух священнослужителей из дверей небольшой церковки. Пряничностью своих архитектурных форм и многоцветьем колера стен она создавала впечатление, будто сошла со старинной лубочной картинки для того, чтобы вызывать чувство уюта, покоя и чистоты. Солнце, отдававшее последние запасы своего припасённого на осень тепла, усиливало это впечатление.

     В военно-учебных заведениях, через которые прошёл Салтыков, в нём воспитывали антиклерикала, однако законченного атеиста сделать из него не смогли.
Если и не верил в бога, то где-то в глубине души всё же допускал наличие некого потустороннего, телесно никак не воображаемого существа, обладающего серьёзными возможностями. Оно может наблюдать за ним, и с ним надо считаться. Храм стал местом для встреч и общения с этим существом, не имеющим физического облика, которому он не боялся доверять свои самые потаённые мысли.

     В бесконечной череде всевозможных дел он находил там внутреннее отдохновение. Зажигал толстые свечи в церковных подсвечниках, делал пожертвования, подавал нищим на паперти, откупаясь, не признаваясь себе в этом, за свои прежние неправедные дела. И не соблюдая заповеди своего тюремного прошлого «не верь, не бойся, не проси», – верил, о чём-то просил, правда, никогда – о прощении. Хотя понимал, что его благополучие, его земная юдоль от этого не зависят, поскольку он за свои грехи уже давно должен был бы оказаться в геене огненной. Но что-то шевелилось в его душе, заставляя искать союзника в теперешнем неприятии беспредела и жестокости времени, в котором он жил.
   
     Церковка, из которой вышел Салтыков, была совсем новенькая, недавно отстроенная, в том числе на его пожертвования. Подобные культовые сооружения росли по городам и весям страны, как грибы, вступая в крупных населённых пунктах в конкуренцию с торгово-развлекательными комплексами за право быть местным центром притяжения народонаселения и даже топографическим ориентиром, каковыми они были в далёком прошлом. Разбавляя архитектурную серость и однообразие столичных окраин, они придавали им индивидуальность, становились их украшением, местом притяжения для самого разного люда.

     Если же говорить не о внешнем величии и благолепии инфраструктуры или о красочности таинств и обрядов церкви, а об обыденной жизни её пастырей, то тут всё оставалось почти, как в миру. Грешили они по-мирски: были и стяжательство, и пьянство, и блуд, и даже коррупция. Возможно, также по той причине, что в церковь пришёл доход и на службу пастырями потянулась из меркантильных соображений, как и в армию чиновников, молодёжь, а также иная предприимчивая публика, иногда не самая лучшая с нравственной точки зрения.

     Салтыков был далёк от мысли осуждать церковь, но именно мирская сторона её жизни не позволяла ему доверяться ей. Для общения с потусторонним бестелесным существом, которого он выбрал в качестве своего духовного поводыря, Салтыкову не нужны были посредники: сытые, с гладкими лицами священники или молодые мажоры в рясах. Он общался с ним напрямую, подобрав место для встреч: а именно, храм – будь то христианский, католический или иной другой. Почему именно так – Салтыков этим вопросом не задавался, но причина была. Её сформулировал за него некий умный человек, сказавший, что «…храм – сложный символ, под видом земного приоткрывающий неизвестное. Его архитектура, убранство… выражают то, что непосредственно изобразить невозможно. Пребывание в храме… это путь через видимое – к невидимому». Наверное, подспудно это и чувствовал Салтыков.

    Сегодня бывший зек мог позволить себе иметь почти домашнюю церковь. Прежде, до пертурбаций в стране, Салтыков как человек, отсидевший срок, вероятно, так и закончил бы свой земной путь, находясь на самой низшей социальной ступеньке, но к моменту его освобождения из заключения были уже другие времена. Им подходили такие решительные люди, как он. Теперь его можно было отнести к социальной группе людей, которых называли «новыми русскими». В их среду вели разные дороги, его – криминальная. После освобождения из мест заключения Салтыков брал со своими подельниками под своё покровительство коммерческие предприятия, облагая их поборами, торговал нелегальными товарами и услугами, но раньше других понял опасность и бесперспективность такого «бизнеса». Скопив первоначальный капитал, перевёл его в легальное предпринимательство, порвав с криминалом. Теперь это был владелец крупной даже по меркам страны строительной компании.
 
     В данную минуту новое место Салтыкова в социальной иерархии подчёркивало то, что провожал его сам архиерей, освящавший обитель, а также священнослужитель, назначенный её настоятелем. Об этом же свидетельствовали дорогое, безукоризненно сидевшее на нём итальянское пальто из кашемира от Brunello Cucinelli, столь же дорогая обувь известной итальянской марки Testoni на ногах, а также хвост из двух корпулентных охранников, настороженно озиравшихся по сторонам. Впрочем, такого стиля в одежде Салтыков старался придерживаться и до «выхода в люди». Во всяком случае, не носил пиджаков малинового цвета от Versace, «голду» на шее и «гайки» – золотые перстни-печатки. Сохранил от времён первоначального накопления капитала только привязанность к чёрному «Бумеру», правда, теперь самой новой и дорогой модели. Сейчас возле этой машины, припаркованной на стоянке метрах в пятидесяти от церкви, дожидался своего хозяина водитель. Вплотную к ней стоял джип охранников.
   
     Туда Салтыков и направлялся, попрощавшись со священниками. Идти пришлось мимо по меньшей мере не одного десятка нищих, расположившихся на паперти церкви и вдоль ведущего к ней широкого, заасфальтированного тротуара с густыми по обе его стороны шпалерами деревьев в разноцветной осенней патине листвы. Впрочем, называть всех этих людей нищими было, наверное, большим преувеличением, правильнее – попрошайками, поскольку настоящих нищих, которые бы не прибегали к мошенничеству в столице найти было уже сложно. Униженных и оскорблённых, несчастных и опустившихся людей, нищих, которые были бы сами по себе, среди них практически не было. Милостыню просили «мадонны» – женщины с младенцами, спящими на их руках под действием снотворного или алкоголя, бабушки, а в действительности довольно молодые женщины, закутанные в платки, мнимые калеки, мнимые афганцы. Все они, обретавшиеся у многих столичных храмов, были «профессиональными» нищими – по-разному подготовленными актёрами, которых контролировали разношёрстные преступные шайки. Освящение церкви гарантировало всегда, как и сегодня, непременный аншлаг, потому не удивительно, что для всех попрошаек, рассчитывавших в этот день хорошо поживиться или сорвать особый куш, даже не хватило места.
 
     Салтыков шёл сквозь строй алчущих наживы людей не останавливаясь, подавая милостыню в протянутые шапки, коробки, пакеты или в грязные руки, рядом с которыми было трудно предположить наличие незримой руки Господа Бога. Подходя к своему современному «Бумеру», почти рядом с ним в глаза ему бросился человек в инвалидной коляске, судя по её состоянию, с явно запредельным «пробегом». В этом несчастном человеке, пристально смотревшем на него, Салтыкову показалось что-то знакомое. Он остановился. И память, немного помедлив, подсказала – это был человек из его прошлой жизни: полковник Куликов. Разумеется, теперь уже не полковник, а одноногий попрошайка в засаленном военном бушлате, с грязной, всклоченной бородой, с такими же грязными космами нечёсаных волос, выглядывавших из под дырявой спортивной шапочки.

     Судьба поступила с Куликовым жестоко, но, наверное, справедливо. Да и распорядился ею он, в конце концов, сам. В дни борьбы государства с пьянством, ещё в бытность совместной службы с Салтыковым, алкоголь стал тем запретным плодом, который был для него всегда сладок. После расформирования полка и увольнения из армии этот плод превратил его в законченного алкоголика. Пьяным заснул на улице – отморозил ноги, одну из них спасти не удалось. От инвалида-пьянчужки ушла жена, от склочного отца отказались дети. Знакомые помогли перебраться в столицу, но из-за пристрастия к вину места в ней он не нашёл, квартиру пропил. Так постепенно и опускался на социальное дно.

     Какое-то время Салтыков и Куликов молча смотрели друг на друга. Волна ненависти к этому человеку, всегда захлёстывавшая душу бывшего капитана при воспоминаниях о событиях, связывавших его с ним, на этот раз, при личной встрече, почему-то уступила место какому-то безразличию и жалости. Возможно, потому, что Салтыков воочию увидел, что состоялась ещё одна сатисфакция.  За него это сделала сама жизнь, наказавшая обидчика за то, за что всегда хотел ещё наказать его он сам: за годы, проведенные по вине Куликова в заключении. Из внутреннего кармана своего кашемирового пальто Салтыков достал пачку купюр зеленоватого цвета, скорее всего, американских долларов, скатанных по старой привычке из своего криминального прошлого рулончиком, бросил её на колени нищего Куликова и, не проронив ни слова, сел через услужливо открытую охранником дверь в свой чёрный лимузин, который, словно застоявшийся конь, тут же сорвался с места.
 
     Куликов с тоской проводил его взглядом, затем лихорадочно стал искать место, где бы припрятать неожиданную добычу. Выбор был небольшим: остановился на носке на своей единственной ноге. Для этой операции пришлось с трудом заехать за шпалеру деревьев. Соседу, убогому старичку, сказал, что отправляется туда якобы по малой нужде. Там снял стоптанный юфтевый сапог, развернул рулончик, в котором действительно оказались американские доллары – по размерам рулончика – около пяти тысяч, – обернул стопкой купюр голень у самой лодыжки, прикрыл носком и, обвязав его обрывком верёвки, оказавшейся в кармане бушлата, снова надел сапог. Облегчённо вздохнул.
      
     Уже вечерело и Куликов с нетерпением ждал своего владельца-куратора, распоряжавшегося его добычей, а, по большому счёту, и его жизнью. Тот должен был отвезти инвалида в заброшенную котельную – нынешнее пристанище бывшего полковника, где он собирался перепрятать свой неожиданный куш понадёжнее. Но ещё не успев занять своё прежнее место в шеренге попрошаек, к нему из-за кустов вышли два молодых человека. Один из них, представившись церковным волонтёром – совсем незнакомой для Куликова сферы деятельности – вежливо предложил ему вынести его вместе с коляской на тротуар. Второй, услышав грубый отказ, не раздумывая, пырнул инвалида заточкой в живот. «Волонтёр» тут же стянул сапог с ноги Куликова, хватавшего воздух ртом и пытавшегося призвать кого-нибудь на помощь, выдернул спрятанные в носке доллары. Затем оба неспешно ретировались, сели в старенькую "пятёрку", которая попыхивая выхлопным газом, неспешно покинула стоянку, откуда совсем недавно отъезжал Салтыков, и вскоре скрылась, повернув на городскую автомагистраль.
    
     Куликов ещё какое-то время хрипел, а затем затих. Навсегда.

21 ноября 2019 года