Заронить зерно надежды

Здравствуй, Нинушка!

Вот уже четыре дня я перечитываю твоё последнее письмо и не могу тебе писать...  Действительно, как будто и не было этих страшных месяцев. Но я даже не могу понять твоего «прощай» - не люблю я этого слова. 

В общем, письмо твоё – лебединая песня нашей любви и отвечать следовало бы так же. Ты пишешь так, как будто, прощаешься, дав волю памяти всему, с тем, чтобы больше не возвращаться. Ну что же, если твоё решение таково...
 
У меня другое настроение: одно обстоятельство сильно подействовало на меня.
Два дня назад мне пришлось выступать со стихами перед несколько необычной аудиторией: в тюрьме или как сейчас говорят – лагерь строгого режима. Сплошные замки, колючая проволока, собаки и – заключённые: убийцы, рецидивисты (минимальный срок семь лет), каждый не с одной судимостью, мужчины молодые, зрелые и просто старые, все в одинаковой чёрной одежде, стриженные под «О». 
 
Не видел ничего более страшного: лица жестокие, любопытные, насмешливые, наивные, но, как будто, одно лицо – огромное, громкое, страшное лицо, выражение на котором меняется в зависимости от того, что говорят и как говорят.
Что я должен был им сказать?

Мне, ищущему дорогу к человеку, может быть, единственному, может быть, только  существующему в моём воображении, к человеку тихому и ласковому, к человеку доброму и нежному, к человеку чуткому, к человеку разумному и впечатлительному,
к человеку всепонимающему и всепрощающему...

И вдруг это лицо - злое, пошлое, исстрадавшееся, а может, привыкшее к тюремному  двору, к колючей проволоке, к собакам...

Где-то в душе шевельнулся страх: и от запертых не одних дверей, и от колючей проволоки и, главное, от этого лица, ждущего от меня каких-то слов...
Я впервые в жизни почувствовал, что у слова должна быть сила, преодолевающая чёрствость, жестокость, пошлость, - сила, утоляющая жажду души во всех её порывах, что у слова должна быть живая и мёртвая вода, убивающая и возрождающая
к жизни.

Где мне всего этого было взять, мне, который и со своими бедами не сладит, мне, который погубил не одну надежду: свою и чужую, мне, не раз обманувшему и  обманувшемуся, смотревшему людям в глаза с любовью и ненавистью, но чаще же
с мелким любопытством или равнодушием...

И вот это лицо, где враньё не пройдёт, ложь будет встречена свистом или смехом.
У меня не шевелились губы, пересохло в горле – как на суде...

Потом, когда я вышел за ворота и щёлкнул последний замок за мной, я очнулся.
О чём я говорил, мог ли я сказать что-то такое, чтобы осталось в их сердце, подарило надежду?
Я никогда не забуду этого огромного ждущего лица...

Вечером я ездил по городу на велосипеде, вглядывался в толпы людей, мирно беседующих у городского фонтана, провожающих взглядом закат солнца, сплетничающих кумушек, идущих рука об руку влюблённых, которым до меня (да и мне до них) нет  никакого дела...
А где-то засыпает это лицо, которое меня так напугало и которое разглядывало меня в упор, прислушиваясь к моим словам...

Это лицо отличалось от пресыщенного, равнодушного или же любопытствующего лица городской толпы – не знаю чем, - какой-то большой выразительностью,  решительностью, грозностью, откровенным пренебрежением и неподдельным вниманием
к человеку «оттуда», со свободы.

А здесь на свободе: скука, суета, равнодушие и плесень покрывает большую часть лица, на котором где-то ещё осталось немножко места для чистого взглядика, для детской улыбки, для девичьей застенчивости, для задумчивости...
А остальная площадь лица, - пошлость, расчёт и какая-то поверхностная углублённость вдаль на пол-метра, вглубь – на миллиметры...

Там – откровенная тюрьма и жажда свободы, здесь же – тюрьма скрытая и никаких жажд, а если кто и возжаждет, то тюрьма явится, откроет свои объятья возжаждавшему.
            
                До свиданья.  Н.Чайковский.  05.07.75.