Пустое сердце

         Веря в Бога, больше верил в себя. Творца боготворил и поклонялся ему, обращаясь к нему   больше с молитвами, чем с просьбами. Потому, зная, что такое жизнь, жил с пустым, не отзывчивым сердцем, оправдывая такое тем, что таким его сделал ОН, наградив пустым сердцем, от чего оно  гулко не билось в груди, помогая сохранять ему хладнокровие и спокойствие и с видом философа рассуждать о бытие мирском и опять о Боге, о его роли в жизни людей, глядя на мир холодными голубыми, больше ледяными глазами, в которых так же как и в сердце, была одна пустота.

    Но это не мешало ему   снова и снова  говорить о Боге, ведь он уже и сразу был на его стороне, оправдывая и прощая не только каждое слово, но и каждое его действие, тем более, что он-то уж точно, всегда действовал с его благословения  и по его напутствию.

     Что позволило ему прожить уже, аж, до 70-ти, и при этом выглядеть не молодо, а смотреться,  как мумия, которая никогда не умирает, но умерла давно в душе, внешне сохранив следы былой жизни, где была молода, а иногда не очень, но старой не выглядела никогда.

    И он жил, жил дальше с пустотой в сердце, помня, что когда-то ему такое безразличное отношение к жизни, к чужой жизни, не  к своей, конечно же, помогло избавиться от аритмии, и с тех пор его сердце билось исключительно в унисон его собственным желаниям и  мыслям, которые не позволяли ему  уходить очень далеко от себя самого  и от Бога.
 
      И он не уставал повторять разные философские заповеди, чередуя их с выученными, когда-то молитвами, то  говоря, “ Случайность правит миром. Её ошибки исправляет Бог.”,  потом,  поворачиваясь к образу, всегда маячащему у него за спиной, добавлять    набожно и  привычно  крестясь: 
      
     «Много бо может моление праведника ко благосердию Владыки»  и помня, что хоть и грешник, но праведник, прибавлял  для себя лично, как бы самоутверждаясь “ много бо может молитва праведника”

     И собственно, свою философию жизни, как и любой  глубоко  верующий человек, пытался  передать другим людям, смело и на ходу переделывая свои собственные слова, как бы поясняя их истинную суть, только что сказав    «Случайность правит миром. Её ошибки исправляет Бог»,   тут же пояснял сказанное, переворачивая его сверху вниз или выворачивая наизнанку, так  и говоря,  не стесняясь  «В обратном утверждении не меньше смысла»,   а  следом пояснял этот обратный смысл: "Бог правит миром. Его ошибки исправляет Случайность".

     Зная при этом от других, что Бог не ошибается по определению, что Он своё  дело знает  и что  он всемогущ, то есть может всё, в том числе и  ошибаться,   что называется, не ограничивай Его, продолжал настаивать на  своём, уже же сказал, обратного пути нет, тоже по определению, и потому всё уверял окружающих в том, что с Ним  хорошо знаком. “Он добр более, чем всемогущ.”

     Когда ему напоминали избитое, что Бог не фраер, и это бесспорно, а потом просили дать определение «случайности», он, долго не думая, без какой-либо конкретики коротко  отвечал:   “Всё остальное.”

   Получалось, что мир  —  это Бог и всё остальное.

    На предложенную эту гипотезу, как вывод из его собственных глубокомысленных   сентенций на тему Бога и что он есть в этом мире, тоже сильно не заморачиваясь, реагировал сходу, говоря и при этом  в недоумении пожимая плечами, как бы давая понять, а что тут такого, это же ясно, как божий день:

         — Скорее всего так.

          И  тут же по обычаю  присовокуплял   для пущей   убедительности,   какую-нибудь цитату, по типу ”В мире был, и мир Его не познал»

А следом,  все же немного  подумав добавлял:

           —  Бог    никогда ошибки не исправлял. На ошибках   учатся.

    А вспомнив про свою вылеченную аритмию, ещё одну цитату —  «Исцеление  дело Божье»


    Так что, то пустое его, ровно бесперебойно  бьющееся  сердце, было делом Божьим, как не крути.

      А, если вспомнить, что  Бог уже по-владимировски,   и  не правит миром, а только подчищает за случайностями, которые управляют миром,  то есть все ошибки, всё зло, творящееся в этом мире,  это дело рук случайностей  и всемогущий Бог не виноват, а за то, что он исправляет, то все  ему и  должны быть  всё же   благодарны.

      Что делать с тем,  огромным количеством так и  не исправленного, когда не понятно, где же тогда был Бог, Владимир не знал, его было слишком много, того не исправленного, но сделанного, и потому  он просто   предлагал помогать Богу.

       —     А  мы то на что?  —    Спрашивал он,  строго глядя  в мир теми глазами-ледышками.  —  Мы дети Божьи, и должны помогать Отцу.

        На отговорки, что не получается, сил нет, закончились, он не отступал, всё убеждая не согласных  оказать помощь Богу :


             —     Повторяйте попытку,    —  настаивал он,   —   пока не получите нужный результат.


        То, что речь шла о множественных   людских пороках,  не понимал, того, что именно они -то часто  и  мешают помогать Богу.

      А, узнав, что речь идёт о конкретном человеке, с готовностью предлагал:

             —  А   вы с ними себя не ассоциируйте.    —     Имея ввиду пороки, продолжал советовать он. — Делайте то лучшее, что в ваших силах  в данной обстановке.

      На напоминание опять  того  что сил нет, не осталось, как же быть,  плюя на христовы заповеди и религиозные каноны, хотя он на них давно плюнул, нося в груди пустое сердце, не ударяющееся гулко о его  грудную клетку при виде творящейся в мире несправедливости, советовал уже и вовсе  просто    делать вид, что они есть.  Силы есть.

       Как же было у него  всё просто,  как дважды два четыре, которое, если что, у кого-то  пять.
 
        Но ведь и  арифметику знать никто не запрещал,  по его мнению, как и лицемерие, как видно,  тоже не возбранялось,   потому что  пять бывает  по обычаю тогда, когда выгодно и когда обманывают, и потому упрощать некоторые вещи  для кого-то было неприемлемо   по нравственным аспектам. Но только не для Владимира, он ведь, избавившись от аритмии, давно ко всему был равнодушен,  и сам ни на что не обращая  внимания,  другим то же самое рекомендовал:

        —     Не обращайте внимания.  —   Не уставал повторять он, всё ссылаясь на Бога и на ту,   удачно  вылеченную им аритмию.


        Впрочем, тогда с успехом можно было  и на Бога не обращать внимания, так вообще, по определению,  проще жить, просто не обращать ни на что  и ни на кого  внимания, и не брать на себя ни за что ответственность, а значит и не отвечать перед Богом, перед собой и перед людьми, делать всё, что хочешь, плюя на нравственные устои. Да, их при таком раскладе и быть не может.

         Но  тут Владимир, которому до других не было дела, он же вылечился от аритмии, плюнув на всё,  что позволило ему до 70-ти  дожить,  заявлял, что это  зависит от воспитания. На возражение,  что  это ведь  он  предлагает  не обращать внимания, и что означает, какое же  у него  воспитание тогда, он сходу вспоминал  о Боге и говорил:
 
             —    Да уж какое Бог дал.

     Что больше звучало, как Бог дал, так  Бог и  взял, как  Бог душу тебе дал,  так он же её и взял ещё при жизни,  сделав тебя полностью бездушным, опустошив твоё нутро настолько, что тебе всё в этой жизни, кроме твоей аритмии, стало безразлично, а то не дай Бог, опять сердце начнёт биться в унисон с этой жизнью и снова будешь думать о других. Это же зависит  от воспитания, которое тоже не у всех одинаково- безразличное, но и тут же  Бог научил  «А  что мне до всех?»

 
       Правда,  выходило какое-то  не очень хорошее воспитание, коли такие вещи предлагал Владимир, быть безразличным ко всем, и напрашивалась уже мысль, что может не ему  одному  такое воспитание Бог дал, и потому в мире всё не так хорошо, как хотелось бы.

     Что могло конечно,  и показаться, да и как принято считать, хотеть-то  не вредно, хотя вредно хотеть плохое, а хорошее хотеть очень даже полезно.


    Но господину с голубыми, как лёд,  глазами, в которых, как и в его сердце,  зияла огромная пустота, было всё это не понятно, не понятно то, что только  Богу до всех, да ему, этому господину и ему подобным  на всех  плевать. Они знали только, что это отличная жизненная позиция, но не знали и не хотели знать того, что,  если бы всем, как и им, было бы  «А  что мне до других», то не известно,  где бы  сейчас  были бы все люди  и  куда  скатился бы мир  при такой жизненной философии.

     Собственно, там было настолько пусто и бездушно,что даже на напоминание, о том, что  Бог или Христос  учит помогать ближнему, он точно так же безразлично заявлял:

      —    Так и помогайте, кто ж вам не даёт?

   Правда, Богу помогать,   предлагал всё же он сам, Владимир,  сходу забыв об этом, а   тот,  кто хотел бы помочь, уже не может, ибо  у него  сил уже не осталось, и в этом месте сразу и замыкался круг, но 70-летний  Еролькин,  который крепко уверовал, не унывал, и потому  ему,  не другим, сразу на помощь приходил Бог и он  сам  не желая помогать, не смотря на присутствующие силы и вылеченное сердце, напоминал:

                —    Бог силы даёт.

     Что означало, вот как даст, так и начинайте все помогать,  а он,  Еролькин Володя, как-нибудь уже без этого обойдётся, постоит в сторонке и помолится  за тех, кто помощь будет оказывать, что б им Бог в помощь был  и потому по обычаю  и заученно скажет, ну то есть  помолится, зная,  что всегда надо молиться:

         «Много бо может моление праведника ко благосердию Владыки»

          Короче,  Бог давал силы, чтобы можно было помогать  ему,  Богу,  для того,  чтобы тот помог быть сильным…  Опять нарисовывался  тот самый замкнутый  круг вместе со словесной тавтологией.


          Просто господин с пустым сердцем, тот самый Еролькин,  только и делал, что ходил по кругу и уже  не важно было даже, по какому  конкретно, и потому следом он мог сказать, произнеся очередную молитву, что это  от избытка сердца говорят его  уста, забывая каждый раз,   исходя из  своих же   собственных  рассуждений, что  и   сердца — то у  него нет  —    "а что мне до всех", но помня только, что «Пустое сердце бьётся ровно»   и о том, что он   так  удачно   избавился от аритмии, плюнув на других,  и прожив до 70-ти,  ему это помогло  выжить  в этом жестоком мире, полном людского горя, до которого ему, не было дела,  он только умело,    когда цитатами, а  когда  просто красивыми фразами,  прикрывал свою внутреннюю пустоту, сравнимую уже с   жестокостью,    и вечно ссылаясь на Бога, который его таким  и сделал, своим подобием, во что охотно верилось, глядя  на всё творящееся в  этом мире.

          Но ведь присутствующая  во Владимире, как  и во многих других людях,   пустота, как он считал, достигалась  не просто так, даже не молитвами, а  настойчивым трудом. Пустота, которую  древние греки называли атараксией,  что означало по их мнению, — душевное спокойствие, невозмутимость и  безмятежность,  как и по мнению  некоторых древнегреческих философов,  считалось, что  это состояние  достигается   мудрецом.  Но мудрец из сегодняшних дней   не знал,  наверное, одной простой вещи,  что  пустой человек, как и пустое место, всегда остаётся в жизни,  ничем… пустотой, не смотря на своё неустанное  «много бо может молитва праведника», он всё равно останется пустотой или тем  господином с голубым глазами, словно лед, как вечная мерзлота, которой уже не суждено никогда   оттаять.

    А ведь он, этот человек с пустым сердцем,  не был какой-то выдумкой, какой то иллюзией, он был настоящим  человеком, который имел внутри сердце из тканей и сосудов, по которым бежала,  прокачиваясь этим органом,  кровь,   он когда- то работал журналистом, потом заделался писателем, музыкантом, ещё кем-то,  правда,  о нём в этих ролях,   никто не знал, ну, то есть не обрел он  широкую известность и популярность среди масс.
         
      Но  были  люди, которые всё же знали его, не только как упомянутого человека с   кучей профессией, а  как набожного, верящего в Бога,  и потому доверяющие   ему,  его чутью в этой жизни,   но не знали,  они его,  как человека с пустым сердцем,  что всё же не вышло у Владимира  долго скрывать, всё прикрываясь теми своими красивыми словами и фразами, поэтому, когда он всё же умер, прожив ещё какое-то время, ведь ему удалось, став абсолютно равнодушным,  а по сути,  банальным эгоистом, заботящемся только о своём покое, избавиться от нормального биения сердца, свойственного живым людям, его билось, конечно же  тоже,  но сбои не давало, всегда ровно, без тени сомнения, что поступает правильно, говоря «А что мне до них», то на похоронах его, что оказалось весьма закономерно, кроме священника,  никого больше не было. А  кто они ему, никто потому   ни к кому и не пришёл.  А святой отец, как ему и полагалось, произнёс молитву по усопшему,  не ту короткую, которую вечно проговаривал сам покойник, «много бо может молитва праведника»,  потому что ничего уже не мог, не бо, и не праведник,  а чуть длиннее, тоже проговорив её  бесцветным, можно сказать, казённым  голосом  о  душе упокоившегося с миром Владимира, которая,  да вознесётся на небеса, где и получит она  заслуженное от Бога вознаграждение за дела свои земные, оказавшись там, где уже сам Господь решит, в Раю или в Аду.

        Хотя,  по сути, возносится там было нечему, потому что при жизни Владимир  был абсолютно бездушным, бессердечным человеком,  и всё бы ничего,  на всех, как говорится,  одного твоего  сердца не хватит и всем действительно не поможешь, если бы не его вечная вера в Бога, в христианские  догмы, которые всё же предполагают какую- никакую помощь ближнему, а не только  жизнь по принципу помоги себе сам, но наплюй  на других. Вот другие ещё при жизни, хоть  и в конце этой жизни  человека с  ледяными глазами и  таким же сердцем, и наплевали на Владимира, там же и человека- то давно не осталось, только та огромная дыра вместо сердца, которое означает  всё же, что ты человек,а не бессердечное бездушное  создание.

          И потому когда он в одиночестве пребывал на смертном одре, кто-то на ухо ему прошептал почти беззвучно, а может ему это только показалось:

      —   Вы помолитесь, а я подумаю, а почему бы и нет.

9.12.2019 г
Марина Леванте