Полуночное бдение. Мопассан

Она умерла без агонии, спокойно, как женщина, чья жизнь прошла безукоризненно, и теперь лежала на кровати с закрытыми глазами, с разгладившимся лицом, с уложенными седыми волосами, словно занималась своим туалетом за 10 минут до смерти, и её черты были такими безмятежными и смиренными, что чувствовалось: в этом теле жила нежная душа.
Рядом с кроватью на коленях стояли её сын, судья с несгибаемыми принципами, и дочь Маргарита, принявшая в монашестве имя сестры Евлалии. Они отчаянно рыдали. Покойница воспитывала детей в безупречных правилах морали, учила их религии и чувству долга. Сын стал судьёй и безжалостно клеймил преступников, а дочь, вся пропитанная учением о добродетели, культивировавшимся в этой суровой атмосфере, стала невестой Христовой, испытывая отвращение к мужчинам.
Они не знали своего отца. Единственное, что было им известно, это то, что он сделал их мать несчастной.
Монахиня с рыданиями целовала повисшую руку покойницы, белую, как слоновая кость. С другой стороны вытянувшегося тела другая рука ещё стискивала смятую простынь, оставляя отпечаток на ткани, как последнее воспоминание, предшествующее вечной неподвижности.
Несколько лёгких ударов в дверь заставили сидящих встать, и вошёл священник, который только что поужинал. У него было красное лицо, и он тяжело дышал. Было видно, что он выпил немало кофе с коньяком, борясь с усталостью во время последних ночей, постоянно ожидая конца.
Его черты выражали притворную грусть, так как смерть для священника – это хлеб. Он перекрестился привычным жестом, подошёл к кровати и сказал: “Что ж, дети мои, я пришёл, чтобы помочь вам провести эти горестные часы”. Но сестра Евлалия внезапно встала. “Спасибо, святой отец, но мы с братом желаем остаться с ней одни. У нас остались только мгновения, чтобы видеть её, и мы хотели бы остаться втроём… как раньше… когда мы были маленькие и когда наша бедная ма… бедная мама...” Она не смогла закончить фразу, настолько её душили слёзы.
Но священник успокоенно поклонился, думая о том, что его ожидает сон. “Как пожелаете, дети мои”. Он встал на колени, перекрестился, помолился, встал и тихо вышел, шепча: “Это была святая”.
Они остались наедине с покойной. Часы тихо тикали в темноте, а через открытое окно проникали запахи сена, леса и лунный свет. Тишину порой прорезывало кваканье жаб и жужжание ночного насекомого, ударившегося о стену. В воздухе разливалась божественная меланхолия, безмятежное молчание окружало покойницу, словно сама природа даровала ей мир.
Тогда судья, всё ещё стоявший на коленях и прижавшийся лбом к простыням, воскликнул пронзительным голосом, приглушённым подушкой: “Мама, мама, мама!” Его сестра, упав на паркет, начала биться головой об пол, словно в приступе эпилепсии, и застонала: “Господи Иисусе Христе! Мама!”
Они оба хрипели и задыхались, объятые бурей горя.
Затем кризис постепенно миновал, и они начали плакать уже тише, как бывает и в природе: грозовой ливень сменяется мелким дождиком.
Прошло долгое время, они встали и посмотрели на труп. Далёкие воспоминания, ещё вчера такие нежные, а сегодня причиняющие столько боли, воскресли в их памяти с тысячей забытых подробностей и словно оживили их мать. Они вспоминали события, слова, улыбки, интонации той, кто замолчала навек. Они вновь видели её счастливой и спокойной, находили фразы, которые она им говорила, и жест, который она всегда делала рукой, произнося что-то важное.
Сейчас они любили её так, как никогда при жизни. Они заметили эту особую нежность, осознав, что теперь останутся одни.
Мать была их опорой, путеводной звездой, связью с жизнью и с предками, которой у них больше не будет. Теперь они остались без неё и не могли оглянуться назад.
Монахиня сказала брату: “Помнишь, как мама читала старые письма? Они здесь, в ящике. Что, если мы почитаем их теперь? Это будет словно встреча с мамой, с бабушкой и дедушкой, которых мы не знаем, потому что их письма здесь. Что, если мы почитаем их?”
Они вынули из ящика дюжину старых пачек жёлтой бумаги, тщательно уложенных и перевязанных лентами. Они бросили эти листки на кровать и, выбрав пачку, на которой было надписано “Отец”, начали читать.
Это были те старые эпистолы, какие можно найти в ящиках стола, пахнущие прошлым веком. В первом письме было написано: “Дорогая моя”, в другом - “Моя красавица-дочурка”, в третьем - “Моё милое дитя”, в четвёртом - “Доченька”. Вдруг монахиня начала читать вслух, озвучивая покойнице все эти нежные слова. Судья, оперевшись локтем на кровать и устремив глаза на мать, внимательно слушал. Неподвижный труп, казалось, был счастлив.
Сестра Евлалия внезапно прервалась и сказала: “Надо положить эти письма в гроб, похоронить их вместе с ней”. Она взяла другой свёрток, никак не озаглавленный, и прочла вслух: “Ненаглядная моя, я обожаю тебя до безумия. Со вчерашнего дня я не нахожу себе места, вспоминая о тебе. Я чувствую  твои  поцелуи на своих губах, твои взгляды, прикосновение твоей кожи. Я люблю, люблю тебя! Ты сводишь меня с ума. Мои объятья раскрываются, я задыхаюсь от желания вновь тобой обладать. Всё моё тело зовёт тебя. Я храню на устах вкус твоих поцелуев...”
Судья встал; монахиня замолчала. Он вырвал у неё письмо и начал искать подпись. Полного имени не было, но под словами “Обожающий тебя” было подписано: “Анри”. Их отца звали Рене. Значит, письмо было не от него. Тогда сын разворошил пачку и вынул другое письмо: “Я не могу больше обходиться без твоих ласк...” Он стоял и смотрел на покойную мать так сурово, словно находился в суде. Монахиня застыла как статуя и, со слезами в уголках глаз, смотрела на брата в ожидании. Тогда он пересёк комнату медленным шагом, открыл окно, посмотрел во тьму и задумался.
Когда он обернулся, сестра Евлалия с уже сухими глазами стояла возле кровати, опустив голову.
Он подошёл, собрал разбросанные письма, вновь бросил их в ящик и задёрнул полог кровати.
Когда от лучей рассвета пламя свечей померкло, сын встал с кресла и, не глядя в сторону кровати, сказал: “Уйдём же теперь, сестра”.

7 июня 1882

(Переведено 10 декабря 2019)