Нарцисс Араратской Долины. Глава 11

На Невском проспекте, рядом с публичной библиотекой, стоит бронзовый  памятник царице Екатерине II. Она застыла во весь свой пятиметровый рост, гордо взирая в северную даль, возвышаясь над  своими приближёнными фаворитами. У ног её томятся фельдмаршал Потёмкин, полководец Суворов, поэт Державин и другие  любимцы великой русской немки. Они окружают её постамент и ведут между собой застывшую беседу.  Вокруг же этого грандиозного монумента разбит небольшой скверик, который ленинградцы назвали шутливо «Катькин сад». Там и тусили местные уличные художники, выставляли свои скромные картинки, вывешивая их на металлическую ограду-решётку, окружавшую этот замечательный тихий культурный садик. Художников было не очень много. Никакой торговой мафии тогда ещё не существовало, вернее она только-только начинала давать свои многочисленные побеги. Можно было становиться спокойно, где есть свободное место, никому не платя  «дань» за возможность что-то заработать. По крайней мере, ко мне тогда никто не подходил и денег, за право продавать свои картинки, не требовал. На Арбате тоже было, в этом смысле, вольготно и ненапряжно. Это потом, уже в самом начале 90-х, начались бандитские времена и Арбат весь обложили налогом молодые злые рэкетиры с немосковской внешностью.

                В этом «Катькином саду» я и протусил где-то две недели. Там была очень хилая торговля и особого оживления не наблюдалось. Тамошние художники не радовались жизни, не гоготали пьяные, не очень общались между собой. Лица их отличала некая печальная задумчивость. Живопись их так же не искрилась яркими красками и отличалась очень сдержанным холодным колоритом. Ленинградские художники редко видят Солнце, может поэтому, их творения более графичны и прямолинейно точны, в отличие от московских деятелей, чьи картины брызжут цветовыми пятнами и округлыми линиями. Это я сразу тогда понял и оценил эту большую разницу между двумя визуальными культурами. Если бы я вырос в Ленинграде то, наверное, тоже бы изображал загадочные высоко-архитектурные городские пейзажи и, приятные глазу, поэтические небесные пустоты. Я же вырос на южных закавказских рубежах СССР, и палимый знойными лучами ереванского солнца, не ощущал прелести медитативного безлюдья. Точнее говоря, меня очень тянуло во всё  это прекрасное и задумчивое, но будучи от природы беспокойным, я вряд ли смог бы стать скромным пейзажистом. Меня раздирали нездоровые эмоции и на бумагу просились всякого рода демоны и демоницы, с этим я поделать ничего не мог и, только изображая этих полумонстров-полуангелов, приходил в некое душевное равновесие.

Через какое-то время, я там познакомился с одним симпатичным парнем еврейской национальности. Он был примерно моим ровесник. Звали его Димой. Он, глядя на мои работы, прозвал меня в шутку эротоманом. «Привет эротоман!». Я не обижался, мне даже льстило это ёмкое слово. Дима был студентом, учился в «Мухе», - в художественном училище имени Веры Мухиной. Писал маслом нормальные сдержанные работы на холсте, без особых фантазий и излишеств. Пригласил меня к себе в гости, с ночёвкой. Точнее, меня и ещё одну  художницу, которую звали Ира, и Дима её дразнил «Ирка-дырка». Дима жил в Царском селе, называемым тогда городом Пушкин. Мы к нему поехали. Это было довольно далеко.  Всё там прошло нормально и без неожиданных эксцессов. В большой квартире с высокими потолками никого не было. Жил ли он один, или его семья была в отъезде, про это я не помню. Дима не был тайным гомосексуалистом и даже не предложил нам втроём заняться групповым сексом. Всё прошло высокоморально и, можно сказать, по-советски пуританисто. Мы немного выпили винца, чего-то там скромно поели. Хозяин показывал нам свои многочисленные творения на холстах, чувствовалось, что он очень любит живопись и хочет стать настоящим маэстро, а не просто рисует, чтобы денег заработать. В процессе, мы слушали магнитофонные записи разных ленинградских групп, которые я тогда ещё не знал. Дима общался с музыкантами и сам на чём-то там хорошо играл.  Признаюсь, я ему тогда даже позавидовал, потому что сам я ни на чём музицировать не умел, хотя очень уважал разного рода музыку и был меломаном. Если бы я вместо этого плавания, в детстве учился бы играть на пианино или хотя бы на какой-нибудь небольшой дудке. Мне было бы жить значительно веселей и гармоничней.

                На другой день художница Ирина пригласила меня к себе. Она жила в каком-то общежитии, куда-то мы тоже долго ехали. Оказались в каком-то мрачном заводском райончике, совсем не таком поэтичном, как Царское Село. В этой общаге у художницы была отдельная комнатка. Ира была не красавица, носила очки и бледное лицо её излучало печаль.  Почему-то, она у меня не вызывала сильных сексуальных желаний. Девушка же она была хорошая и умная. Из уважения к своему мужскому достоинству, мне всё-таки пришлось что-то там попытаться изобразить. Мы разделись и лежали голые. Был поздний вечер. За стенкой раздавались женские пьяные голоса. Атмосфера была не очень романтичная. Ира не проявляла никакой инициативы, ждала её от меня. У меня же вдруг  ничего не вышло, мой уд вёл себя совершенно пассивно. Он совершенно не хотел возбуждаться. Скажем честно, такое у меня тогда было крайне редко. Потом он как-то, с грехом пополам, всё-таки обрёл некую силу. Что-то мы там немного даже поделали. Без особой фантазии и азарта. Ира мной осталась явно недовольна.

                Две ночи я не возвращался на свою раскладушку в общество абитуриенток. Светлана сильно переживала. Куда я пропал? Немного поссорились. Она обиделась на меня. Я же был с лёгкого похмелья. Выпивал я тогда не очень много. Алкоголиком я не был и хорошо умел себя контролировать. Сама Светлана всё это время общалась с разными студентами. Ходила в мастерскую к какому-то скульптору, занималась лепкой. Её чем-то там кормили и она не голодала. Я её не ревновал. Мы находились в довольно свободных отношениях и не хватались цепко друг за друга. Никаких любовных обещаний и признаний…

                В конце концов, мне посчастливилось продать несколько своих график. Молодая пара из Финляндии купила, не торгуясь. Я продавал свои рисуночки недорого, по 25 советских рублей. Рисовал я на фотобумаге «Берёзка» с полиэтиленовым покрытием; черной тушью и пером, без предварительных карандашных набросков. В Ленинграде у меня не было возможности рисовать. Негде было уединиться. Обычно я привык это делать по утрам, на ясную голову. На каждую картинку я тратил где-то три часа чистого времени. Садился за стол, клал картонку, на неё клал бумагу, обмакивал перо в тушь и начинал с какого-нибудь места просто вести линию, не имея в голове готового сюжета. Потом уже эта линия мне что-то напоминала, и я её превращал во что-то или в кого-то. Чаще всего, просто рисовал человеческий глаз или губы. Особо не заморачивался. В процессе этого, я испытывал, так называемое, вдохновение. Труднообъяснимое, чувство радости и спокойствия. Наверное, это испытывают многие молодые художники. С возрастом это вдохновение ослабевает, и художник теряет эту странную радость. Особенно если он начинает идти лёгкими путями, - хочет понравиться… Тогда я не снимал с картинок ксерокопии. Не было этих ксероксов. Мои чёрно-белые картинки навсегда уходили от меня. Немного было жаль с ними расставаться. Подписывал я их очень коротко. AVE…

                Из Ленинграда мы со Светой поехали в Эстонию. В Таллинн. На поезде. На самом деле, мы ехали в Клайпеду. Туда меня пригласил один русский художник из Литвы. Его звали Владимир Богатырёв. Мы познакомились с ним на Арбате. Ему понравились мои работы. Он оставил свой адрес и телефон. В Таллинне же в это время жил мой московский друг Ваня.  Его жена была из тех мест. Ваня нас встретил на вокзале. Он был очень рад нас видеть.