Гребнево 2. 0

     Любопытство и ностальгия занесли меня в проданное пару лет назад в частные руки старое дворянское поместье, где прошли четыре самых счастливых года моего детства, а возможно и всей жизни. Собственно, проданы были с целью восстановления развалины, поскольку оно было разрушено почти до основания: доведено до упадка, а потом и вовсе сожжено вандалами-пейзанами во время очередной революции двадцатого века,  что напомнило мне судьбу родового дома Александра Блока в Шахматово.  И ста лет не прошло - частушки все те же.

     Затем год за годом его выставляли на аукцион, пока наконец оно не попало к  непонятной личности: будто бы считавшемуся лидером музыкальной группы, но на музыканта не похожему и источавшему неуемный и настораживающий  патриотизм.  Отпраздновав покупку, новый энергичный хозяин провёл пару субботников, обнаружив солидный  рой преданных соратников.  На убранной под ноль территории стало удобно устраивать надолбы и проводить в зияющих развалинах военные игры с перестрелками,  пулеметами и вертолетами

     ...И вот я снова в знакомом с детства парке, десяток уцелевших вековых лип шелестит кронами над моей головой.  Знакомой, почти совсем заросшей, тропкой я иду к пролому в каменной ограде, окаймляющей территорию. Он ведёт в ту часть парка, которая окружает мою любимую летнюю церковь.   Вместо разрушенной кирпичной ограды высится затянутая пленкой стройплощадка.  Оттянув край полиэтилена, я вхожу в длинный коридор, образованный лесами.  Работы практически завершены: вдаль уходит новенькая капитальная изгородь выше моего роста.  Она вовсе не напоминает красную, выветренную веками старую ограду. Теперь, сложенная мозаичным рисунком из мелких разнотонных кирпичиков, она скорее похожа на фасады трёх медресе на самаркандской площади Регистон, отличаясь лишь терракотовой гаммой.  Хитро изогнутые арочки , разбросанные тут и там,  ещё больше отдалили объект реставрации от оригинала.

     Той же тропой через парк я пошла прочь, в сторону главного дома.  Слёзы обиды лились по щекам, и я даже застонала от боли за ушедшее время и его следы, так бережно хранившиеся в моей памяти и столь равнодушно стёртые чьей-то рукой.  Словно тряпкой - меловой рисунок. 

     Ещё на что-то надеясь, я подошла к богато восстановленному главному корпусу.  Сквозь стёкла с широкими фасетками, пускавшими радужные блики,  видны были массивные люстры.  Стиль отклонился от прежнего классицизма, обретя местами ненужные ракушки, медальоны и завитки.  К парадным дверям стекались люди на мероприятие. 

     Мне оказалось нетрудно, присоединившись к ним, войти, чтобы узнать, что стало с двухсветным парадным залом, где ребёнком в новом красном фланелевом платьице я засыпала, положив голову маме на колени, во время торжественной части.  Будило меня тогда начало концерта, где студенты в чёрных трусах и белых майках строили своими телами  спортивные пирамиды,  водружая красный флажок.  Потом был обязательный цыганский танец,  песня под баян и веселый гопак.

     Обновлённая мраморная лестница дышала богатством материала и отделки.   Зал приобрёл дворцовый шик елизаветинских времён.  При  ближайшем рассмотрении люстры поражали роскошью подлинного Мурано. 

     Накрытые для фуршета столы, казалось, мало интересовали прибывших.  Я тихо спросила стоявшего рядом, первый ли раз проводится такая встреча, стараясь обтекаемо построить вопрос и не выдать, что я самозванка. 

     - Конечно, - это же открытие, - ответил он, - А вот и хозяин  торжества.

     Полагая, что случайных людей на приёме быть не может, он подошёл ко мне с бокалом в руке, любезно улыбаясь,  словно до этого не он устраивал перестрелки в развалинах.

     - Как ваше первое впечатление? - спросил он, возможно отнеся меня в разряд прессы.

     Обида смешивалась во мне с попыткой оправдать: он ведь все же восстановил поместье,  иначе оно бы и вовсе сгинуло.   Мелькнула мысль, не боялась ли я сама столь же  полного исчезновения, подсознательно видя себя  развеянной  ветром красной кирпичной пылью.

     - А эта изгородь?  А та дыра в церковный парк? - возразил кто-то глубоко внутри меня.

     - Я вас поздравляю,  но все же придуманная вами нарядная стена вокруг территории мне совсем не нравится:  она не только не похожа на оригинальную, но и вообще чужая.  Зачем это? - откровенно ответила я на вопрос хозяина.

     Весьма светски отреагировав, он тут же оставил меня в покое.  Я ощутила вновь, как там у стены, глубокую чуждость всего происходящего, - все это было объяснимо и справедливо: ведь я самозванкой явилась на чужой пир.  Но понятная только мне обида не утихала, комом собираясь в горле:  ничто в роскошном зале не сохранило отпечатка прежнего, все было новым и лишенным биографии.  Все эти люди не подозревали о концертах с пирамидами, сатиновыми трусами и флажком, не видали стертых по центру пожелтевших мраморных ступеней,  аудиторий с чёрными досками и мелом,  не ведали,  что под дворцом раньше были длинные подвалы, вдоль которых тянулись разгороженные на секции лари.  В них хранили картошку,  запирая от соседей  на железные засовы с огромными замками.  Под сводами, в темноте, жили страшные летучие мыши.  Говорят, в наше время для них почти не осталось мест и они вымирают.

     - Но ведь до тебя там тоже был  люди: первые настоящие хозяева, дворяне, задумавшие и построившие и дворец, и две церкви, и стену.  Там были настоящие балы, фейерверки на воде и дамы в кринолинах на ухоженных аллеях.  Где память о них? -  настойчиво спрашивал внутренний голос,  тут же давая ответы и сыпя новыми возражениями.

    Отчего сохранились фамильные поместья в Европе и исчезают последние их следы здесь?  Ты не можешь вечно объяснять это различием строительного материала, горючестью дерева, - ведь уходят кирпичные и каменные строения.  Может быть различие в том, что в Европе не было крепостных и рабы не жгли жилищ своих хозяев?  Конечно, те же французы во времена революции со смаком пели “Les aristocrates on les pendera” и погибли десятки тысяч, - но не миллионы, и снесена была лишь Бастилия.  Да и вообще, Европа - не одна только Франция: повсюду сохранена в первозданном виде архитектура поместий, замков, крепостей, кварталов и даже деревень.  Нет руин, не устраивают перестрелок с оглушающими вертолётами.

     ...Да, но  дворяне-крепостники сами навлекли забвение, предали  фамильное гнездо, продав его человеку без роду и племени, который стал варить купорос на продажу в двухсветном парадном зале.   Не это ли стало судьбой и проклятьем поместья?
Возможно, правда, что здешние дворяне были не злые люди, - более того, ведь именно бывший крепостной, разбогатев, позже выкупил разгромленное фабрикантом имение и бережно восстановил его во всей красе.

     И все же проклятье предательства и новейшей русской традиции оказалось сильнее: перекупивший имение ещё при Николае втором практичный доктор не то, чтобы проявил себя вандалом, но и беречь его не собирался.  Перестройки не пошли на пользу архитектуре и сохранности и были сугубо утилитарны: под нужды туберкулезного санатория, устроенного новым хозяином. А там и советские времена пришли с новыми порядками.

     Судьбы зданий сходны с человеческими и часто отражают их.  Перестройки, сколы, замазывания, перепланировки - словно операции на теле.  И здания могут попадать в рабство. Жизнь раба ничего не стоит. Сначала понемногу, а затем все быстрее  теряло мое любимое поместье свой уютный облик: не родное, его перестали любить и все больше выжимали все, что оно еще могло дать. 

     История с бывшим крепостным, своей любовью давшим ему новую жизнь, - словно перевёрнутый сюжет о графе Шереметьеве и Параше Жемчуговой, - осталась лишь  белым цветком на чёрном фоне.  Дальнейшие невежество , бессилие и равнодушие, сгустившись,  убили  и это милое поместье, когда-то в детстве приютившее мою семью.

     ...Незаметно покинув зал,  я решила взглянуть, что стало с башенкой, где мы раньше жили.  Двор был заново распланирован, сохранилась лишь осевая аллея, ведущая  от центральных ворот к дворцу.  Кладбищенская туя  резала глаз своей неуместностью, но тем большим сюрпризом оказалась шпалера из ещё низкой молодой сирени, посаженная  точно на том месте, где раньше высились заросли буйной, не тронутой рукой садовника, персидской сирени.  Путь мой к башенке преградил вновь возникший хозяин, проводивший экскурсию для одного из гостей.  Поравнявшись с ним, я отметила удачно выполненную посадку. 

     Ознакомиться с башенкой мне не довелось: экскурсия направилась в том же направлении, и мне не хотелось оставаться в их обществе.   Совершив причудливый зигзаг, я оказалась перед прежним каретным двором, который во времена моего детства служил жилищем паре-тройке семей.   Теперь даже издалека постройка дышала  новизной и дороговизной, напоминая архитектурного нувориша.  Беспрепятственно я открыла тяжёлую сводчатую дверь из морёного дерева с коваными фигурными петлями.   Мне открылось помещение богатой конюшни, пахнущей сеном,  кожей и другой,  инопланетной,  жизнью.  Словно испытав толчок в грудь, я поняла, что время моего незваного визита истекло,  и тихо прикрыла дверь.