Музыкальный момент Шульберта

      Первый раз я пришёл на Московскую (ранее улица Ленина) д. 52 осенью 1963 года. Учительница Клавдия Яковлевна Гудкова, открыв мне двери, сказала: «Ноги вытирай и проходи! Обувку не снимай! (именно «обувку»!)». Я прошёл через предбанничек на кухню и услышал, что из комнаты доносится какой-то (тогда не узнал) знакомый фортепьянный концерт с характерным пластиночным потрескиванием.
Тогда, осенью 63 года, к нам в Саратов на один день проездом с одним концертом приезжал Святослав Теофилович Рихтер. Известно о его приезде стало буквально недели за две, и билетов, конечно же, достать было не возможно.
       
      В кассе филармонии, удивлённо поглядев на меня (на мальчишку!), сказали, что мне можно послушать и молодую пианистку, игравшую неделей раньше Рихтера, и предложили билетик. Оторопев от такого предложения, почти в анабиозе от неисполнимости желания, я купил тот билет, ибо за спиной толкались и нетерпеливо требовали срочных действий, желающие встречи с Рихтером… Их было полтора десятка, не меньше!
      
       Купил я его (билет!) ещё и потому, что наврал о его существовании Сонечке – однокласснице. Мы с ней виделись днём раньше перед концертом учеников в музыкалке. Софья жила в знаменитом доме (сталинке) на Коммунарной улице (сегодня Соборной) в подъезде с известным писателем Григорием Ивановичем Коноваловым (отцом Андрея – тоже моего одноклассника). И, когда мы шли с ней в музыкальную школу и она сообщила мне о Рихтере, я «хвастанул», что тоже иду его слушать. Она ехидно, оттопырив губку, переспросила: « И билетик у тебя есть?».
     Соня была красивой (сейчас бы сказал породистой!) девушкой, на голову выше меня. Короткая, под Эдит Пиаф, стрижка делала её современницей рассказов Зощенко.  Она играла на фортепьяно уже по седьмому (выпускному!) классу очень хорошо! Я же в то время безуспешно долбил рахманиновский прелюд с безнадёгой второгодника… 
    
       Да, у меня был билетик в филармонию, но на 3-е число, а не на 13-ое, когда приезжал Рихтер. Билетики в то время были стандартные и совершенно безликие, чем-то напоминавшие  билеты для бани или трамвая, но раза в три длиннее. А даты в них ставились резиновой печатью для цифр. И я дня за два до концерта додумался вырезать из обыкновенного ластика цифру «1» и, подобрав чернила, «актуализировать» билет на 13 число – день концерта Рихтера!
    
       При входе в фойе филармонии, продравшись через огромную толпу, перед контролёром меня начала бить «порядочная» дрожь человека, идущего на «преступление по Достоевскому». Впереди меня перед контролем стояла пожилая дама в шляпке с вуалью, нервно ищущая в сумочке застрявший где-то билетик. Она чем-то напоминала мисс Марпл (Агаты Кристи), но с круглым российским лицом и носом картошкой. Она охала и вспоминала «Мать-мою женщину!», а сзади напирала с поднятыми вверх билетиками толпа. Тут-то и появилась Сонечка. И, увидев меня, с криками, похожими на «Банзай! Я здесь стояла!», ринулась ко мне. Контролёр, видимо, узнав стоящую впереди меня даму, как постоянную слушательницу классики, пропустила её и повернулась ко мне. Софья же, выхватив у меня из рук мой билетик и присоединив свой, сунула контролёру и стала толкать меня вперёд. А та, с милой саркастической улыбкой пропела: «Молодые люди, соблюдайте порядок, здесь вам не стадион!» и пропустила нас уже в новую толпу счастливо улыбающихся, пахнущих дорогими духами, людей, достигших заветную цель и уже гордо отряхивающихся после давки с видом взъерошенных кур. Мисс Марпл тоже поправляла причёску перед зеркалом и подмигнула мне, когда я, проходя за ней, счастливо ей улыбнулся. Так я впервые встретился с Клавдией Яковлевной Гудковой – учительницей английского языка одной из известных в Саратове школ.
      
        Святослав Теофилович в этот день играл Шуберта, Скрябина, Рахманинова и, кажется, сонаты Метнера. Я стоял у дверей, в конце зала (места у меня, по понятным причинам, не было) и таких, как я, было два или три десятка, включая консерваторских студентов, которых впустили бесплатно. Его (Рихтера) долго не отпускали, и он играл всё более и более короткие произведения с таким видом, как будто на показательном уроке. Он совсем не улыбался, был очень сух в движениях, цветы складывал на дополнительный столик и уходил. Затем после долгих оваций возвращался, садился и думал, что же ещё  играть. Затем неожиданно бросал руки на клавиатуру и с блеском играл то Шопена, то Шуберта (серьёзно шутил, играя их скерцо). Когда всё закончилось, то все не хотели расходиться. А преподаватели консерватории, хитренько улыбаясь, пробирались через боковые двери за кулисы для личного засвидетельствования большого почтения… Нам же (простым смертным) оставалось со счастливыми улыбками расходиться по домам.
      
       Как уж мои родители вышли на Клавдию Яковлевну для «подтягивания» меня–лодыря!– по английскому языку, я не помню. Кажется, через общую знакомую (тоже преподавателя университета, но уже русского языка и литературы) Нелли Александровну Сорокину.
      
        Я стоял на кухне у Клавдии Яковлевны (она разогревала на газовой плите домашние пирожки с мясом) и делал вид, что узнал, чей концерт доносится из комнаты. А она, забросив последний пирожок под полотенце в глубокую миску, спросила: «Ну, кто за фортепьяно? Рихтер?». Я с видом знатока: «Да, узнаю его трактовку!». А она: «Ну, и балда! Это Ашкенази!». Потом мы пили чай с пирожками и долго слушали весь Третий концерт для фортепьяно с оркестром Сергея Васильевича Рахманинова и я впервые понял, как он мне нравится! Никакие уроки в музыкалке по «Муз. литературе» не могли так ярко и глубоко рассказать мне о концертах Рахманинова, как это сделала Клавдия Яковлевна под домашние пирожки. Никогда бы я не узнал, что, по её мнению, конечно, Эмиль Гилельс и Ашкенази играют концерты Рахманинова лучше – «сочнее»! – чем сам Рахманинов! Поведала она мне о том, что по слухам того времени Сергей Васильевич, играя на рояле тогда нашего (саратовского) музыкального училища, отметил, что механика инструмента не всегда успевает отрабатывать быстрые пассажи за его руками. И он обязательно передаст училищу свой рояль…  Рассказала она мне и как её отец видел Рахманинова в консерватории в 1915 году. Она помнила его слова о Рахманинове: «Суровый был господин! Ни с кем не водил тёплых отношений в консерватории и жил по приездам в Саратов чаще в гостинице, чем у кого-то на квартире». 
      
       Я сидел в её кресле-качалке и наблюдал за её маленьким белым пушистым котёнком, которого она впустила на днях с улицы. Тот деловито ходил из угла в угол (от одной решётки до другой), принюхиваясь и резко стуча маленьким тругольным хвостиком о пол. «Мышей чует!» – восхищённо отметила Клавдия Яковлевна – «Уже два дня, как мыши перестали вылазить из-под пола! Я его «выстирала» с мылом и высушила полотенцем. А был такой грязный, зачуханный, что жалко было смотреть! Кстати, видишь, он сидит на вмятине в полу? Там однажды упала «палочка» дяди Вани Поддубного». 
      
       Она рассказала, что Иван Максимович Поддубный, когда бывал в Саратове, часто приходил в гости к её отцу. Сидел именно в этом кресле-качалке и пел украинские песни. И как пел! У него был очень приятный баритон и он, может быть, приукрасив, вспоминал о церковном хоре, где пел ещё мальчишкой. А пудовая трость, которую он поставил в углу, как-то упала с грохотом на пол… Он очень любил борщ с чесночными пампушками и каждый раз просил наливать его вот в эту миску, где лежали наши пирожки. И говорил при этом, что это просто «Музыкальный момент» Шульберта, ссылаясь на фильм «Волга-Волга»! Вот как было вкусно!
Удивляюсь, как много дала мне Клавдия Яковлевна, какой была чудесной собеседницей, как привила мне интерес к истории и музыке! Она была Учителем и Человеком, оставшейся в памяти её многочисленных учеников.

декабрь 2019