Собака-4. Там, где под пампасами бегают бизоны

 Данный текст следует после текста: "Собака-3. Пролетая над гнездом кондора".

ОТСЮДА НАЧИНАЕТСЯ ЧАСТЬ ВТОРАЯ Романа: "Уступи дорогу бешеной собаке".

Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT


Собака-4. Там, где под пампасами бегают бизоны (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру

Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.


В отрывке обсуждаются методы и интриги, используемые в мире развлечений.


Главный герой вспоминает события из своего прошлого, связанные с использованием методов и интриг.


В статье упоминаются проекты, осуществленные главным героем и его соратниками.


Обсуждаются проблемы, возникшие с операционной системой "Windows" и необходимость "убить Билла".


В статье также упоминается бывший Хозяин края и его проекты, включая создание "дольче виты" и местной "силиконовой долины".


Автор обсуждает проблемы, возникшие в брежневское время и влияние этих проблем на реализацию проектов (в первой половине 80-х годов).


Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. Нейросеть точно упомянула и определила индустрию развлечений, мир которой был создан в поздний застойный период советской действительности накануне перестройки, для сугубо оперативных целей и нужд: разведки, вербовки, добычи технических секретов и новшеств за рубежом и впаривания их, часто устаревших и недоработанных, тут для получения денег, чинов и иных благ. Раньше всё делалось грубыми силовыми действиями, а теперь вместо того, чтобы драться солдатами, решили драться клоунами. Всё это длилось лет сорок с середины 80-х годов, о которых в наше время и вспоминают герои. А девчачий служебный эскорт исользовался для заманухи и тех самых интриг. Также неросеть угадала использование грубой идеологии в качестве рекламы всего этого. А реклама и должна быть дурацкой, чтобы её невозможно было опровергнуть и даже желания такого у всяких умников не возникло бы.


                Там, где под пампасами бегают бизоны.

1. Короткая июньская ночь таяла над площадью Трёх московских вокзалов в розовом молоке утренней зари, что угадывалась уже над Кольцом и крышами спящих домов и дальними высотками. Никто, никакая вокзальная милиция, не беспокоили больше двоих собеседников, притулившихся за стоянкой таксомоторов, и сами зеленоглазые такси разъезжались уже, мигая огоньками и не захотев дожидаться первых электричек, от греха подальше. А на западе над питерским вокзалом догорала готовой погаснуть искрой утренняя звезда.

Бородатый товарищ человека в кожаной куртке прибыл из Северной столицы сюда пару дней назад, но чувствовал себя в Москве не без оснований, - а в силу событий последнего времени он и был тут таковым, хотя в Москве питерских и не любят, - уже главным. И его ожидал притулившийся в тумане за вокзальным углом неприметный джип со спецномерами. Второй же из этой пары собеседников был всюду первый и так. И не встретиться бы тут старым знакомым посреди глухой ночи, если бы не трагическое нападение на Сущёвском валу минувшим утром на ни в чём не виноватого Юрчика. Который был повинен лишь в том, что был тем "техническим персоналом" некой электронной базы с компрометирующими данными, который кому-то вздумалось отстреливать.

Юрчик мог бы стать жертвой ещё тогда, два десятка лет назад, когда они были с безбородым ещё собеседником человека в кожаной куртке, ставшим спасителем для них обоих, вчерашними выпускниками неведомого Политеха в Городе на Горе у великой реки Волги, где Юрчик пел в хоре на Весенних Вечерах, которыми советские власти заменили запрещённый тогда КВН, и сделали это не зря, а словно что-то почуяв опасное во всём этом бурном потоке веселья для них, тогдашних унылых хозяев жизни. А потом Юра плясал свой первобытный танец на собственной свадьбе, подражая своему кумиру - Косте Райкину. И в результате прямо напротив знаменитого театра сутки назад и допрыгался. И опять был вырван из полёта в вечность их общим спасителем Смирновым. А собеседник человека в куртке, хотя и получил из его рук в своё время отобранные у него свои документы, но спасся ещё раньше сам, встретившись и с Юрой, и со Смирновым уже в Питере в одной команде.

Великое общество, державшееся на плечах титанов, создавших его страшными и мудрыми методами, пару десятков лет назад пало оземь со смертью этих титанов, и, как и ныне, держалось ещё кое-как удалыми приёмчиками "вагона-ресторана". Индустрия развлечений и воспетый Макаром Театр Марионеток, где кукол дёргают за нитки, под надзором охранных служб и ловких кураторов девчачьего эскорта, - слово это изначально вовсе не имело нынешнего упрощённого смысла: у блондинок из бизнеса интим-услуг была другая "крыша", - обеспечивали с послевоенных времён заместо лагерной системы также и промышленную индустрию, её крепь и мощь.

- Недаром наши вожди тогда так боялись первых КВН-щиков, знали, что только дай таким волю, сразу получат ещё тех славных героев, - закурив очередную длинную сигарету "Честерфильд", и её пряный дымок потянулся над автостоянкой к Ярославскому вокзалу,проговорил человек в куртке. - Артисты, клоуны и их Карабасы-Барабасы все были под крышей "органов". А именно собственную охранку, ждущую своего часа, всегда более всего боялись все тираны и их растленные сынки-зятьки и дурные братцы любовниц тех сынков, распиханные осведомителями по разным режимным "шарашкам" вроде той, что была у вас в Городе на Горе.

- Тебе виднее, - засмеялся бородатый. - Это ты ведь у нас "Штирлиц". Кто, как не ты, организовывал ту оперативную "службу развлечений" и эскорта столичных визитёров в Дрездене и  операций в Западном секторе Берлина?

- Что я? - скромно усмехнулся Смирнов. - Мы, как могли, организовывали переправку буржуйской электроники и высоких технологий, которые потом один к одному, не глядя, передирали у нас тысячи инженеров и конструкторов... Разные шведы диву дивились, обнаружив воскресшие из ниоткуда вновь свои отложенные ими уже давно с архив разработки и потрясённые тем, как русские их снова "умыли"... Теперь всё было наше!
- Ага. Устаревшее и прямо с забытыми ошибками, - подколол его бородатый соратник.
- Мы только добывали сырьё, информацию к размышлениям. А делали это вы всё в "железе" в вашей "шарашке", - съязвил стреляный нелегал.

Главным же было не это. Главное было - впарить результат наводнявшим все провинциальные НИИ столичным заказчикам. Да так, чтобы силами гениальных местных электронщиков, наладчиков и хитрых конструкторов, делавших все отверстия в корпусах изделий так, чтобы добратся до печатных плат и кабелей могли только они, но никак не проверяющие. Эти изделия, которые ни по каким физическим законам работать не могли, на ГосИспытаниях показывали результаты на отлично. И потом на спецобъектах тоже годами и десятилетиями работали безотказно. Не без помощи конечно, командированных туда тех же разработчиков и спирта для протирки электронных контактов и магнитных головок. Как в магнитофонах. Ну вы помните.
 Но разве бы вертелся весь этот механизм без дополнительной смазки! И смазкой этой была как своеобразная идеологическая "реклама", жертвой которой и пал некогда наш безбородый ещё тогда незадачливый герой с нездешним именем, так и всё та же расцветшая в весёлом городке на двугорбой горе над великой рекой  "индустрия развлечений" и эскорта. Где были даже специальные люди, кому поручалось пит с гостями их Главков и Верховных приёмок вместо измученного нарзаном начальства и осведомителеё-соглядатаев, которым в компаниях, какие бы они ни были в быту алконавты, пить запрещалось. Своей дури хватало.

И знал обо всём этом бородатый человек не только от боевого товарища, но и по своим депутатским каналам. Но главное - помнил из собственного опыта.

Про то, как всё начиналось. И было впервые и вновь. Только попервоначалу это была вовсе не его история. Но только сначала.

                Внимание!

ВСУПИТЕЛЬНЫЕ АБЗАЦЫ НАПИСАНЫ ПРИ СОДЕЙСТВИИ НЕЙРОСЕТИ И ЕЁ ПЕРЕСКАЗА И РЕКОМЕНДАЦИЙ. ОНИ ЗАВЕРШАЮТ КАЖДЫЙ ТЕКСТ.

 Далее - авторский изначальный текст.


Там, где под горою стелятся промзоны, и над побережием закаты словно кровь, паренёк кудрявый жил, и не знал резона, чтоб смотреть девчоночьи фильмы про любовь.
Звали его красивым именем Евгений Грушевский, и не был он до поры ни пламенным комсоргом, ни, тем более, героем-бойцом.

Будучи совсем «мелким», он интересовался абсолютно всем, был романтик в душе, воспитанный на детских повестях про моря и пиратов, и желал и друзьям, и чужим людям только хорошее. Но к четырнадцати годам своим вдруг обнаружил, что кроме веселого мира вокруг, в солнечном городе, помимо тысячи увлечений и светлых далей, есть ещё на свете и кое-что, а именно, «одна маленькая штучка» — там, у него внизу: рвущийся к солнцу резвый конек, который бурно просился на волю, но тотчас хотел, чтобы его скорее разместили куда-нибудь в уютное стойло к щедрому водопою.
Юный всадник прямо уж и не знал, что и делать с взыгравшим некстати дружком. Пришпорив его, он честно устремлялся порою к рывку в небесное зарево восторженного облегчения, снедаемый пеклом страстей. Но при этом не расходовал себя, как иные — понапрасну, зря и постыдно, в синий простор, а, отучившись и быстро вырастая в должностях, вскоре делал карьеру: удалым акробатом карабкаясь вперед и вверх — по налитым кровью и соками жизни бугристым узлам созревшей в Городе вертикали власти навстречу своей юбилейной вершине: личному тридцатилетию, где его ждал салют долгожданной удачи, — обкомовские партийцы уже открыли ему объятия.

Салют этот обещал прогреметь вскоре — после ещё одного намечаемого события: предстоящего празднования «прощания с комсомолом». Многим членам их Комитета как раз этим летом одновременно «выходил срок» — им исполнялось по двадцать семь лет, после чего старшего из них — Грушевского стопроцентно брали в Обком для выполнения специальных поручений. Так что дел и побед хватало. Но и карьера не дала успокоения всаднику. Ведь не это вовсе в жизни было надо ему, не должности, — а чтобы его любили!
И хотя у него уже давно имелась жена, были другие дамочки и барышни в «рыбачьих» и «охотничьих» домиках, на выбор — всё не то! Так как им всем хоть что-нибудь от него, да было за «это» надо. И только одна оказалась иной — лишь ей нужен был он сам, его «комиссарово тело» и жар души.
Кажется, и у нее был муж. Или нет? Это было совершенно не важно.

Он не был жалким "сласто, - хотя есть термин поточнее, - страдальцем": мог запросто обходиться без «этого» сколь угодно долго, даже не вспоминать. Не был вовсе голодным: в «баньках» за городом, «приютах рыбака», во время слётов и за сценами конференций мог иметь любого счастья, сколько душа пожелает, не в том дело!
Давно уж со смехом вспоминал он свое подростковое открытие, когда у него, — ещё вчера собиравшего марки и значки, — вдруг обнаружилась новая проблема, - она проявилась как раз в том, что при нем: в его личном «хозяйстве», была, оказывается, помимо рук, ног и головы, та самая проклятая «штучка».
 Которая болталась совсем зря и которую теперь непременно требовалось куда-то засунуть, чтоб не ломило, распирая жаром и зудом, не надоедало, не отвлекало от интересных дел. Нет, для него «это» было совсем не главным, имелись дела куда занимательнее, и держать себя он мог без всякого душевного напряга в богатырском своем спокойствии и терпении запросто: хоть с женой, если вредничает, а надо, — так и даже не думать про «это», — легко!

Не в том дело.
Просто, он влип в последнее свое комсомольское лето, как кур в ощип, в иную пучину: его впервые в жизни и навсегда охватила всепожирающая страсть. «Она», избранница этой его страсти, не была никакой ни — идеальной, ни — роковой, женщиной, просто — той самой «плохой девчонкой», о которых пишут романы. И модная в восьмидесятые годы «варёная» джинсовая ткань тех чудных штанишек, что едва не лопалась, обтягивая с тыла изумительные, словно две дыньки, округлости спелых форм ее ягодиц, выводила его из себя, бросая в жар, в холод, в мрак, заставляя забыть обо всем. Жизнь его, повернувшись к нему таким же точно «тылом», превратилась тоже в две половинки:  постылый дом, и — жгучая новая страсть.

Она, прошлая его жизнь, разверзлась, как этот «тыл», раздвоилась.
Наяву ли на службе, или — во сне дома,  он видел только те, милые «дыньки»: которые всего лишь миг назад ещё, как скрывались, скучая, под тёплой на ощупь потёртой джинсой, и вот уже, один лишь рывок, — насколько позволяли приличия в смысле времени и места, — и он снова имеет их, такие теперь прохладные, гладкие, не стиснутые более синей, с клёпками, американской тканью, так легко соскользнувшей в который раз к загорелым коленкам, в своих жарких ладонях, — в последний сладостный миг перед тем, когда для него мерк полуденный свет или пламя заката, день, вечер, утро — всё исчезало и гасло, и он, сломя голову, опять и опять с гибельным восторгом безоглядно устремлял себя в судорожно сопротивляющиеся глубины, без слов и всхлипов, без всяких ненужных разговоров, с неровным, но яростным напором только туда, вперед и вверх — к вспышке солнца в разорванной мгле.

Он грезил лишь этим — независимо от того, вечер ли был вокруг или день, дом или работа, явь или дрёма. Представлял снова и снова, и все это — для того лишь, чтобы вскоре, уже реально, а не в мечтах, в сотый, наверное, раз увидеть под собой опрокинутое навзничь, измусолившее его дорогой галстук тушью с ресниц родное желанное зардевшееся лицо.

И мелодия его любви, сочинённая не им, а теми самозваными рокерами из подвалов и котельных, с которыми было недавно поручено бороться комсомолу: ведь это они сменили укрощённых и прирученных к началу восьмидесятых, смиренно давших где положено требуемые подписки "о неразглашении" и сотрудничестве, подотчётных "кураторам" «исполнителей бардовской песни», — звучала в его душе:

«Я хочу быть с тобой. Я так хочу быть с тобой — и я буду с тобой».

Он не боялся и не стеснялся, потому что не имелось в этой части его служебного существования ничего стыдного, маркого и порочного. А была - только она: чистая и светлая, юношеская не по годам испепеляющая до неистовых судорог страсть, его Песнь Песней, и ради нее лишь и был им организован позднее тот самый, памятный их коллективный «секс-тур» в кемпинг, — а жена все слала и слала жалобы в партком.
Слала и слала.

Его вызывали на бюро и на пленум, совали в нос каллиграфически исписанные супругой листки, — все они, старшие партийные товарищи, — а он ничего не мог сказать им. И лишь однажды, забывшись, в сердцах вставил своим оппонентам, вместо вежливого ответа, по самые их лопоухие уши, то самое, свое, — горячее, упругое, мощное, неведомое им, слабакам, — сочное, что ввергло их в шок и трепет:

— Что бы вы понимали, импотенты!

2. Ведь он, любимец Хозяина области, мог говорить всё, что душа пожелает.
Вот ведь как! Будучи совсем «мелким», и, обитая со своими родителями, которые вечно решали собственные проблемы, — причем столь нудно и бурно, что им было не до него, — с глупой сестрой и дедом-лауреатом в шикарной квартире их элитной «сталинки», он в большой сытой семье всегда оставался одинок и мечтал о волшебной палочке, способной осуществить детские его чаяния и мечты:  быть вовсе не «важным», как желали многие, но — любимым и нужным.

И вдруг, по мере вырастания из коротких штанишек, оказалось, что она у него есть, была всегда.
Всё уже имелось при нем, просто он о том не знал — ведь ничего еще не ожило в будущем комсомольском вожаке до той поры, пока не закрылась та «белая дверь» из песни с нарисованным на ней зверем: тигром, а может — жирафом, в детскую комнату его ушедшего прошлого.
А теперь, когда детство растаяло, имелась не палочка — целый маршальский жезл, указывающий путь к любви, а значит — и нужности его хоть кому-то: источник той самой радости и восторга, и неизъяснимого, нескончаемого удовольствия от реактивного, как в детской песне, «полета над миром сонным» — туда, в тугую, сладостную высь, к страстной вспышке солнца в душной потной ночи.

Причем женился-то он рано, как это и было положено по негласному уставу его команды, но понял всё не по-детски, а по-мужски только к двадцати семи годам.

И способствовал его обучению Лев, — когда Орготдел Обкома прикомандировал в ведение Грушевского «группу специального назначения» от Треста ресторанов и кафе для выполнения особой миссии: помогать Хозяину в осуществлении его проекта возрождения любимого края. Для этого предстояло завлечь сюда кого надо из Москвы на изобретенную Львом приманку.

Ведь в здешних диких пампасах, среди трущоб и недавнего бездорожья, Лев сделал невозможное.
Что было тут до него? Что знали эти люди, редко доживавшие до старости, но рожавшие-таки детей? О чём думали они: про «треснуть водки», про «дать кому-нибудь по морде», про свои «Жигули» и большие ни про что, — первую половину жизни день за днём выпивая в гараже, а вторую — по полгода бесплатно лежа-полёживая в больнице?
Все радости аборигенов, а они были диаметрально различные для каждого из них в молодости и зрелости, — походили на искусственный, чудной и диковатый праздник Седьмого ноября. Тоже разделённый на две фазы. Беззаботную раннюю и - долгую остальную.
 
Когда, после утреннего странного пьяного веселья: на демонстрации под хмурым небом краткого холодного дня, - в туманном полумраке, средь стылых луж и кумачовых полотнищ, под грохот оркестра и вопли «Ура!», которые ухали над площадью — где-то там, где были трибуны, - предстояло лишь скучное вечернее похмелье у телевизоров в крошечных комнатках долгожданных новых квартир, прячущихся в перекрестьях ледяных, пустынных и тёмных, безжизненных улиц, что глухо молчали, озарённые мерцающей иллюминацией, за окнами одинаковых, похожих на бараки, домов.

В них, этих квартирах, тлел унылый просмотр «Огоньков», а вне дарованного трудящимся личного уюта, — к ночи поближе снова полыхал краткий разгул отчаянной и бесшабашной страсти и молодецкой удали в «общагах».
Откуда, если повезет, уже очередным их обитателям тоже удастся когда-нибудь перебраться в такие же собственные жилища, чтобы оставшуюся жизнь делить там метры со своими выросшими детьми, болеть в тех своих семейных обиталищах и умирать. Этот круговорот страсти и тления перед неизбежным концом казался незыблем и вечен.

Вспышками меж серых будней были Женский день, Новый год, «майские» в «деревне» и на огороде. Город не знал иных праздников, — как вдруг получил «Дольче Виту».

 «Другая жизнь» — извечная русская мечта.
Ведь утопая во мгле и сугробах, тут всякий знал о том, что есть и сладость юга. Да и в этих краях тоже всё равно иногда кончались холода, и наступало яркое лето, когда средь зноя гремели веселые песни, пели трубы, — и вот уже любили и танцевали, как где-то в Бразилии, и здесь: в специальных местах даже в ночи. Такое тоже было всегда.

Лев — царь пампасов, был в подобных делах осведомлён, и — «поставил их на поток». Дал «это» городу.
 И хотя видели и знали про данное чудо не все, а лишь  немногие: кто хотел и мог, но оно тут — было! А в других краях не было и такого. «Шарашка», имевшая в кудрявой зелени волжских островов свои базы и испытательный полигон, к тому же — бившаяся с конкурентами из других городов за столичные «заказы», не могла остаться в стороне.
И, конечно, тут был задействован Комитет комсомола.

      Комсомольский лидер сделал гениальное открытие. В отличие от него, молодого и рьяного, старшие товарищи, что приезжали из министерств, заграбастав все блага, с годами невозвратно теряли главное: безмятежность существования, что была в молодости. А ведь именно она, вдруг обретённая снова в зрелые годы вновь — и есть то самое вожделенное «благополучие», а не деньги, статус и колбаса. Благополучие — как умение получать радость и удовольствие от всего вокруг: от себя самого и от всех, кто рядом, без зла, зависти и корысти — и, конечно, любых подвохов. Способность, как прежде, испытывать наслаждение просто от жизни: от дивных далей, от музыки и бесед, — вот что такое желанное благополучие. То, что каждый из них имел юности, пока еще не спился, не ожирел, не погряз в этих «гадских бабах», которые «надоели», а — надо, а уж не выходит: простатит.

Вот что все такие персонажи хотели вернуть.

Тут-то для этих целей и имелись «они».
Не «дежурные блондинки» от милицейской «фирмЫ», а другие — забавные, живые и непосредственные непрофессионалочки.

Они числились «в штате» при ресторанах и кафе. Но были не «жрицами любви», а теми, которым — «интим не предлагать».
А и не надо: седые, в последней стадии алкоголизма «папики» на пятом-шестом-седьмом десятке все равно были ни на что путное давно не способны.
 
Зато такое вот: «на коленках посидеть, на столе потанцевать, в лысину поцеловать, песенку спеть — контракт подписан!», —  это у милых созданий, украшавших «фуршеты», выходило здорово.

 Правда, не всегда удавался пункт: «А поговорить?»!

Подводило отсутствие образования. Вот тут-то для решения общей задачи на званных представительских приемах в помощь «штатницам» и задействовалось «ноу хау» — а именно, жизнерадостные, культурные «внештатницы» службы эскорта.
Те, что днем не спали, как девушки, что были «в штате» Треста ресторанов, а на своей основной работе в "почтовых ящиках" как раз и занимались теми самыми «заказами», — вот они же по вечерам «занимались» самими заказчиками.

 Это былое целое искусство!

Ведь еще вчера их, чистеньких, воспитанных, худеньких, часто даже и не разведённых ещё, а замужних, привлекали по просьбе начальства разве что для предварительной, перед приемами гостей, резки салатиков к «горячему»: мясу с черносливом в фирменных горшочках. Да для вечерних посиделок в приличных заведениях с нужными их директору или его «заместителю по режиму» местными гаишниками, контролёрами, иногда — медиками.
А тут такое доверие: "развод москвичей"!

Ясное дело, что дивной карьере комсомольского секретаря в Городе многие завидовали и мечтали того подсидеть. Но подобраться к главному фавориту Первого секретаря Обкома было непросто. К счастью, куда более серьёзные люди копали и под Гендиректора их научной конторы.  И тогда по принципу: что сопернику помогает, то  его и погубит, интриганы решили "развести" и самого любимца судьбы и фаворита первого в крае лица.

Для чего и выбрана ими была та тусовка, организованная лично Грушевским по поводу их общего "Прощания с комсомолом", - когда его соратникам в далёком "восемьдесят косматом" разом исполнялось по двадцать семь лет, - в загородном Кемпинге у междугородной трассы и усадьбы Поэта: второго после Пушкина, и уроженца здешних мест.

Именно данное интимное мероприятие "для своих" решено было сделать местом приложения всё того же, отработанного самим Грушевским многократно Метода - боевого метода весёлого девчачьего "ДИНАМО".

Той безотказной динамо-машины, не знавшей сбоя, необходимой для привлечения одних и отсечения других, что была впервые задействована в Крае ещё в пору воцарения в Тресте ресторанов и кафе супруги Областного прокурора Рюрика мадам Лилии Кузнецовой. И успешно отработана позже.

"Есть в графском парке тёмный пруд - там лилии цветут".

Машины, десятки раз опробованной соратником Лилии юным ещё Евгением, а теперь, когда тот заматерел, использованной против него самого.
Только вот пострадал в тот раз совсем другой.

Как это обычно у них планировалось в империи развлечений мадам Кузнецовой и её треста былых времён?

Невинная смешная провокация - а там, как получится.

Но получилась дурная драка "из-за баб" с музыкантами, а жертвой её стал вовсе в ней не участвовавший, случайный на той удалой гулянке нездешний паренёк.

Который был вообще ни в чём не виноват.

И не знал ещё изначально ни Грушевского: всесильного председателя Комитета комсомола их советской "шарашки"-НИИ, где они успешно внедряли тогда микрокомпьютеры отечественного производства, чтобы умыть наглого Билла Гейтса с его операционной системой Windows, да так и не умыли, а вместо этого стали делить московские деньги, да искать тех самых виноватых: ясное дело, чужаков в том приволжском Городе на Горе, где он собирался делать свою лучезарную карьеру.

Ни - всех этих их потайных делишек в запертом, регламентированном мире - счастливом и процветающем, но где хорошим, а, значит, успешным можно было быть не просто так, а только вместо кого-то, за счёт кого-то, по сравнению с кем-то.
А как же иначе!
Чужие там были нужны, лишь, как расходный материал для последующей утилизации по разнарядке. Для того таких и набирали. А он лично из-за своей "графы" и вовсе был вариант "зеро", то есть "ноль": ведь в его случае и придумывать никакого повода не требовалось, и искать зацепок было не надо.
Это ему объяснил его нежданный спаситель из "органов" Смирнов ещё в Питере, куда он бежал, как заяц от шакалов. Тех самых бешеных собак, что теперь, вечность спустя, достали в Москве и Юрчика. Но пуля - она дура. А молодец - осиновый кол. Было так всегда, будет так всегда. И пусть плывут века, словно облака.
Что бы с ним стало, если бы не тот его нежданный спаситель!

 Теперь бородатый человек глядел на едва рдеющий московский рассвет над шпилем Ярославского вокзала и слушал повествование своего соратника про то, как те же люди применили тот давний метод в том же Городе на двуглавой горе, теперь: двадцать лет спустя, хотя была уже почти другая страна и время иное.

Но вечная девчачья забава: искусство развода и охмурёжа, называемая звонким именем "Консумация", процветала и теперь. И те, кто всё это "замутил", похоже, опять, как и всегда, подставили вместо себя очередных мелких и безобидных.
   
 Ничего этого ещё не ведал собеседник Смирнова тогда, «в детстве», яркие сцены которого явились его воспалённому от московской трагедии с их другом Юрчиком, сознанию, тут, на площади Трёх Вокзалов - бывшей Комсомольской.
Сцены яркого далёкого лета, когда вдруг для него вскоре навек исчезнут солнечные дни.

Но разговор в курилке на «черной лестнице их шарашки» его озадачил уже тогда. Про гаишников-то он слышал. Ай да Натулька! Неужели и она этим занималась!

— Выходит, я её совсем не знал. Да что там, я же говорю — я и Тому так и не узнал за все время нашего «романа», ни о чём не догадался. Меня удивила, правда, одна деталь: в такой жаркий день выйти на улицу в юбке пусть и из высококачественного, но — кожезаменителя, — разве можно! Ведь что там внутри будет к полудню — квашня! Но они же не на день глядя, они — после ночи прохладной явились. Ясное дело: чуть подремали где-то — за столом ли, или на стульчике в подсобке до первых автобусов. Толком не проспались, Валерку где-то встретили, и — вперед, кофе с абрикосами пить. Вот он — ещё один секрет! — произнёс собеседник Смирнова, вслух повторив то, о чём с испугом подумал на солнечном крылечке тогда, «в детстве», сам испугавшись неясной догадки, что открылась ему в то утро, так ничего по сути не прояснив.

Ведь от того внезапного озарения, что было навеяно ему воспоминаниями о событиях прошедшей недели, и что так поразило его на утреннем крылечке при виде обеих Валеркиных спутниц: как явившейся в столь экзотическом виде былой его сокурсницы-«колхозницы» Наталии, так и ее утомленной солнцем спутницы, он опять едва не упал с единственной ступеньки. В точности, как от аналогичного удивления неделю назад, на лестнице их институтской курилки, хотя на этот раз ни единой затяжки не курил.

— И этот секрет ты двадцать лет разгадывал, — засмеялся Смирнов.
— Ну, я ж постеснялся прямо спросить. То-то в отделах у нас все шло так гладко: самообслуживание!
— Триумф воли Льва!

        3.Сначала, словно Бог, он создал в диких пампасах у великой реки земной рай, «дольче виту», и это был его Проект номер один. Потом в новообретенной им для себя и соратников земле молока и меда осуществил было уже и второй свой план, названный им Проект «Интерфейс», чтобы собрать с помощью будущих информационных сетей, — которым и имени-то такого: «Интернет», никто не знал, а было лишь что-то тайное: для армии, — всех своих подданных под отеческое крыло.

И вот, когда все уже было готово: первые, выпускаемые на Серийном заводе, микроЭВМ «Электроника» поступили для освоения в «шарашку», где, не ведая ни о чём, беспечно ковал свой служебный успех будущий руководитель группы молодых специалистов, — случилась «гибель Помпеи».

Неведомый Билли Гейтс, конечно же, еврей, в каком-то гараже с подачи ЦРУ паял себе паял, как и они, — и напаял что-то явно не то. Операционная система “Windows” в «нестандартное оборудование» — «не влезла»!
Грандиозный вентилятор, что был внизу стола оператора — влез, а Windows — нет! А без него было теперь — никак, хоть убей! Проклятая буржуйская техника снова «ушла вперёд».

— Между прочим, Юрчик в своей научной работе занимался как раз этой операционной системой, — вспомнил собеседник Смирнова.
— Ну вот видишь. «Жил Билл, пил Билл и курил Билл», — как там у Макаревича. — И Россию-матушку не любил Билл. Что надо было теперь  сделать?
— «Убить Билла». И его «сподручных»?
— Правильно.
 
«Кто на новенького!»

— Так что наш друг Гена, этот рыцарь при плаще и шпаге, в шляпе набекрень, ещё должен был появиться. Сам Лев, Хозяин региона, был уже стар, чтобы спасать «нестандартное оборудование», он устал от этой жизни и потому с началом горбачёвской эры со спокойной душой отбыл в Москву на пенсию. И, поселившись в элитной башне розового кирпича в Денежном переулке, до самого двухтысячного года с глухим рыком курировал оттуда жизнь оставленного им края на синем побережье, где он осуществил главный, первый проект своей жизни: проект «дольче виты» в созданном им чудном городе. А второй проект: создания том Крае местной местной "силиконовой долины", — у него не получился.

Жаль, но бывший Хозяин края и не питал иллюзий — ничего уже не могло получиться в принципе. Мягкотелое брежневское время, сытое, тёплое, слепило слишком большой пряник в ущерб кнуту, а ведь было известно: чуть отпусти вожжи — и всё посыпется, рухнет. Любитель джаза Андропов, ценивший новации, оказался «умником» — его-то последователи потом всё лишнее и устроили. Испугались когда-то повторения Новочеркасска, дали работягам зарплаты, «Жигули» для «левых» доходов, буржуйские отдельные хоромы.  С, опять-таки, — личной, кухней, балконом, подарили два выходных, а кто всё строить станет? Узбеки и таджики из стройбата Артеллерийской академии со своим прорабом Равшаном Джамшетовичем и дивизионным «зампотехом»: вечно поддатым майором Шнейдерманом во главе, что ли, опять? Да они свой собственный Дом офицеров на Липовой Горе целую пятилетку строили, а потом облицовка обывателям на головы падала, Герб страны с козырька над входом обвалился! Плохая примета.
Нет, не в стройбатах и не в таджиках была сила.

Чьими мускулами возводились в крае мосты, корпуса, даже свинарники? Птицекомплексы? Все тем же ГУИНом:  империя этого советского «Управления Исполнения Наказаний» была не скромней гулаговской. Контингент пожиже. Но — зеки! Уж кто, как не Лев, это знал. Неужели кто-то верил всерьёз, что железные сталинские наркомы боялись анекдотов, рассказываемых по пьяни здешними скоморохами? Нет, это был только предлог — чтобы лесоповал, бывший тогда таким же источником валюты для страны, как потом — Уренгой, пополнялся не только уголовной спившейся голодранью, но и — крепенькими селянами, городскими мастеровыми, теми же «умниками», дружившими с гимнастикой.

 «Знак ГТО на груди у него? — Больше не знали о нём ничего!».

 Нужен — «плечистый и крепкий»!
Для того и смертную казнь после войны отменили — заменили на «четвертак».

И Лев не испытывал никаких душевных мук от того, что накануне своего назначения в Обком на Волгу лично находился в бывшей «столице Войска Донского» Новочеркасске во время «событий», где эти, — «в футболках и в кепках», — получили то, что следовало.

«Кнут и пряник — иного метода не дано», — так неоднократно говаривал Льву его давний друг, директор главного городского птицекомплекса Яков Семенович Цесин в своём большом личном коттедже во время их дружеских встреч на весенний праздник, хотя оба были атеистами, и что им тот Египет!

А ещё оба они были земляками по их родному Смоленску: оттуда, а вовсе не с Дона, как указано в официальной легенде, происходил Лев, который полностью разделял истину: нужен крепкий кнут.
Кнут, чтобы вернуть то, что почти угасло.

«Архипелаг «ГосЛаг», вот, что это было до сих пор: сидельцы—зеки на зонах и «вольняшки» — рабочие на заводах, те же стройбаты, вольные стройотряды весёлых студентов и умные инженеры в «шарашках»-НИИ.

«Промзоны» в любом областном центре занимали полгорода, как и здесь.

 Производственные цеха, титановые, сверкающие гофрированными сферическими крышами ангары, складские кирпичные сараи, крытые гаражи зимой и летом были окутаны клубами пара, что поднимался от надземного спрута теплоцентралей, змеящихся всюду и увитых поверху стекловатой.
В канавах текли, сверкая перламутровым великолепием разводов, ручьи, среди величественных цитаделей фаллически торчали трубы, извергающие из утолщений своих жерл — там, в небе, где были жерла, — разноцветные дымы, сквозь которые мерцали и ночью и днём далёкие прожектора.

А когда темнело — то было видно, как вдали, за городом, куда уходил кривыми улочками покосившихся утлых изб «частный сектор», горел над промзонами в тёмном небе факел сжигаемых отработанных газов, и слышался неясный тревожный гул, исходящий из самого чрева всего этого, живущего вне воли людей, существа.

 Существо это, словно древнее чудовище Левиафан, круглые сутки дремало, урчало, питалось и что-то переваривало, то есть теплилось своей жизнью — там, на скрытом заборами пространстве охраняемых день и ночь «Территорий».

За этими заборами с родной глазу «колючкой» поверху, «вертухаями», КПП, что тянулись от «спальных районов», пересекая город, повсюду, и существовал этот промзоновский Архипелаг, а это значило: Система жила.

Исчадие умирало, это все видели, но цеплялось за последние свои дни, и все завороженно служили ему не за страх, а за совесть - ведь ОНО хоть как-то, пусть и поедая время от времени то одного, то другого: всякого, кому не хватало ума и воли заслониться ближним чудаком на большую букву "М": наивным одноклассничком или соседом по цеху, но кормило и охраняло своих подданных неведомо от чего.

От каких-то чужих и непонятных, кто и так проживёт.

Ведь люди знали: "эти, чужие" не пропадут.

"А для обычных людей наступит бардак и случится СТРАШНОЕ".
Об этом говорили на всех партийных и комсомольских "политнакачках".

Сколько счастливцев прекрасно кормились на этой теме под надёжной пятой того земноводного древнего пресмыкающегося - тьмы и тьмы!

Куча простого народа, тётечек, розовощёких мОлодцев и крепких, как грибы, дедков с лихим прошлым служили в системе «ВОХРы» — как встарь. Все они прекрасно жили: при пайках, гимнастёрках и льготах, — часто и по соседству: кучно на одних и тех же улочках «частного сектора», а их начальство — в немногочисленных, жёлтого цвета, пятиэтажках-«сталинках» в центре.
Ведь исключительно на них и держалась Система, ставшая основой новой цивилизации, что возникла тут на пустом месте, где до появления Льва вот уж полвека, как не было ничего — лишь свистели в диком поле степные ветра.
К восьмидесятым годам «режимные отделы» при предприятиях, захиревшие было, опять расцвели, и начальник каждого из них снова стал вторым после директора человеком.

 Но не поздно ли? Народ был уже не тот: слушали, что не надо, болтали погаными своими языками.
Думали!

Чтобы загонять этих алкашей на заводы, — и только там, кстати, следовало выделять квартиры, а кто ещё свеж и молод — тех на БАМ, на нефтяные прииски, в «колхозы» — всюду, куда надо, в качестве пока «вольняшек», а надо будет — так и «ЗеКа», — требовалась настоящая армия «секретных сотрудников»: вербовщиков, наводчиков, пусть даже провокаторов.

Ведь методы вербовки стары, как мир: «разводка», «кидание» и — «деловое предложение».

Однако вместо кнута и «охмурёжа» слишком увлеклись «пряником».

Нововведения горбачёвских восьмидесятых Лев презирал всей душой. Так что - какая уж тут «силиконовая долина» на Волге...
 Снявши голову, по лысине не плачут!
И он не жалел о неудаче своего второго проекта, тем более, что у идейных наследников здешних Повелителей Кур былых времён теперь наготове был проект третий — план возмездия!

Слава богу, ещё со времен Московской Олимпиады была воспитана целая когорта надежных ребят.

Не только «пиарщиков»—заводил, но и тех, специально командированных в Москву, «практикантов», кого тогда, в восьмидесятом, внедряли в толпу — под видом «спортивных фанатов» приглядывать и слушать, особенно в день, когда вместо Олимпийского праздника вся Москва устремилась на те, ненужные похороны.
 Довезли «кони привередливые»?

А нечего было через флажки!

Что ж — когда-то и у него, Льва, «порвали парус». «Каюсь»? Нет, неправда — он не продавал душу, это ложь, и он — искупил старый грех, создав на приволжских холмах город Солнца, и — счастья, — взамен того, расстрелянного, и ему не в чем больше было каяться.

Только вот порой, лунными ночами, под окна подъезда элитной жилой столичной башни-многоэтажки розового кирпича в Денежном переулке, где доживал свой век он, Почётный пенсионер,  Лауреат и Герой труда, прибегал неведомо из каких сырых оврагов огненно-рыжий пёс.

И тогда сквозь тяжёлую от лошадиной дозы снотворного вязкую, липкую полудрёму, великий мудрец слышал, как тот, задрав к светлому беззвёздному небу мокрую оскалившуюся морду, в серебристой от лунного небесного света, глухой и зыбкой московской предутренней мгле, словно зовёт кого-то к себе там, внизу: не знающий страха, истекая жаркой слюной — воет, лает.

И одна лишь последняя святая цель его жизни не позволяла сделать ему, брошенному всеми, давно желанный шаг.

Туда, вниз!

И цель та была — возмездие. Не было уже сил для свершения плана? Нынешнего, завершающего?

Что ж, пусть этим занимаются молодые. Но молодые-то его и подвели. Да так, что он не мог больше молчать.
Сначала всё шло по «плану возмездия»: в Городе, как и всюду, тлела политика тихого саботажа «новых веяний». В Обкоме один за другим менялись смешные Первые секретари — мелочь, не чета ему, однако затянутая бурой тиной вечного покоя тихая заводь «Красного Пояса» жила себе, как встарь: платила партвзносы, сохраняла в девственной целостности на стенах кабинетов святые портреты, а на милицейских фуражках — гербы Союза, ходила на митинги и выборы и голосовала, как надо.
Так как свято верила, что пьяный сон «московского наваждения» закончится: вот-вот уже помрёт старик «ЕБН» — и «всё вернётся», ведь зачем начальству менять всё, что оно имело для себя бесплатно, на малое: не идиоты же.

Как вдруг в начале «нулевых» годков в крае произошла катастрофа.

И одним из её виновников оказался любимый его ученик, вскормленный в гнезде орла и — возглавивший теперь чужую стаю.

Лев, былой Царь Пампасов, земли и неба, породивший Грушевского, как явление, лично и подписал ему, — как, впрочем, ранее — и его забывшему страх новому «шефу» области: Фомичу, приговор.

— И что же «ваши» не помогли Губернатору? — спросил собеседник Смирнова.
— Как же не помогли? — засмеялся тот. — Ведь я возвращаюсь.
— «Возвращение Бессарабца»? — поглядел на него бородатый человек. — Ну, если только! Но это будет уже следующая история. А пока девчонка, дочь его, умирает в яме.
— Не умрёт. Ее бы спасли по-любому, даже без меня. Хуже — другая дерзость. «Они», победители, там, в Городе, заявили, что и Президент, мол — такой же «их человек», «поставленный на объект»: на всю страну то есть, согласно заданию. Чтобы попридержать в сохранности до поры — а затем «сдать по описи» страну вернувшимся прежним степенным людям. «Настоящей власти», которая всего лишь, — а вы как думали, — «выходила покурить». И Гене верили: ведь он, "резидент Муравьин", служил с ним в Германии!
- Ну да. Пока не нарвался на тебя, - засмеялся бородатый, но Смирнов не повёл и бровью, продолжив:
- Многие в городе теперь и вправду уверены, что «Путин их сдал». И вот этой-то наглости Гене с его корешами мы простить не смогли. Это и была «ошибка резидента» Муравьина! Нашел прикрытие! А ведь даже вашего комсорга, парня без особых принципов, они не смогли заставить играть в своем кукольном театре — не удержали птицу в клетке. Помнишь: «И до чего ж порой обидно, что хозяина не видно — в даль и в пустоту уходит нить». И в процессе представленья вдруг возникло впечатленье: кукла научилась говорить, да еще и летать, вот ведь орел! При этом выдала та птичка в гордом своем клекоте такое!...

— Куда же он улетел над синим побережьем? — спросил Смирнова его бородатый собеседник. — Этот наш «орел скалистых гор»?

— Когда стало ясно, что впереди-таки — большие перемены: бывшие комсомольцы вовсю уже курировали расплодившихся по подвалам и котельным музыкантов и возглавили первые кооперативы, поставляя из Польши «видики» и джинсы, — то в среде степенных людей возникло решение — «пусть все идет, как идет, но хозяевами будем — мы».

От имени обосновавшегося в Москве в Денежном переулке Льва Грушевскому ещё после первого путча и было сделано то самое заманчивое предложение, от которого невозможно было отказаться никак - возглавить в Городе психотерапевтический «лечебно-реабилитационный Центр», чтобы собрать в одном месте различных кандидатов на скорую утилизацию: алкоголиков, дурных, запуганных жизнью и «всеми брошенных», прочих убогих.

Это было необходимо для создания сначала — банков их адресных данных, и затем — для дальнейшего проведения оперативной работы с будущими «клиентами на развод».

 Ведь именно они, — ведОмые в ловушку судьбы опытными «сопровождающими» из числа ветеранов вечной милицейско-тюремной агентурной сети, — и должны будут составить вскоре костяк кадрового состава разных «сетевых маркетингов», банковских и кредитных пирамид, понадобятся для такого дела, как продажа «стрючка» в «фанфуриках» и всякой копеечной ерунды: препаратов из скипидара и рыбьего жира по цене в половину пенсии через аптеки, курируемые мэрией:

 Хотели своего «рынка» поганого — получайте!

А также — для формирования нужного «административного ресурса» в боевую пору выборов.
В мирное же время именно они по указанию кураторов сгодятся и в качестве списочного резерва «партий», как «подсадные утки» в «активных мероприятиях» и, как подставные лица в судах, также — для организации пикетов и митингов, а после — и для квартирных афер в виде наводчиков, вербовщиков, провокаторов, а потом — и жертв.

 Золотое дно, Клондайк!

 И что же? Грушевский не просто отказался.

— «Я себя не на помойке нашел», — вот тогда-то он именно так и заявил, мондюк этакий. В лицо былым соратникам: мачо — он ведь, и вправду, во всем — мачо.

Причем, самое мерзкое было даже не «что» он им сказал, но, главное, — «как»: нагло глядя в глаза, уперев ладонь левой руки в край стола, а правую ладонь — заложив в карман брюк, склонившись над столом этим перед ними, словно коршун какой, заставив съежиться.

И вот этого: своего позора, — они ему-то и не простили.
Чистоплюй!
 
Ведь он плюнул, можно сказать, в них во всех: тех, кто из ничего стал хоть кем-то, чтобы давить этих хреновых умников и красавчиков — давили, давили, а они опять понарождались неизвестно откуда. А вместе с ними —  бесчисленные «деловые», «боевые»,  и мастеровые на все руки — этих с кондачка вообще не возьмешь.

 Недобили породу!

Вот и бывший комсомольский секретарь вошел сначала — в Городской союз предпринимателей по части сахарного бизнеса, снюхавшись с арендатором свекольных плантаций, еще одним орлом сахарных прерий: Серегой Фроловым. Для степенных людей тот поначалу тоже казался своим в доску, даже аккуратно платил партвзносы — как вдруг ни с того, ни с сего, уже после выборов, отказался отдать Чебуракову и его сладкой Империи Шемуршанский Сахзавод!

Нашёлся тоже ещё один "мушкетёр" при тех, дорвавшихся со своей "перестройкой" до трона в Кремле дурных меченых королях из сальной колоды шулеров, которых не интересовала больше ни страна с её величием, ни святая Идея - ничто, кроме нарядов и украшений своих забывших берега жёнушек с их туристическими поездками по всяким "англицским" весям. Которые решили, что не будет на них патриотической управы гвардейцев верных кардиналов!
Он со своими новыми боссами, и с Грушевским, возомнившим себя среди них Атосом - ох, как ошибётся!
 
— Я встречался с ним буквально вчера по пути из Саратова — рассказал все это своему бородатому собеседнику Смирнов,  — ведь вскоре и ему потребуется помощь:  на партнера Грушевского по бизнесу, Сергея Фролова, «у них» нашелся «компромат» давно минувших лет.
— Забеременевшая некогда подружка? — спросил Смирнова его  собеседник.
— Отнюдь — он примерный семьянин. Был до недавнего времени. Ему инкриминируют иное: святотатство! Якобы в дурной юности Серега Фролов похитил местную святыню — чудом сохранившийся на порушенной шемуршанской церкви, которая служила у них на селе в советские годы складом матрасов и инвентаря для приезжавших каждое лето полоть, а осенью — рубить свеклу, в здешний колхоз «заводских», — крест!
— И «институтских» — тоже, — засмеялся собеседник Смирнова. — Только, насколько мне известно, имя того, кто увёл этот крест, было не Серега, а Андрюха.
— Тебе виднее, — усмехнулся и Смирнов. — Но не им. Уж сколько он, нынешний хозяин сахзавода, ни доказывал, что тогда, четырнадцатилетним пацаном, был на учебе в Сердобецке — ему не верят: мол, дело было летом — какая учеба!
— Экзамены в техникуме.
— Это ты им расскажи. Но у нас на «них», врагов Фролова, найден компромат покруче — убийство! Совершенное тем же давним летом — труп бедняги целую неделю плавал в местном пруду под солнечным пеклом в сидячем положении.
— И это происшествие мне известно. Так что ж?
— А то, что у нас есть информация, что все эти годы данный труп лежит в могиле, отделенный от головы.
— Ужас какой. И вы узнали, где череп?
— Догадываемся. И — добудем улику, когда я вернусь в Город — для этой цели у меня имеются верхолазы из вьетнамских джунглей. Что может быть лучше плохой погоды — была бы только ночка потемней! Но дружба с Фроловым и его соратниками из депутатской «семерки непримиримых»: Борщаковым и Русановым, — не главное прегрешение вашего бывшего комсорга перед теми, кто «вернул себе сегодня по праву Любимый Край»! Ведь с тех, дерзких слов, сказанных Грушевским тогда, на последней полуподпольной партконференции, сначала — всем им,  «нашедшим себя на помойке», а позже — и «кураторам» из будущей бензиновой компании: лично «Вите-афганцу» и «Гене-чекисту», закончилась прежняя простая история комсомольского комиссара и его любви. И началась другая: одна из сотен историй про то, как закалялась сталь.

  — Странное дело — ведь он так и не оставил свою бедовую «уличную» «вареную» любовь, - проговорил Смирнов. - Хотя и не ушел из семьи — не смог бросить детей. Но все эти годы и та, вторая, следовала неотступно за ним, став настоящей боевой подругой. Уцепившись за такой «компромат», былые «кураторы» Грушевского еще надеялись вернуть одичавшего бывшего комсорга в свои ряды и готовы были простить.

Но готовность их эта продолжалась лишь до того дня, когда накануне Губернаторских выборов, где «они», степенные люди, которым по праву принадлежит в этом краю всё, чем они повелевали тут всегда, вскоре победят, чтобы, успешно осуществив здесь, над Волгой, подъём вновь Красного Солнца вручную, начать под вечевой колокол решающий поход на Москву, — он, их соратник, любимец Самого, совершил страшное — переметнулся к врагу, а именно — лично возглавил региональный штаб главной противостоящей Вождю-прокурору партии: дурацких самозванных «медвежат», этих пожарников и спортсменов, приняв разумом своим и душой новое проклятое время — время самозванцев.

Презрел степенных людей: их, истинных хозяев жизни, тех, кто в лучшие годы создал этот дивный город в великой стране, а теперь раздул тут всепожирающее пламя алой зари, которое спалит, наконец, всю эту жалкую свору.

То, что говорил сейчас про победителей Смирнов, было вкратце известно и его спутнику.

Гнев Льва, — там, в его «квартире-Приёмной» в Денежном переулке столицы, был тих и горестен, — и означал теперь одно: приговор.

Ведь он, Грушевский, был действительно его любимец, ученик и надежда с тех самых светлых дней, когда  оба они единым выбросом душевной страсти зажгли в небе здешних диких пампасов солнце, что засияло столь надолго и так ярко над возникшим в кратчайшие сроки на синем берегу волшебным городом!
И таки после этого — плюнуть в колодец, откуда росла та самая, былая, коварно забытая им, бугристая вертикаль власти, по которой карабкался он, молодой визирь своего повелителя, когда-то к вершине, и которая дала ему в жизни все: успех, «пайку», кабинет, — общую их мечту: «Из Ничего стать Всем»?!

Мечту, отлитую в чеканные слова Партийного Гимна, такие простые и ясные, непонятные лишь умникам-говнюкам, — те самые слова, что пели, вот так: стоя, в едином порыве, прикрыв в экстазе глаза, расслабив выпавшие наружу, за бляхи ремней, животы, на излете святых партконференций, они, меченосцы Идеи, все, как один, единственные, кто понимал истинный этих последних слов их родного гимна смысл:

«Кто был ничем — тот ста-анет всем!», — Это предать?!
 
Ну что ж, раз ты «не на помойке себя нашел» — значит, там окажешься!

4. Решил «кинуть» их, подло, пользуясь своим физическим превосходством над ними, своими кураторами, сплошь уже выродившимися бедолагами: теми, кто, в общем-то, и всегда, а не только «в годы бардака», «был ничем?».

Так кастрируем! Теперь, после победы в Регионе, а в скорости — и в Москве, это станет реально. Сделаем, обрежем. И не только его, а — всех хреновых умников, деловых, «смелых-умелых» и тех, кому они нравятся, их подголосков в драных портках!
Подкулачников.

Как тогда, в Новочеркасске. Чтоб знали и помнили.
Только здесь была уже тайна, главная, угрюмая личная тайна в жизни Льва: память о том, что замаливал он потом всю последующую свою жизнь благими делами, хотя и не верил почти в своего забытого Бога — грозного, страшного, непонятного, непредсказуемого. Единого и неделимого: скрывающего свой облик и Имя и на знающего пощады. Ничего не объясняющего! Потому и отринутого в ужасе миллионами, алчущими простой, понятной защиты, которую они себе и нашли: мол, греши себе на здоровье, но — каясь.

Хорошо иметь заступника.

Лев его не имел.
Да и в чем был его грех? Он лично, что ли, их убивал? Хотя этот факт биографии стал для него боевым крещением.

Первое задание партии: когда другие, не побывавшие на фронте, не видавшие злого фрица вблизи, как он, первая для тех жертва, — наложив в портки, забаррикадировались у себя в горкоме, — то именно он вышел образумить толпу с электровозостроительного, чумную, яростную в своем гневе. Разве он, «иногородний», как это называлось в донских станицах, желал зла им, местным аборигенам, не выдавшим его в страшные годы оккупации во время немецких облав, как никого не выдавали с Дона вовеки веков?
Конечно, не желал.
И он не сам повел их к горсовету — ему велели.

А они, горожане, — поверили залётному «золотокудрому станичнику», и — сами пошли за ним, когда из дыры в чердаке над вторым этажом ударили пулемёты.

Что ж. Слишком много было в те годы среди народа вчерашних фронтовиков — ничего не боявшихся, не управляемых. С этим надо было что-то делать. Таков был приказ: проредить!
Война — кончилась. И предстояло снова командовать страной, и метод тут был один.

Отправившись с Дона на Волгу, из захолустной «казачьей столицы» в областной центр на повышение, он поставил перед собой цель, ставшую его первым проектом: здесь, в диких пампасах у великой реки, на зеленой двугорбой горе, построить свой город Солнца — взамен того, спаленного пулеметами городка, создать новый, на синем побережье. Малыми силами и в кратчайшее время.  Этот проект и стал бы искуплением греха его молодости. Имелся для этого и ресурс.

Ведь помимо красивых НИИ, богатых заводов, умных «физиков-лириков» в очках и свитерах с их песнями в турпоходах у костров, кроме тайных просмотров полулегальных фильмов на конспиративных сборищах, куда приносили редкостные «видики», чтения чего-то там запрещенного, данного на одну ночь, под одеялом с последующим обсуждением за рюмкой чая на интеллигентских кухнях, помимо всего этого, — была ведь и — другая страна.

Её никто не замечал, но там-то и делалось все: вмиг, словно из-под земли, возводились среди степи заводские корпуса, «Автограды», целые Соцгорода.
 
Где надо — возникали трубопроводы и байкальские магистрали… Как, откуда? Ведь рабочий: советский сантехник Вася, — кран починить не мог, мебель отечественная разваливалась, двери не закрывались, сверла в дрелях ломались!

— Я тоже смеялся: вон «у них» — какой-нибудь Джек безо всякой «идеи» пашет и пашет, как автомат, а русский Вася — он как? Запорол болт, закинул его за верстак — и ладно, отправился спохмела курить. План — и без того шёл, — согласился со Смирновым в его рассуждениях собеседник.
— «А включаешь — не работает»? Но ты ведь помнишь, как у Райкина дальше? «А и не надо, чтоб работало: где надо — там работает»?! Откуда, почему? Думаешь, все вершилось только волей и яростью гениального Льва с его «Трестом ресторанов и кафе», что был подконтролен прокурорским структурам друга Льва — Рюрика Генриховича, и талантом Рюриковой супруги Лоры, данный трест возглавлявшей? Нет — трест ресторанов лишь добывал заказы. А исполняли… Совсем другое «Управление».
— Все те же?
— Конечно. Все знали, что магистрали от Байкала до Амура прокладывает не только «радостный строй гитар — яростный стройотряд». И даже не армия. Рано по кухням перестали обсуждать роман про ГУЛАГ — это никуда не делось. Ведь и у вас была всё та же «шарашка» — именно в таких закрытых «почтовых ящиках», научных конструкторских бюро и институтах и ковали: «советский интернет» ли, или — «мирный атом» в Дальнем городе.

Ещё имелась «промзона»: заводы с жилыми гетто при них, где кучковались «вольнонаёмные», сбежавшие из оголодавших деревень вокруг.
Но разве одного этого хватило бы для того, чтобы тут, в выжженном историей за последние полвека от остатков прежней жизни краю, в голом поле, где кроме железнодорожного узла, хибар да грязи давно уж не было ничего, лишь свистели степные ветра, да обитали дикие племена, вмиг, из тлена и пустоты, создать на здешнем синем побережье бурлящий очаг новой цивилизации, с жизнью, достойной великой Империи: сытой, почти как в прекрасной Москве, на зависть окружающему «голодному Поволжью», где все говорили: «Хотим жить, как тут!»?

 Разве эта новая цивилизация могла быть создана столь быстро иным путём?

— Европейская тоже имела в своём замесе и пот, и кровь, вся западная литература прошлого века — про это, — заметил собеседник Смирнова. — И кончилось там всё — нацизмом.
— А у нас? — усмехнулся Смирнов. И добавил:
— Конечно, и мучили, и губили людей ради цивилизации и там. Но всё-таки не так, как у нас, по-другому. Там у человека был выбор, там начальство дралось между собой, а не с теми, кто внизу. А что до результата в итоге: у нас и у них — так он вообще несопоставим. Об этом в нашей Конторе говорили открыто — не только в курилках, но и в коридорах. Цивилизация нашей империи рухнула вмиг от ветерка.

 Чуть помолчав, Смирнов продолжил:
— Вы до поры этого не замечали, один ты и пострадал попервоначалу, другие — потом. Просто вы были «вольняшки», а имелся и «лесоповал»: зеки от Управления исполнения наказаний. И их конвой. Только эти ребята «из трюма» с всесоюзным Трестом ресторанов и кафе в обнимку: камбузом корабля империи, — и совершали всегда в стране все подвиги.

И теперь именно герои прошедших лет, питомцы данных двух «контор», они-то и слепили-то как раз, — теперь в вашем Городе у реки, — из того материала, что был у них под рукой, свою долгожданную «Революцию красивого цвета».

Разве кто иной из «бывших» хоть прежде, хоть сегодня, мог бы сделать в том мире, откуда все мы вышли, и осколки которого еще блещут под алыми зорями там и сям, что-то реальное?
Только они.

Не лично старые товарищи, конечно: из «прежних» остался только Лев в Москве, прочие повымирали, а охранка, обслуга: былые поильщики и кормильщики, снабженцы и ВОХРовцы, развлекальщики и прославляльщики, тайные соглядатаи и известные всем доносчики, верные лакеи: водилы личных авто и «разводилы» нужных людей и глупых лохов, «наезжальщики»-вышибалы и штатная агентура бесчисленных «режимных отделов» и их начальников.

Задействованы были также чьи-то подросшие дети, бывшие супруги и прежние зятьки. Ими тоже не брезговали: опустившихся и убогих вытаскивали из запоев, отмывали, часто заново соединяли брачными узами, снабжали деньгами, доверенностями на вождение машин, даже пневматическими пистолетами.

Эти-то персонажи, плюс — былая агентура, — вот кто обеспечил в Городе красный рассвет, приведя с собой, словно дракона на поводке, Вождя: «Красного прокурора». Который всегда был лишь «шестёркой» своих былых кураторов из Областной прокуратуры и «органов».
Они исполнили этот план, использовав сохранившиеся агентурные сети из бывших поднадзорных, осведомителей и «засланных казачков» всех известных мастей : живых приманок, «подсадных уток», вербовщиков, штатных провокаторов и наводчиков-стукачей и — других старых помощников в «активных ли мероприятиях» в отношении «клиентов» или — в оперативной проработке «объектов».

— Империя нанесла ответный удар, — согласился со Смирновым его собеседник.

И сделано это было усилиями её последних солдат, сохранившихся с того времени, когда рядом с Хозяином края Львом Борисовичем Ермановым, блистал в «жилище света», как чистый херувим, их комсомольский лидер, любимец Первого, — Грушевский.

Тут, на родине Поэта, равного поэту Главному, где находился родовой Дом-усадьба с музеями, кемпингом для туристов, прудами и «Домом ключника», комсомольский секретарь на пару с «парящей кометой», — Лорой: супругой тогдашнего областного Прокурора Рюрика Генриховича Кузнецова, рулившей с лихостью валькирии Трестом ресторанов и кафе, что «улыбкой ласковой привета» спешила поделиться с ним, — и её помощницами, трудились в те годы, не покладая рук. Этими руками и было добыто всё для больших дел. Сколько лет как уж обосновавшись в Москве, Сам до последнего продолжал опекать своего протеже. Сколько было надежд! Ну чего не хватало? Зачем было бросать вызов своему Богу?

Грушевский — бросил.

И стал для них всех - дичью на ужин.

И вот уже он, как тот «печальный Демон, раб изгнанья», витал над грешною землей: рукотворными кущами земного Эдема, созданного и при его участии тоже,  где звучали для него когда-то под ярким Солнцем вечного сладостного лета серенады солнечных долин, и где теперь, когда погасло светило дня, не было ему места:
 
«И над зелеными кустами, сверкая разными местами, изгнанник рая пролетал. Его мы только и видали, как в синие он скрылся дали. И там нарвался на скандал»...

  Так пародийно издевались теперь над ним, «красавчиком»,  москвичи-пиарщики "Красного Прокурора—победителя": талантливые сочинители из созданной на период выборной кампании партийной пресс-службы Чебуракова, лично — малограмотного, живописуя будни здешних прерий.

И пролетал — не один, а со смешным огрызком смешной своей «партии пожарников и спортсменов», — как опять издевался над ними, самозванцами, чьи столичные «вожди» и "тремя курицами прежде отродясь не командовали", он, Первый секретарь красного Обкома и тоже победитель Чебураков:

 — В который раз «окинув оком владенья Бога своего. И на челе его высоком — не отразилось ничего»!

Ну что ж. Будет ему теперь тут, во владеньях кинутого им Бога, раз так, «прерванный полёт»! В результате объявленной специально для него былыми друзьями по всему побережью утиной охоты. И вот что удивительно — руководил охотой опять все тот же Гена, верный гвардеец прежних стальных кардиналов — пусть даже прежнее свое оперативное задание: убить Билла, в Городе у Реки он успешным образом завалил.

о у всяких умников не возникло бы.

Переход к тексту: "Собака-5. Официант, дичь!".


Рецензии