Есть в детстве видения, которые сохраняешь всю жизнь.
К.Д. Воробьев
НИЖНЕРЕУТЧАНСКОЕ ДЕТСТВО
Так уж выпали карты проказницы-судьбы, что родиться будущему писателю довелось в серединной России, а точнее – в селе Нижний Реутец Медвенской волости Обоянского уезда Курской губернии. И случилось это примечательное событие промозглым вечером 16 ноября 1919 года в невысокой с подслеповатыми окошками хатке под соломенной крышей, стоявшей в зарослях обезлиствившихся и продрогших ракит на отлете небольшого хуторка на крутолобом взгорке, продуваемом ветрами.
Как и все сельские бабы, солдатка Марина Ивановна рожала сына в собственной хате при тусклом свете керосиновой лампы-семилинейки и едва теплившейся лампадки в святом углу, жарко истопив печь, нагрев в ведерном чугуне воду и заранее позвав к себе местную бабку-повитуху. Бабку односельчане за глаза называли ведьмой и немного побаивались, обходя ее хилую хатенку стороной. Но когда случалась нужда кому-то рожать, то, отбросив прежние предрассудки, обращались к ней. И она много лет исправно исполняла обязанности городских акушерок-фельдшериц, до коих непраздным селянкам было не докричаться, не достучаться.
Сколько Марина себя помнила, все местные бабы рожали своих чад дома либо на топчане или деревянной кровати – кто побогаче, – либо прямо на глиняном полу, прикрытом соломой да широкой попоной. Это раньше местные помещики – Авдеевы, Горяиновы, Карташевы, Лукины, Покровские и прочие – отправляли своих благородных сударушек в губернский Курск под пригляд врачей и акушерок. Простые же нижнереутчанки исстари разрешались бременем дома, доверив сие радостно-мучительное дело малограмотным, а то и вообще неграмотным повитухам. И, конечно же, Богу-заступнику и пресвятой Богородице.
Ныне, правда, помещиков не было – революционные вихри семнадцатого года, в которых реутчанцы приняли активное участие, всех развеяли, кого за Можай отправив, а кого и подальше: туда, куда Макар телят не гонял. Да и Бога большевики отменили. Но веру-то, особливо у деревенских баб, никакими декретами не отменишь… Вот и верили, шепча молитвы меж стенаниями, как это делала малость побледневшая и покрывшаяся бисерными капельками пота Марина Ивановна под успокаивающий шепот повитухи, что все будет хорошо, лишь только надобно маленько потерпеть и немного потужиться.
Родившийся мальчик не был первым ребенком в семье Воробьевых, а точнее, в семье «соломенной вдовы» Марины Воробьевой, оставшейся без мужа Дмитрия Матвеевича в злопамятном 1916 году, когда того призвали на войну с германцами. Ушел Дмитрий Матвеевич – и словно в воду канул – уж который год ни письма, ни весточки. Жив ли, убит – неизвестно. Но это не мешало Марине Ивановне, приходя в церковь Рождества Иоанна Предтечи, заказывать заздравные молитвы о нем. А две рожденные еще до начала войны в недолгом браке девчонки-погодки, Татьяна и Мария – мал мала меньше: семи и шести лет – уже бегали, шлепая босыми ножками по хорошо утрамбованному, стянутому глиняным пластом земляному полу хаты. Но ныне, повинуясь строгому материнскому наказу, сидели тихо на печи, забившись в дальний угол. И только, словно воробышки в своих норах-гнездышках под застрехой крыши, тихонько прижимались друг к другу, чтоб было не так боязно и страшно. Даже громкий, царапающий душу крик младенца, торжественно заявившего о своем появлении на белом свете, не заставил их выглянуть из своего убежища.
Уходя на войну, Дмитрий Матвеевич оставил на попечение любезной его сердцу Марины Ивановны не только дочерей-малолеток, но и хозяйство: небольшую, в пять окон, хатку с сенями, поставленную родителями после отпочкования его из большой крестьянской семьи Воробьевых, опять же небольшой двор, огороженный тыном, сарайчишко или, по-деревенскому, закут с буренкой, парой овец и пятком кур с горластым петухом да две десятины земли. Был также и приусадебный огород, на котором, кроме картошки, выращивались также огурцы и капуста для домашнего обихода.
А еще Дмитрий Матвеевич, уходя на войну, оставил Марине грусть-тоску на сердце и телесную неудовлетворенность в мужской силе и ласке. Женщина-то она была молодая да ладная: ростом – высокая, костью – широкая, станом – гибкая, ликом – видная, очами – веселая, речами – немногословная. Одним словом – красавица. Характером же прямолинейна и нетерпима к любой несправедливости. По всему видать, сказывалась казачья кровь.
И с мужем красавице Марине, волей бабьей доли оказавшейся в чужом, далеком от ее родной деревни селе, где ни батюшки, ни матушки, ни родных, ни близких, жилось не очень сытно, а с его уходом – и того горше стало. Без мужского пригляда не то что тын, плетенный из лозняка, местами стал земле кланяться, но и закут покосился, того и гляди, на буренку-кормилицу упадет, а там черед и до хатенки придет…
Если земельный надел обрабатывался соседями исполу – крестьянская община в беде не бросала, правда, часть урожая за это забирала, – то с огородом и домашним хозяйством приходилось заниматься самой. Не пригодны бабьи руки к топору и косе, им привычней пральник да грабли. Да куда деться, коли жизнь заставляет. Приходилось и топором что-то во дворе ладить, и с лопатой в огороде ковыряться, и вилами в закутке управляться, и косой наравне с мужиками махать в страдную пору. Как говорили в то жухлое время о себе подобные солдатки-горемыки с грустным смехом и слезами на глазах, они – и плотник, и жнец, и на дуде игрец. И в этих горьких словах – правда жизни.
Чтобы как-то сводить концы с концами и иметь хоть какую копейку, Марина была вынуждена заняться подработками: мыла полы да убирала комнаты у богатых соседей. Те требовали приходить к ним понаряднее одетой, чтобы не портить настроение худой серостью да лохматистой неряшливостью. Выбора не оставалось – приходилось надевать светлую блузку, выгодно подчеркивающую ее груди, и длинную до пят черную шерстяную юбку, подобную тем, какие носила учительница земской школы Надежда Ивановна Переверзева. Это был единственный наряд Марины Ивановны, надеваемый при походах в церковь по великим праздникам. Берегла же она его пуще собственных глаз.
Чаще всего мыть полы и заниматься прочей уборкой приходилось в большом доме-пятистенке местного богатея Письменова, молодой отпрыск которого – Федор, стройный чернокудрый молодец, всякий раз при ее появлении маслянел карими, с зелеными, как у кошек, искорками глазами. Мало того, он искал любой повод, чтобы остаться с ней наедине, а то и дотронуться, как бы невзначай, жаркой и цепкой ладонью до ее статного и упругого тела. Причем, как правило, пониже спины. И надо было быть полной дуррой, чтобы не понимать, что она нравится. Марина же, несмотря на бедность и малую грамотность, дурой никогда не была и все прекрасно понимала…
Когда же односельчане летом обнаружили, что Марина Воробьева непраздна – беременность ведь не утаишь, не спрячешь, в воду не бросишь и в землю не закопаешь, – то многие досужие кумушки задались вопросом: от кого понесла? Но «соломенная вдова» стоически сносила и злые шепотки за спиной, и насмешки, и прямые нелицеприятные и язвительные расспросы. Возможно, лишь одному священнику на исповеди покаялась в грехе, но тот, блюдя тайну этого священнодействия, помалкивал. Впрочем, это лишь догадки. Марина Ивановна могла и на исповеди не открыться…
Через много-много лет начинающий писатель Константин Воробьев непростые обстоятельства своего появления на свет божий представит в рассказе «Ничей сын», оставив главной героине имя матери и «птичью» фамилию; себя же здесь он обозначит как Михаила. Конечно, это не совсем автобиографическое произведение, однако судите сами: «Три года не было вестей от мужа, взятого на германскую, а на четвертом Марина Воронова родила мальчика. В большом степном селе, куда она была привезена издалека, ее не любили, и, когда она впервые шла по улице с сыном на руках, позади нее полз шепот: «Ишь, и не стыдится! Господи, хоть бы узнать – от кого это она?»
Мишке не было еще шести месяцев, а мать сажала его к себе на плечо и, придерживая рукой, проходила селом «назло всем».
И тут же Константин Дмитриевич дает картинку нелегкого житья-бытья героини, в которой, как мне думается, сохранил основные признаки и моменты того неуютного времени: «Жила Марина в мужниной хате, в хозяйстве было две десятины земли, обрабатываемые соседями исполу, корова и две овечки». Это ценно не только с художественной стороны произведения, но и с точки зрения социального бытописания.
Весьма схожая картинка дается писателем и в рассказе «Синель», написанном в 1955 году: «Мы жили с матерью на краю деревни. Наша хата стояла накренившись в овраг, и ее соломенную крышу растрепали ветры и галки. У нас была бурая лохматая корова с присохшим выменем и петух – косой, с общипанной в драках шеей…»
Кто бывал в Нижнем Реутце, в доме-музее писателя Воробьева, тот подтвердит, что расположение хаты передано не то что с высокой степенью достоверности, но и с фотографической точностью.
Ныне в интернет-статьях (да и в книгах тоже) довольно часто можно прочесть, что Марина Ивановна Воробьева была «необыкновенно красивая и по природе очень любвеобильная женщина», имела «резкий, беспокойный, не терпящий несправедливости характер», который от нее унаследовал и сын Константин. Насколько верно данное утверждение, судить не берусь. Знаю одно, что одинокой женщине, да еще с двумя, а затем и с тремя детьми на руках, выжить в селе совсем не просто: чтобы вспахать огород, надо поклониться соседу, имеющему лошадь и соху. Да потом и отработать у него в поле или в доме. Чтобы поправить тын или двери сараюшки, надо идти на поклон к другому соседу, имеющему необходимый инструмент и материал. И так – по всякому маломальскому хозяйственно-бытовому вопросу. Многие из тех, кто оказывал какую-либо помощь солдатке, довольствовались ее отработками, но некоторые крепкие телом мужики, надо полагать, не прочь были познать запретные ласки чужой молодой и красивой бабы. Своя-то, как известно, приедается…
Да и сам писатель нет-нет да подливал масло в огонь, повествуя от первого лица о героине-матери, одинокой женщине с ребенком, привечавшей кого-либо из мужчин, как это происходит в рассказе «Ермак»: «Однажды мать сказала Ермаку с затаенной болью в голосе:
– Непутёвый мой… Приставал бы ты уж насовсем…
Ермак быстро взглянул в нашу с Колькой сторону и попросил негромко и коротко:
– Не надо… Погоди.
– Да сколько же мне годить! – почти выкрикнула мать.
Тогда впервые во мне шевельнулась непонятная обида на Ермака…».
Муссируются в Интернете и версии, что Марина Ивановна могла согрешить либо с молодым односельчанином Письменовым, либо с австрийским солдатом или офицером, некоторое время бывшем на постое в ее хате, либо с каким-то офицером-белогвардейцем.
Сам писатель своих комментариев по этому щекотливому вопросу не оставил. А овдовевшая супруга Константина Дмитриевича – Вера Викторовна Воробьева (Дзените) – в очерке «Розовый конь», написанном ею в 1984 году и опубликованном в 1-м томе пятитомного собрания сочинений Воробьева, изданного в Курске в 2008 году, сообщает: «Кто был его отцом, в семье не знали – мать свято хранила тайну. По словам Марии Дмитриевны (в 1975 году она уверяла, что мать ей открылась перед смертью), отец Константина – австрийский офицер, который, будучи раненым, однажды ночью постучался к ним в хату, и мать приютила его. Скрывала несколько месяцев в своем доме, потом рана зажила, и на заре она проводила его в дорогу навсегда. Тот был очень красивый, говорила она, высокий и стройный. В деревне же ходили разговоры, что отец Костика – русский белый офицер, называли фамилию Останкова, то Письменова. Мать назвала фамилию Письменова, когда Константин Дмитриевич, будучи уже взрослым, спросил ее: «Кто отец?». И сыну Сергею сказал: «Запомни, Сергей, мы – Письменовы». Было даже желание после войны взять себе фамилию Письменов, но не хотел обижать отчима, а когда стали книги выходить, то было уже поздно».
По-видимому, отталкиваясь от этих воспоминаний Веры Викторовны, подобное излагают и другие авторы, в том числе и дочь писателя – Наталья Константиновна. В статье «Мы с тобой живем сердцем», также помещенной в первый том пятитомника Константина Дмитриевича, она пишет: «Тут можно только гадать: недолгое время в избе жил раненый австрийский офицер – переживал лихолетье, а в барской усадьбе на взгорке обитала семья Письменовых, и у них был сын Федор – лихой красавец…».
Литературный критик Михаил Чеботаев в многостраничном биографическом исследовании «Крест и Голгофа Константина Воробьева», находящемся во втором томе собрания сочинений, преподносит все так: «В разгар гражданской войны здесь волнами сшибались цепи красных и белых, один из которых – раненый офицер старой русской армии, скрывавшийся в 1918 году в воробьевском подворье, – и стал отцом будущего писателя…».
А краевед и автор книги «Нижний Реутец: Живая связь времен», изданной в 2011 году, Виктор Звягин сообщает: «В деревне же ходили разговоры, что отец Костика – русский белый офицер, называли фамилию то Останков, то Письменов…».
Он же в своей книге вслед за Верой Викторовной Воробьевой повторяет, что, спустя много лет, когда Константин вырос и спросил мать, кто его отец, та якобы «назвала фамилию Письменова, а потом уже сыну Сергею он говорил: «Запомни, Сергей, мы – Письменовы».
Как видим, все отталкиваются от сведений, данных вдовой писателя, и почти слово в слово повторяют за ней. Но насколько сведения Веры Викторовны верны, лишь Богу известно. Ведь она сама пишет, что мать Константина свою тайну хранила свято. Поэтому все высказывания на данную тему «по воде вилами писаны», ибо у всех людей душа – потемки, а женская – вообще космическая черная дыра, особенно когда дело касается интимных моментов ее жизни.
Следовательно, версия, что Константин Воробьев – сын белого офицера, не выдерживает никакой критики. Ведь белые (деникинцы) в южных уездах Курской губернии появились только 20 мая 1919 года, а Медвенку с округой заняли и того позже – 14 сентября (изгнаны – 23 ноября), но зачатие ребенка, как подсказывает логика, произошло в середине марта того же 1919 года. Отсюда напрашивается вывод: представители белогвардейского офицерства к рождению Константина никакого отношения не имели.
Не выдерживает критики и версия, что отцом будущего писателя мог быть «австрийский солдат или офицер, стоявший на постое» в хате Воробьевых якобы во время австро-германской оккупации западных и южных уездов Курской губернии. Но, во-первых, Обоянский уезд, к которому на тот период относилось село Нижний Реутец и Медвенская волость, кайзеровскими войсками оккупирован не был, а во-вторых, отвод австро-германских войск с территории Курской губернии проходил в ноябре-декабре 1918 года. Следовательно, к марту 1919 года никаких австрийцев под Курском быть не могло.
Можно допустить, что в подворье к Марине в марте или несколько ранее прибился какой-нибудь дезертир из австро-германской армии из числа славян – чехов и словаков, – пожелавших остаться в революционной России, только вероятность такого фантастического сюжета ничтожно мала. И принимать это всерьез вряд ли стоит.
Правдоподобнее выглядят версии, что отцом Константина мог быть сын местного богатея Письменова, в доме которого Марина занималась уборкой, пока ее муж Дмитрий Матвеевич Воробьев находился в германском плену. Да, Федор мог быть офицером русской императорской армии, полностью распавшейся к 1918 году. В 1916 году после больших потерь в офицерском корпусе практиковалось ускоренное пополнение их рядов за счет солдат и вольнонаемных, окончивши школы прапорщиков. Примером этому являлся родной брат моего деда – Иван Григорьевич Пахомов, крестьянин по своему сословно-социальному происхождению, солдат-сверхсрочник, окончивший Тифлисскую школу прапорщиков. Да и многие из прославленных полководцев Красной Армии, начинавшие службу солдатами, к революционным событиям 1917 года уже имели либо унтер-офицерское звание, либо уже первое офицерское – прапорщик. Кстати, в школу прапорщиков был направлен и земляк курян, поэт Николай Асеев. Правда, он в нее так и не попал, однако это уже другой разговор…
Но «лихой красавец» Федор Письменов к марту 1919 года никак не мог быть белым офицером, он им мог стать только после мая или сентября, когда деникинцы оккупировали Курскую губернию. Если, конечно, стал… Ибо к этому времени Марина Ивановна Воробьева, как отмечалось выше, уже была беременна.
И хотя русская пословица гласит, что «голос народа – голос божий», то есть голос истины, это, к сожалению, а может быть и к счастью, не всегда верно. Чаще всего «глас народа» – только обыкновенные слухи и сплетни, вымыслы, домыслы и фантазии досужих кумушек, любящих «перемывать косточки» своим ближним.
Вот и в бытовой жизни односельчан Марины Воробьевой, скучающей в болотной трясине серости и однотонности безынтересной жизни, и закрепилось мнение, что она понесла от белого офицера и что вообще «была любвеобильной». А местная шелковская ребятня, естественно, их подхватила и дразнила маленького Костю Воробьева: «Белый, белый, кто тебя делал?» – что у него стало неувядающей зарубкой на душе и сердце на все последующие годы и даже находило отражение в его произведениях. Вспомним хотя бы строчки из уже цитируемого рассказа «Ничей сын»: «Мишка рос торопливо. В четыре года он казался шестилетним и, возвращаясь с улицы, упрямо допытывался у матери: «Отчего все меня дразнят… – он медлил, затем четко выговаривал тяжёлое и тёмное слово.
Мать издавала глухой, надрывный стон и выглядывала в окно, как-то странно, не по-своему щурясь».
Художественная составляющая приведенной цитаты, в том числе и с блистательной характеристикой русского мата – тяжелое и темное слово – великолепна, но вот вопрос: сколь соответствует она действительности?..
Дело в том, что из произведения в произведение, связанные с малой родиной – Курским краем, Константин Дмитриевич, словно наслаждаясь литературным садомазохизмом, постоянно показывает своих малолетних героев обделенными отцовской лаской и помощью, находящихся лишь под опекой добрых и несчастных матерей. Нередко юные герои его произведений – полные сироты, лишенные отцов и матерей. А ведь на самом деле отчим, возвратившись из немецкого плена в 1921 году, не только простил жену и усыновил его, дав свою фамилию и отчество, но и был добр к нему.
К тому же, как сообщают биографы писателя, ссылаясь на воспоминания его супруги Веры Викторовны Воробьевой (Дзените), Константин Дмитриевич «всегда говорил об отчиме с чувством любви и благодарности за то, что тот никогда не упрекнул его куском хлеба, никогда не тронул, как говорится, и пальцем».
Да и в письмах к брату и сестрам Константин Дмитриевич постоянно называл Дмитрия Матвеевича отцом, а не отчимом.
Следовательно, погоня за эмоциональным соучастием читателя заставляла писателя в произведениях – рассказах и повестях – уходить от истины и изображать иную, мнимую, придуманную, виртуальную реальность.
Кстати, как отмечают некоторые курские исследователи творчества Воробьева, появление рассказа «Ничей сын» (1953) вызвало у Дмитрия Матвеевича обиду, и Константину Дмитриевичу, узнавшему об этом, пришлось душевно страдать и переживать. Но это было в пятидесятых годах, а в 1921 году, когда Дмитрий Матвеевич, наконец, вернулся домой, Косте было около двух лет, и он вряд ли мог помнить обстоятельства тех дней.
А вот мальчишки дразнить Костю «подкрапивником» и «белый, белый, кто тебя делал» начали, скорее всего, тогда, когда ему было пять-шесть лет, и он мог без особого пригляда со стороны старших членов семьи самостоятельно «путешествовать» в пределах своего проулка и заводить знакомства с соседской детворой. И здесь стоит обратить внимание на то, что дети – не ангелы. Они всегда эгоистичны и жестоки. Особенно по отношению к более слабым. К тому же прилепить прозвище-дразнилку им ничего не стоит. В моем жигаевском сельском детстве шестидесятых годов был паренек по имени Толик, которого все почему-то дразнили Белым. Хотя к белым он, естественно, никакого отношения не имел. Правда, был ярким блондином… Другому мальчишке дали прозвище Красный за огненный цвет волос. Оба настолько сжились со своими прозвищами, что только на уроках вспоминали свои настоящие имена.
Что же касается личности Дмитрия Матвеевича Воробьева, то все исследователи довольно единодушно отмечают, что по возвращении из плена отчим будущего писателя желанием возделывать землю не горел, оставив это на попечении прощеной им супруги, а затем и на подросшем Константине. И по этой причине, как пишет В. Звягин, «их хозяйство считалось запущенным». Сам же Дмитрий Воробьев, чтобы иметь хоть какой-то доход, занялся портняжим промыслом – «шил полушубки и слыл в деревне хорошим портным».
Имея веселый нрав и острый ум, овладев в плену немецким языком, любил на досуге «пофилософствовать», почитать книги, за что на селе был признан «грамотеем». Часто выступал на собраниях и сходах односельчан – непременная атрибутика того вздыбленного времени. Однако в «начальство» не рвался. Зато о супружеских обязанностях не забывал: в короткий срок Марина Ивановна дважды родила двойню – сначала дочь Милаиду с сыном Василием, а затем близняшек Анну и Александру.
Впрочем, предоставим слово главному биографу писателя – Вере Викторовне Воробьевой. Вот как она характеризует мать и отчима Константина Воробьева и отношения в семье: «О своем отчиме Константин говорил всегда с чувством любви и благодарности за то, что никогда его не попрекнул куском хлеба, не тронул, как говорится, и пальцем. Веселый, любящий беззаботную жизнь, он все же не стал для семьи примером кормильца. Все жизненные тяготы и заботу о семье взвалила на себя мать. Была она статная, красивая, голосистая, в молодости служила в соседнем селе у помещика. Дмитрий Матвеевич пренебрег девушками из своего села и привел в дом жену со стороны. В повести «Сказание о моем ровеснике» образ Алексея навеян воспоминаниями о молодых годах Дмитрия Матвеевича, которые сложились у него по рассказам матери. У нее был резкий, взрывной, беспокойный характер, она все принимала близко к сердцу, с особой страстностью и непримиримостью относилась к тому, что ей казалось несправедливым. Дмитрий Матвеевич, наоборот, жизненные передряги воспринимал равнодушно, по-философски, такое его отношение приводило мать в исступление, поэтому скандалы в доме не утихали. Марина Ивановна обладала богатым воображением, способностью образно и живо пересказывать события, метким словом припечатывать людей, подчеркивая в них потешное. Находилась она зачастую в повышенном возбуждении, разговаривала почти на крике, и детские годы остались в памяти Константина как непрерывная цепь скандалов и страданий матери».
И далее Вера Викторовна дополняет: «Он (Константин) очень жалел ее, любил и чувствовал себя виноватым – чужим».
Она же указывает, что в доме Воробьевых в раннем детве Кости проживала сестра Дмитрия Матвеевича – «набожная, смиренно-кроткая женщина», которая рассказывала ему о Боге и водила в церковь.
Действительно, если художественный образ главы семейства в произведениях Воробьева преподносился с заметной отрицательной начинкой, то образ героини-матери во всех произведениях подан с нежностью и обережением. Надо полагать, и в реальной жизни малец, а затем и подросток из Шелковки Константин Воробьев действительно очень любил свою мать.
Однако оставим эту тему и перейдем к другим, на мой взгляд, представляющим интерес…
Село, в котором довелось родиться будущему писателю, двумя извилистыми улицами с небольшими кривоватыми проулками тянулось на несколько верст по бугристым склонам вдоль неширокой поймы речки Реутец, впадающей в одну из больших рек Курской губернии – Реут, являющуюся притоком Сейма, главной речной магистрали края. Ясно, что название села Нижнй Реутец, как и села Верхний Реутец, возникло от гидронима – речки Реутец, точнее реки Реут, давшей корневую основу своему небольшому притоку. А вот само слово «реут», по мнению исследователей, происходит от славянского «реветь» или «ревун», что близко к понятию о шуме, звоне водяных струй. Насколько это верно, трудно сказать, ибо современные и Реутец, и Реут шумными не назовешь. Правда, в Молдавии есть большая река Реут, на которой одно время даже небольшая гидроэлектростанция стояла. Может быть, та река обладала шумливостью и ревучестью?..
Автор книги «Нижний Реутец: Живая связь времен» Виктор Звягин о Реутце в предисловии сообщает следующее: «Село Нижний Реутец – это сотни домов, как грибы, один к одному растянулись на пять верст вдоль реки Реутец, когда-то полноводной, красивой, с вечно живой водой. Говорят, что полсотни лет назад, во времена весеннего разлива, реку нельзя было перейти. Детишек в школу с левого берега перевозили верхом на лошадях. Давно нижнереутчанцы не видели таких наводнений. Мелеет, зарастает осокой, камышом, ракитой седой Реут. Ему тысячи и тысячи лет. Когда-то его питали сотни родников. А он с ревом проносил свои воды через Медвенские земли, радуя взор и ожидания человека».
И в произведениях Константина Дмитриевича Воробьева речка Реутец (правда, под иными названиями) фигурирует довольно часто как полноводная и обильная рыбой. Вот так он представляет родную речку в повести «Сказание о моем ровеснике»: «И лишь на извивах реки, где она ленива и глубока и где берега ее густо проросли лозняковой дремучью, лишь там в этот час раздается девичий визг, раскатистый смех парней и стеклянный перезвон водяных всплесков».
Ныне на территории Нижнереутчанского сельсовета, включающего в себя 14 населенных пунктов, проживает менее 1200 человек, а в год рождения Константина Воробьева там, по данным краеведа В. Звягина, проживало не менее двух с половиной тысяч. И было в этом селе с ближайшими деревеньками (сельцами), хуторами и выселками – Александровка, Ивановка, Шелковка и прочими, часто мелькающими в рассказах и повестях писателя, – 320 дворов, 17 мельниц (из них две – водяные), 3 просорушки и 3 маслобойни. Еще имелись церковь, о которой кратко упоминалось выше, и две школы – церковноприходская и земская.
Вот как о школах пишет краевед Звягин: «Перед Октябрьской революцией в земской и церковно-приходской школе обучалось около 100 человек. Школы были однокомплектные с 3-летним сроком обучения… Дети учились по два класса в каждом здании… Учителями продолжали работать Переверзева Н.И. и Косинов Е.И., а в 20-х годах работали Останковы Василий Федорович и Мария Александровна».
Словом, село Нижний Реутец было большим населенным пунктом со своей более чем 300-летней историей и своими деревенскими традициями. Правда, претерпевшими значительные изменения в годы революции и Гражданской войны, когда все старое шло на слом, а новое рождалось в кровавых муках.
Оно не раз под различными названиями будет фигурировать в произведениях писателя. Вот так оно предстает перед читателями в повести «Сказание о моем ровеснике»: «Гражданская война второй год обходила стороной Шелковку – большое и богатое село. Стоит оно на взгорье в вишневых и сливовых садах, ликом на юг, на речку Любач. За речкой – луг, потом – поле деревни Сафоновки, густой кустарниковый лес Бешеная лощина, а за ним – села Рожновка и Липовец. Дальше этих мест шелковцы не сватались за молодаек и говорили, что там начинается не то Польша, не то Румыния.
Через шелковские земли протянулся длинный шлях, по которому шелковцы ездят телегами и санями в Курск за солью и дегтем, исстрачивая на поездку всего лишь два дня – от Шелковки до города шестьдесят верст».
Спорить не стоит: детство Константина Воробьева, выпавшее на непростые 20-е годы ХХ века, сладким не было. Тогда и в стране, и в Курской губернии, значительно пострадавшей от Первой мировой и Гражданской войн, происходило становление и укрепление Советской власти, восстановление народного хозяйства и многие другие коренные изменения в укладе городской и деревенской жизни. И, конечно, увиденное и запечатленное им в детстве не могло не отразиться, во-первых, на формировании его личности, а во-вторых, в его произведениях о малой родине – «Сказание о моем ровеснике», «Ничей сын», «Синель», «Ермак» и других.
Пусть эти произведения не полностью автобиографичны, но многие моменты из собственного детства автором были переданы маленьким лирическим героям. Например, в рассказе «Ничей сын» сообщается не только о том, что Мишке приходилось много трудиться и драться с соседскими мальчишками, но и предаваться зимней забаве – кататься с горы. Правда, санок и лыж, как у других ребят, у него не было, но он приспособил для этого… лапти: «…стал караулить, когда на реке не бывало баб. Присев на край проруби, он окунал в воду подошвы лаптей до тех пор, пока они не покрывались льдом. Лапти тогда становились звонкими, и в гору приходилось влезать на четвереньках…».
Из рассказов бабушек знаю, что сельская ребятня того времени из старых прохудившихся плетушек, подладняв дно, обмазав его коровяком и полив водой, чтобы образовалась ледяная корочка, изготавливала ледянки. В них набивали сено или солому, чтобы удобнее было сидеть, и катались с горки, политой водой и покрытой на морозе ледяным покрывалом, длинным и узким. Возможно, и Костя Воробьев с ветерком мчался на таком изделии.
Кроме того, здесь также рассказывается и о других играх деревенской детворы, в том числе в «бабки», причем под деньги.
О школьном периоде жизни некоторые сведения можно почерпнуть из рассказа же «Синель», когда юный герой Сережка приступает к учебе: «Мать сшила мне холщевую сумку, положила в нее кусок хлеба, и я пошел в школу «записываться». При этом несколько ниже дается датировка этому событию: «В ту зиму исполнилось три года со дня кончины Ленина». Следовательно, речь идет о 1927 годе.
А в рассказе «Ермак» подросший персонаж произведения по имени Петя сообщает, что он «был пионером, носил буденовку и сильно гордился своей близостью к председателю сельского совета Никифору Гавриловичу Хомутову», кстати, ближайшему соседу и бывшему красноармейцу. (По сведениям В. Звягина, фактическим председателем сельсовета в эти годы был Данила Гаврилович Звягинцев.)
Вот такие сведения дает о своих школьных годах автор, закамуфлировав их в изящные одежды художественных произведений. И нам остается лишь предполагать, что учился Костя Воробьев прилежно, что, постигнув грамоту, много читал. Пример к этому имелся – отчим был большим книгочеем и в их доме всегда водились книги. К тому же, как сообщает краевед В. Звягин, в Нижнем Реутце частная народная библиотека-читальня была еще с дореволюционного времени. Организовала ее местная дворянка Любовь Павловна Покровская. Уцелела эта библиотека и в годы революции и Гражданской войны, став избой-читальней, которой заведовала односельчанка Воробьевых – Анастасия Сергеевна Останкова.
Книги же не только расширяли познание мира, отличного от бытия сельской жизни российской глубинки, но и наполняли душу ребенка добром, светом, верой в лучшее будущее, сочувствием.
В 1928 году, когда Костя Воробьев, по-видимому, учился во втором классе начальной школы, по постановлению ВЦИК и СНК РСФСР от 14 мая Курская губерния и ее составные административно-территориаль-ные части – уезды – были упразднены. Территория бывшей Курской губернии, разделенная на три округа – Белгородский, Курский и Льговский, которые в свою очередь состояли из районов, – вошла в состав Центрально-Черноземной области (ЦЧО). Столицей этой огромной области стал город Воронеж.
В связи с произошедшими реформами село Нижний Реутец с ближайшими хуторами и выселками вошло во вновь образованный Медвенский район. А волостное поселение Медвенка стало районным центром, в котором были сформированы как партийные и советские органы власти, так и административно-хозяйственные, земельные, культурные и прочие структуры районного масштаба.
Впрочем, каких-либо существенных изменений в жизнь нижнереутчан административные встряски российского масштаба не внесли. Селяне как жили своей крестьянской жизнью, так и продолжали жить. Правда, до поры до времени…
Как отмечалось выше, с раннего детства Костя активно помогал матери в нелегком крестьянском труде – и в поле, и в домашнем хозяйстве, – к которому добавились еще обязанности помогать старшим сестрам Татьяне и Марии присматривать за младшими сестрами Миландой, Анной, Александрой и братом Василием. Как ни старались Воробьевы трудиться от темна и до темна, жилось им впроголодь.
Михаил Чеботарев, освещая этот период времени в жизни будущего писателя, опять же с опорой на тексты Веры Викторовны Воробьевой, пишет: «Не случайно самым мучительным воспоминанием о детстве и названо позже Воробьевым ощущение постоянного голода». И ниже приводит слова самого писателя:. «Мне всегда хотелось есть, потому что никогда не удавалось наесться досыта. Семья большая, и я не был способен попросить, чувствуя себя лишним ртом, чужаком».
Об этом же сообщает и автор книги «Нижний Реутец: Живая связь времен».
Но трудные жизненные обстоятельства не заставили Костю Воробьева бросить школу, как это делали его ровесники. А бросали учебу в те годы многие, особенно девочки, которых родители приобщали к взрослому труду – шить, вязать, работать за ткацким станом.
В 1930 году, когда по стране катилась сплошная сталинская коллективизация, на территории Нижнереутчанского сельсовета было образовано девять колхозов, в том числе три на территории самого села – имени Буденного, «Рассвет» и «Путь к социализму». То, как непросто и болезненно происходило это в селе, Константин Воробьев, отталкиваясь от своих детских наблюдений и воспоминаний, позже опишет в своих произведениях «Синель», «Сказание о моем ровеснике», «Друг мой Момич» и других. В одних – довольно легко и обыденно, как, например, в «Синели»: «В одно весеннее утро я увидел ее взрослой. Она прибежала к нам немного расстроенная, но смеющаяся:
– Пойдем на луг, я тебе что-то расскажу-у!
Я решил, что она хочет похвалиться там какой-нибудь обновкой, – это с ней иногда бывало и раньше, – но во дворе она остановилась, не в силах нести тайну:
– Ой, Сережа, что у нас творится, что творится!
– Где? – не понял я.
– Ну, там, – кивнула она на хутор, – приехали на подводах из сельсовета – и давай грузить И сало, и хомуты, и все-все! А «Кочет» (отчим. – Н.П.) как заверезжит, как схватит ружье… А Яков Петрович – председатель – как крикнет на него: «Брось оружие, волчья свора! Хватит, попил нашей крови!..»
– Это ж раскулачивают вас! – вырвалось у меня, но я тут же поправился: – «Кочета» раскулачивают!
– Ну да! – твердо сказала Синель. – Будет теперь знать! Всю кровь выпил у нас с мамой!..
…Хутор перестал существовать».
В других более драматично. Например, в повести «Сказание о моем ровеснике» уполномоченный представитель губкома Рубакина не только хозяйского пса застрелила из браунинга, но и проводила конфискацию имущества с оружием: «Не пряча маленького черного браунинга и не сводя глаз с квадратного окна хаты, где смутно различалось большое бледное лицо Кузьмы Михайловича, Рубакина на крике объяснила Тишке (председателю сельсовета. – Н.П.) и его бригаде, зачем они сюда пришли: «Все, что есть – сюда, во двор! Печеный хлеб – тоже. Свозить нынче же в его бывшую лавку. Двери и окна хаты утром заколотить! Ну? Слышали?!».
Сельсоветчики и комбедовцы слышали и сделали, как им было велено.
Этот период классового противостояния на селе, в том числе и с человеческими жертвами – гибель тетки Егорихи от рук милиционера Голуба – описывается Воробьевым и в повести «Друг мой Момич». А эпизод раскулачивания Момича представлен так: «Я бежал и выл, и от угла своего полуразоренного сарая увидел Момича. Он был жив. Он стоял на коленях и сгребал в подол рубахи комья снега. Мимозыром, вскользь, я увидел дверь амбара, каких-то незнакомых людей, загруженные чем-то сани и Момичева жеребца в упряжи, а подле омшанника – что-то кряжестое, серое, неподвижно убитое…
«Дядь Мось! Дядь Мось!» – прокричал это ему в лицо, и Момич сонно взглянул на меня и сказал недоуменно и неверяще: «Живые…»
В снегу копошились и елозили пчелы, – это их сгребал он в подол рубахи.
«Зачем они нам, вставай!» – сказал я, но он захватил пригоршню снега, поднес к лицу и трижды дыхнул в ладонь. «Живые ж! – повторил Момич. – Сходил бы за ведром али за меркой, а?»
Он сказал это равнодушно и тупо, и я никуда не пошел. Я уже разглядел на снегу подле омшанника поваленные колоды ульев, почуял, что было в широкой кадке, грузно седевшей в передке саней, – в нее обломали соты.
…Мешки носили к саням те трое и Митяра, а Сибилек караулил жеребца.
…Весь с ног до головы белый – омучинился – Андриян высунулся из сумрака амбара и весело, – весна же на воле, – спросил у Сибилька: «Игнатич, а жмыхи забирать? Ну, прямо как колеса от хохлатской арбы! Вот же куркуль!» Сибилек кивнул – забирать, мол.
…Пятясь и приседая, Зюзя тянул из сеней вздувшуюся кумачную перину, а на ее втором конце полулежала между притолок дверей Настя. Зюзя ткнулся вперед и упал, поскользнувшись, – не обвыкся, видно, в хромовых сапогах.
«Это ты мине, коммунара, свалила, кулацкая стерва?!» – Сидя, он вылущил из кармана кожаный белесый обтерханный наган и обеими руками поднял его у себя над головой. Наверно, он стрелял в первый раз, потому что при хлопке зажмурился и пригнулся».
Да, время было страшное. Селян-крестьян, в том числе с малолетними и грудными детьми на руках, выбрасывали из родных очагов в никуда, обрекая их на холод и голод. Конечно, если не отправляли на Соловки или в Сибирь. Слезы лились рекою. Гражданская война на селе продолжалась. Только на территории Нижнереутчанского сельсовета, как сообщает в своей книге В. Звягин, было раскулачено 25 семей.
Чтобы не сдавать в колхозные стада коров, овец и свиней, селяне массово пускали скотину под нож, что нашло отражение в произведениях Константина Воробьева о малой родине.
Но матери и отчима Константина Воробьева эта беда особо не коснулась. Они, по-видимому, проще других односельчан отнеслись к процессу коллективизации и обобществления имущества – богатств не нажили. А земельный надел, корова и лошадь?.. Ведь жалко было отдавать в колхоз?.. Так Дмитрий Матвеевич домашним хозяйством, как уже говорилось выше, с 1921 года не занимался, возложив все заботы на плечи Марины Ивановны. Она же, возможно, для проформы по-бабьи всплакнула – дело обычное – да и успокоилась. Стала ходить в колхоз по нарядам – большую семью надо было как-то кормить…
Кстати, о том, что мать работала в колхозе и одна содержала большую семью, говорится в одном из произведений Константина Воробьева.
В ЦЧО в этом году (в июле месяце) была отменена окружная система. Осталась одна лишь районная. Но отток населения из этих районов был заметный. Часть селян, как уже отмечалось выше, выселялось в принудительном порядке. Это были раскулаченные и пораженные в гражданских и политических правах. Другая часть сельских жителей, причем большая, уходя от коллективизации, направлялась в промышленные центры страны, в том числе на шахты Донбасса и Ростова. Например, из Конышевского района в Донецкий край выехали родители будущих писателей Алексея Горбачева и Леонида Наливайко. Кстати, Алексей Михайлович Горбачев, как и Константин Воробьев, родился в 1919 году, прошел войну и известность поэта, прозаика и драматурга получил в пятидесятые годы на Южном Урале.
Тема внутренней добровольно-принудительной миграции не прошла мимо внимания Воробьева. Она пусть и вскользь, но затрагивается в рассказе «Ермак», когда литературный персонаж Ермак вместе с сыном Колькой отправляется на шахты.
В 1931 году Костя Воробьев, которому шел двенадцатый год, окончил 4 класса Нижнереутчанской начальной школы. И, по-видимому, поступил в ближайшую среднюю школу. Но точных данных на этот счет не имеется. Все исследователи жизни и творческой деятельности писателя этот вопрос как-то обошли стороной, возможно, посчитав несущественным. Правда, в его личном листке по учету кадров (с фотографией) за 1956 год (фотокопия которого находится в четвертом томе собрания сочинений) в графе «образование» значится среднее, а в графе «название учебного заведения и его местонахождение» указано средняя школа в Медвенском районе Курской области и проставлены годы учебы – 1926-1936. Насколько эти записи соответствуют действительности, судить не берусь…
А на территории Нижнереутчанского сельсовета, как пишет В. Звягин, на 01.01.1932 г. было обобществлено только 75 % крестьянских хозяйств, остальные числились как единоличные.
В 1932 году Дмитрий Матвеевич стал работать заведующим сельским магазином райпотребкооперации, и семья немножко вздохнула. К тому же старшие сестры Константина – Татьяна и Мария – уже вышли замуж и уехали в Москву. Вот как о жизни семьи Воробьевых в этом году сообщает Вера Викторова: «Был небольшой период намечающегося благополучия в семье, когда отчим работал заведующим сельмагом. Тот год выдался шумным и по-особенному суетным. Дома постоянно бывали гости, их надо было угощать и ублажать. Дмитрий Матвеевич часто возвращался навеселе, ссорился с матерью Кости, которая беспокоилась, предчувствуя недобрый исход этой деятельности».
Опасения Марины Ивановны были не напрасны. В 1933 году, в самый разгар страшного голода, обрушившегося на страну в целом и на Курский край в частности, Дмитрий Матвеевич был арестован, так как в заведуемом им сельмаге была обнаружена недостача. И тут 14-летнему Константину пришлось забыть об учебе и работать грузчиком в этом же магазине, чтобы как-то прокормить семью. В качестве зарплаты, как сообщает Вера Викторовна Воробьева, а вслед за ней и другие биографы Воробьева, он получал хлебный паек, который и позволил семье продержаться.
Впрочем, слово самой Вере Викторовне: «Шел 1933 год. Голод выкосил тысячи людей в Курской области. Мать Константина совсем обессилила от голода, младшие дети тоже. К этому времени старшие сестры Татьяна и Мария вышли замуж и уехали в Москву. Теперь старшим в семье оказался Константин, и ему надо было думать, как жить дальше. Решил пойти работать в тот же сельмаг, которым недавно заведовал отчим. Платили хлебом. Каждый день нес домой буханку, прижимая к груди. Запах хлеба дразнил его, голодного, и очень хотелось отщипнуть хоть крошку, но гордость не позволяла, требовалось донести ее до дома целиком. Работа в магазине дала возможность сохранить жизнь семье, а чувство ответственности за каждого ее члена, возникшее тогда, сохранилось на долгие годы. Семья же уверовала, что это его прямая обязанность».
Чтобы как-то поддержать детвору, в Нижнереутчанских начальных школах (их было уже три), по сведениям В. Звягина, школьникам стали выдавать горячую пищу за счет средств колхозов. Но голод, тем не менее, выкашивал целые семьи. Четырнадцатилетний Константин, видя происходящее, принимал все близко к сердцу, приходил в недоумение: почему так, почему власти никаких мер не принимают?
Вера Воробьева на основании воспоминаний мужа-писателя о данном периоде его жизни пишет так: «За распространение слухов о голоде сажали в тюрьму, За сорванные колосья пшеницы и ржи сажали, за шепот и ропот – тоже.
…Разорение церквушки, надругательство над священником, раскулачивание не только богатых, но и середняков и бывших красноармейцев, разграбление их имущества, скота и бессмысленное уничтожение того, что годами люди создавали своим трудом, наводили на четырнадцатилетнего мальчика ужас, рождали неприятие разбоя, его изумляли покорность людей и несопротивление злу».
Впрочем, сопротивление все же было. В том же Нижнем Реутце, в местечке Роща, как сообщает краевед Звягин, в 1933 году был убит милиционер Бессонов. Еще одна жертва «массовой коллективизации».
В июне 1934 года была образована Курская область, в которую вошли все районы из бывших Курского, Льговского, Белгородского и Старооскольского округов. А Константин Воробьев в этом же году, исправив в справке о рождении 1919 на 1917, поступил в Мичуринский сельхозтехникум. Однако, проучившись около трех недель, оставил техникум и возвратился в родное село.
Вскоре (по-видимому, в райцентре) он окончил курсы киномехаников и полгода ездил с кинопередвижкой по селам и деревням Медвенского района. Это позволило ему лучше узнать жизнь людей района, природу, поднакопить жизненного опыта, в том числе в умении находить контакты с малознакомыми людьми от крестьян-колхозников до руководителей колхозов и промышленных артелей.
В это же время Константин Воробьев приступает и к литературной деятельности, посылая свои стихи, заметки, очерки и фельетоны в районную газету. Первая его публикация, как сообщает об этом писатель и краевед Ю.А. Бугров в книге «Литературные хроники Курского края», была 28 февраля 1935 года. И в этом же году, в возрасте пятнадцати с половиной лет, он уже работал в этой газете литературным консультантом и сотрудником, что говорит о его больших литературных и журналистских способностях.
Свои журналистские и литературные пробы Воробьев описал в произведениях «Синель» и «Почем в Ракитном радости». В «Синели» это приписывается главному герою Сергею и звучит так: «Однажды, сидя на берегу ручья, мы долго и напряженно молчали. Я был томительно и радостно взволнован, сочиняя сердцем очередной тайный стишок, где были рифмы «Синель-Лель» и целые куски из лермонтовского «Демона». А несколько ниже: «За эти два года я написал ворох стихов и отослал их Синели…».
В повести «Почем в Ракитном радости» начало журналистской деятельности отдается другому главному герою – Кузьме Останкову, который через 25 лет стал… Константином Останковым, писателем и обладателем машины «Волга». Впрочем, знакомимся: «Косьянкин… Ему тогда было под тридцать, а мне – четырнадцать. Стихотворение, которое я послал в редакцию, начиналось так:
Фураж колхозники воруют,
Останков смотрит – наплевать!
Ему ведь что! Пускай таскают,
Весна идет, хотится спать.
Это я написал о председателе колхоза – у нас в Ракитном почти все Останковы, а стишок напечатали, исправив «колхозники» на «воры» и «хотится» на «хочется».
Дальше дело пошло на заметки в соответствии с наставлениями «Вопросника селькору», призывавшему разоблачать двурушников, лодырей, расхитителей, кулацких подпевал, летунов и прочих оппортунистов. Если в стихотворение попал председатель колхоза, то в заметку – родной дядя: «Вечером я отнес к сельсовету и бросил в почтовый ящик самодельный конверт. А через неделю в Ракитное пришла газета с моей заметкой «Мирошник поймался» с карикатурой на дядю Мирона».
Однако удержаться на стезе районной журналистики нижнереутчанцу Косте Воробьеву не удалось. О том, как это случилось, пишет Вера Викторовна: «Он думал, что в Москве об этом (о тяжелой жизни крестьян-колхозников. – Н.П.) не знают, вот он возьмет и напишет письмо Сталину – и сразу все изменится. Письмо написал, по наивности веря, что оно дойдет до Кремля».
В 1935 году умер В. Куйбышев. На его смерть Константин написал стихотворение:
Не вынесло и твоё сердце,
Глядя на бедствия людей,
И ты скатился в бездну мрака
В период сталинских страстей.
Социализма не построя,
Ты в ад душою угодил.
Ты не увидишь больше гноя
От ран, ты кои наносил
Народу бедному. Судьбою
Тебе написан этот рок,
Ты не один, в аду с тобою
И Сталин будет в краткий срок.
Как видим, бездействие центральных властей, на которые уповал начинающий журналист и в которых верил, вызвало такую антисталинскую реакцию. Впрочем, не только антисталинскую, но и антисоветскую.
Это стихотворение, как сообщает В.В. Воробьева, а за ней и другие биографы писателя, в том числе и курские, он показал сотруднику редакции по фамилии Еремеев, а тот сообщил об этом редактору Касьянкину. Редактор, то ли опасаясь за свою участь, то ли желая разоблачить очередного «врага народа» – тогда это практиковалось «сплошь и рядом» повсеместно – потребовал показать стихотворение.
Но Костя к этому времени, предупрежденный об опасности девушкой-секретаршей, уже успел уничтожить листок с текстом стихотворения. И правильно сделал – за меньшее отправляли в лагеря на пяток, а то и десяток лет. Зато на его рабочем столе красовалась книга «Отечественная война 1812 года» с прекрасными иллюстрациями офицеров. Она-то и стала предлогом для избавления от опасного журналиста. Он был обвинен в «преклонении перед царской армией и царскими генералами» и изгнан из редакции.
Свои переживания по поводу увольнения из редакции районной газеты Константин Воробьев опишет в одном из эпизодов повести «Почем в Ракитном радости». А в пересказе Веры Викторовны Воробьевой это выглядит так: «И побрел он из Медвенки в свое село, сняв по дороге ботинки, шел босиком по осенней хляби. Его нагнала бричка, в ней сидел Касьянкин, вальяжно развалясь. С гиком промчался он мимо босого, униженного юноши. На всю жизнь запомнил Константин день непоправимой беды».
Страшный своими «ежовыми рукавицами» и массовыми кровавыми репрессиями 37-й год был еще впереди, но воздух страны Советов уже дрожал тревожными ожиданиями того времени. Ведь после убийства в Ленинграде Кирова, маховик политических процессов уже набирал обороты. Поэтому Константин Воробьев, вняв советам опытных людей, не дожидаясь новых притеснений и неприятностей, уехал к сестре Татьяне в Москву.
Так закончилось Костино непростое нижнереутчанское детство. Впереди предстоял этап не менее сложной московской жизни.
Когда пятнадцатилетний Константин Воробьев начинал пробовать себя в литературно-журналистском творчестве, в областном центре Курске уже было два института – педагогический, открытый в 1934 году, и медицинский, вступивший в действие в 1935. Это сразу вызвало значительный рост интеллигенции в крае, в том числе и профессорского состава, способного не только к научному, но и к литературному творчеству.
В 1935 году начали действовать областная библиотека, стадион «Динамо», картинная галерея и новая трамвайная линия. Вышли первые номера газет «Пионер» и «Молодая гвардия» – печатного органа Курского оргбюро ЦК ВЛКСМ и обкома ВЛКСМ. Появление новых газет и их редакций – очередной прилив кадров пишущей братии.
В период с 5 по 10 января 1935 года в Курске состоялся Первый областной съезд Советов, принявший много важных решений для развития Курской области, в том числе и о создании Курского областного книжного издательства под эгидой редакции газеты «Курская правда». Но еще до этого, 4 января, в Курске прошло совещание молодых литераторов области, на котором с докладом «Как и о чем писать?» выступил известный советский прозаик Ф.И. Панферов (1896-1960), редактор журнала «Октябрь», член Союза писателей СССР и в недалеком будущем автор романа «Бруски».
Надо полагать, что на совещании молодых литераторов (писателей) присутствовали прозаики Петр Бульбанюк – преподаватель Курского пединститута, Михаил Горбовцев, Петр Заломов (прототип главного героя романа М. Горького «Мать»), проживавший в Судже, Николай Белых – педагог из Старого Оскола и поэты Михаил Дорошин, Михаил Козловский, Николай Корнеев, Борис Дальний и ряд других. Дело в том, что когда в январе 1935 года было образовано областное книжное издательство и литературное объединение, то первыми членами литературного объединения стали именно эти поэты и прозаики.
Курское областное книжное издательство и литературное объединение в 1935 году возглавил член Союза писателей СССР с 1934 года прозаик Михаил Михайлович Киреев (1903-1971), приглашенный в Курск из Воронежа. Развернув бурную деятельность, Киреев в том же 1935 году в Курске издает альманах «Утро» (редактор В. Князев), в котором были произведения как курских авторов, так и литераторов из Орла, Белгорода, Старого Оскола, Суджи.
В альманахе блок художественной прозы представлен рассказами Михаила Киреева «У родных», А. Лунина – «Солнце», Б. Дальнего – «Подруга», Н. Белых – «В тайге», В. Потапова – «Месть». Блок поэзии – увесистыми подборками стихотворений С. Юдкевича, М. Дорошина и Н. Корнеева.
Кроме того, в альманахе были «Воспоминания» Петра Заломова о революционных событиях 1902-1905 годов, статья Ф. Панферова «О художественной литературе» и «Колхозные частушки» П. Бульбанюка.
Еще в альманахе имелся анонс на выход персональных книг Горбовцева, Дорошина, Юдкевича и других курских авторов.
Подводя итог, можно сказать, что выходом в свет альманаха «Утро» (в твердом переплете и приличным тиражом – 3200 экземпляров) была открыта очередная страница литературного движения Курского края. И здесь также стоит отметить такой факт: в послевоенные годы литературовед, писатель и критик И.З. Баскевич весьма высоко отозвался об этом альманахе, отметив патриотический настрой всех произведений, что, естественно, соответствовало идеологии социалистического реализма в советском искусстве.
В этом же году, как и отмечалось в анонсе альманаха, вышли сборники «Рассказы» и «Перекресток счастливых дорог». Авторами первого были прозаики М. Киреев и В. Потапов, а второго – поэты М. Дорошин и Н. Корнеев. Оба сборника также получили положительную оценку Баскевича.
В 1936 году выходит второй выпуск альманаха «Утро». Правда, этот выпуск уже анонсируется не как альманах, а как литературно-художественный сборник. Подобно предыдущему, он в твердой обложке, имеет иллюстрации, в том числе портреты А.М. Горького (умершего в этом году) и В.В. Маяковского. Тираж сборника – 4700 экземпляров. В нем прозаические произведения М. Киреева – «Алексей Стаханов и земляки», Л. Кассиля – «На капитанском мостике», М. Козловского – «Владимир Маяковский», Н. Островского – «Рожденные бурей», П. Заломова – «Воспоминания», С. Белякова – «Музыкант», М. Горбовцева – «Заячий хлеб», Н. Белых – «Сила» и статья М. Мушкина и С. Подоровского «Курские парашютисты».
Как видим, литературный сборник «Утро» не только расширяет число авторов, но и вводит в их число весьма громкие писательские имена того времени – Льва Кассиля и Николая Островского. Тематическое же направление прежнее – воспевание революционной борьбы, советского человека, его любви к Родине, стахоновского и колхозного движения. И тут ничего не поделаешь – время было такое, время индустриализации и коллективизации страны.
Да, не все из перечисленных курских поэтов и прозаиков, опробовавших силы в альманахе «Утро» и первых сборниках стали писателями. Жизнь есть жизнь…
Например, журналист и поэт Михаил Дорошин в 1937 году подпадет под жернова сталинских репрессий, отсидит десяток лет в лагерях и только к середине пятидесятых годов начнет издаваться и станет членом Союза писателей СССР. На фронтах Великой Отечественной войны побывают Николай Корнеев, Николай Белых и Михаил Козловский. При этом Николай Юрьевич Корнеев будет тяжело ранен и лишится одного глаза. Но куряне ныне по праву гордятся именами этих земляков, как и именем Константина Воробьева. Ведь Николай Корнеев и Михаил Козловский, как и более старший по возрасту их товарищ Михаил Горбовцев, станут со временем известными в стране профессиональными писателями, мастерами художественного слова, издавшими десятки книг.
А в Ленинграде будет трудиться на литературной ниве еще один уроженец Курского края – прозаик Даниил Гранин, как и Воробьев, родившийся в 1919 году в сельце Волынь Рыльского уезда. Литературные силы он пробовать начнет до войны, потом побывает на ее фронтах и в пятидесятых станет профессиональным писателем.
Таковы вкратце курские литературные реалии, о которых, на мой взгляд, стоило сказать, чтобы Константин Воробьев не выглядел одинокой былинкой в пустом и холодном поле...
Не пробиться сквозь толщу времени,
Не вернуть назад, не догнать,
Непосильным для сердца бременем
Ваших дальних лиц благодать.
Н.К. Воробьева
МОСКОВСКОЕ ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ
Недолгий московский период жизни будущего писателя начинался с того, что ему, безденежному и голодному, чтобы приобрести билет на поезд до Москвы, пришлось пойти на воровство: похитить чужого петуха и продать на базаре. Этот неблаговидный эпизод жизни, по-видимому, будет постоянно мучить писателя и заставит его исповедоваться в повести «Почем в Ракитном радости», чтобы как-то очистить душу..
Уже в начале повести он пишет: «Машину я оставил на улице под липами – они сильно выросли, – а сам зашел под каменный свод ворот и оглядел двор. Все тут было прежним, как двадцать пять лет назад. Справа – красного кирпича стена потребсоюзовского склада, слева – пыльная трущебка индивидуальных сараев, а в глубине двора – уборная, помойка и длинная приземистая арка глухих ворот. Тут в углу в благославенном полумраке, навек пропахшем карболкой и крысоединой, я поймал двадцать пять лет тому назад чьего-то петуха – оранжевого, смирного и теплого. …Утром я продал его за шесть рублей. Этого мне вполне хватило, чтобы отправиться дальше в Москву…».
Один из самых дотошных биографов Воробьева, Михаил Чеботаев, комментируя данный факт в биографии писателя, пишет, что «расставание с родной округой никогда не вытравится из памяти самого Константина. Отъезд куда-то в неведомое, вместе с другими эпизодами оборванного детства, спроецируется потом самыми впечатляющими подробностями в рассказы и повести столь же бедовой судьбы».
Если судить по тексту повести «Почем в Ракитном радости», то петуха подросток Костя Воробев поймал не в родном селе, а в райцентре Медвенка, но отправлялся в путь по «железке», скорее всего, из Курска. Ибо ближайшая железнодорожная станция была именно в Курске. Город Льгов с его железнодорожным узлом и от Нижнего Реутца, и от Медвенки был значительно дальше. Ни сам Константин Воробьев, ни его биографы это обстоятельство не освещают, однако логика подсказывает, что отправной точкой на железной дороге в Москву стал все-таки Курск.
Прибыв в столицу, Костя направился к замужней сестре Татьяне, имевшей к этому времени сына Геннадия и жившей с мужем, судя по всему, не в самых лучших жилищно-коммунальных условиях. Как он, деревенский подросток, лишь имевший опыт трехнедельного нахождения в небольшом городе Тамбовского края – Мичуринске, разыскал сестру в огромном суматошном городе с вечно куда-то спешащими москвичами, трудно сказать, однако разыскал…
И тут, на мой взгляд, стоит вслед за вдовой писателя Верой Викторовной Воробьевой отметить, что Татьяна Дмитриевна была «очень доброй женщиной», рано ушедшей из жизни (1943). По-видимому, хорошими человеческими качествами, в том числе состраданием к ближним, обладал и ее муж, погибший на финской войне (1940).
Получив от сестры и ее супруга приют, несостоявшийся нижнереутчанский журналист приступил к поиску работы, которую в столице деревенскому пареньку не так просто было найти. Приходилось, как сообщает Михаил Чеботаев, «некоторое время инкогнито обитать на вокзалах и товарных железнодорожных станциях, зарабатывая на пропитание носильщиком кладей, грузчиком и уборщиком складских помещений».
В конце концов, с помощью сестры и ее мужа Константин получает столичную прописку или временную регистрацию и в мае 1936 года официально устроиться на работу, о чем свидетельствует первая запись в личном листке по учету кадров в разделе № 12 о выполняемых работах с начала трудовой деятельности. Итак, первым официальным местом работы значится московская фабрика имени Я. Свердлова, где он работал грузчиком с мая 1936 по январь 1937 года, а с января 1937 по октябрь 1938 года – ответственным секретарем многотиражной фабричной газеты «Свердловец».
Михаил Чеботаев о данном периоде жизни Воробьева пишет: «Уже в эту пору он вырабатывает «совиную» привычку трудиться по ночам. Недосыпая над учебниками, грезит занятиями в университете. Как и ранее увлечен отечественной историей, штудирует специальную литературу. В общении с окружающими охотно делится прочитанным, как, впрочем, и воспоминаниями о своем нижнереутецком детстве». А Вера Викторовна, освещая данный период жизни супруга, сообщает: «Вечерами Костя учился, заканчивал вечернюю среднюю школу. Денег получал мало. Старался подрабатывать грузчиком на железной дороге или подсобным рабочим в магазине. Надвигался 1937 год. Атмосфера страха и недоверия сковала жизнь москвичей – вокруг предательство, доносы. Никто не верил, что в Курской области голод унес тысячи жизней. Ему советовали молчать, не распускать слухи. От сильного нервного напряжения у Кости начались головные боли и обмороки».
Как видим, воспоминания самого информированного и объективного биографа писателя не во всем совпадают с «официальными» записями личного листка по кадрам писателя: есть нестыковка в хронологии и в вопросах получения среднего образования. Впрочем, большого греха в этом нет. Ведь, по сути, – в целом все верно. Зато следующая ее информация дает сведения о таком факте, как первом московском, по-видимому, гражданском браке Константина Дмитриевича, о чем многие биографы стараются не вспоминать. Проливая свет на данное обстоятельство, Вера Викторовна пишет: «Именно в этот период своей напряженной жизни он встретил женщину старше себя, которая, как показалось ему, способна была понять его. Вскоре у них родился сын Владимир, но совместной жизни не получилось. Константин дал ему свою фамилию и всю жизнь любил и помогал ему наравне с нашими детьми – Наташей и Сергеем».
Надо сказать, что не всякая женщина вспоминает своих предшественниц по супружеской жизни. Тем более без какого-либо негатива. Тут нужна честность и порядочность. И этих качеств, как видим, Вере Воробьевой было не занимать. А мне остается добавить, что из письма Константина Дмитриевича брату Василию от 26 февраля 1946 года называется и фамилия этой московской женщины – Ершова, а также дается краткая нелестная характеристика.
Но самым важным обстоятельством, связанным с будущей литературной деятельностью Воробьева, на мой взгляд, является его работа ответственным секретарем многотиражки, на плечи которого ложились обязанности в срок и качественно выпускать газету, вносить необходимые правки в тексты, самому готовить редакционные заметки и сообщения, лично решать многие другие вопросы. К тому же не стоит забывать, что происходило это в самый разгар сталинских репрессий, когда за малейшую опечатку, не говоря уже о «неправильной», «вредительской» статье, можно было не только в ГУЛАГ загреметь, но и «вышку» получить. Но обошлось. Возможно, помогла наука, полученная в редакции медвенской районной газеты…
И пусть никто из биографов не говорит о его занятии литературным творчеством, но мне почему-то думается, что оно имело место. Полагаю, что не только заметки на производственные темы писал, но и стихи. Творческая душа без этого не может существовать…
В октябре 1938 года Константин Воробьев, которому исполнилось почти 19 лет, был призван в ряды Красной Армии. Это следует из воспоминаний его супруги и из записи в личном листке учета по кадрам. А уже во второй половине сентября 1939 года в составе третьей батареи 58-го стрелкового полка был направлен в только что освобожденные от белополяков территории Западной Белоруссии. Воинская часть, в которой служил Воробьев, дислоцировалась в бывшем имении графа Потоцкого вблизи города Рутка.
Из семейного архива Воробьевых для пятитомника сочинений (том № 3) представлена фотография Константина Дмитриевича того времени. На ней на фоне лиственных деревьев видим двух высоких стройных красноармейцев в шинелях и фуражках. Справа – это Константин Воробьев. Он чуть наклонил голову. Чувствуется спокойствие и отсутствие какого-либо напряжения. Видимо, «черный период жизни», как в редких воспоминаниях называл первые московские годы Воробьев, отошел в прошлое, остался в другой жизни…
Природная сметка и крестьянская закалка помогли Константину Воробьеву быстро овладеть воинской специальностью, образцово выполнять требования Уставов Красной Армии – словом, достойно нести службу. Естественно, это не осталось незамеченным для его командиров. Опять же в 1939 году его, как пишет Вера Викторовна Воробьева, направляют в 13 стрелковую дивизию Белорусского военного округа в город Замбров, в редакцию военной газеты «Призыв». По-видимому, командование, видя усердие бойца, изучив его личное дело, в котором имелись сведения о работе ответственным секретарем фабричной многотиражки, пришло к выводу, что большую пользу Родине он принесет на стезе военного журналиста. Впрочем, это всего лишь версия…
А из личного листка учета по кадрам писателя, с записями которого я сверяю хронологию его трудовой деятельности, следует, что с первых дней службы уже был ответственным секретарем дивизионной газеты «Призыв», редакция которой располагалась в Минске. Вот такие загогулины… Сплошные обобщения, недоговоренности, неточности, нестыковки…
1939 год в жизни страны ознаменовался не только повторной Всесоюзной переписью населения, не только военным конфликтом с японскими милитаристами на Халхин-Голе, но и подписанием мирного договора с Германией, получившего название «пакт Молотова-Риббентропа», которым Россию до сих пор попрекают либералы всех мастей и оттенков. А также мирным присоединением западных областей Белоруссии, Украины и прибалтийских республик – Эстонии, Латвии, Литвы – и началом войны с Финляндией.
По большому счету, большинство этих важных событий прямого отношения к бойцу Красной Армии Константину Воробьеву не имели. Косвенно – да. Работая в дивизионной газете «Призыв», он готовил и выпускал очередные номера газет с материалами, освещающими военные и политические перипетии того времени.
И здесь мы должны иметь в виду, что хотя «большая чистка» в рядах Красной Армии, начатая наркомом НКВД Н.И. Ежовым в 1937 году и продолжавшаяся почти до конца 1938, практически закончилась, всем военным командирам, а также военным журналистам и спецкорам надо было вести себя весьма и весьма осторожно, чтобы теперь не угодить лапы Л. Берии – нового наркома внутренних дел СССР.
(«Большая чистка» нанесла армии неизгладимый урон: из пяти маршалов под репрессии и смертную казнь попали трое – М. Тухачевский, А. Егоров и В. Блюхер, – из пяти командармов 1-го ранга – трое, из 10 командармов 2-го ранга – все, из 57 комкоров – 50, из 186 комдивов – 154, из 456 полковников - 401; из 16 армейских комиссаров 1-го и 2-го рангов – все, из 28 корпусных комиссаров – 25, из 64 дивизионных комиссаров – 58.)
С порученным делом в редакции газеты «Призыв» Константин Воробьев, надо полагать, справлялся отлично, что опять не осталось незамеченным со стороны командования.
В октябре 1940 года, как пишет Михаил Чеботаев: «Кадровые командиры, взяли на заметку «врожденную выправку души» Воробьева-бойца и рекомендовали его после демобилизации на работу в редакцию Академии Красной Армии, а затем – на учебу в Кремлевское пехотное училище».
И это в значительной мере согласуется с воспоминаниями Веры Викторовны Воробьевой, которая сообщает, что «после возвращения из армии в декабре 1940 года он пошел работать литературным редактором газеты Академии Красной Армии имени М. Фрунзе, откуда вскоре был направлен на учебу в Кремлевское Краснознаменное пехотное училище».
Она же, со ссылкой на обнаруженную ею дневниковую запись мужа, делает осторожное предположение о его занятии литературным творчеством. А Михаил Чеботаев прямо пишет, что в период службы в Красной Армии Константин Воробьев сочинял стихи и прозаические работы, которые, к сожалению, до нас не дошли. И не согласиться с такими предположениями невозможно.
В официальном же документе – личном листке по учету кадров – записи о работе Воробьева литературным редактором газеты Академии Красной Армии нет, а есть одна лишь запись о том, что в 1941 году до октября месяца он был курсантом Военного училища имени Верховного Совета РСФСР.
История училища вкратце выглядит так: 8 (21) декабря 1917 года приказом № 90 командующего Московским военным округом в Крутицких казармах в здании бывшей 6-й Московской школы прапорщиков была сформирована 1-я Московская революционная пулемётная школа. 7 июля следующего года она была объединена со 2-й Московской пулемётной школой, получив наименование 1-е Московские пулемётные курсы РККА. В январе 1919 года пулемётные курсы были переименованы в Первые московские пулемётные курсы по подготовке командного состава РККА. Таким образом, на территории Московского Кремля была создана школа красных командиров, которых стали называть кремлёвскими курсантами или «кремлёвцами». 3 февраля 1921 курсы были переименованы в школу, которая стала трехгодичной и которой было присвоено имя ВЦИК. Официальное название школы стало таким: 1-я Советская объединённая военная школа РККА имени ВЦИК. 16 марта 1937 года школа переименована в Московское военное училище имени ВЦИК. А с 16 декабря 1938 года она называлась Московское пехотное училище имени Верховного Совета РСФСР.
Быть кремлевским курсантом считалось делом почетным и перспективным, ибо это была элита Красной Армии. Поэтому в «кремлевцы», как правило, подбирали парней рослых (183 сантиметра, как следует из повести «Убиты под Москвой»), сильных, с приятной славянской внешностью, естественно – из пролетарских масс. Константин Воробьев подходил по всем статьям, к тому же имел опыт срочной службы.
Стоит заметить, что подобные курсы красных командиров некогда (1918) окончил земляк курян и известный детский писатель Аркадий Гайдар. Согласно приказам, на курсы брали людей с опытом и достигших 18-летнего возраста. Голикову было только 16, но его взяли, приняв во внимание предыдущую воинскую службу. Командные курсы должны были проходить в Москве, но их перевели в Киев. Нагрузка на курсах красных командиров была колоссальной: будущие краскомы за полгода обязаны были пройти 2-летнюю программу пехотного училища. К тому же их часто бросали в прорывы обороны. В итоге – всем досрочно присвоили звания командиров. На выпуск приехал М. Фрунзе и вместо поздравлений честно предупредил: «Многие из вас не вернутся из грядущих сражений».
Вскоре за отличные боевые и командные навыки 16-летний Аркадий Голиков был отправлен в Москву в школу командиров «Выстрел», которую он успешно окончил в 1921 году и был назначен командиром резервного полка.
Как уже отмечалось выше, московский период жизни Константина Дмитриевича Воробьева был недолгим – около шести лет. При этом половину из них он провел в казарме: сначала как боец Красной Армии по воинскому призыву, затем – курсантом-кремлевцем. Естественно, его семейная жизнь от этого крепче не стала, и, надо полагать, с женщиной по фамилии Ершова, больше думавшей о собственных удовольствиях и романтических приключениях, чем об их ребенке, ему пришлось развестись. Переживания за судьбу сына Владимира, спроецированные на собственное безотцовское, проходящее в обидных дразнилках и оскорблениях со стороны сверстников детство, заставляло его душевно страдать. Поэтому он, став уже известным писателем, не любил вспоминать московскую жизнь и называл этот период «черным».
Воробьев начал войну рядовым необстрелянным бойцом… а закончил ее командиром отдельной партизанской группы в Литве…
В. Астафьев
В ВОЕННОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ
Побыть курсантом элитного военного училища Константину Воробьеву довелось недолго. Уже в октябре 1941 года их роту, вооруженную лишь стрелковым оружием, спешно бросили на фронт, ибо враг – немецко-фашистские войска и войска их европейских сателлитов-союзников – рвался к Москве.
В советское время по политическим мотивам и соображениям как-то стыдливо умалчивалось, или проговаривалось вскользь и скороговоркой, что на СССР напала не одна нацистская Германия, а почти все страны Европа. А если и были такие, как, например, Португалия и Швейцария, объявившие о своем нейтралитете, то и они путем благоприятной торговли и прочим отношениям и связям помогали только Германии.
Нечто подобное можно наблюдать и в наши дни: все страны Западной и Восточной Европы в антироссийском санкционном порыве ополчились против нашей страны. Правда, ныне их возглавляет заклятый враг России – США, а в сороковые годы лидерствовала гитлеровская Германия.
И вот против этого многоголового военного монстра с мозговым человеконенавистническим центром в Берлине, собравшего со всей Европы танки, самолеты, орудия, автомашины и солдат, обязавшего всех европейцев – и западных, и восточных, в том числе и славян, – работать на них, снабжать обмундированием и продовольствием, оказался Советский Союз. Перед этим огнедышащим и смрадным, словно вырвавшимся из ада преисподней монстром оказался и Константин Воробьев с ротой кремлевских курсантов в частности. В те страшные часы, когда решалась судьба страны, возможно, последний резерв, направленный командованием на смертный бой.
Кто знает, если бы не было в высших командных эшелонах Красной Армии той дьявольской ежово-сталинской чистки 37 и 38 годов, по своей сути – антирусской и антисоветской, – то, скорее всего, враг бы до Москвы и не дошел… Но, как известно, история сослагательного наклонения не имеет. Все произошло так, как произошло. Безжалостный враг приближался к древней столице, не раз горевшей и повидавшей на своем веку разных захватчиков.
Военное лихолетье в жизни будущего писателя, на мой взгляд, делится на четыре периода: во-первых, его участие в боях с врагом в качестве командира взвода кремлевских курсантов под Москвой; во-вторых, пленение и выживание в плену, где имели место и неудачные побеги, и побои с истязаниями, и сопротивление фашистской античеловеческой системе в условиях лагерной жизни; в-третьих, побег из лагеря военнопленных и подпольно-партизанская деятельность на территории Литвы; в-четвертых, продолжение службы в рядах Красной Армии до окончания войны.
Как ни странно, именно с периодом военного лихолетья связан и такой важный момент в жизни Константина Воробьева, как начало его литературной деятельности. Не журналистской, а именно литературной. Но это отдельный рассказ…
Итак, учебная рота кремлевских курсантов идет на фронт, чтобы остановить огнедышащего многоголового монстра. Кстати, подобной строкой начинается повесть Воробьева «Убиты под Москвой». А в следующих строчках идет описание природы: «В ту пору с утра и до ночи с подмосковских полей не рассеивалась голубовато-призрачная мгла, будто тут сроду не было восходов солнца, будто оно навсегда застряло на закате, откуда и наплывало это пахучее сумеречное лихо – гарь от сгибших там «населенных пунктов». Натужно воя, невысоко и кучно над колонной то и дело появлялись «юнкерсы». Тогда рота согласно припадала к раздетой ноябрем земле…».
И как это отличается от начала «Сказания о моем ровеснике», хотя и тут тревожной неопределенности достаточно: «…Под вечер степь полнилась задумчивостью и покоем. Ветер утихал, травы выпрямлялись, а подгоризонтные дали заволакивались багряной дымкой всегда тревожного степного заката».
По-видимому, уже со времен бессмертного «Слова о полку Игореве» изображение родной природы стало неотъемлемым фоном большинства эпических произведений отечественных авторов. Природа не только усиливает эмоциональную составляющую произведения, но и является самым близким и самым верным помощником русскому человеку, особенно в пору бед и лихолетий.
Сталинская пропагандистская машина многие годы вбивала в головы советских людей, что воевать, если такое и случится, предстоит «малой кровью и не на своей территории». И люди, в большинстве своем, верили. Кремлевские курсанты, впитавшие в себя эти лихие и звонкие идиомы, были ошеломлены совершенно противоположными обстоятельствами. Они-то ведь в своем воображение рисовали фронт не таким, каким он был в действительности, а «зримым и величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти, и они шли не к нему, а в него, чтобы заселить и оживить один из его временно примолкших бастионов…».
Надо полагать, что подобное до столкновения с реальностью рисовал в своем воображении и Константин Воробьев – командир взвода. (В повести «Убиты под Москвой» он выведен автором под именем командира четвертого взвода Алексея Ястребова.) Ведь и он не раз тискал в газетах слова товарища Сталина о «малой крови» и «чужой территории», о том, что «огневой залп любого нашего подразделения во много раз превосходит залп вероятного противника».
Вот пишу эти строки, а в голове само собой, возможно, на уровне подсознания или, сползая, слетая с него, возникает ощущение, что и в наши дни мы все болеем болезнью силы нашего оружия, его превосходством над оружием потенциальных противников, которых наш президент и его окружение политкорректно называют партнерами. (А «партнеры» не стесняются называть Россию главным врагом.) И хочется мне, человеку крещеному, но атеисту по убеждениям, сказать: «Господи, не допусти ничего подобного начала сороковых годов прошлого века, не дай в реальности состязаться мощью оружия ядерного и термоядерного, способного не только страны, но саму планету Земля превратить в безжизненную пустыню. Образумь наших недругов. Всели в них разум, а не алчность и снобизм – этого в них и так через край».
И вот тяжелый реальный бой стылым декабрьским днем, в котором рота кремлевских курсантов, этих красавцев с ростом в 183 сантиметра, вооруженных лишь винтовками и бутылками с горючей смесью, вместе с их командиром (капитаном Рюминым), схлестнувшись с танками противника и автоматчиками, фактически полегла полностью. (Это видно из автобиографической повести «Убиты под Москвой». Правда, здесь прообраз Воробьева – Алексей Ястребов, подбив вражеский танк, остается жив и даже не был пленен.)
На самом же деле, как пишут биографы писателя, в боях под Клином он, тяжело контуженный, находящийся в бессознательном состоянии, попал в плен. И с декабря 1941 по август 1943 года прошел клинский, ржевский, смоленский, каунасский, саласпилсский лагеря для военнопленных, паневежисскую и шяуляйскую тюрьмы. В отличие от многих пленных офицеров, срывавших свои воинские знаки отличия и скрывавших воинские звания, лейтенантских кубарей не прятал. Трижды бежал из лагерей. Дважды настигали, били, истязали и пересылали в новый лагерь смерти. Таким образом, изведал девять кругов Дантова ада, если не больше, вынес то, что и вынести нельзя. И только третья попытка осенью 1943 года увенчалась успехом.
В личном листке по учету кадров рукой писателя будут внесены такие записи: «октябрь 1941 - ноябрь 1941 – воевал под Москвой; ноябрь 1941 - сентябрь 1942 – был в плену». А ниже – «1941-1944 – партизанил, был командиром группы». На первый взгляд – явное несоответствие с действительными обстоятельствами. Но дело в том, что Воробьев, находясь в плену, не сломился, не пал духом, участвовал в лагерном подполье, постоянно, как мог, оказывал сопротивление врагу, поэтому, по его мнению, имел моральное право считать, что с 1941 по 1944 год партизанил.
О своем или же весьма похожем пленении Константин Дмитриевич поведал читателям в повести «Крик», в которой по сюжету в плен попадает герой этого произведения лейтенант Сергей Воронов. И выглядит это так: «Последняя моя команда совпала с разрывом небольшой мины метрах в пяти позади нас с Евсюковым. Я увидел приземистый, буро-огненный куст разрыва, заслонивший убегавшего Перемота. И тут же я увидел над собой рот Васюкова, раскрытый в беззвучном крике…
…Я лежал на левом боку. Зрячим у меня был только левый глаз – на правый сбилась шапка… Я лежал и боялся узнать, отчего мне трудно дышать и чем забит мой рот. Я попытался сплюнуть, но что-то застряло у меня в гортани, и тогда я потянулся рукой ко рту и вытащил темно-розовый длинный шматок. Я зажмурился и второй рукой сунулся в рот. Язык был цел. После этого я откинул от себя то, что достал изо рта, и оно шлепнулось на солому где-то рядом. Я подождал и ощупал петлицы. Кубари были на месте. Оба. Только я перевалился на спину, и мне открылось, и я видел все сразу – боль в спине и где-то внутри, отсутствие ремня и пистолета, пологие заиндевелые стропила, опирающиеся на плотные каменные стены, мысль, что я в плену и лежу в немировском сарае…».
А о выживании в плену он рассказал в ряде автобиографических, пронзительных по своей натуральности и правдивости произведений, в том числе «Это мы, Господи!..», где его мы видим в образе лейтенанта Сергея Кострова, «Седой тополь», «Немец в валенках» и других.
Цитировать отрывки из названных произведений в качестве подтверждения сказанному, как делалось раньше, когда шла речь о детстве писателя или обстоятельствах пленения, вряд ли стоит – эти произведения надо читать неспешно, вдумчиво, с мысленной оценкой каждой фразы и каждого слова, а не вырывать абзацы из контекста. В противном случае все выйдет легкомысленно и легковесно, возможно, даже пошловато…
Об обстоятельствах освобождения Константина Воробьева его супруга Вера Викторовна сообщает подробнее всех последующих биографов. И начинает она не с самого побега, а с того момента, как познакомилась в один из майских дней с русским узником немецкого лагеря, назвавшимся Борисом Листвиновским: «Красная горка в 1943 году выпала на май. Было теплое, тихое и светлое воскресенье. В этот солнечный день ничто в городе не напоминало о войне. И Шяуляйский лагерь военнопленных преобразился. Оставшиеся в живых пленные имели возможность ходить на работу, где их подкармливали люди, давали одежду, да и конвоиры стали снисходительнее…
Мы шли почти рядом: я – по тротуару, они – по мостовой. Мой разговор с Эдиком по-русски насторожил их, казалось, они хотят заговорить со мной. Так в некотором напряжении мы подошли к переезду. Путь неожиданно преградил товарный состав, и мы оказались совсем рядом. И тут один из пленных, высокий, симпатичный, заговорил со мной. Речь его была отрывистой, скупой, каждое слово, казалось, было наполнено особым смыслом. Мне захотелось сказать в ответ что-то важное, выразить сочувствие…
Вдруг меня кто-то снова взволнованно окликнул: «Ради Бога, извините, скажите, как вас зовут». И с отчаянной решительностью прибавил: «Где вы живете? Я найду вас».
Имя и адрес были названы.
Вот так, на Красную горку, в воскресенье – сакральный день – произошло знакомство семнадцатилетней Веры-Вероники Дзените с двадцатичетырехлетним Константином Воробьевым, которого она в эту судьбоносную встречу запомнила вот так: «Он стоял, освещенный солнцем, высокий, решительный… Высокий лоб, ослепительная улыбка, энергичные жесты – все говорило о его необыкновенной исключительности. Таким он запомнился на всю жизнь».
Как некогда высказался один из близких знакомых Воробьева Леонид Григорьевич Малкин, писатель-фронтовик, прошедший войну и на личном примере знавший почем фунт лиха, «беглецу, не знающему языка и обчаев страны, по которой он бежит, куда труднее и опаснее, чем солдату в честном бою. Для удачи ему нужна самая малость – наткнуться на хорошего, советского человека, который бы дал ему приют, помог связаться с партизанами и перебраться к партизанам. Косте Воробьеву повезло». И точнее вряд ли скажешь… Повезло!
Прошло несколько недель, в ходе которых военнопленный Шяуляйского лагеря Константин Воробьев, направляемый под конвоем на работу в местный мясокомбинат, несколько раз умудрился посетить дом Веры Викторовны и ее родителей на улице Ивовой-Глуосне, 6. В них он не только нашел сочувствие, опору и моральную поддержку, но и приобрел надежных единомышленников и сподвижников. И это несмотря на то, что всем членам семьи Веры Дзените, уже приютившей маленького Эдика – сына казненной фашистами партизанки, поволжской немки, – грозила смертельная опасность.
Побег Воробьева и других военнопленных из Шяуляйского лагеря был запланирован на август месяц. Вера Викторовна вместе с подругой Зиной, еще одной патриоткой, подыскали укромное жилище для беглецов, чтобы они могли первое время отсидеться там. Но шли дни и недели, а Константин к оговоренному месту встречи все не появлялся и не появлялся. В душу молодой девушки все чаще и чаще стали вкрадываться грустные мысли: «Неужели побег сорвался…». Подобные случаи уже имели место. К тому же немцы и полицаи ужесточили режим содержания пленных.
Причина ужесточения режима тогда в Литве, далекой от фронта, не обсуждалась. Но, скорее всего, это была реакция немцев на провал их операции под Курском и победное завершение Курской битвы советскими войсками. Если свои поражения под Москвой и Сталинградом немецко-фашистское командование списывало на русские морозы, то провал тщательно подготовленного летнего наступления списывать было не на что. Вот и стали лютовать сильнее обычного…
Ныне в Интернете можно найти данные, что в Курской битве только немецко-фашистские войска (без учета их многочисленных сателлитов-союзников) потеряли убитыми около 420 000 солдат и офицеров и около 38 600 пленными. Кроме того, за 50 дней боёв вермахт потерял около 1500 танков и штурмовых орудий и 1696 самолётов. В ходе наступления советских войск с 12 июля по 23 августа было разгромлено 35 немецких дивизий, в том числе 22 пехотные, 11 танковых и 2 моторизованных. А остальные 42 дивизии понесли тяжёлые потери и в значительной степени потеряли свою боеспособность.
И пусть в августе 1943 года в Литве ни население, ни немецкие солдаты и офицеры такой конкретики в потерях не знали – немецкие штабы это тщательно скрывали – однако безрадостные для фашистов вести, пусть и усеченные в истинности дел, все же доходили. Потому и вымещали злобу на пленниках.
Но вот пришло 30 сентября – и побег, третий по счету, свершился. Вера Викторовна Воробьева об этом пишет не просто информационно, а художественно-приподнято, с неиссякаемой радостью того незабываемого момента: «И вот наступил день моих именин – 30 сентября. С самого утра меня не покидало странное чувство тревоги, и возникала мысль, что сегодня надо обязательно сходить на туда, на условленное место. Вечером мы с Зиной и отправились. Небо над головой звездное, странно-мерцающее, полная луна залила белым светом дорогу – узкую, извилистую, пыльную. Тишина показалась звонкой, родной и привычной; мы часто этой дорогой уходили из города, чтобы побыть на природе, посидеть вдвоем в нашей хуторской маленькой комнате при керосиновой лампе. И дальний лай собак тоже был своим, привычным. Но все же вдвоем на пустынной дороге в этот поздний час мы ощущали себя тревожно. Шагали бодро, шумно, для храбрости даже пели.
Вдруг в одном месте заколыхалась рожь, и на дорогу вышли два немца, преградив нам путь окриком «Хальт!». От страха мы оцепенели, но тут же узнали беглецов. Долго смеялись, радовались встрече…»
Долгожданный побег состоялся. Потом были поиски оружия и единомышленников, формирование партизанского отряда из числа бывших военнопленных и местных жителей. Да, не все литовцы поддерживали оккупационный режим немцев, были и те, кто вел с оккупантами борьбу. Ныне в националистической Литве, члене Европейского экономического союза и НАТО, поющей с американского голоса, активно участвующей в антисоветской и антирусской политике западных государств, об этом стараются забыть. Рушат памятники советским солдатам-освободителям, ставят историю с ног на голову, на государственном уровне преследуют бывших партизан. Только факты остаются фактами, и историю вспять не повернуть…
Сам Константин Дмитриевич о побеге и последующей борьбе с фашистами в рядах партизанского отряда, созданного и возглавляемого им, пишет до обидного мало. Да и то как-то отстраненно от собственной персоны и хронологии происходящего, словно сторонний наблюдатель. И тут попробуй угадай: из своей жизни взят и описан в рассказе эпизод или из жизни кого-либо из его боевых товарищей… Возможно, где-то в архивах НКВД-КГБ-ФСБ и по сей день хранятся пожелтевшие от времени листы бумаги с его подробным описанием всех обстоятельств тех дней. Ведь ему, как известно, в сороковых годах пришлось пройти не одну проверку… А любая проверка без документирования ее итогов – объяснений и показаний – не бывает.
Однако оставим архивы НКВД военного времени в покое – пусть себе мирно пылятся и дальше, а обратимся к произведениям Константина Воробьева и здесь постараемся выудить нужную нам информацию. Например, в рассказе «Дорога в отчий дом» представлена версия побега одного из будущих командиров партизанского отряда, начало формирования отряда из бывших военнопленных и способы его вооружения. Повествование здесь ведется от имени леворукого безымянного солдата, сумевшего уничтожить конвоира и совершившего побег из плена с таким же одноруким товарищем по несчастью – Сидорчуком. Именно к ним, вооруженным одной винтовкой, а потому уже представляющим какую-то силу и власть над не имеющими оружия, и прибились еще два беглеца – Климов и Воронов. В образе и действиях литературного героя Климова, на мой взгляд, автобиографический эпизод самого Воробьева. Судите сами: «На рассвете кое-как я довел его (приболевшего Сидорчука. – Н.П.) до лесной глуши и определил в кустах орешника, а сам отошел чуть подальше. И только снял с себя винтовку и хотел прилечь, гляжу – крадутся мимо двое, и такого нечеловеческого вида, что я враз догадался, кто эти люди, чьи они и откуда… У одного волосы до плеч, лоб с хороший кавун, а лицо – с огурец высохло, и заместо рубахи – мешок с немецким орлом… Второй тоже далеко не радостной наружности. Гимнастерка без рукавов, лицо – сплошная корка засохшей крови, сам же весь до того мал и худ, ну прямо инкубаторский цыпленок! Но оба все-таки держат в руках по голышу. Жить, значит, еще хотят и даже обороняться собираются…
…Но сперва-то все-таки я допрос с них снял. И выяснил: фамилия того, что был в мешке – Климов, звать Сергеем, а по отчеству Андреевич, год рождения девятнадцатый, неженатый, лейтенант. В плен попал в сорок первом под Ельней, раненным в ногу».
А несколько ниже читаем: «Старшим, как известно, всегда является тот, кто оказывается впереди, а головным у нас оказался Климов. За ним шел Воронов, потом уже я, а замыкающим Сидорчук…».
Итак, на мой взгляд, в образе лейтенанта Климова, попавшего в плен под Ельней – сам Воробьев. Именно у него, если взглянуть на фотографии сороковых и пятидесятых годов, лоб – «с хороший кавун» да и облысения до самой кончины не замечалось.
В этом же рассказе показаны и способы добывания оружия: сначала – нападение на одиночный грузовик, в котором было три немца, а потому трофеями стали два автомата и пистолет; затем, когда отряд разросся до шести человек, – нападение на четырех конвоиров, ведших колонну пленных. В итоге к прежнему вооружению добавилось еще четыре автомата, а отряд Климова вырос до 38 человек.
Интерес представляют и следующие строки рассказа, где буквально в одном предложении дается информация о последующих боевых действиях отряда Климова-Воробьева: «Кто его знает, отчего нам везло: то ли от нашей личной злобы, а может по причине охамления тыловых немцев, поскольку на таком расстоянии от фронта они тогда мало еще чего боялись, но только не проходило дня, чтобы мы не подковырнули грузовик, а то и два».
В финале же рассказа читаем: «…через три месяца мы присоединились под Красным урочищем к большому партизанскому отряду, и сразу же нас хотели расформировать. Но когда мы выстроились с пятью ручными пулеметами, с двадцатью тремя автоматами да с винтовками, гранатами и пистолетами – командование отряда оставило наш взвод в таком состоянии, в каком он и был, только называться мы стали шестой отдельной партизанской группой».
Эти строки из художественного произведения нашли подтверждение в воспоминаниях дочери писателя Натальи Константиновны, которая в статье «Мы с тобой живем сердцем» сообщает следующее: «У нас дома сохранился выпущенный в советское время в Вильнюсе альбом «Партизаны Литвы», где на фотографиях очень много знакомых лиц, с кем-то из них довелось работать в Центральной библиотеке Академии наук Литовской республики, с кем-то просто пересекались пути, а на одной фотографии – сидят и стоят рядком участники группы № 8 партизанского отряда имени Кястутиса, которой командовал отец. Почти одни мужчины, только в центре задумчиво смотрит в объектив милая светловолосая кареглазая девушка, нет – молодая женщина, беременная мною».
Сохранилась и дневниковая запись Константина Воробьева за июль-август 1944 года. В ней сухо и по-военному лапидарно даются сведения об одной из боевых операций его партизанской группы: «В ночь на 27 июля 1944 года в деревеньке Ченечи отряд обстрелял и рассеял группу немцев. Собственных потерь нет. Среди фашистов есть убитые. В стычке особо отличились еврей т. Ларве и литовец Шауткулис.
На рассвете 27 июля разведка донесла о результатах ночной стычки. Мною из браунинга было убито 2 офицера и ранен один. …Это им за Алексея Кидера».
Приведенные цитаты из художественных произведений писателя, в своей основе имеющих реальные события из жизни автора, а также другие эпизоды из произведений военной тематики, дневниковая запись, пусть и не в полной мере, но дают некоторые представления о партизанской деятельности Константина Воробьева и его отряда. И тем самым расширяют биографические сведения о писателе. А еще мы видим, что отряд Воробьева был интернациональным.
Говоря о партизанской деятельности Константина Дмитриевича, нельзя не принимать во внимание и численность созданного им отряда или группы. Ведь в этом не только организаторские способности бывшего кремлевского курсанта и командира взвода, но и боевая мощь отряда. Численность же партизанской группы, которой командовал Воробьев, в разных военных рассказах писателя показывается не однозначно, но с документальной точностью.
Так, в рассказе «Б.П.Г.», опубликованном в первоянварском выпуске газеты «Советская Литва», сообщается: «Партизанская группа насчитывала сто пять человек и была вооружена автоматами, винтовками, пистолетами и гранатами». А в рассказе «Подснежник», впервые напечатанном в «Советской Литве» 4 марта 1956 года, читаем: «Наша отдельная партизанская рота численностью в сто десять человек располагалась в небольшой полесской деревне». И в киноповести «Я слышу тебя», по своему сюжету весьма близкой к рассказу «Подснежник», увидевшей свет в 1964 году во втором номере журнала «Нева», численность партизанской группы определяется в 110 человек.
Работая над историей Конышевского района, я, естественно, не прошел мимо темы военного времени, оккупации района и партизанского движения как на его территории, так и на территории Курской области. И выяснил, что партизанские отряды были созданы фактически во всех районах области, но итоги их деятельности разные. Например, Дмитриевский отряд был создан из 75 человек и разросся до 476 бойцов. Уничтожил более 2000 фашистов и их пособников. Пустил под откос 25 вражеских эшелонов с боевой техникой и живой силой. Взорвал 35 автомашин. Троснянский партизанский отряд состоял из 33 бойцов. Вырос до 313. Уничтожил 340 оккупантов. Взорвал 8 танков, 31 автомашину, 3 склада и 5 маслозаводов. Разгромил 8 вражеских гарнизонов и 9 волостных управ. Такие же интересные данные можно привести и по конышевским партизанским отрядам (их было три), и по Дмитровскому, и Хомутовскому, и по Михайловскому. Но имеются и другие факты. Так, первый Медвенский отряд, состоящий из 28 бойцов, не причинив врагу ущерба, распался. Подобное случилось и с Ракитинским, и с Льговским, и с Грайвороновским отрядами. Не отмечено особых достижений и в Кореневском отряде, состоявшем из 40 бойцов.
К чему эти примеры? А к тому, чтобы на их фоне показать деятельность партизанской группы Константина Воробьева и его самого как командира и организатора. И деятельность эта, как мне видится, была активной и результативной…
Что же касается биографов писателя, то они год жизни Воробьева-партизана вмещают в два-три предложения: с сентября 1943 года по август 1944 года командовал отдельной партизанской группой, состоящей из военнопленных, бежавших из лагеря. Группа входила в литовский партизанский отряд «Кястутис».
Конечно, краткость – сестра таланта, спора нет. Но не в этом важном деле…
Возможно, этот «биографический голод» можно было поправить за счет госархива Литвы. Но ныне Литва, как уже отмечалось, страна антирусская и антисоветская, страна, отказавшаяся от нашей Великой Победы. Там возлюбили гитлеризм и национализм, а весь советский период отдан поруганию и уничтожению. К тому же бывших партизан привлекают к уголовной ответственности. Следовательно, никто не захочет искать сведения о деятельности партизанского отряда имени Кястутиса в целом и партизанской группы Воробьева в частности.
Однако есть воспоминания Веры Викторовны Воробьевой, где подпольно-партизанская деятельность Константина Дмитриевича освещается более подробно, чем биографами. И это отрадно.
Из ее воспоминаний мы узнаем, что в октябре 1943 года Константин Воробьев и его товарищ Алексей Кидера, переодевшись в форму немецких офицеров, несколько дней «охотились в Доме офицеров за пистолетами в гардеробе». А в ноябре, уже имея оружие, Константин Дмитриевич несколько раз навещал Веру Викторовну в городе, читал ей стихи Блока и Есенина, но рассказывать о «лесной жизни» и партизанских делах, в том числе «о диверсиях» на дорогах, не любил. Зато вместе с ней, таясь от немецких патрулей, в ночное время расклеивал листовки на центральной улице Шяуляя. Приходилось и добывать пропитание за счет богатых литовских хозяйств и мест сбора продовольствия. В том числе и живой птицы для немецкой армии.
Она же сообщает, что в декабре 1943 года, когда из-за холодов и метелей жизнь в лесу стала совсем тяжелой, партизаны из группы Воробьева перешли на подпольное существование, рассредоточившись по лесным хуторам и заимкам, по сараям и подвалам. И «пять человек, остановившихся на ночь в бане, были обнаружены немцами, окружены и сожжены заживо».
Возможно, их выдал владелец бани – литовские крестьяне-хуторяне по-разному относились к партизанам: одни – помогали, прятали, снабжали едой и одеждой; другие – обнаружив, старались тут же сдать полиции и военной жандармерии…
Вынужденная необходимость роспуска отряда и гибель некоторых друзей-партизан удручали Константина Дмитриевича. Большим ударом для него стал и арест боевого товарища Алексея Кидера, до побега служившего в Шяуляйском лагере переводчиком. По национальности он был евреем, но в лагере выдавал себя за восточного немца, а потому имел некоторые послабления в передвижении как по территории лагеря, так и за его пределами. Алексей Кидер во многом способствовал удачному побегу не только Воробьева, но и десятки других военнопленных. Его отличное знание немецкого языка не раз выручало отряд в стычках с фашистами и местными полицаями. Было известно, что Алексея во время многочисленных допросов пытали и истязали, добиваясь сведений о партизанах и подпольщиках, но он никого не выдал.
В декабре 1943 и январе 1944 года Константин Воробьев скрывался в доме Веры Викторовны и ее матери Марии Николаевны Фокановой, русской интеллигентки, имевшей педагогическое образование и преподававшей в школе. Но не просто скрывался, а как уже отмечалось, занимался подпольной работой – изготовлением и распространением листовок в городе. Кроме того, он приступил и к литературной деятельности – сочинял стихи и писал повесть «Дорога в отчий дом» об увиденном и пережитом в плену – документальное свидетельство о зверствах фашистов для потомков.
По воспоминаниям Веры Викторовны, напряженная, «изнурительная работа над повестью», переживания за отряд и гибель товарищей вызвали у Воробьева «нервное потрясение». Тело покрылось красными пятнами и струпьями. Требовалось вмешательство врача. Но ни к немцам же обращаться… И тут Вера Викторовна вспомнила о враче-еврее, женатом на немке, а потому не отправленном в гетто, но ходившем с желтой шестиконечной звездой на одежде. Она тайно встретилась с ним и добилась того, что тот, несмотря на смертельную опасность, обследовал Константина Дмитриевича и дал лекарства. Бывший узник семи фашистских лагерей смерти пошел на поправку…
«С выздоровлением вернулись прежняя уверенность и воля к борьбе, – пишет Вера Викторовна о тех днях, полных опасности и переживаний. – Нужно было уходить в лес и снова собирать рассеянные силы. Перед уходом мы решили пожениться. Мама купила на рынке медные кольца, обвенчала нас, поцеловала по русскому обычаю и заплакала. Для нее Борис (под этим именем жил тогда Воробьев. – Н.П.) был и зятем, и сыном; она понимала, как мало у нас надежды на благополучный конец войны».
Удивительное дело: вокруг столько опасностей, смерть подстерегает на каждом шагу, но простые люди разных национальностей и вероисповеданий стараются помочь друг другу. А еще, как видим, находится место и для любви, и для бракосочетания. И над всем этим – вера в нашу победу!
Что же касается рукописи повести «Дорога в отчий дом», то она была закрыта в железную банку и закопана в земле во дворе дома до лучших времен.
Однако вернемся к воспоминаниям Веры Викторовны Воробьевой, которая сообщает, что за несколько месяцев Константину Дмитриевичу удалось не только собрать своей прежний отряд, но и пополнить его за счет новых военнопленных, бежавших из Шяуляйского лагеря. И в качестве доказательства боевых действий отряда и самого Воробьева приводит эпизод о разгроме группы немцев 27 июля 1944 года у селения Ченечи, о чем уже говорилось выше.
Большой интерес представляют и ее сообщения о последних днях немецкой оккупации Шяуляя, действиях партизанского отряда супруга, поведении жителей города и солдат наступающих частей Красной Армии. И хотя большинство этих сообщений имеет косвенное отношение к биографии Воробьева, однако постараемся привести их полностью, ибо все, приведенное в воспоминаниях, прошло и через судьбу Константина Дмитриевича. И не просто прошло, но и оставило след в его душе.
«Наша армия стремительно продвигалась к Прибалтике, – пишет Вера Викторовна в повествовании «Розовый конь» о летне-осенних днях 1944 года. – Ходили слухи, что после войны в Советском Союзе многое изменится – будет совсем другая советская власть, распустят колхозы, перестанут расстреливать невинных людей. Уже открыты церкви, вернули офицерские погоны; все будет по-другому, только бы скорее разгромить фашистов. В городе среди литовцев царило необыкновенное смятение: надо было делать выбор. Те, кто сотрудничал с немцами, засобирались на запад.
…После первого налета на город нашей авиации в начале августа началось паническое бегство жителей. В это время вернулся из Германии мой брат Виктор – бежал с принудительных работ. Я утром поспешила на хутор, чтобы просить вывезти из города маму и Эдика. …На хуторе встретила Константина. Он уже собирался ехать за нами. В черной шинели казался очень высоким и худым. Лицо перекошено от волнения. Он натягивал вожжи, стоя в повозке. И мы помчались на Ивовую улицу. В городе царила страшная суматоха. На нас никто не обращал внимания. Добрались благополучно. Побросали в повозку нужные вещи, продукты; кое-что закопали в землю, кое-что оставили в сарае…
Константин-Борис с детства умел обращаться с лошадью, поэтому мы до налета успели добраться до хутора.
…Три ночи продолжались налеты. Был сильно разрушен центр и привокзальный район. Затем наступило затишье. Немцы отступали, и начальство удирало первым. На четвертый день по шоссейной дороге потянулась немецкая моторизованная пехота, а к вечеру ударили залпами «катюши». Мы шумно ликовали. Фашисты почти не сопротивлялись. Два дня били по городу «катюши» и, конечно, всех выкурили.
В деревне уже были красноармейцы. В основном – молодые ребята. Смотрели на нас очень настороженно, в разговор не вступали. Когда мы сказали, что здесь почти все русские, они с усмешкой ответили: «Это еще надо посмотреть, какие вы русские». Особое подозрение вызывал у них мой брат – молодой высокий блондин, похожий на латыша (пошел в дедушку), а значит, на немца. К тому же один среди женщин».
Да, психологический накал от соприкосновения передовых частей Красной Армии, солдаты которой, прежде чем дойти до литовских городов и деревень, не только видели зверства, творимые фашистами на родной земле, не только потеряли боевых товарищей и родственников, но могли уже сталкиваться с местными националистами, стрелявшими в них из-за угла. Вот потому и держались настороженно. Опять же – пропаганда могла иметь место…
А где же Константин Воробьев? А он, как повествует Вера Викторовна, исполнив своей долг по спасению семьи, тут же присоединился к отряду и приступил к уничтожению мелких немецких групп, при отступлении заполонивших леса в окрестности Шяуляя. Да так их преследовал и бил, что вызвал недовольство у одного из своих друзей – Ивана Ивановича Тараненко, предлагавшего поумерить прыть и тихонечко дождаться прихода Красной Армии.
«Э-э, погубит Борис себя и других, – сетовал он Вере Викторовне при встрече, – лезет безрассудно на немцев, а их в лесу – множество».
Но прыти Воробьев не сбавлял еще несколько дней, пока его отряд не встретился с частями Красной Армии. Радовались бурно. Но вскоре радость сменилась тревогой. Из бесед с солдатами партизаны-воробьевцы выяснили, что тех, кто побывал в плену у немцев, сразу же расстреливают без суда и следствия.
Подобные вести-слухи напугают кого угодно. Естественно, напрягли они и Константина Воробьева, и его боевых товарищей-партизан. Но отряд не разбежался, решили принять предстоящую долю такой, какой выпадет.
«Ранним утром они молча построились, – сообщает Вера Викторовна о тех драматических часах и минутах, – у каждого в руке был клочок бумаги с адресом родных. Я стояла с фуражкой, и каждый боец, проходя мимо, бросал туда эту бумажку. Совсем как смертники. И только Борис-Константин тихо произнес: «Если через три дня никто не вернется, значит… все».
Мы ждали три дня. Никто не вернулся. И все-таки мое сердце не предвещало беды, а предчувствие меня никогда не обманывало. И тогда решили идти в город…»
В городе они узнали, что все партизаны живы и здоровы, что они местными гражданскими и военными властями, в том числе и НКВД, задействованы для охраны главных городских объектов и поддержания порядка. А потому никто не мог отлучиться со службы, чтобы успокоить и порадовать благополучным исходом дела своего боевого товарища и подпольщицу Веру Дзените-Воробьеву. Слухи о том, что бывших военнопленных поголовно расстреливают без суда и следствия, оказались сильно преувеличенными, если не ложными вообще.
Ядро партизанской группы, в которое входил и Константин Воробьев, как пишет далее Вера Викторовна, обосновалось в доме 142-а по улице Дваро, вскоре переименованной в улицу имени партизанки Марии-Марите Мельникайте, удостоившейся звания Героя Советского Союза в 1944 году. Сюда вскоре пришлось переехать и всему семейству Веры Викторовны, так как прежний дом на улице Ивовой сильно пострадал от обстрелов и пожаров.
В этом доме 8 ноября 1945 года у Веры и Константина Воробьевых родилась дочь Наташа. Но задолго до этого знакового события в жизни супругов Воробьевых новый дом стал своеобразным штабом, куда приходили поделиться новостями, отдохнуть и попрощаться перед отбытием на родину бывшие партизаны, получившие документы – паспорта гражданина СССР.
Что же касается судьбы Константина Воробьева, то он по решению местных советских и военных властей вошел в руководство штаба местной противоздушной обороны – МПВО. На этом, как уже отмечалось выше, на мой взгляд, закончился третий этап военного лихолетья в судьбе будущего писателя и начинался четвертый – самый спокойный и благодатный.
В личном листке по учету кадров писателя об этом периоде жизни и службы сказано кратко: с октября 1944 по март 1945 года был заместителем начальника штаба противоздушной обороны. А следующая запись гласит о том, что в период с марта 1945 по март 1947 года был начальником этого штаба.
Имея такие исходные данные, не трудно предположить, чем приходилось заниматься бывшему кремлевскому курсанту, бывшему военнопленному и бывшему командиру партизанской группы № 8 отряда имени Кястутиса, которым, кстати, командовал выходец из крестьянской семьи, литовец Башулис. Однако не будем фантазировать, а предоставим слово самому информированному и объективному биографу писателя – Вере Викторовне Воробьевой.
«Жизнь в городе начинала налаживаться, – повествует она уже в более спокойной манере о буднях тех дней. – Стали возвращаться в свои дома жители, появились первые учреждения советской власти. В горисполкоме выдавали талоны на пропитание… Руководители отряда «Кястутис» составляли наградные списки, оформляли партизанские документы. Из нашей партизанской группы многие, получив документы, уехали на родину. А на базе партизанского отряда был организован штаб МПВО. Начальником штаба назначили Константина Дмитриевича Воробьева, а меня приняли на работу переводчиком».
Что же касается Башулиса, то его биографии на просторах Интернета не найти, хотя он занимал должность руководителя одного из районных городов Литвы. Зато там немало статей о «лесных братьях» из отряда с прежним названием «Кястутса», воевавших, как оказывается, с советской «оккупационной» властью до шестидесятых годов ХХ века. Да, в новой Литве и «герои» новые. Прежним места нет. Память о них стирают основательно. А если кого и вспоминают, то только в связи с развязанными судебными процессами против них. Кто знает, доживи Башулис и Воробьев до «новой независимой и демократической» Литвы, не стали бы они фигурантами уголовных дел за то, что активно боролись с немецко-фашистскими оккупантами и их пособниками из местных националистов?..
Однако возвратимся к событиям конца 44 - началу 45 годов, связанным с биографией будущего писателя Константина Воробьева. И, опустив красочное описание супругой Воробьева обустройства нового жилища – четырехкомнатной квартиры на первом этаже дома 142-а по улице Марите Мельникайте и других социально-бытовых обстоятельств, имеющих большое значение для мирной семейной жизни, особенно в глазах и в сердце женщины, хранительницы домашнего очага, перейдем к делам самого героя этого очерка. А он к этому времени не только входил в руководство штаба МПВО, но и после первичной проверки был восстановлен в воинском звании.
В том, что первичная проверка была, сомневаться не приходится. Только для того, чтобы пришло подтверждение на присвоение Воробьеву воинского звания «лейтенант» в октябре 1941 года, как минимум, надо было запросить штаб и руководство Московского пехотного училища имени Верховного Совета РСФСР, откуда он уходил на фронт. По-видимому, был запрос и в соответствующие структуры наркомата обороны и Вооруженных сил СССР. И только при наличии документальных подтверждений, ссылок на номера и даты приказа Константину Воробьеву было возвращено офицерское звание. Других путей, по моему мнению, быть не могло.
«В форме офицера всегда выглядел подтянутым, стройным и каким-то вдохновленным, – продолжает рассказывать Вера Викторовна о тех днях. – Присутствие Константина Дмитриевича, где бы он ни появлялся, сразу становилось важным событием для окружающих… Он обладал удивительной способностью безоговорочно подчинять закону чести всех, кто находился рядом с ним. Когда он легко и гордо шагал по улице, я замечала, с каким восхищением смотрят на него молодые ребята и женщины».
И она же сообщает о том, что в соседней Латвии действовала окруженная группировка немцев, предпринимавшая попытки вырваться из окружения через Шяуляй. А поэтому город подвергался обстрелу из орудий и минометов, бомбардировкам немецкой авиации. Война продолжалась. И Воробьеву с подчиненными приходилось вновь и вновь участвовать в обороне города, вести борьбу с авианалетами врага. Но кроме, так сказать, непосредственных служебных дел и обязанностей, он был вынужден заниматься и бытовыми: мирить поссорившихся соседей, разбирать «чужие свары, усмирять враждующих, укрощать и увещевать «заблудшие души».
С получением должности и восстановлением офицерского звания и статуса жизнь в семье Воробьевых значительно улучшилась.
«В нашей семье наступила пора благополучия, – сообщает-констатирует Вера Викторовна. – Офицерский паек был на редкость разнообразным: американская тушенка, индюшатина, топленое масло, сахар, мука, крупы, различные консервы, печенье, рыба. К тому же мама охотно занялась хозяйством: выращивала цыплят, утят и гусят, сажала помидоры, огурцы, выкармливала поросят, варила варенья из щедрот плодов бесхозного сада».
Сразу скажу, в данный период времени в срединной России многие миллионы русских людей были бы несказанно рады и десятой доле тех богатств, которыми обладали Воробьевы. Впрочем, Вера Викторовна об этом пишет тоже, правда, несколько ниже и уже за послевоенный период. А пока она о работе супруга в штабе ПВО дает такие сведения: «Работы в штабе МПВО было много. Константину Дмитриевичу приходилось выполнять различные поручения военкомата и горисполкома, заниматься решением бытовых вопросов сотрудников штаба».
Понятно, что должность Воробьева подразумевала широкий круг знакомств, в том числе с представителями советской власти, партийных структур города и простыми литовцами. При этом смелость и независимое положение Воробьева, как об этом повествует Вера Викторовна, не всем приходились по вкусу, «раздражали многих, уязвляли их самолюбие». Находились завистники и недоброжелатели. А кто-то в запальчивости однажды обозвал его «отпрыском белогвардейской сволочи». Это, естественно, оскорбляло и обижало не только Константина Дмитриевича, но и его верную подругу и супругу.
Впрочем, и для Веры Викторовны, и для Константина Дмитриевича в непростой круговерти тех дней и событий отрадным было общение друг с другом, о чем Вера Викторовна пишет с глубокой нежностью и тихим, но неугасимым, не подвластным времени восторгом любимой женщины и матери…
А еще она пишет, что в те дни Константин Дмитриевич, несмотря на занятость по службе, мог уединяться в свою комнату, именуемую рабочим кабинетом, и заниматься сочинительством. Не раз он говорил своей верной спутнице: «Надо писать, скорей надо писать. Я знаю, что смогу это сделать и мне есть что сказать».
На этом можно было бы поставить точку в данной главе, ибо подошло время описания послепобедной жизни земляка и писателя. Однако нельзя оставить без внимания и факт литературной деятельности Воробьева в декабре 1943 года, о котором упоминалось выше.
Все биографы писателя в обязательном порядке отмечают, что именно в это время им была написана повесть «Дорога в отчий дом», и какая рудная судьба оказалась у нее. И никто почему-то не сообщает о стихах Воробьева, написанных в это время. А их было, судя по всему, немало. Часть их посвящалась Вере Викторовне, любимой женщине и верному соратнику по борьбе с фашистами, и она почему-то не сохранилась; другая посвящалась сестрам Миле и Анне, и она дошла до нас.
В большом двухстраничном стихотворении «Сон», посвященном Миле, есть и воспоминание о деревенском детстве:
Это было давно когда-то –
Я мечтал Бонапартом стать
И соломенного солдата
К твоей кукле носил «воевать».
Поведав о том, что за «атаки» на куклу, приведшие к ее повреждению, он был бит матерью и покусан самой сестрой, автор переходит к событиям военного лихолетья:
Годы мчались, как кони быстрые,
В бесконечную даль бытия.
И сегодня на фронте, под выстрелы,
Словно сон, вспоминаю их я.
Но в своей поэтической фантазии Воробьев отдает предпочтение не громким героико-победным реляциям, а новым воспоминаниям о детстве, о матери, молящейся святому Агурию о нем и брате Василии. При этом поражает не только безукоризненная ритмика стихотворения, его фоника, но и художественная составляющая, возникающая из сочетания самых простых и обыденных слов:
Выплывают из мрака былого
Детства милого светлые дни –
И в землянке холодной, убогой
Мне тепло и уютно от них.
Я на миг забываюсь сладко,
Уношусь в лучезарную даль,
Где луна – вековая солдатка –
Тихо плачет в небесную шаль.
И несусь над землею как буря я
К той избушке, где каждую ночь
Мать-старушка святого Агурия
Просит Васе и Косте помочь…
Дорогая, родная, милая,
Счастье, солнышко, радость моя,
Хочешь, сам превращусь в Авилла я,
Чтоб тебя от беды охранять.
Я прошу: не грусти, успокойся,
Знаю сам, что тебе тяжело –
Сыновья твои Вася и Костя
Бьются с немцами не на живот.
И самое удивительное: в этом стихотворении Воробьев, находясь не в лучших условиях, подвергаясь постоянной опасности быть схваченным немцами, не только с бесконечной любовью пишет о матери, что потом проявится и во многих его прозаических произведениях, но и предвещает нашу победу:
Но хранимы любовью России
И, как Богом, хранимы тобой,
Верь, что в августе вечером синим
Мы вернемся с победой домой.
И от счастья с улыбкой заметной,
Чтоб утешить, родная, тебя,
Подойду я к иконе заветной
Трех угодников светлых объять.
Читая стихотворение, можно отмечать разные его достоинства, в том числе и информативность. Ведь из процитированных строк мы видим, что бывший кремлевский курсант, вряд ли приверженный вере в Бога по сути атеистического формирования личности будущих офицеров Красной Армии, прошедший ад фашистских лагерей смерти, искренне поверил в Бога. Впрочем, для этого у него был фундамент – рассказы отцовой сестры о вере в его раннем детстве, о чем упоминалось выше, да и крестьянская набожность самой матери:
Говорила мне няня-монашка –
В облаках у Иисуса Христа
Вечный сад, золотые пташки,
А земля там – жемчуг и хрусталь…
Использование такого художественного приема, как сон, практиковалось многими русскими писателями разных поколений. Вспомним хотя бы «классические» сны Веры Павловны Н.Г. Чернышевского, позволяющие писателю рисовать иную картину, чем неприглядная и неприемлемая им действительность. Вот и Воробьев умело эксплуатирует этот прием, связывая воедино прошлое и настоящее:
И с улыбкою я засыпаю…
Кто-то нежно ласкает меня,
Васильками лицо осыпая.
Только кто? Не могу я понять….
Позабыты разрывы снарядов,
Стоны раненых, кровь на снегу…
Я – мальчишка с тобою рядом
По цветущему лугу бегу.
А еще в стихотворении – это не трудно заметить – используется лирическое описание природы – еще один неотъемлемый атрибут отечественной классической литературы:
Где-то в роще кукует кукушка,
Над ракитами вьются грачи,
И блестят на окошках избушки
Заходящего солнца лучи.
И горят облаков громады
В нежно-ласковой сини небес…
В этих строках явно просматриваются незабываемые нижнереутчанские места, родная хатка на вершине оврага, заросли ракит... И это задолго до того, как природа Медвенского района и села Нижний Реутец найдет свое достойное место в рассказах и повестях автора.
Финальная часть стихотворения, возможно, кому-то покажется пессимистичной, но, на мой взгляд, она – лишь честное и добросовестное отображение реалий тех дней и временное неисполнение юношеских литературных надежд, а еще – некая ирония над собой, что присуще лишь людям сильным духом и волей:
Я проснулся – увы! – в землянке.
Чудный сон, ах, зачем ты не явь?!
И навеян лишь письмами Анки,
Что вчера перечитывал я.
Мои козыри в жизни – пики,
И в игре я отчаянно бит.
Я не стал Бонапартом великим
В урагане великих битв.
Я не стал знаменитым поэтом,
Ничего во мне путного нет…
Лишь мечта об «Иисусовом свете»
Стала явью на фронте мне.
А в заключительной же фразе об «Иисусовом свете», как мне видится, – прямое указание на зарождение новой надежды на добрый свет в конце мрачного туннеля, на будущее…
Авторской иронией, оптимизмом, верой в победу над врагом, что очень важно для декабря 1943 года, наполнено содержание стихотворения «Другу – сестре Анне». Начинается оно так:
Когда-то в солнечном июле,
Сестренка, ты писала мне,
Что, может быть, шальная пуля
Меня отправит к сатане.
Да, света и радости тут очень мало, зато завершается стихотворение вполне в оптимистичном ключе:
Голубка, брось печалить брови.
Ты слышишь? Я вернусь, вернусь,
Когда закончим бой суровый
За нашу честь, за жизнь, за Русь.
Еще одно стихотворение, датируемое 1943 годом, названия не имеет, но начинается строкой «Синей ночью, маясь, одинокий…» и рассказывает об ушедшей юности автора и его любви. Оно чем-то сродни есенинскому стилю поэтического творчества. По крайней мере, мне слышатся в нем есенинские напевность, музыкальность и, конечно же, мотивы грусти. Впрочем, ничего необычного в этом нет: Константин Дмитриевич, как вспоминает Вера Викторовна, любил читать ей стихи Блока и Есенина, о чем уже говорилось выше. Отсюда вольно и ли невольно, подражательства не избежать. Да и пережитое, в котором было не так уж много светлого и доброго, накладывает свой отпечаток…
Стихотворение небольшое, поэтому процитирую его полностью:
Синей ночью, маясь, одинокий,
Я уйду рассыпать в поле грусть,
Может быть, тогда, мой друг далекий,
В мыслях скорбных я к тебе вернусь.
Я возьму твои худые руки
Так же вот, как их теперь беру,
Расскажу, что в эти дни разлуки
Все твой образ в сердце берегу.
Что я помню умершие грезы,
Юность их в тревоге прошлых дней,
И минуты радости, и слезы,
И дымчатый шел твоих кудрей.
Что с тех пор, как я зарей считаю
Улетающих в Литву на осень птиц,
Я с печалью в сердце вспоминаю
Торопливый лёт твоих ресниц…
И что ты не делишь одиноко
Радость дня и жуткий ночи страх,
За тобой, мой милый друг далекий,
Тихой тенью я брожу в мечтах.
Последнее стихотворение по лиричности и технике написания ни в чем не уступает двум предыдущим, но по идейно-художественному замыслу все же, на мой взгляд, выглядит бледнее. Тем не менее это хорошее лирическое произведение, как и другие, говорящее нам о том, что сочинением стихов Константин Дмитриевич занимался и до декабря 1943 года. Чувствуется рука опытного стихотворца, которому в ту пору было только двадцать четыре года.
Теперь несколько слов о многострадальной автобиографической повести «Дорога к отчему дому», написанной фактически на одном дыхании, что, как вспоминала позже Вера Викторовна, сильно подорвало здоровье автора. И не мудрено: ведь повесть, где в образе главного героя лейтенанта Сергея Кострова представлен сам Воробьев, писалась сердцем, нервами и кровью стонущей в безмолвном крике души, перенесшей неисчислимое количество страданий, обид и унижений. И пусть душа оказалась не сломленной, но зарубки перенесенных бед и несчастий на ней все же остались… А еще повесть писалась честью и совестью настоящего Человека, Человека с большой буквы, что не каждому под силу. А еще она писалась о гуманизме и человечности, что даже в аду фашистских лагерей смерти с их античеловеческой идеологией и системой существования все-таки имело место.
Стоит отметить, что первым (и долгое время единственным) читателем повести была супруга партизана- писателя, юная подпольщица Вера Викторовна Дзените-Воробьева, которой только-только пошел восемнадцатый год. Впрочем, ей приходилось не только читать, но и помогать автору прятать повесть от посторонних глаз и даже закапывать в землю, о чем говорилось выше.
И хотя Вера Викторовна пишет, что «без слез» она не могла слушать рассказы Воробьева о его мытарствах в плену, но читать об этих мытарствах исповедальное произведение, на мой взгляд, еще тяжелей, чем слушать простой пересказ. Ведь художественное слово, легшее на бумагу, обладало и обладает волшебной силой воздействия на читателя, оно во много раз острее и эмоциональнее произнесенного устами.
Я не знаю, как можно, не дрогнув душою, читать вот эти строки, описывающие ужас издевательства немцев-конвоиров над военнопленными, когда после прохождения колонны оставались горы трупов, которые «в снегу молчаливо и грозно шлют проклятия убийцам, высунув из-под снега руки, словно завещая мстить, мстить, мстить!». Или вот эти, ошеломляющие своей натуральностью и правдивостью о Каунасском пересыльном лагере: «...в нем были эсэсовцы, вооруженные... железными лопатами. Они уже стояли, выстроившись в ряд, устало опершись на свое «боевое оружие». Еще не успели закрыться ворота лагеря за изможденным майором Величко, как эсэсовцы с нечеловеческим гикань¬ем врезались в гущу пленных и начали убивать их. Брызгала кровь, шматками летела срубленная неправильным косым ударом лопаты кожа. Лагерь огласился рыком осатаневших убийц, стонами убиваемых, тяжелым топотом ног в страхе метавшихся людей. Умер на руках у Сергея капитан Николаев. Лопата глубоко вошла ему в голову, раздвоив череп».
Не менее ужасны бесчинства фашистов Ржевского и Смоленского лагерей, которые описывает Воробьев в этом страшном по своей правдивости и натуралистичности произведении, оставившем неизгладимый след в добром и любящем сердце Веры Викторовны.
На этом, пожалуй, стоит поставить точку в данной главе и перейти к следующей – о жизни и творческой деятельности Константина Дмитриевича в послепобедный период, во второй половине сороковых и первой половине пятидесятых годов прошлого века.
С приближением Дня Победы в городе стала ощущаться невидимая рук НКВД. Поговаривали, что скоро начнется проверка, кто что делал при немцах и почему остался жив.
В.В. Воробьева
ВОЙНА УШЛА, А ГОРЕСТИ ОСТАЛИСЬ…
Страшная война окончилась. Наступил долгожданный День Победы. В Шяуляе он, как сообщает Вера Викторовна в рассказе «Розовый конь», был теплый, солнечный, радостный. Население города, узнав о победе, высыпало на улицы. Вышли в центр и супруги Воробьевы и стали свидетелями неприглядной сцены: у дома, где проживало высшее военное начальство и руководство города, часовой застрелил подвыпившего сержанта-орденоносца. Праздник был омрачен, и Воробьевы вернулись домой. «Да, – мрачновато констатировал Константин Дмитриевич, – узнаю матушку-Русь. Ничего не меняется, ничего!»
Однако изменения были, причем в семье самих Воробьевых, и не все такие радостные, как рождение в ноябре 1945 года дочери Наташи. Во-первых, Константин Дмитриевич отправил в Москву повесть «Дорога в отчий дом» и теперь с робкой надеждой ждал отзыв на нее из редакции журнала «Новый мир». Во-вторых, пришли письма-ответы из Нижнего Реутца, в которых сообщалось, что все живы и здоровы, что Василий, младший брат Константина, скоро должен демобилизоваться из армии. И лишь сестра Милаида находится в тюрьме за связь с человеком польской национальности. В-третьих, начались проверки и допросы Константина Дмитриевича сотрудниками органов госбезопасности.
Освещая данный период жизни, Вера Викторовна пишет: «Сразу же после рождения Наташи грянула беда. Начались проверки, допросы. Напряженное ожидание, мое нервное состояние передавалось с молоком Наташе, и она часами горько плакала, ничем не удавалось ее успокоить. Часто вызывали Константина Дмитриевича в органы безопасности и держали до утра. Грозили, оскорбляли, выказывая недоверие».
И хотя Воробьев в сердцах бросил супруге, что в России-матушке ничего не меняется в лучшую сторону, все-таки подвижки были. Люди, повидавшие ад войны и тысячи смертей, стали все же внимательней к людским судьбам и жизням. Нашлись такие и среди следователей НКВД. «Среди допрашивающих, – сообщает далее Вера Викторовна, – нашелся молодой офицер, который старался задавать такие вопросы, чтобы закрыть дело и избежать ареста».
В итоге Воробьев, обладавший высокой силой духа, крепкой волей и незаурядным логическим мышлением, не только избежал ареста, в отличие от некоторых его товарищей по партизанскому отряду, но и остался при должности начальника штаба МПВО.
Отстояв свое честное имя и достоинство офицера, в конце 1945 года он, взяв краткосрочный отпуск, едет на малую родину, чтобы повидаться с родными, которых не видел много лет. Увиденная им разруха и бедственное существование земляков-односельчан, повергли в уныние. И не удивительно: Курская земля, хоть и была под фашистской оккупацией в календарном исчислении меньше, чем Литва, но пострадала значительно больше. По одному из источников («Курская область», Воронеж, 1966) следует, что только расстреляно было более 13 тысяч (по другим данным – более 18 тысяч) и угнано на каторжные работы в Германию свыше 44 тысяч человек, что общая сумма ущерба составила около 27 млрд. рублей.
Оккупантами было уничтожено три четверти промышленных предприятий, в том числе все сахарные заводы. Только в областном центре, Курске, как сообщают ученые-историки, «не уцелело ни одно государственное предприятие». Гитлеровцы взорвали и сожгли кожевенный завод имени Серегина, подобная участь постигла и первенца первой пятилетки – Курский машиноремонтный завод, на котором, кстати, трудились родители известного курского писателя Евгения Ивановича Носова.
Особенно подвергались разрушению культурно-социальные учреждения: из 3 648 школ, имевшихся в области до войны, полностью были разрушены 1 295, более 2 000 получили частичные разрушения. Аналогично поступали и с сельскими клубами и районными домами культуры, музеями.
Как установили курские историки, сельское хозяйство области пострадало ничуть не меньше городского. Гитлеровцы уничтожили все МТС (машинно-ремонтные станции). В колхозах было разрушено 54 тысячи производственных построек и 83 тысячи домов колхозников. Фашисты пустили под нож или вывезли в Германию 114,4 тысячи голов крупного рогатого скота, 153 тысячи овец и 112 тысяч свиней. Более 400 тысяч жителей области остались без крова. Не надо забывать и о том, что более 212 тысяч курян погибли в борьбе с врагом как на фронтах – солдатами и офицерами, так и в тылу – партизанами и подпольщиками.
Что же касается малой родины Константина Дмитриевича – села Нижний Реутец, то по данным краеведа Виктора Звягина, на фронт ушли 613 мужчин, из них погибли 323. В первые же дни после оккупации села немцами были арестованы и казнены советские и партийные активисты – председатель колхоза имени С. Буденного Звягинцев, а также Д.М. Бычихин, В.З. Еремин, С.П. Козлитин, Г.А. Лариков, Е.Д. Хомутов, Д.М. Воробьев и неизвестный пленный еврей. Кроме того более двадцати человек молодежи было угнано в Германию на каторжные работы. Многие женщины остались вдовами, а дети – сиротами, безотцовщиной. Всем селянам жилось и голодно, и холодно.
Колхозное хозяйство в Нижнем Реутце было восстановлено уже в 1943 году, но техники и лошадей не было, уничтоженные немцами МТС возрождались медленно, землю приходилось пахать на коровах, а то и на женщинах, впрягшихся в плуг, боронить и убирать урожай вручную. Планы же были прежними, довоенными, огромными и непосильными. Да и налоги накладывались такие, что хоть волком вой, а тут еще новый военный заем. Вот как об этом времени пишет В. Звягин в своей книге «Нижний Реутец: Живая связь времен»: «1944 год начался с подписки на третий военный заем. …Полнейшее безденежье, а подписку требуют. В первые три дня нижнереутчанцы подписались на 8000 рублей. Подписаться было легче, чем потом выплачивать все это деньгами, ведь никто не отменял налоги, которыми облагались крестьянские дворы. И все это нужно было платить». Правда, он же сообщает и о том, что уже в 1945 году были вручены медали «За доблестный труд в Отечественной войне 1941-1945 гг.» председателю колхоза им. Буденного Ходукину П.А. и Ларикову Д.Г. – рядовому колхознику этого колхоза.
Курские писатели Михаил Еськов, Иван Зиборов, Леонид Наливайко, родившиеся на Курщине перед войной и полной мерой хлебнувшие военного лихолетья и немецкой оккупации, позже безрадостную картину первых послевоенных лет опишут в своих произведениях. Особенно ярко и щемяще это будет показано в рассказах Михаила Николаевича Еськова, росшего без отца, погибшего на войне, – «Брат мой меньший», «Черная рубаха», «Касатка», «Бучило» и повести «Торф».
Да, бедственное положение не только посторонних ему нижнереутчанских крестьян-колхозников, но и близких людей – матери, отчима и младших сестер, увиденное Константином Дмитриевичем Воробьевым в родном селе, оказало на него удручающее воздействие. Через дюжину лет это, увиденное, пережитое и прочувствованное, выльется в пронзительный по своей правдивости рассказ «Живая душа», о котором речь ниже.
В первом томе собрания сочинений К.Д. Воробьева есть фотография его матери и отчима, возможно, второй половины сороковых или начала пятидесятых годов. Сфотографированы они у дверей родного дома. Судя по одежде Марины Ивановны – белый платочек, светлая кофточка и темная юбка ниже колен – и Дмитрия Матвеевича – серая фуражка, серая фуфайка, называемая в деревне куфайкой, серые штаны – жили скудно.
Вера Викторовна о данной поездке мужа на малую родину сообщает так: «Вернулся он очень усталый и опечаленный тем, что увидел в деревне. Есть нечего, полный разор хозяйства».
Супруги Воробьевы принимают решение: в село направить посылки с продуктами из офицерского пайка Константина, его сестер Анну и Александру забрать к себе в Шяуляй. Сюда же планируют и приезд Василия после его демобилизации из армии.
Что дело обстоит именно таким образом, свидетельствуют письма Константина Дмитриевича брату Василию, отправленные им 24 и 26 февраля 1946 года. О них уже упоминалось в главе о московском житье-бытье писателя. Теперь, по-видимому, стоит привести несколько цитат, из которых станет ясно, что начальник штаба МПВО не только оказывал помощь своим близким, не только был озабочен их судьбой, но и планировал написать роман.
«Здравствуй, Рыжик! – начинает он, судя по последующему контексту, не первое послание брату, ибо извиняется за долгое молчание. И далее делится радостью – рождением дочери Наташи. Однако уже следующий абзац наполнен тревогой: – Второе, противоположное, печальное событие, это возможность в скором времени уйти в запас. По всем данным, к апрелю я буду иметь возможность носить цивильное облачение. Ведь я с небольшим перерывом 8 лет в армии!»
Оборвав на этом тему службы, далее все такими же отрывистыми фразами пишет: «В скором времени я засяду за роман. …Я вижу его контуры, строгие и правдивые. Я его напишу!».
Новый абзац, и новый ряд отрывистых фраз: «Теперь: Вовику – он в Москве, один живет у Маруси – я послал 2000 рублей на одежду, учебники и переезд в Шелковку. Он мне пишет. Умный мальчик… и мне от этого тяжелей. То есть жаль, что так вышло, но Вовик будет наш, достойный семьи Воробьевых».
Заканчивается первое письмо вопросом, не нужны ли деньги. Но Василий денег пока не просил, зато просил к его приезду приготовить ему гражданскую одежду. И уже во втором письме Константин Дмитриевич спешит успокоить брата, что «вопрос с экипировкой» решен и тот может не волноваться. А далее, сообщив, что выслал Анне 1000 рублей и документы на переезд в Шауляй, возвращается к больной для него теме: «Меня смущает один каверзный вопрос, петлей опутавший всю мою жизнь. Речь идет о Вовике, вернее – о Ершовой. То, что Вовик – мой любимый сын, что я ходил с ним, в мыслях ведя его за ручонку по болотам Литвы и по камерам тюрем – ты знаешь. И вот зимой, каким-то чудом Вовик приезжал один в Москву. Он был еле жив от истощения, был опасно болен малокровием. Об этом мне написала Маруся, так как он пришел к ней. Я продал свое обмундирование и выслал ему 2000 рублей, прося Марусю поухаживать за ним. Так она и поступила. Вовик начал поправляться. Одновременно я попросил Сашу приехать в Москву и увезти Вовика в деревню, где бы он поправился и окреп, ибо мое намерение взять его к себе в Шяуляй – старики разумно отговорили, ссылаясь все на ту же Ершову».
Как видим, забота о сыне, забота о стариках-родителях, о брате и сестрах как была, так и оставалась одной из главных черт характера Константина Дмитриевича. И в этом он обрел еще сподвижника в лице своей юной супруги, безропотно делившей с ним и радости, и горести бытия.
Что касается Ершовой, то высказывания о ней Константина Дмитриевича нелестны: «Я не знаю точно, но, конечно, она (Ершова. – Н.П.) не позволит увидеть Вовика, и вот почему. То, что она недобросовестно смотрела за ребенком – факт. Теперь он ей нужен как предлог для алиментов, и притом обязательно через суд! Какая дрянная душа, но на низость натур обижаться глупо… Сегодня я получил от нее «письмо», которое выдает ее «благие» намерения. Разумеется, что Вовика я буду содержать, высылая ему деньги на Таню или Марусю. Ершова не будет получать для соначлежников по исполнительному листу».
Из сказанного выше видно, что Константин Воробьев по-прежнему чувствует свою ответственность старшего за судьбы младших и старается им всем помочь. И лишь измену бывшей жены, ударившейся в разгульный образ жизни, простить не может.
Насколько верным было благородно-гуманное решение Константина Дмитриевича и Веры Викторовны собрать и приютить под крышей своего дома всех родственников, покажет время – самая верная лакмусовая бумажка всех грядущих событий…
Новый 1946 год, как сообщает все та же Вера Викторовна, ее семье принес новые сюрпризы. Во-первых, после демобилизации к ним приехал Василий. Пришлось не только предоставлять ему часть своего жилища, но и заниматься его трудоустройством. Причем Василия пристроили не куда-нибудь, а инспектором финотдела при горисполкоме Шяуляя. Видимо, помогли связи Константина Дмитриевича и его авторитет среди местной партийно-советской номенклатуры. Во-вторых, после многолетних скитаний по Сибири в июле возвратился отец Веры – Виктор Янович. Он был настолько изможден, что Вера Викторовна в первый момент встречи не узнала его.
«Теплым июльским вечером 1946 года мы сидели на крыльце дома, – пишет она, – когда к нам подошел старик в залатанной телогрейке и назвался моим отцом. Я подумала, что это какая-то ошибка. Мой отец эвакуировался в начале войны, ему тогда было 42 года, а передо мной стоял беззубый старик лет семидесяти. Но мама узнала его. Было невыносимо тяжело видеть его таким».
Так четырехкомнатная квартира начальника штаба МПВО Воробьева на улице Дваро, 142 «а», словно теремок из русской народной сказки, стала пополняться двумя новыми жильцами. В январе 1947 года сюда приехала Александра Дмитриевна, а в марте – Анна Дмитриевна.
«Терем, терем, теремок, а кто во тереме живет?» – вопрошал каждый очередной герой народной сказки, ища себе пристанище. Но то – в сказке… У людей, даже близких, все по-иному…
Вера Викторовна с горечью сообщает о начавшихся бытовых дрязгах с появлением в их доме Василия и Анны. Вот как она характеризует Василия Воробьева: «Василий оказался фанатичным партийцем сталинского образца. Живя в доме хозяйки, решил проявить высшую принципиальность и обложил ее самым высоким налогом. Никому не удалось уговорить его отменить такое решение: ни Константину Дмитриевичу, ни маме. Василий считал себя убежденным марксистом и врагом частной собственности. Получив полномочия бороться с ней, стал зверствовать в городе. Положение оказалось помимо нашей воли отвратительным. Константина Дмитриевича в городе знали как гуманного и доброго человека, а сводный брат наводил страх на старух, торговавших на рынке, на ремесленников, на владельцев домов, ксендзов. Между братьями начались скандалы. Фанатизм Василия в сочетании с маниакальностью ничего хорошего не сулил. Константин Дмитриевич видел его последний раз в 1935 году… Ждал его с радостью, а встреча обернулась злом. Противоположность братьев была полная: и внешняя, и внутренняя».
Зная объективный подход Веры Викторовны, ее искренность в освещении жизненного и творческого пути супруга-писателя, обвинить ее в предвзятости невозможно. А потому в верности данной ею характеристики Василию Дмитриевичу сомневаться вряд ли стоит…
Скандалы с братом, ясное дело, радости Константину Дмитриевичу не доставляли. Напрягали и расстраивали. А тут еще – шаткое положение на службе. Нервы были на пределе. И однажды он вспылил так, что высказал Василию все, что накипело в душе.
«Василий неделю не приходил домой, – комментирует данный факт Вера Викторовна, – потом объявился и сообщил, что женится и уходит к жене, местной девушке-литовке. Это был счастливый для нас всех выход из создавшегося положения».
Теперь характеристика Веры Викторовны сводным сестрам Константина Дмитриевича – близнецам Александре и Анне. На мой взгляд, весьма объективная.
«Во время войны она (Саша) работала в военном госпитале, дошла до Берлина, – тепло и душевно пишет главный биограф писателя об Александре, не только сообщая некоторые сведения из ее жизни, но и давая внешнее описание. – Я была рада знакомству с ней. Добрые отношения у нас сохранились на всю жизнь. Белолицая, синеглазая, красивая девушка, она любила Наташу, часто ходила с ней гулять и была довольна, когда говорили, что Наташа похожа на нее, принимая за мать. Обожала своего старшего брата и не испытывала потребности общаться с младшим…»
И совсем по-иному звучит ее характеристика Анне Дмитриевне: «Близнец Саши, Анна, тоже очень видная, настоящая русская красавица. В ее присутствии я чувствовала себя общипанным цыпленком со своими 53 килограммами веса и комплексами гимназистки. Приехала она к нам как хозяйка, с желанием навести порядок у заблудшего брата, попавшего под влияние литовки (она считала меня литовкой по месту жительства). С нею отношения так и не сложились. Обе они устроились на работу в ресторан официантками. Заняли самую большую комнату и зажили по всем правилам ресторанного режима».
Психологический климат в доме Воробьевых испортился окончательно, и это тяжелым гнетом действовало на Константина Дмитриевича, и так переживавшего за судьбу своей повести «Дорога в отчий дом». Дело в том, что во время поездки в Москву встретиться с главным редактором «Нового мира» Константином Симоновым не пришлось – то ли был очень занят организационными вопросами, то ли вообще отсутствовал. А литсотрудник, с которым удалось побеседовать, вроде бы проявил заинтересованность в публикации повести, а затем писал, что «как человеческий документ» она представляет интерес, но в идеологическом – слабовата. Нужно, мол, идею сопротивления светского человека в плену раскрыть широко и обстоятельно, и предлагал написать вторую часть – о партизанской борьбе.
«Что делать?» – обращался Константин Дмитриевич к супруге за моральной поддержкой, зная, что ни брат Василий, ни сестры, особенно Александра, стесняющаяся поему-то его, тут вообще ни советчики, ни помощники. «Может, стоит прислушаться к их предложению… – проявляла осторожность и тактичность Вера. – Если, конечно, есть желание и силы писать – дело-то непростое». – «И силы есть, и желание, и есть, что сказать, – отвечал раздумчиво и с ноткой возмущения в голосе тут же он, – да боюсь, что все впустую. Напишу, как было – никто не поверит, а как предлагают: выдумывать ложную героику, о которой уже много написано, – бессмысленно и преступно». – «А если попробовать послать в другой журнал? – неуверенно предлагала верная спутница. – Вдруг там повезет…» – «Другие… – разочарованно хмыкал Константин. – Они еще консервативнее. Полная безнадега. Лучше вообще отказаться». – «Тогда, Костя, решай сам, – пожимала худенькими плечиками Вера Викторовна, давая понять, что она не в силах предложить разумный выход из создавшегося положения. – Знаешь ведь, что я всегда на твоей стороне и приму любое твое решение».
Константин Дмитриевич писать вторую книгу отказался, мечтая о создании со временем большого романа. И о повести «Дорога в отчий дом» в семье Воробьевых старались больше не говорить. Глухо помалкивала и редакция «Нового мира». Рукописи хоть и не горят, но могут кануть в безвестность… Канула. Не на год, не на два – на многие десятилетия.
А тут еще в апреле все того же 1947 года грянула демобилизация офицерского состава, испытавшего на себе ужас плена, и старший лейтенант Красной Армии Константин Дмитриевич Воробьев был уволен в запас. Материальное благополучие семьи, зиждившееся на его офицерском пайке и зарплате, быстро испарилось. Однако, взятые на себя обязательства по оказанию посильной помощи родителя, сыну Владимиру, надо было выполнять. Ведь на малой родине Константина Воробьева в 1946 и 1947 годах после жесточайшей засухи сельское хозяйство пришло в упадок и голод вновь поразил села, как когда-то в начале тридцатых. К тому же нуждался в помощи и брат Веры Викторовны Виктор, поступивший учиться в Каунасский физкультурный институт.
Краевед В. Звягин в книге «Нижний Реутец: Живая связь времен» пишет, что он «отчетливо помнит, как один за другим в селе Драчевка ходили голодные и истощенные люди, прося подаяния. А следом за ними побирались грязные и оборванные военнопленные немцы, лагерь которых находился на хуторе Дрозды».
И что удивительно, именно в 1946 году, когда Курск еще не избавился от руин – тяжких ран прошедшей войны, здесь уже работало Курское областное книжное издательство, выпустившее в свет первые книги. Среди них была и небольшая книжка курских авторов Н. Корнеева, А. Куликова, Ю. Лебедева, В. Москаленко, Л. Шелест и А. Щелокова «Стихи о войне». Жизнь, несмотря на разруху и голод, настойчиво требовала художественное слово – отдушину в той атмосфере горя, страданий и бесконечного житейского ненастья.
Оказавшись за бортом офицерского корпуса, Константин Дмитриевич решил перебраться в Вильнюс – административную и культурную столицу Советской Литвы, где, во-первых, проще было найти работу, а во-вторых, существовали издательства на русском языке. Мысль о литературной деятельности не покидала его.
В Вильнюс он отправился один, оставив жену и дочь в Шяуляе. Устроиться ему удалось, как вспоминает Вера Викторовна, начальником УРСа Министерства промстройматериалов республики. Кстати, на это указывает и личный листок по учету кадров писателя. Зарплата, по сравнению с офицерским обеспечением, была небольшой – 500 рублей. По этому поводу позже он не раз сетовал в письмах к Василию.
Тем временем семейно-бытовая обстановка в доме на улице Ивовой, 8 лишь накалялась и накалялась. Вспоминая это время, Вера Викторовна пишет: «Обстановка стала суетная, нервозная, мы чувствовали себя квартирантами в собственном доме. …В это время в Шяуляй приехал муж сестры Марии. Начались какие-то купли-продажи. Последовали некрасивые реплики в адрес моей мамы, что, дескать, она иждивенка Константина Дмитриевича, стали уточнять, кто здесь хозяин. Не в состоянии участвовать в родственных баталиях, я уединялась с Наташей в комнате и старалась не попадаться никому на глаза. Жить стало просто невыносимо. В отчаянии прямо накануне Первого мая я тайно покинула дом, заранее договорившись с мамой и оставив на нее Наташу уехала в Вильнюс…»
И здесь, по-видимому, Всевышний решил проявить к супругам Воробьевым очередную милость: буквально второго мая в доме, где Константин Дмитриевич снимал угол, освободилась двухкомнатная квартира, на которую он уже третьего мая оформил ордер. В течение недели супруги Воробьевы перевезли из Шяуляя необходимую им мебель и даже оборудовали в одной из комнат рабочий кабинет Константину Дмитриевичу для занятия литературным творчеством. А вот от бытовых вопросов Всевышний ограждать не стал, предоставив свободу действий в бесконечном море житейских проблем.
«В Вильнюсе мы начинали свою жизнь опять-таки с нуля, да еще надо было помогать и его и моим родителям, а жили на карточки, – пишет Вера Викторовна о начальном периоде вильнюсской эпопеи. – Нередко приходилось обходиться одной картошкой или макаронами, еще варили из них суп. Константин Дмитриевич называл его «баландой». После шяуляйской «помещичьей» жизни мы казались себе нищими, пришибленными и униженными».
И это при том, что должность начальника Управления рабочего снабжения открывала перед Константином Воробьевым ряд дополнительных возможностей, которыми, как сообщает Вера Викторовна, его подчиненные пользовались ловко и беззастенчиво. Но Воробьеву претили окольные пути. Его честность не шла на компромиссы с так называемой «деловой хваткой» и «умением жить, пользуясь моментом», процветающими в Министерстве промстройматериалов сверху донизу.
«Его подчиненные быстро сориентировались в этом мире ордеров на товары и жили безбедно, – с некоторой долей зависти и какого-то женского раздражения сообщает главный биограф писателя о данном периоде жизни. – Константин панически боялся всяких махинаций, наотрез отказывался участвовать в них… Назревал полный разрыв между торговой братией и им».
Есть категория людей, которых без какой-либо натяжки, с полным основанием можно назвать государственниками. У них, какую бы социальную полочку они ни занимали, на какой бы должности ни состояли, – на первом месте интересы Родины и государства. Все остальное – потом. А уж если эти личности к тому же и творческие, то инстинкт государственника в них развит еще на порядок выше. К такой категории принадлежал и Константин Дмитриевич Воробьев, испытавший ужас фашистских лагерей, опасность партизанской и подпольной борьбы с врагом, обиду недоверия и увольнение из рядов армии и офицерского корпуса. Но нависни над Родиной и его государством опасность, он бы первым встал на их защиту, забыв все прежние обиды и несправедливости. Он мог яростно критиковать государство за несовершенство устройства, но законы чтил и соблюдал, что не всегда нравилось его супруге, судя по тону ее воспоминаний: «Я на всю жизнь запомнила небесно-голубой крепдешин с букетами фиолетовых цветов, поступивший в магазины УРСа, и тайную зависть к сотрудникам министерства, раздобывшим окольными путями ордера на этот материал. Никогда больше в жизни не было у меня столь сильного желания иметь такую потрясающую, на мой взгляд, материю».
Да, Константину Дмитриевичу очень трудно было находиться в среде, пропитанной духом торгашества, блата, цинизма, лицемерия, стяжательства и рвачества, где такие понятия, как честь, совесть, нравственность, гуманизм, были напрочь забыты. А тут еще родственные дрязги, споры с братом Василием – по-прежнему ярым сталинистом и студентом-заочником юридического факультета Вильнюсского госуниверситета, заботы о престарелых родителях, производственные командировки по городам Литвы. И в этой непростой атмосфере надо было не забывать о литературном творчестве: вести дневниковые записи, делать наброски к будущим произведениям, писать этюды, миниатюры и… много читать. В том числе признанных русских советских авторов.
Примерами творческой деятельности писателя могут быть его заметки под условным названием «Было так» – воспоминания о детстве, отчиме и плене, написанные в 1947 году; миниатюры «Путник» и «Милая моя девочка», вышедшие из-под его пера в 1948 году.
Чтобы почувствовать прозаический слог автора, его стиль письма, стоит, по-видимому, процитировать несколько абзацев из лирической миниатюры-этюда и в то же время изящной притчи «Путник». Начинается она так: «То утро, когда он увидел этот край, горело в лучах молодого яркого солнца. Луг, по которому шел путник, не боясь замочить ног, сверкал крупными и светлыми, как девичьи слезы, каплями росы; к путнику доверчиво и кротко тянулись головки цветов, и некоторые, наиболее яркие, он срывал и, даже не взглянув на них в руках,, тут же выпускал смятые, истерзанные лепестки… Воздух этого утра был свеж и прян, вокруг звенел стоголосый хор певчих птиц, солнце щедро источало снопы золота, путник был молод, горд и красив, а луг и в самом деле был радостной сказкой в это утро.
В полдень по лугу разостлался сизый зной. Смолкли птицы, упрятавшись в густую вянущую траву. Назойливо жужжали оводы и, раздражая путника, жалили его загорелые щеки.
В глазах путника луг потускнел и стал скучен».
Обилие эпитетов и метафор как в этом процитированном отрывке, так и во всем произведении делает его похожим на стихотворение – и в этом одна из граней литературного таланта писателя. Он умел не только подмечать детали и нюансы, но и красочно передать их читателю. Впрочем, суть произведения заключается не в красочном описании луга и цветков, а в заключительном абзаце, аккумулировавшем в себе и глубокую философию, и парадоксальность вывода всему сказанному: «…И бережно сжимая в руке алый цветок, стоял в преддверии сырого ущелья очарованный путник, зная, что роскошный розовато-алый цветок луга и гордый бледно-голубой горный эдельвейс никогда не составят его букета».
Все как в жизни: Константину Дмитриевичу не удалось сделать близкими по духу многочисленных родственников. Букет не удался…
А еще, судя по переписке с братом, Константин Дмитриевич работал над новой повестью, написав для нее шесть или семь глав. Надо полагать, это была повесть «Одним дыханием» – о коллективизации в Литве, – над которой, как вспоминает Вера Викторовна, он в то время работал. И хотя выше было сказано, что разговоры о судьбе «Дороги…» были прекращены, но попытки «протолкнуть» ее в один из столичных журналов он не прекращал и даже обратился за помощью к Михаилу Шолохову – известному советскому писателю и государственному деятелю, послав ему рукопись. Из ответа Шолохова следует, что «рукопись можно печатать, но при условии серьезной переработки». «Нечего греха таить, – писал мэтр советской литературы, – есть у Вас и натурализмы и другие «смертные» грехи, и, главное, неумение по-настоящему окомпоновать вещь…»
Далее, подсластив пилюлю другим общепринятым штампом, что у всех начинающих есть подобные грехи, Шолохов предлагает обратиться за помощью к профессиональному редактору или опытному литератору. Письмо же заканчивает так: «Рукопись возвращаю и желаю успеха и дерзания. С приветом М. Шолохов. 12.11.48 г.».
А уже 21 февраля 1949 года Михаил Александрович просит Воробьева прислать ему новую повесть, а «Дорогу к отчему дому» сохранить. «Дорогу» не думайте уничтожать, – настойчиво требует он с высоты своего опыта, отвечая, по-видимому, на письмо Воробьева, в котором Константин Дмитриевич сообщал о возвращенной повести и о своем решении покончить с ней раз и навсегда. – Путнику всякая дорога годится, и чем черт не шутит, когда солдат спит, – может быть, сгодится и Вам со временем уже пройденная «дорога». Всякое бывает…».
Как знаем, Константин Дмитриевич к совету Шолохова не прислушался и к «Дороге…» возвращаться не стал. Мало того, он, по-видимому, все же уничтожил рукопись, возвращенную ему Михаилом Александровичем. Ибо, сохранись этот экземпляр рукописи у писателя, в шестидесятые годы, когда он был уже на гребне популярности, повесть непременно бы напечатали. А новую повесть «Одним дыханием» Михаилу Шолохову он послал не в июне, как тот просил, а только в 1950 году. Михаил Александрович ее прочел и советовал доработать.
Повесть «Одним дыханием», ныне более известную как «Последние хутора», Константин Дмитриевич закончил и в 1949 году отправил в русскую секцию Союза писателей Литовской ССР. Там ее прочли и, несмотря на неоднозначный литературно-критический отзыв, рекомендовали для публикации в местном альманахе на русском языке, правда, лишь в 1950 году, согласно очередности.
Психологическое состояние Константина Дмитриевича по поводу завершения повести и ее обсуждения на секции Вера Викторовна описывает так: «В глубине души Константин ненавидел ее. …Он метался, мучился в поисках собственного творческого пути. Приступы депрессии и состояния безнадежности в этот год обострились до крайности».
Более художественно и драматично об этом повествует Михаил Чеботаев в своем исследовании «Крест и Голгофа Константина Воробьева»: «…Вот он – обитатель огромного перенаселенного дома – в нервном уединении, за работой. Бледный, высокий, с большим лбом и усталостью в глазах. Все в нем неспокойно и угловато. …Писатель нервно выкуривает дешевую сигарету, запивает ее стаканом ледяной воды из-под крана и пишет о старинном городе Вильно. Долго пишет, как любит говорить сам, «не переводя дыхания». И ему нравится написанное. Перечитывая же странички, кривится, а прочтя в третий раз, теряет самообладание: «Это же эмигрантщина! Они так писали, черт бы их драл, обездоленных! А я – бездарная погань! …К черту! Брошу все. Это не то, не то!»
В июне 1949 года Константин Дмитриевич уволился из УРСа и устроился инспектором-ревизором в Главное управление по делам кооперации ЛССР. Торговая мафия выжила «белую ворону», не умевшую «ни украсть ни покараулить», из своих палестин. К неприятностям, связанным с работой, с неладами по изданию повестей – первой и второй, – к неурядицам с родственниками, особенно с братом Василием, добавились проблемы, связанные с сыном Владимиром. Из школы Нижнего Реутца, где учился Владимир, пришло разносное письмо от учительницы. Оно стало последней каплей в истерзанной душе писателя и толкнуло его на суицид.
«Однажды в отчаянии, – вспоминает Вера Викторовна, – получив ругательное письмо от школьной учительницы из Нижнего Реутца по поводу поведения Володи, считая положение безысходным, он попытался покончить жизнь самоубийством».
Это какой же надо было быть концентрации психологического и морального гнета, чтобы человек, выдержавший ад фашистских лагерей смерти, не сломившийся там, в мирное время вдруг решился свести счеты с жизнью?! К счастью, все обошлось.
Описывая свою жизнь в Вильнюсе в 1948 и 1949 годах, Вера Викторовна говорит не только о материальных трудностях, когда приходилось жить впроголодь, бороться с болезнями – у нее был обнаружен очаг в легких, который она вылечила самостоятельно силой внушения – и непростых родственных отношениях, но и о том, что она окончила вечернюю школу, поработала два года в Цетросоюзе сельхозкооперации Литовской ССР машинисткой и поступила на факультет русского языка и литературы Вильнюсского пединститута. А еще, как истинный представитель интеллигенции, сетует на то, что «в будни жизнь казалась беспросветной, в городе проходили аресты литовских студентов и люди исчезали…».
Почему проходили аресты студентов и исчезали люди, она не объясняет, лишь оговаривается, что «все ждали репрессий». Однако не стоит забывать, что именно в эти годы в Литве активизировались «лесные братья» и действовало городское подполье националистов. И часть литовских студентов – тут к бабке не ходи – не только сочувствовала «освободительному движению, но и была связана с антисоветским подпольем, а то и «лесными братьями», безжалостно убивавшими партийных и советских работников, учителей, милиционеров, офицеров и солдат Советской Армии.
Следует иметь в виду, если в Латвии и Эстонии у «лесных братьев» отсутствовал единый центр, то в Литве такой имелся и координировал действия всех отрядов и групп. Число националистических бандформирований в Литве было наибольшим в Прибалтике и исчислялось тремя сотнями, а численность боевиков достигала 30 тысяч. И отличались они крайней жестокостью. Только сотрудников НКВД, согласно данным википедии, в послевоенные годы в Литве погибло около четырех тысяч.
При таком раскладе не печалиться и сетовать стоит, а благодарить Всевышнего, что уберег всех членов семьи Воробьевых от цепких и жестоких лап «лесных братьев» и их тайных информаторов и помощников.
Сказать, что Вера Викторовна не знала данной сути дела – покривить против истины. Ведь в повести «Одним дыханием», которую она, естественно, читала в рукописи, уже с первых страниц идет речь о «лесных братьях» и их тайном пособнике ксендзе Каролисе Марме, ненавидевшем советскую власть, и «как опытный садовник искусно, терпеливо и заботливо воздействовал на прихожан» в нужном ему направлении. А родной брат ксендза – Юлиус Марма, бывший капитан сметоновской жандармерии и унтерштурмфюрер немецкой комендатуры в городе Шяуляе, – уже «второй год колобродил по волости с двадцатью «братьями» и каждый раз при встрече (с ксендзом) требовал пополнения».
Следовательно, все знала, все понимала, а вывод сделала свой… Возможно, опасалась, что новая волна репрессий коснется и мужа – бывшего военнопленного…
Работа инспектором-ревизором в Главноемуправлении по делам кооперации Литвы, требующая неукоснительного исполнения закона и жесткого отношения к инспектируемым хозяйствующим субъектам и людям, в них работающим, когда выявленные факты халатности, приписок, недостач, хищений влекли не только меры административного и дисциплинарного воздействия, но и посадки в места не столь отдаленные, внутреннего удовлетворения не доставляла. Его мягкость и доброта к людям входили в конфликт с исполнением служебных обязанностей. И с октября 1950 года Константин Дмитриевич уже трудился заместителем управляющего областной базы Сельхозснаба. Здесь он уже не был вершителем людских судеб, но надо было опасаться за собственную. Ведь на базе, как и раньше в УРСе, народ был разный – и трудолюбивый, и с ленцой, и честный, и жуликоватый – подставить могли в любой момент. Потому, как говорит русская пословица, ухо приходилось держать востро. К тому же и зарплата была такой, что едва позволяла сводить концы с концами. А ему по-прежнему приходилось помогать родителям, сыну Владимиру и даже брату Василию, о чем говорят письма.
Вот небольшая выдержка из письма Василию от 27 февраля 1950 года: «С 15 февраля по 15 марта был в отпуске – думал, что кое-что сделаю, написал четыре главы, но надо еще шесть. Отпускных получил 879 рублей, двести тебе, сто пятьдесят удержали…».
А ведь Василию Константиновичу в это время было около тридцати лет, он был женат и имел семью, о которой должен был заботиться сам… Однако то и дело обращался за материальной помощью к старшему брату, которому, судя по письмам, жилось и холодно, и голодно, и даже босо. В уже цитируемом письме он пишет: «Со стыдом попрошайничаю до сих пор взаимообразно то двадцатку, то десятку. …И еще я совершенно босой. Сапоги еще можно обуть вечером, но военные брюки изорвались вдрызг, ботинки без подошв, хожу в калошах. Совершенно необходимо купить хотя бы парусиновые полуботинки…».
В этом письме Константин Дмитриевич не единожды упоминает, что занят литературным трудом. Освещая данный вопрос, Вера Викторовна сообщает: «В 1950 году повесть «Одним дыханием» одобрили на русской секции, рекомендовали ее в альманах «Литва литературная», выходивший в Вильнюсе на русском языке, но не напечатали – не позволил объем альманаха».
И хотя Вера Викторовна не пишет о душевных страданиях супруга по поводу второго отказа с публикацией его произведения, это понятно и так. Новый удар по самолюбию был ощутимый, но Воробьев, собрав волю в кулак, решил панике не поддаваться, а приняться за новую повесть, чтобы доказать друзьям и недругам, а в первую очередь себе самому, что он писатель. На этот раз он взялся за повесть об американском летчике, вернувшемся с войны на родину и, столкнувшись с окружающей действительностью, вдруг понявшем, что он никому не нужен, что он – лишний человек.
«Летчик, по замыслу автора, – с грустью вспоминает Вера Викторовна, – кончает жизнь самоубийством». И она же сообщает, что дав название повести «Чарли Барклей», Константин Дмитриевич вскоре прекращает работу над ней и берется за рассказы.
Что подвигло писателя оставить «Чарли Барклея», неизвестно. Возможно, он понял, что это не его тема – в Америке не жил и нюансов чужой и даже чуждой жизни не знал; возможно, подумал, что и это не опубликуют, увидев параллели с его собственной судьбой. Чего греха таить, иногда ведь он и сам чувствовал себя чужим в своей стране.
А повесть «Одним дыханием» перерабатывать, как советовали ему коллеги-писатели из русской секции Союза писателей Литвы и Михаил Шолохов, он не стал, считая это бесполезным занятием. «Он был уверен, что ее можно печатать в том варианте, в каком она написана», – позже прокомментировала данное решение мужа Вера Викторовна. Время показало, что Константин Дмитриевич был прав – повесть увидела свет именно такой, какой вышла из-под пера автора в 1948 году. И это, на мой взгляд, говорит о силе писательского таланта Воробьева и его внутреннего редактора.
Так уж случилось, что «первой ласточкой», выпорхнувшей из-под пера сразу же на страницу печатного издания, стал рассказ «Лёнька», опубликованный в 1951 году в вильнюсской милицейской газете. Что послужило автору отправной точкой – конкретный факт или же ассоциации с поведением собственного ребенка, соседских детей, но рассказ получился теплый, светлый и добрый, написанный простым, понятным языком с вкраплением детских выражений типа «подшади» вместо подсади. И в то же время весьма поучительный, но без менторства и назидания. А еще в нем отображалась чуткость милиционера, компенсировавшая недогляд взрослого человека – бабушки, оставившей на какое-то мгновение маленького Лёньку без внимания, что позволило ему пуститься в путешествие по городу. Возможно, именно «милицейская чуткость» и стала главной причиной публикации рассказа в милицейской газете.
Словом, это было настоящее произведение о детях и для детей или, как ныне принято говорить, произведение для семейного чтения, по своему духу и воспитательному значению близкое лучшим образцам отечественной детской литературы – работам Льва Николаевича Толстого, Корнея Чуковского, Аркадия Гайдара, Сергея Михалкова, Самуила Маршака и других.
О том, как работалось Константину Дмитриевичу над рассказом, Вера Викторовна кратко сообщает следующее: «Рассказ «Лёнька» был написан, можно сказать, шутя, для милицейской газеты, там же он в 1951 году и был напечатан».
Гонорар за рассказ, полагаю, был мизерный, если вообще был, но его публикация, несомненно, прибавила сил и уверенности автору. И за этим рассказом последовали другие – «Гуси-лебеди», «Подснежник» и «Хи Вон», написанные в 1952 году, правда, обретшие жизнь в издательства лишь через несколько лет.
В конце августа 1951 года Константин Дмитриевич нашел возможность побывать во второй раз на малой родине, о чем он довольно подробно сообщает в очередном письме (от 15 сентября 1951 г.) брату Василию.
«Итак, я вернулся пару недель тому назад из Курска, – пишет он. – Плохо было ехать туда и обратно – трудно с билетами, попал как раз в период сбора учащихся, – но доехал. Возил с собой двустволку, но по-настоящему поохотиться не удалось – все время, пока был в деревне, шли дожди. Правда, ходили с сыном три раза в болото, убили бекаса да поджарили в лесу коршуна – и все.
Не в пример тебе, я общался с народом, был в колхозе, в Медвенке и т.д. Много мы переговорили, передумали с сыном, подружились крепко. Решили, что он остается последнюю зиму там, а затем переезжает жить и учиться ко мне в Вильнюс. Я еду за ним в июле».
Далее Константин Дмитриевич сообщает о том, что обязуется «выслать отцу 500 рублей на дрова и промтоварную посылку с зимним обмундированием Вовику». И сетует на предстоящие значительные расходы.
Из этого же письма видна и непростая жизнь их родителей в селе, и нахождение там семейства Василия: «На мой взгляд, не следовало тебе везти семью туда, а пуще – оставлять Реню там. …Маме просто тяжело сейчас управляться с таким семейством, отыскивать силы и средства на их пропитание, варку обедов, стирку. Мама ведь даже спит на земляном полу, подослав под себя свою юбку и накрывшись Вовкиным пледом».
Цитирую эти строки, а в голове колесиком вертится мысль: «Господи, как было тяжело нашему народу в эти годы! Как могла моя бабушка по материнской линии Маланья Михайловна, оставшись в войну вдовой, в одиночку поднять четырех детей в то непростое послевоенное время?.. Непостижимо! Как же терпелив и стоек наш русский человек!»
Константин Воробьев принадлежит к тем не частым писателям, которых потом многократно перечитывают.
Е. Носов
НА ПУТИ В СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ
1952 год для семьи Воробьевых по-своему стал знаковым. Во-первых, как пишет Вера Викторовна, в этом году к ним в Вильнюс из Шяуляя приехала ее мать с подросшей Наташей, которой пришло время идти в школу. И Константину Дмитриевичу пришлось из ванной комнаты делать себе «рабочий кабинет», чтобы заниматься там ночами сочинительством.
По данному поводу Михаил Чеботаев выразился так: «С помощью накладного фанерного листа он обретал там рабочий стол после полуночи, когда стихал людской улей».
Остро встал вопрос о расширении жилплощади. И свою отдельную двухкомнатную квартиру супруги Воробьевы меняют на трехкомнатную, но коммунальную. Вскоре сюда перебирается и тесть Константина Дмитриевича Виктор Янович, достигший пенсионного возраста.
С чисто женской обстоятельностью и деловитостью Вера Викторовна описывает устройство нового семейного гнездышка: «Одна комната – очень просторная, с лепным потолком и большой кафельной печкой. Мы покрасили ее в ярко-желтый свет, и казалось, что все время в окно светит солнце. Константин Дмитриевич любил желтый цвет и неравнодушен был к зеленому, поэтом его кабинет покрасили в приглушенно-зеленый с серебряным накатом. Комната была длинная, узкая, у стены поместился его большой письменный стол. Мягкую мебель обтянули белым полотном, также сшили чехлы, сколотили самодельные полки для книг – и почувствовали себя обладателем собственного угла. В третьей комнате, совсем небольшой, поселилась мама, а через год отец вышел на пенсию и тоже приехал к нам».
Во-вторых, как уже отмечалось выше, в 1952 году в новой квартире были написаны рассказы «Гуси-лебеди», «Подснежник» и «Хи Вон». Темой первых рассказов стали истории из партизанской действительности Константина Дмитриевича, естественно, оромантизированные им для более глубокой художественной убедительности, несколько сентиментальные, но в то же время вполне реалистичные. А потому вызывающие у читателя сочувствие героям, бурю переживаний за их непростые судьбы и… позитивные отклики. Рассказ «Хи Вон» был написан после прочтения газетной заметки о войне в Корее, развязанной американцами. Но он был написан так, словно автор был в Корее и наяву видел происходящее, а затем мастерки изложил увиденное на бумаге.
Комментируя появление этих рассказов и процесс работы Константина Дмитриевича над ними, Вера Викторовна сообщает следующее: «Рассказы писал увлеченно, в газете его хвалили, подбадривали, печатали без исправлений и, можно сказать, вне очереди. Ощущение дружеской поддержки вселяло надежду и веру в собственные силы.
Константин Дмитриевич давно хотел написать о большой чистой любви, и этот замысел нашел отражение в рассказе «Гуси-лебеди», позже названном «Бессмертие».
Рассказ «Хи Вон» – …полностью художественный вымысел, но читатели часто спрашивали, как долго и когда писатель находился в Корее, и даже воспринимали его как очерк. Константин Дмитриевич по этому поводу высказывался: «Значит, хорошо написано, черт побери, если читатель принимает выдумку за правду».
С такими выводами любящей мужа-писателя супруги трудно не согласиться. Тема любви и верности, причем именно в дни войны, когда жизнь человека была обесценена до нулевой отметки, в рассказе «Гуси-лебеди» поднята автором на такую высоту, что можно позавидовать. И в этом, возможно, отражение их собственной любви, тихой, нежной и по-лебединому верной…
Еще в 1952 году, в мае, Константин Дмитриевич уволился с базы Сельхозснаба, а в июле устроился заведующим магазином Промкооперации, где работал до января 1953 года. Затем, если верить данным личного листка по учету кадров, трудился в качестве заведующего отделом литературы и искусства газеты «Советская Литва». Однако, по сведениям Веры Викторовны, а не доверять ей резона нет, в должности заведующего магазином он работал до 1956 года.
В марте 1953 года не стало Сталина. В стране по-разному отнеслись к этому событию: кто-то искренне оплакивал смерть вождя и генералиссимуса, под руководством которого была одержана победа над гитлеровской Германией и ее союзниками-сателлитами, а это, за редким исключением, фактически вся Европа. Кто-то, подчиняясь поступившим от властей распоряжениям, носил траурную повязку. А кто-то пел патриотические песни, как опять же вспоминает Вера Викторовна Воробьева. Но большинство населения тайком вздохнуло с облегчением в надежде, что массовых репрессий больше не будет и прекратится поиск «врагов народа». К этому тихому большинству принадлежал и Константин Воробьев, родственники которого – отчим, сестра Миля, тесть Виктор Янович – да и сам он лично немало пострадали от «доброй заботы отца народов».
Хоронили Сталина 9 марта. На улицах столицы, особенно в районе Красной площади, собралось столько делегатов от предприятий, учреждений и организаций и просто любопытствующих зевак, что образовалась давка, в которой погибло несколько сот человек.
В скором времени слухи о необычных похоронах вождя, повлекших за собой новые человеческие жертвы, доползли и до Вильнюса, вызвав очередные нелицеприятные дебаты между братьями Воробьевыми – Константином и Василием.
А еще этот год в семье Воробьевых запомнился тем, что Константин Дмитриевич, наконец-то, был награжден медалью «Партизану Отечественной войны» 1-й степени. Справедливость, пусть и с запозданием на девять лет, все же восторжествовала. Однако более важным для Воробьева-писателя стало все же не награждение его медалью, а работа над рассказом «Чужой сын», о котором уже не раз говорилось выше, когда шла речь о детстве писателя.
Порадовало Константина Дмитриевича и письмо, полученное от отчима Дмитрия Матвеевича, которого он, кстати, в письмах к Василию постоянно называл отцом. В письме, датированном 9 ноября, Константин Дмитриевич пишет: «Собрав 200 рублей, я послал их с письмом (в деревню). В ответ получил от отца очень хорошее письмо. Он писал, что материально они живут хорошо, как никогда, что откармливают творогом уток, что хлеба – вдоволь…».
Да, к этому времени в Курской области основные мероприятия по восстановлению городов и сел от страшных ран войны были закончены, промышленное производство и сельское хозяйство вышли на довоенный уровень. В жизни курян, в том числе и селян, благодаря их самоотверженному труду, появились проблески света в конце длинного темного туннеля.
Новый 1954 год для Константина Дмитриевича прошел под знаком публикаций его рассказов «Гуси-лебеди», «Подснежник» и «Хи Вон» в газете «Советская Литва» и в литературном альманахе с тем же названием, издаваемом в Каунасе, завязавшейся дружбы с журналистами и редакторским коллективом газеты, частым общением с русскоязычными писателями Литвы. А для творческой личности общение с людьми, близкими по духу, весьма важно. Это и ориентация в социально-культурном пространстве с определением собственных литературных координат – где он, с кем он, и незримая, но весьма полезная соревновательность, и деловые дружеские связи, и товарищеская поддержка, и многое другое, что наполняет жизнь, как хрустальную чашу, кипучей энергией творческой деятельности. К тому же позволяет быть в курсе всех событий.
О Воробьеве как начинающем писателе заговорили друзья по литературному цеху, его имя стало звучать в разговорах профессиональных журналистов и в чуткой читательской среде. Шел процесс накопления количественной массы, которая со временем непременно выльется в качественную субстанцию. Правда, серьезных литературно-критических статей, на которые в глубине душу надеялся Константин Дмитриевич, еще не было, но дело, пусть и медленно, шло к этому…
Публикуя в республиканской газете и в каунасском литературном альманахе «Советская Литва» рассказы, Константин Дмитриевич, начал получать гонорары. Это было приятно. Однако какой-либо существенной роли в материальном положении семьи они не играли. Так прошел 1954 год.
Очередные подвижки в творческой жизни Константина Воробьева наметились в 1955 году. Во-первых, он, как сообщают его биографы, завершил рассказ «Ермак», о котором шла речь выше, и который им был начат еще в 1954 году. Во-вторых, написал сентиментально-романтический и в то же время полный социально-политических невзгод в жизни героев рассказ «Синель».
Оба рассказа, как и предыдущий «Ничей сын», – навеяны воспоминаниями о собственном детстве в Нижнем Реутце, а потому в определенной мере автобиографичны, что отмечалось ранее. В-третьих, рассказ «Подснежник», так понравившийся читателям газеты «Советская Литва», был опубликован без купюр в газете балтийских военморов «Страж Балтики», что свидетельствует о расширении границ литературно-издательского поля писателя. Мало того, редакция этой газеты заинтересовалась рассказом «Гуси-лебеди», правда, уже под другим названием – «Бессмертие» и тоже опубликовала его в 1955 году.
Михаил Чеботаев по поводу публикации рассказа «Подснежник» пишет: «Константин Дмитриевич откликнулся незамедлительно. В присланном им конверте оказалась рукопись большого – в печатный лист – партизанского рассказа «Подснежник». Все восемь лавок его удалось напечатать без сокращений, хотя минимальной редакторской правки избежать не удалось».
О публикации рассказа «Бессмертие» в 1955 году сообщается в письменном ответе писателя читателю Якунину, датированном 12.03.1955 года: «Редакция газеты «Страж Балтики» переслало мне Ваше письмо по поводу моего рассказа «Бессмертие». Спасибо за лестный отзыв о нем…».
В-четвертых, Константин Дмитриевич уже готовил рукописи своих рассказов для персонального сборника – заказ поступил из Гослитиздата Литовской ССР по рекомендации русской секции Союза писателей Литвы. Но об этом несколько ниже. А пока стоит отметить, что рассказ «Бессмертие» был также опубликован во втором выпуске альманаха «Советская Литва», что, естественно, радовало писателя и его супругу.
Что же касается личной жизни, то в июне в их семье родился сын Сергей. Вера Викторовна в связи с этим событием делает весьма тревожное сообщение: «Крик ребенка приносил ему (Константину) непреодолимые страдания, ввергая его почти в полуобморочное состояние. Он ничего не мог с собой поделать. Так было после рождения Наташи, так случилось и сейчас».
Чтобы как-то облегчить жизнь мужа и поддержать его здоровье, Вера Викторовна отправляет его отдохнуть по путевке в санатории на Рижском взморье. О том, как проходил отдых, Константин Дмитриевич сообщает в письме к брату 8 августа 1955 года.
«Сегодня я только что вернулся из милиции, – пишет он после словесного нагоняя Василию, которого называет чудаком и с нескрываемым раздражением посылает ко всем чертям, – где мне вернули уворованные мои документы – паспорт, военный билет и т.д. Все это свершилось со мной в Риге, где я провел июль, готовя свой сборник рассказов…
…Полтора месяца назад у меня родился сын Сергей. Он орет денно и нощно, сплю я за письменным столом и просто боюсь, что «воробей» не получит того, на что он имеет право – я люблю его».
Интересна и последняя строчка письма, в которой говорится, что «костюм и деньги для тебя есть». Она прямо указывает на тот факт, что Василий Дмитриевич по-прежнему не гнушался быть иждивенцем и просить помощи у старшего брата, часто обремененного собственными долгами. И тут стоит процитировать высказывания Веры Викторовны о поведении Василия по поводу выхода из печати рассказа «Ничей сын»: «Так уж получилось, что именно Василий показал произведение Дмитрию Матвеевичу, уже смертельно больному, убедив его в том, что это, дескать, про него. Константин так и не успел его утешить, разубедить – отчим вскоре умер».
А еще Вера Викторовна не раз отмечала, что Василий Дмитриевич, в отличие от нее, литературные занятия Константина считал делом пустым, глупым и ненужным…
Вот такие реалии жизни.
Но вот наступил 1956 год, который, как и предполагалось, должен был порадовать писателя выходом в свет его первого сборника рассказов. Но пока шла верстка и печать сборника, полюбившийся читателям рассказ «Подснежник» был опубликован в газете (4, 6 марта) и в третьем выпуске альманаха «Советская Литва». Кроме того, 29 мая в республиканской газете вышла заметка писателя о лесоохране «В защиту зеленого друга», а он сам работал над очерком «Виноград», который будет опубликован в этой же газете 16 декабря.
Как говорят мои коллеги-писатели, появление первой книги подобно рождению ребенка, долгожданного и заранее любимого. Надо полагать, нечто подобное испытывал и Константин Дмитриевич, держа в руках своего литературного первенца – приятно и возбуждающе пахнущую типографской краской небольшую, в 200 страниц, книжку в твердой обложке, изданную двухтысячным тиражом, с названием «Подснежник». В ней один за другим шли рассказы «Ничей сын», «Подснежник», «Бессмертие», «Рассказ о моем ровеснике», «Тени прошлого» и «Лёнька».
Произведение Воробьева «Рассказ о моем ровеснике», опубликованное в сборнике и представленное читателю как рассказ, вскоре будет писателем переработано, расширено и дополнено, и в 1960 году обретет новую жизнь уже как повесть. Рассказ «Тени прошлого» – это большой отрывок из пока что неопубликованной повести «Одним дыханием».
Как видим, тематическая направленность сборника разная: это и тема детства, поднятая в рассказах «Ничей сын», «Рассказ о моем ровеснике» и «Лёнька», и тема войны, отображенная в рассказах «Подснежник» и «Бессмертие», и тема чистой и верной любви в том же «Бессмертии», и тема послевоенного колхозно-совхозного строительства в Литве, представленная в «Тенях прошлого». Но всех их объединяло незримое, а иногда и вполне ощутимое присутствие автора и сентиментально-романтическая составляющая сюжета.
Какой была реакция читательского сообщества на появление этой книги, трудно сказать. Ведь она вышла в республике с преобладанием литовского языка, да и тираж был не столь весом, чтобы книга вошла в каждый дом. Впрочем, современным курским писателям даже о таком тираже приходится только мечтать…
О появлении книги «Подснежник» Вера Викторовна Воробьева выразится кратко: «Выход сборника рассказов в 1956 году вселил большие надежды, работа в магазине стала для него невыносимой, и он решил оставить ее, надеясь на творческие успехи». Зато о начавшихся переменах в жизни страны после смерти Сталина и правления Н.С. Хрущева – земляка курян – выскажет свое мнение более развернуто, не забыв упомянуть ХХ съезд КПСС, прошедший в феврале 1956 года. «После смерти Сталина казалось, будто рухнуло что-то свинцовое, придавившее души… – пишет она довольно образно. – Даже рыдавшие в день похорон ждали перемен, надеялись на лучшее. Наконец, с приходом к власти Н.С. Хрущева положение стабилизировалось. Прошел ХХ съезд партии, поистине начались грандиозные дела, люди стали верить, что прошлое никогда не вернется. Это было время душевного подъема, больших надежд. Все менялось: стиль общения, выступления партийных деятелей, язык прессы, отношение власти к нуждам народа. …Стали приглашать писателей для беседы со слушателями за «круглым столом».
Надо полагать, что про беседы за «круглым столом» она ввернула не ради красного словца, а имея пред собой пример выступлений Константина Дмитриевича в коллективах трудящихся.
Не менее интересно ее описание собственной повседневно-бытовой жизни и жизни родственников, что, на мой взгляд, является своеобразным социально-психологическим фоном творческой деятельности писателя Воробьева. «Окончив пединститут, я стала работать в партийной школе – преподавала русский и литовский языки, – сообщает Вера Викторовна малоизвестные для других биографов писателя подробности. – Мой брат Виктор окончил Каунасский институт физкультуры, защитил в Ленинграде диссертацию, стал работать на кафедре в Каунасском физкультурном институте, женился. А Василий окончил двухгодичную ленинградскую партийную школу, но по назначению работать отказался, считая, что его обошли чином. Таким образом, он оказался без работы, и вновь пришлось Константину Дмитриевичу помогать ему с трудоустройством. Вообще Константину Дмитриевичу приходилось постоянно думать обо всех своих родных, о сложностях в их судьбе».
В очередной раз хочется сказать Вере Викторовне огромное спасибо за ее подвижническую жизнь, когда все – ради любимого человека, за литературный труд, проливающий свет на те стороны жизни писателя и те детали, без которых он бы был гол, как зимний дуб: и высок, и могуч, но без зеленой шелестящей кроны. Не будь ее иногда пространных, иногда кратких замечаний, пояснений, лирических отступлений от общей канвы, многого из биографии писателя нам бы не удалось узнать. Одно дело писать умные литературно-критические статьи и обзоры о произведениях автора, изощряясь в собственной эрудиции и знаниях литературных канонов, норм и правил филологических постулатов, и совсем другое – предоставить биографические факты и детали. Именно из них складывается единое многоцветное мозаичное полотно личности писателя, его характер, его отношение с окружающим миром, с родными и близкими, с читателями и коллегами-писателями.
И, конечно, свою лепту в это вносит и сам писатель, в том числе перепиской с многочисленными корреспондентами. Например, из его письма брату Василию, датированного 6 июлем 1956 года, по-видимому, еще до выхода книги «Подснежник» и получения за нее гонорара, видно не только недовольство автора поведением последнего, отказавшегося от работы по месту распределения, но и то, что сам писатель серьезно болен и окружен долгами.
«Я уже писал тебе, что с декабря месяца нигде не работаю, – обращается он к совести Василия. – Для этого есть две причины. Первая – то, что я медленно играю в ящик. Пролежав полтора месяца в больнице, сбежал. Жить в городе нельзя, живу в деревне за 20 верст. Работы нет. …Материальное мое положение – гнуснее быть не может. Долг в три тысячи есть давно, а сегодня приехал добывать 1000 рублей, чтобы отправить Наташу в Ленинград. Самому надо бы в Кисловодск, но за это время я не только полысел, но и на голове образовались плешины».
Еще из данного письма следует, что Константин Дмитриевич подумывал ехать в Курск и работать разъездным корреспондентом в областной газете «Курская правда», куда он направил запрос. По-видимому, ответ, пришедший из редакции газеты, был отрицательным. Как известно, в Курск писатель так и не приехал и в «Курской правде» не работал. Даже, к сожалению, не публиковался в ней.
Выход книги «Подснежник» дал Константину Воробьеву пропуск в Союз писателей СССР. А приличный гонорар за нее помог рассчитаться с долгами и выкроить небольшую толику для отдыха на снятой для всей семьи даче в окрестностях Вильнюса.
Вера Викторовна вспоминает: «Дом стоял в лесу, рядом река. Вечерами на берегу часто жгли костер. Приходили друзья, Лёня Малкин с женой Ритой… Лёня работал в местной газете, писал рассказы, мечтал о писательской судьбе».
Она же сообщает и о том, что в то лето Константином Дмитриевичем был написан рассказ «Первое письмо» и что супруг ездил в Ленинград, где познакомился с Сергеем Ворониным, главным редактором журнала «Нева», который, по ее мнению, и дал Воробьеву путевку в литературу. Судите сами: «Воронин относился к Константину Дмитриевичу с особенным чувством влюбленности и в эти годы стал для него настоящим добрым гением. Так получилось, что путевку в литературную жизнь Константину Дмитриевичу дал Воронин, и в душе Константин всегда был благодарен ему…»
И здесь стоит обратить внимание на такое обстоятельство: если Сергей Воронин проявил к судьбе писателя явное соучастие, то литовские коллеги отнеслись по-разному. Например, с Борутой, Мацкевичюсом и Слуцкисом отношения сложились дружеские, а с Межелайтисом разладились, особенно после того, когда тот «бортанул» Воробьева с квартирой в только что построенном доме для писателей. Неужели Межелайтис увидел в Воробьеве конкурента?..
Надо сказать, что личность Эдуардаса Межелайтиса, поэта, переводчика, эссеиста, была известна не только в Литве, но и в Советском Союзе в целом. Он, как и Воробьев, родился в 1919 году (3 октября). С 1935 года состоял в подпольной комсомольской организации. С 1939 года учился в Каунасском, затем Вильнюсском университете. В 1940 году работал в литовской газете «Комсомольская правда», а с 1943 служил военным корреспондентом в армейской газете 16-й Литовской дивизии. Одновременно с этим был секретарем ЦК комсомола Литвы. В первое послевоенное время был редактором комсомольского журнала «Ряды молодежи», а в период с 1954 по 1959 год – секретарь Союза писателей Литвы и председатель правления СПЛ с 1959 по 1970 год. Естественно, входил и в Секретариат правления Союза писателей СССР.
Естественно, Межелайтис был обласкан советской властью по полной программе. Уже к описываемым временам он имел ряд медалей, орден Красной Звезды, полученный им в июле 1945 года, и орден Трудового Красного Знамени, кавалером которого стал в марте 1954 года. А в 60-70 годы награды на него будут сыпаться как из рога изобилия: два ордена Ленина, орден Октябрьской Революции, Орден Отечественной войны 2-й степени, второй орден Трудового Красного Знамени, орден Дружбы народов и звание Героя Социалистического Труда (27.09.1974).
Продолжая заниматься общественной деятельностью, с 1960 по 1989 год являлся членом ЦК Литовской компартии. Кроме того, с 1962 по 1970 год был депутатом Верховного Совета СССР, а с 1975 – заместитель председателя Президиума Верховного Совета Литовской ССР. Словом, властью он обладал значительной и судьбы писателей Литвы мог решать запросто – мановением руки или щелчком двух пальцев. Представления писателям на литературные премии полностью были в его власти и воле.
Что же касается его литературной деятельности, то первые пробы пера были в 1935 году в гимназической газете. А к 1957 году вышли сборники стихов «Лирика», «Ветер родины», «Мой соловей» и «Чужие камни». Кроме того, занимался периодами поэзии Пушкина, Лермонтова и Шевченко и издал два сборника стихов для детей – «Кем быть?» и «Что сказала яблонька». Его же перу принадлежала эпическая «Братская поэма».
В 1962 году он станет лауреатом Ленинской премии, а в 1969 – премии имени Дж. Неру.
Вот с таким человеком вступил в конфликт Константин Дмитриевич в 1957 году, причем помимо собственной воли. И, надо полагать, этот занозистый факт ему не раз аукнется на его недолгой литературной стезе…
Вера Викторовна почти ничего не пишет о творческой деятельности Константина Дмитриевича в 1957 году, но именно в этот благодатный год им были опубликованы в разных изданиях рассказы «Ермак», «Первое письмо», «Синель», «Волчьи зубы», «Сильнее смерти» и очерк «Осень в «Вишарах». При этом рассказ «Ермак» был опубликован дважды: сначала в марте в газете «Советская Литва», затем в восьмом номере журнала «Нева».
Это говорит о том, что издательства увидели в Воробьеве писателя, полюбившегося их читателям. А еще о том, что сам писатель проводит обкатку своих произведений для очередного персонального сборника.
Так или иначе, но о рассказах «Ермак» и «Синель» речь ранее уже велась, поэтому, по-видимому, стоит их больше не тревожить, но сказать несколько слов о других, опубликованных в 1957 году. Рассказ «Первое письмо», на мой взгляд, является продолжением детской темы, точнее, темы «дети-взрослые», начатой еще в рассказе «Лёнька». Сюжет незамысловат: взрослый дядя-писатель, находясь на отдыхе, знакомится в лесу с мальчиком-дошкольником, с которым дружат и вместе собирают грибы. Не исключено, что в основу сюжета лег случай, имевший место с самим автором во время отдыха в санатории, о котором вспоминала Вера Викторовна в повествовании о муже-писателе.
Впрочем, это не столь важно, значимо то, что здесь та же авторская доброта к своим персонажам, особенно к юному герою Василию Трофимовичу. Об этом недвусмысленно говорит словесно-поведенческий портрет персонажа: «И тут я увидел певца – коренастого мальчугана в длинном, не своем, видать, пиджаке, с большой плетеной корзиной в левой руке и с палкой в правой. Он быстро собрал зафлаженные грибы, сунул красные лоскутки в карман, повел бледным лицом по сторонам и снова прокричал свою песню – опять эти полкуплета – больше, наверное, не знал.
…И вот мы идем рядом. Белая голова незнакомца достает мне до пояса. Из-под длинноватых штанин у него размеренно выныривают короткие квадратные ступни и уютно тонут во мху и сосновых иглах. Парень явно обрадовался встрече и моему ружью, но он из молчаливых, из тех, чьи мысли не разгадаешь сразу».
Автор, как взрослый человек, несколько подтрунивает над своим героем, величая его по отчеству Трофимычем, но, несмотря на это, видит в нем личность и рассказывает о нем, как о личности, здраво рассуждающей, самостоятельной, умеющей преодолеть страх перед таинственностью и опасностью леса, постоять за себя при столкновении с несправедливостью и держать данное слово. Сказал, что, научившись в школе читать и писать, напишет письмо – и написал «прямыми, широкими, ясными буквами», в которых «чувствовался его характер».
Рассказ «Волчьи зубы» из серии рассказов о послевоенной деревенской жизни и любви местной молодежи. Местом действия происходящих событий автор избрал курские края – деревню Рожновку, речку Любач и соседнюю деревню Шелковку, которые фигурировали и будут еще фигурировать во многих произведениях автора о малой родине и его собственном детстве и отрочестве.
«Рожновка – небольшая деревня. Она стоит на берегу речки Любач, усеянной порогами и камнями-валунами. Их тут называют «волчьими зубы». Вода в реке кипенно-белая и до того холодная, что даже в жаркие дни тело «заходиться с пару», как говорит тетка Паша», – так начинает рассказ писатель, поочередно знакомя читателя с героями и героинями лирико-романтического произведения и вводя его в курс происходящих событий.
Описывая деревенский уклад жизни и быт второй половины пятидесятых годов, с неменьшим теплом и любовью он представляет нам Шелковку и некоторых ее жителей: «Шелковка – соседняя деревня. По субботам оттуда приходят в Рожновку парни с баяном. И в первый же день моей встречи с ними баянист Костик Фомин хотел за что-то со мной поссориться. А в следующую субботу, отозвав меня от бревен и радостно блестя зубами, извинился: «Чего ж не сказал, что Нюркин брат».
Не трудно заметить, что Константину Дмитриевичу удаются портретные и психологические образы его литературных героев. Причем это преподносится без долгого и занудного описания – короткими и яркими штрихами. Вот и образ главной героини рассказа Ани, которую по-деревенски все зовут Нюркой, дочери тетки Паши, написан светло и нежно, возможно, с долей иронии: «Аня – маленькая, тоненькая и черная, как галка – загорела. Глаза у нее тоже темные, но с мягким золотистым отливом и продолговатые – я сроду не видел таких глаз. Руки узкие и худые, пальцы острые, с черной каймой под ногтями и с белыми крапинами на них».
А умение автора в нескольких штрихах показать и быт, и социальный уклад, и перемены в жизни страны говорят о его мастерстве. Примером этого, на мой взгляд, являются такие фразы: «От Костика крепко пахнет бензином – он шофер МТС», «Костик Фомин давно не приходил в Рожновку: говорят, уехал на целину» и другие.
На то, что местом действия является курская земля, а никакая иная, прямо указывают и словечки курского говора «поветь», «тын», «ухажер», «кухлик» вместо кувшина, «кричать» песню вместо петь, «Хведька» вместо Федьки или Федора да и «волчьи зубы» – тоже местное выражение. И в этом – дань писателя малой родине, о которой он помнил и по которой скучал. Не исключено, что мотивом для написания этого рассказа стали ассоциации от поездки Константина Дмитриевича на малую родину, о которой говорилось выше, встречи с земляками, беседы с молодежью, возможно, ближайшие друзья-товарищи подросшего сына Владимира…
Рассказы отличает динамика развития событий, присутствие природы, к которой, по воспоминаниям Веры Викторовны, писатель относился очень трепетно и бережно. А еще широкое наличие диалогов, вносящих элементы драматургии и помогающих раскрытию психологической составляющей образов героев, и вкраплений частушечных текстов.
Что касается рассказа «Сильнее смерти», то это все то же полюбившееся читателям произведение «Гуси-лебеди» под новым названием. Зато очерк «Осень в «Вишарах» о непростой повседневной жизни сотрудников питомника декоративных растений можно назвать и путевыми заметками журналиста, и очередным рассказом писателя. На эту мысль наводит наличие диалогов (очерк фактически состоит из диалогов), описание природы, неброские портреты героев – мастера Нины Андреевой и заведующего питомником, мастера-садовника Михаила Лаврентьевича Охрамовича. Впрочем, автор показывает не просто сотрудников питомника, а людей-созидателей, горячо и глубинно любящих свое дело, бережно относящихся к природе.
Чтобы не быть голословным в своих утверждениях, приведу некоторые отрывки из очерка. Вот описание природы: «Осень пришла в питомник совсем недавно, но сразу: ночью в низину лег легкий заморозок, а утром здесь закружилась багряная метель листопада. Липы обнажились покорно и тихо, тополя – трепетно и торопливо-согласно, а узорные листья кленов, прохваченные стылыми лучами солнца, отрывались от веток нехотя и шумно».
Теперь другой эпизод, раскрывающий внутренний мир Нины Андреевой, человека-созидателя: «– Сейчас у нас скучно. Вы лучше приезжайте к нам летом, когда в питомнике распускаются розы, – говорит мне маленькая девушка, кутаясь в теплый платок.
Мы стоим под большим каштаном. В его бурой кроне, на самой макушке, прячутся крутые рогатые шишки плодов, и я ищу глазами камень или палку.
– Нет, сбивать не надо, – вежливо говорит девушка и носком кирзового сапога разгребает опавшие листья. – Вот возьмите эти. Смотрите, как они отлакированы!»
Не менее выразительны и эти строки из диалога с управляющим: «Под конец беседы я спросил Михаила Лаврентьевича – человека с высшим агрономическим образованием, в прошлом – преподавателя института, – не наскучили ли ему «Вишары»?
Он посмотрел на меня недоуменно и ответил:
– Видите ли, когда срастешься с живым миром, то… другого счастья не захочешь».
Еще 1957 год в жизни писателя ознаменовался его знакомством с Даниилом Граниным, о котором Воробьев в письме супруге 6 ноября сообщает: «Рядом со мной живет Гранин – автор «Искателей» и рассказа-крамолы «Особое мнение». Что собой представляет Гранин? Душа сумрачнова. Много работает. Мыслит правильно. Советует работать над романом «Бессмертие».
Известный писатель – тот, у кого берут и слабые вещи; знаменитый – тот, кого за них хвалят.
Г. Лауб
ХЛЕБ ПИСАТЕЛЯ НЕ ВСЕГДА СЛАДОК
Наличие членского билета Союза писателей СССР открывало перед его обладателем немало дверей, закрытых для простых смертных: это и льготное получение квартиры, нередко с рабочим кабинетом, и дома отдыха, и курорты на берегу Черного и Балтийского морей, это и уважение общества. Чего не мог предоставить членский билет, так писательского признания. Его надо заслужить талантом и повседневным трудом.
Что-что, а трудиться Константин Дмитриевич умел и любил, да и талантом обделен не был. Однако гонорары от публикаций произведений, на которые он рассчитывал в 1956 году, когда уволился из магазина, приемлемого достатка семьи не принесли. Во-первых, и гонорары были не ахти какие, а во-вторых, бухгалтерии издательств не спешили их перечислять автору. Это, естественно, тяготило писателя. И в 1958 году, как сообщает Вера Викторовна, ему пришлось устраиваться на работу в редакцию газеты «Советская Литва» заведующим отделом литературы и искусства, в ту самую газету, которая раньше и чаще других печатала произведения писателя. Здесь ему посчастливилось познакомиться с заведующей отделом партийной жизни Эстерой Эфрос, которую Вера Викторовна охарактеризовала как «опытного журналиста, умную и деловую женщину, хорошо знающую редакционную технологию, пользующуюся уважением в коллективе». К тому же Эфрос первой оценила творческую деятельность нового сотрудника и помогла ему адаптироваться в коллективе.
Константин Дмитриевич с жаром принялся за несколько подзабытое, но милое по отроческой нижнереутчанской, юношеской московской жизни и действительной службы в армии дело. Благодаря организаторским способностям ему, как отмечает Вера Викторовна Воробьева, удалось оживить работу отдела. Однако прежней радости созидания журналистская деятельность уже не доставляла. Мало того, вошла в противоречие с литературной – отнимала время у писательского творчества. Правда, гарантировала постоянный и достойный заработок.
Впрочем, в 1958 году в газете «Советская Литва» ему удалось опубликовать рассказ «Б.П.Г.» из своей партизанской действительности, большой очерк «Верное сердце» о подвиге партизана А. Чепониса в 1944 году, рассказ «Живая душа» – о непростой жизни земляков нижнереутчан в первые послевоенные годы и очерк «Рассказ о большом друге» – о Ю. Фучике. В журнале «Нева» после десятилетней выдержки увидела свет и обрела жизнь в своем первоначальном варианте повесть «Одним дыханием» под новым названием «Последние хутора» – о колхозном строительстве в послевоенной Литве. А московский столичный журнал «Смена» порадовал читателей сразу двумя произведениями Воробьева – очерком «Верное сердце» и рассказом «Первое письмо». Кроме того, каунасский литературный альманах «Советская Литва» вслед за одноименной вильнюсской газетой также напечатал очерк «Верное сердце».
Частая публикация одних и тех же произведений разными изданиями говорит о востребованности творчества писателя, о его популярности у читателей. К тому же журналы «Нева», основанный в 1955 году на базе «Ленинградского альманаха» и являющийся официальным печатным органом Ленинградской писательской организации, и «Смена», основанный еще в далеком 1924 году как печатный орган ЦК РКСМ, были далеко не последними изданиями в СССР. Например, в «Неве» печатались такие известные писатели, как Михаил Зощенко, Михаил Шолохов, Вениамин Каверин, Лидия Чуковская, Лев Гумилев, Дмитрий Лихачев, Александр Солженицын, Даниил Гранин, Фёдор Абрамов, братья Стругацкие, Владимир Дудинцев, Василь Быков, Виктор Конецкий и другие. Одно это уже о чем-то говорит…
Что же касается комсомольско-молодежного журнала «Смена», то в тридцатые годы на его страницах публиковались произведения К. Паустовского, Л. Кассиля, В. Катаева, Алексея Толстого, Н. Островского, Ю. Тынянова, М. Зощенко, М. Горького и А. Платонова. А в послевоенные годы здесь печатались А. Фадеев, В. Астафьев, С. Лем, Ю. Бондарев, В. Солоухин, Ю. Нагибин, Е. Евтушенко, Р. Рождественский, братья Вайнеры. Кир Булычев, В. Кожевников и другие.
Скажем честно: человеку с периферии прорваться в этот журнал было совсем не просто… Но Константин Дмитриевич прорвался.
Однако апогеем творческой деятельности писателя в 1958 году стал выход второго персонального сборника рассказов «Седой тополь» с подзаголовком «Быль и рассказы». Как и предыдущий, этот сборник вышел в твердой обложке и таким же форматом – 17 см по высоте, но количество страниц увеличилось до 342. Увеличился и тираж, что существенно отразилось на сумме гонорара и помогло всей семье начать жить достойно. Не зря же Вера Викторовна, говоря о творческих успехах мужа, выразилась кратко, но образно: «Лед тронулся!»
В сборник вошли быль «Седой тополь», а также рассказы «Дорога в отчий дом», «Сильнее смерти», «Б.П.Г.», «Синель», «Ермак», «Первое письмо», «Волчьи зубы» и «Рассказ о моем и твоем друге».
Рассказ-быль «Седой тополь» – новое после повести «Дорога в отчий дом», рукопись которой затерялась где-то в редакторских столах или на пыльных полках архивов, возвращение к теме плена. Главным героем рассказа является лейтенант Сергей Климов, не позволивший себе сломиться в аду фашистского лагеря смерти, сумевший выстоять и, в конце концов, бежать. Еще одним героем этого тяжелого до сердечных спазм своей натуралистичностью произведения является тополь, олицетворяющий саму жизнь. И с этим героем читатель знакомится на первой странице, вслед за указанием времени и места действия: «Тысяча девятьсот сорок второй год. Весна. Латвийская станция Саласпилс – чистая, скромная и тихая, будто зачарованная. За ее невысокими строениями, на запад, к морю, стелется луг. На нем – первый в том году зной, желтые гусенята и старые задумчивые козы железнодорожников. А дальше шесть тяжких серых бараков, обнесенных пятью рядами колючей проволоки и восьмью сторожевыми вышками. Это лагерь военнопленных «Долина смерти».
…На станции знают – видно же – что посреди лагеря стоит тополь, – огромный, прямой, старый. В тихие дни его раскидистая крона зеленеет светло и прозрачно, а под ветром с моря тополь напрягается, гудит, и листва его становится седой, почти белой. От земли и пока достает рука самого высокого человека – тополиный ствол лишен коры, – объели пленные. А тополь почему-то не засыхает, и листья на нем не свертываются в трубочки, не жухнут».
«Седой тополь» значительно отличается от предыдущих произведений писателя, в том числе и от написанных на военную, партизанскую тему – «Подснежник» и «Гуси-лебеди» или «Бессмертие». Здесь нет сентиментально-романтической составляющей. Здесь голая правда и сосущая сердце боль.
Рассказ «Дорога в отчий дом» уже упоминался выше, когда шла речь об освобождении Константина Дмитриевича из плена. Здесь, как уже говорилось, фигурирует герой Сергей Климов, удачно бежавший из фашистского ада во время транспортировки пленных в вагонах по железной дороге. И хотя рассказ «Дорога в отчий дом» – самостоятельное произведение писателя, он в то же время является своеобразным продолжением «Седого тополя». Ведь и в первом и втором рассказе главный персонаж – лейтенант Сергей Климов.
Написан же рассказ «Дорога в отчий дом» намного светлее и динамичнее предыдущего – в нем нашлось место и героике, партизанской романтике, несмотря на смертельную опасность, подстерегающую бывших военнопленных, а теперь народных мстителей на каждом шагу.
О непростых партизанских буднях и рассказ «Б.П.Г.», главными героями которого являются безымянный раненый боец партизанского отряда и пожилой лесник Андрей Петрович Колюкин, сначала давший приют этому бойцу, а затем сопровождавший его в опасных странствиях до соединения с отрядом. Здесь нет романтики, зато пусть и скупо, но показаны героическим действиям этих персонажей при встрече с жандармами, хотя, как мы знаем, Воробьев сторонился героики в своих произведениях.
Относительно рассказов «Синель», «Ермак», «Первое письмо», «Волчьи зубы» речь уже велась, с их сюжетами и кратким содержанием мы, так или иначе, знакомились, поэтому повторяться не стоит. Отметим лишь одно: возможно, именно эти произведения, а также ряд предыдущих – «Ничей сын», «Рассказ о моем ровеснике», «Родная душа» и «Настя» – должны были войти на правах отдельных глав в повесть «Серебряная дорога», над которым, согласно воспоминаниям Веры Викторовны Воробьевой, Константин Дмитриевич уже работал. Делясь с женой-сподвижником планами насчет будущего романа, он собирался строить его на основе «светлых воспоминаний о детстве и боли о пережитом в годы разорения деревни».
А вот «Рассказ о моем и твоем друге», где главным героем является американский летчик Чали Барклей, освобожденный из немецкого плена советскими солдатами, – подработанные главы из незаконченной повести «Чарли Барклей», о которой упоминалось выше. Как и задумывалось раньше, этот герой, возвратившись домой, оказался никому не нужным. Даже с братом Джоном возникло непонимание и охлаждение, подобно тому, как встала стена непонимания и разногласий между самим писателем и его братом Василием.
Появление повести «Последние хутора» в «Неве», рассказов «Верное сердце» и «Первое письмо» в «Смене», выход второй книги, причем в столь короткий срок после первой, кроме всего прочего, говорит о том, что писатель вышел на широкую дорогу литературного творчества, хотя и здесь ему встретится немало рытвин и ухабин. Едва ознакомившись с произведениями Воробьева, особенно с повестью «Последние хутора» и былью «Седой тополь», столичные литературные критики тут же кинулись клевать «свеженького».
Уже в августе 1959 года в письме главному редактору журнала «Нева» Сергею Воронину Константин Дмитриевич пишет: «Рецензию Н. я получил в первых числах июля, и хотя ножик в его руках старенький и затупленный, но удар получился прямо в сердце. Подгадал, мерзавец, время, когда подстеречь меня на жизненной тропе!»
Известный русский советский писатель Виктор Петрович Астафьев в статье «И все цветы живые» образно и правдиво охарактеризовал и начало этого пути, и препоны на нем. «Печататься Константин Воробьев начал в середине пятидесятых годов, сперва в провинции, затем в Москве, и не где-нибудь, а в «Новом мире», где появиться в ту пору мог писатель не просто сложившийся, но и владеющий крепким пером, – делится он своими впечатлениями, во многом основанными на личном опыте. – Он долго и трудно шел в литературу, его рукописи громили московские рецензенты в журналах и издательствах, громили беспощадно, изничтожающее, – громили они и меня, и в конце концов убедился, что это в большинстве своем несостоявшиеся писатели-теоретики, всё и вся знающие про литературу, но не имеющие писательского дара».
И далее с присущей ему прямотой, безаппеляционностью и язвительностью Виктор Петрович дает обоснование именно такого поведения всех столичных критиканов и писателей-теоретиков, вставлявших палки в колеса всем периферийным литераторам, особенно начинающим: «Чтобы существовать самим в литературе, кормиться – им надо было оборонять себя и свое утепленное место и в первую очередь обороняться от периферийной «орды», от этих неуклюжих, порой угловатых и малограмотных, но самостоятельных и упорных, жизнь повидавших мужиков. Имевшие за плечами институтское или университетское образование, они какое-то время успешно справлялись с нашим братом, сдерживали на «запасных позициях», но когда их «скрытая оборона» была прорвана, они взялись трепать нас печатно, и доставалось нам все больше за «натуралистическое видение жизни», за «искажение политического образа», за «пацифизм», за «дегероизацию», за «окопную правду», которую один и ныне процветающий писатель назвал «кочкой зрения», хотя сам воевал, между прочим, в армейской газете и что такое окопы, представлял больше по кино, да и саму войну наблюдал издалека».
Занимаясь вопросами развития литературы в Курском крае, я не раз сталкивался с тем, как столичные стервятники-критики долбали наших писателей в начале их пути. Перепадало и тем, кто хлебнул лиха на полях сражений – В. Овечкину, Е. Носову, М. Колосову, В. Алехину – и тем, кто относился к поколению «детей войны» – М. Еськову, В. Деткову, Ю. Першину и другим.
«В особенности, – развивает свою мысль Астафьев, – доставалось за «окопную правду», за «натуралистическое» изображение войны и за искажение «образа советского воина» писателю Константину Воробьеву.
Но у периферийных писателей той поры, в первую голову у бывших воинов – доподлинных фронтовиков, окопников, в конце концов, образовалось своего рода товарищество, которое, как правило, начиналось с переписки, с заочного знакомства».
И точно, писатель Юрий Бондарев, член СП СССР с 1951 года, автор сборника рассказов «На большой реке» (1953), повести «Юность командира» (1956) и романа «Батальоны просят огня» (1957), знавший о войне не понаслышке – был и минометчиком, и артиллеристом, имел ранения, – в то же самое время, что и некто «Н», о повести Воробьева и других его произведениях отозвался положительно. Это видно как из все того же письма Воробьева Воронову, так и из статей самого Юрия Бондарева «Новый писатель» и «Повесть о любви».
Не надо забывать и о том, что был еще и такой друг-недоброжелатель, как Эдуардас Межелайтис, возглавлявший Союз писателей Литвы. Вера Викторовна о взаимоотношениях мужа и Межелайтиса в рассматриваемый период времени пишет с горечью: «Отношения оказались безнадежно испорченными, они перестали даже здороваться при встрече. Такая ситуация осложняла положение Константина Дмитриевича в писательской организации: он старался не появляться ни на собраниях, ни на мероприятиях, отказывался от общественных поручений».
Что и говорить, отказ писателя от общественных поручений и уклонение от других мероприятий шли во вред Константину Дмитриевичу, вызывали недовольство не только у Межелайтиса, но и у всего руководства Союза писателей Литвы.
Выше уже не первый раз упоминалась повесть «Одним дыханием» или «Последние хутора». В творчестве писателя она всегда как-то стоит особняком, редко подвергается аналитическо-критическому исследованию литературоведов и биографов писателя. При этом неоднократно печатается как в отдельных сборниках, так и в собраниях сочинений. Возможно, виной всему то, что не нравилась самому автору, который о ней в письме В.П. Астафьеву от 28 января 1964 года сказал – «вещь суетная, слабая, отвратная». Возможно, и потому, что написана в стиле социалистического реализма, что в годы горбачевской перестройки и последующего разгула ельцинской псевдодемократии бурно подвергалось остракизму и ругательству. Конечно, им такие строки были бы не по нутру: «Местные органы Советской власти, к великому недоумению ксендза Каролиса Мармы, вместо раскулачивания всех под гребенку провели, как они объясняли, ограничение кулаков – волостных богатев, наделяя бедноту конфискованными у них излишками земли, скотиной и инвентарем. Эта политика пришлась по нутру хуторянам и обернулась острым ножом у горла ксендза».
Да-да, речь в повести идет о колхозно-совхозном строительстве на территории послевоенной Литвы, леса которой кишели бандитами из числа националистов и фашистских прислужников, так называемыми «лесными братьями», а довоенное сельское хозяйство представляло частное хуторское и латифундистское землепользование. Естественно, конфликт между прежними владельцами земли, в том числе хуторянами, как правило, зажиточными людьми, и новыми советскими формами землепользования – колхозами и совхозами – неизбежен. К тому же колхозы и совхозы не всегда умело управлялись своими председателями и директорами, что, кстати, прекрасно показано в «Районных буднях» Валентина Овечкина на примере нашего Льговского района конца сороковых – начала пятидесятых годов двадцатого века.
Важной особенностью этой «тихой и скромной» на критические отзывы повести, на мой взгляд, является то, что главный герой произведения Андрей Выходов – не только бывший командир партизанского отряда, заброшенного в 1942 году в леса Литвы, но еще и уроженец села Шелковки Курской губернии. В этом маленьком нюансе очередная дань писателя своей малой родине, о которой, как говорят его биографы, а еще красочнее его многочисленные произведения, он никогда не забывал.
Что же касается драматической составляющей произведения, то этого литературного добра почти на каждой странице хватает: и когда главный герой входит в конфликт с предыдущим секретарем волкома Лешкевичем, запустившим партийную работу в волости, и на собрании хуторян, когда решался вопрос о «правильном» разделе земли. Есть тут и повествование о трагических моментах – расстрел семьи сержанта Красной Армии Праскаса Чапайтиса, после демобилизации выбранного председателем волостного совета. Сухо и сдержанно пишет об этом Воробьев, тем не менее проникновенно: «В ту ночь на хуторе и узнал Чапайтис, что отец его и тринадцатилетний брат казнены оккупантами на базарной площади Шяуляя. Казнены еще летом в сорок втором году за то, что, пася хуторских коров, сделали себе красные кнуты из телефонного кабеля, связывавшего вражеский аэродром со штабом какой-то части».
И вот эти – о расправе «лесных братьев» банды Юстаса Мармы, натравленных кулаком Спургой, над землемерной комиссией: «Станиславас… из сеней разглядел Миколаса, и голос Меркиса, подтвердивший его догадку о встрече с бандитами, так вспружинил его тело, что он не помнил потом, как скатился с крыльца и очутился у забора. И уже в лесу он услышал сухие пистолетные выстрелы, которыми были убиты на крыльце в луже от пролитой Битенасом браги члены комиссии Кранчюнас и Владас Бубелис, кинувшиеся было вслед за Станиславасом и настигнутые Юстасом и Миколасом.
Сразу как-то устало и неловко завалился поперек крыльца Кранчюнас. А Владас Бубелис умирал долго и мучительно. …Падая на спину, он закричал с тоской и призывом к кому-то… Три раза выстрелил в него Миколас, а он все выгибался крутой высокой грудью и колотил пятками землю, будто требуя четвертого выстрела.
Смертный крик Владаса стеганул гостей Битенаса туго свитым арапником, отрезвил их от самогона и наполнил страхом».
Страшна и неприглядна в своей обнаженной натуралистичности и сцена пытки Меркиса Юстасом. Словом, драматизма и трагизма в повести «Одним дыханием» предостаточно. Есть тут место и приключенческо-детективным моментам с погонями, стрельбой и подлыми отравлениями, успешно исполняемыми ксендзом в том числе и в отношении брата-бандита Юстаса.
Образы главных героев – Андрея Выходова и Праскаса Чапайтиса – показаны автором как образы людей честных, прямых, не юлящих перед начальством и открыто, без утайки говорящих с простыми гражданами, за что порой приходится получать «шишки». Характерная черта обоих – созидательный труд на благо общества. Они – в действии. Их же антиподы – ксендз Каролис Марма, Юстас Марма и прочие, особенно ксендз, – показаны и хитрыми, и жестокими, и подлыми. При этом автор как-то обходится без прорисовки портретных данных Андрея и Праскаса, возможно, подчеркивая этим собирательность их образов. Зато, пусть и скупо, пусть и с долей гротеска дает портрет главного бандита: «У Юстаса острый подбородок, широкий безгубый рот и плотно приложенные к черепу злые маленькие уши. Слаженно и врозь они могут по воле хозяина всползать на сантиметр вверх и спускаться вниз, подвинуться вперед и откинуться назад – как захочет их обладатель. Искусству двигать по черепу ушами без малейшего напряжения мускулов в лице Юстас обучился в гестапо – это, как уверяли там, убийственно действовало на допрашиваемых».
В целом стиль изложения повести довольно суховат, возможно, из-за того, что используется большое количество литовских слов и выражений, что не очень привычно русскому читателю. Вместе с тем нельзя не отметить наличие и уместность простой народной речи, использование присказок и поговорок – неотъемлемых атрибутов художественной речи.
Теперь касательно гуманистической, нравственной и воспитательной стороны повести. Все эти нормы здесь присутствуют, как, впрочем, и социально-политическая составляющая. Ведь в заключительной части повести зло, как и должно быть, наказано, а добро, носителями которого являлись фронтовики Андрей и Праскас, восторжествовало. Да, повесть написана в духе времени и на злобу дня – колхозное строительство в литовской деревне набирало обороты. Но надо иметь в виду, что никто не давал Константину Воробьеву заказ на данную тему, он сам, по собственному почину, избрал ее и довел до логического конца.
И прежде чем перейти к жизни Константина Воробьева и его творческой деятельности в 1959 году, несколько слов о его земляках-курянах и Курской писательской организации, созданной осенью 1958 года как структурное подразделение Союза писателей РСФСР. Инициатором создания организации стал писатель-фронтовик, прозаик, член СП СССР с 1941 года Валентин Владимирович Овечкин, автор знаменитых «Районных будней» о колхозном строительстве во Льговском районе, проживавший в Курской области с 1948 года. В первый состав курского писательского объединения вошли Михаил Горбовцев, прозаик с довоенным стажем и член СП СССР с 1956 года; поэт и член СП СССР с 1958 года Егор Полянский; писатели-фронтовики Михаил Колосов – прозаик и член СП с 1954 года, Федор Певнев – прозаик и член СП с 1956 года, Михаил Обухов – прозаик и член СП с 1956 года, Николай Корнеев – поэт и член СП СССР с 1957 года. В 1959 году в Союз писателей СССР был принят прозаик, а в недалеком прошлом фронтовик-артиллерист Евгений Носов.
Крепкий резерв писательской организации составляли фронтовики Никита Истомин, Виктор Москаленко, Иван Юрченко, Федор Голубев, Михаил Козловский и ряд других курских авторов.
Стоит отметить, что с 1950 года в Курском книжном издательстве систематически выходил ежегодный «Курский альманах», а с 1957 года – литературный альманах «Простор» и сборник произведений для детей «Радуга».
В «Курских альманахах» и позже и в первом выпуске «Простора» приняли участие десятки курских авторов. Среди них уже известные труженики пера – Н. Корнеев, Н. Овчарова, Н. Григорьева, М. Козловский, И. Юрченко, Н. Истомин, В. Москаленко, Н. Белых, Е. Полянский, Ю. Лебедев, М. Лейбельман, Е. Носов и Ф. Голубев, а также В. Афанасьев, М. Сушков, Г. Тимошина, А. Ищенко, Я. Грунин, Г. Мень, М. Луконин и Я. Чебунов, А. Адамов, А. Колупаев, Е. Моложаева, М. Полковников, В. Прусаков, С. Филиппов, И. Шемяков и другие.
В первом выпуске «Радуги» были три рассказа Евгения Носова – «Радуга», «Таинственный музыкант» и «Зимородок», а также рассказы Н. Немцева и стихи Ф. Искандера, Н. Истомина, М. Левашова и других курских авторов. «Радуга» представляла собой прекрасную книгу в твердой цветной обложке, изданную тиражом в 15 тысяч экземпляров на белой мелованной бумаге с прекрасными черно-белыми иллюстрациями.
Второй выпуск альманаха «Простор» пришелся на 1958 год. Объем альманаха превышал 240 страниц, тираж – 3000 экземпляров. В альманахе опубликованы произведения 22 курских авторов. Художественную прозу представляли рассказы Е. Носова – «Портрет», «Последняя дорога» и «Во поле березонька стояла…», М. Колосова – «Это вам.» и «Звезда», Ф. Голубева – «Сильнее любви», «Тоска» и «Знакомство». Поэзию – стихи Н. Корнеева, поэма Е. Полянского «Партизан Василёк», стихи В. Москаленко, Н. Истомина, Ю. Лебедева. Публицистику демонстрировали очерки М. Горбовцева «Наш город Дмитриев», С. Востокова «Бравый солдат Швейк и автор» и литературоведческая статья Исаака Баскевича «Дерзать, думать, сметь!» о пьесе В. Овечкина «Навстречу ветру». А журналист и литератор И.И. Юрченко отметился в альманахе и подборкой стихов, и рассказом «Среди степей». Кроме этого, были произведения и других авторов, в том числе стихи А. Говорова, А. Колупаева, Н. Григорьевой, Е. Моложаевой, И. Шемякова; проза П. Савинова, Г. Чащина и А. Горбатова.
Возможно, небезынтересно знать, что помимо альманахов и сборников для детей «Радуга», в 1953 году в Курске был издан сборник прозы «Первые рассказы», а в 1958 – стихотворный сборник «День поэзии». При этом в «Первых рассказах» дебютировали М. Приваленко с рассказом «Первый номер», М. Колосов – с рассказами «Народный заседатель» и «Кожаная курточка», Б. Жульев – с рассказом «Плотник», Б. Солнцев – с рассказом «Отец» и М. Обухов – с рассказами «В поисках юрты» и «Золотой дождь». А в «Дне поэзии» опубликованы произведения Н. Асеева, В. Буханова, А Говорова, В. Гордейчева, Н. Григорьевой, Д. Ковалева, Н. Корнеева, В. Москаленко, М. Обухова, Н. Овчаровой, Е. Полянского, Н. Сидоренко, А. Флягина, И. Юрченко и некоторых других.
Как видим, столько замечательных имен, столько известных поэтов и прозаиков России! И можно сожалеть лишь о том, что в курские издания этого времени не попали произведения Константина Дмитриевича Воробьева, а также произведения его ровесников Даниила Гранина, трудившегося в Ленинграде, и Алексея Гончарова, творившего в Оренбуржье.
К этому необходимо добавить, что в пятидесятые годы в Курском книжном издательстве увидели свет персональные сборники большинства названных выше поэтов и прозаиков, в том числе и книга рассказов Евгения Ивановича Носова «На рыбачьей тропе».
Так уж вышло, что в 1959 году Константин Дмитриевич Воробьев публиковался только в газете «Советская Литва», где увидели свет очерк «Сын Родины» (14 января), главы и отрывки из романа «Серебряная нить» (6-11 июня и 2-8 октября), рассказ «Встреча» (30 августа) и очерк «Человек в мокасинах» (13 декабря). Оно и не мудрено, ведь он, как говорилось выше, работал в этой газете или же, по его признанию Сергею Воронову, «числился членом редколлегии, хотя денег за это не получал».
Но одновременно с этим он вел переписку с редакцией журнала и издательством «Молодая гвардия», о чем свидетельствуют письма редактора издательства Ирины Михайловны Гнездиловой от 11 августа и 2 сентября. В первом письме есть такие строки: «Книга стоит у нас в плане этого года. Хорошо было бы, если б мы сдали ее в набор в этом году. Давайте вместе подумаем о составе сборника…».
Второе письмо Гнездиловой короче первого, но уже более конкретное: «Ваши четыре рассказа, присланные дополнительно, получили. Рассматриваем сборник рассказов заново. Будем рады, если новый состав его удовлетворит редакцию. Сейчас рассказы читаются всем коллективом нашей редакции, а как приедет Д.М. Ковалев, соберемся, посоветуемся и к середине октября напишем Вам о результатах».
Как видим, Константин Дмитриевич не прекращал своих устремлений выйти на большие столичные издательства, и перспектива в этом направлении начала проявляться.
А еще 1959 год для писателя ознаменовался тем, что из рядов Советской Армии после трех лет службы демобилизовался сын Владимир. Вера Викторовна, отмечая данный факт, пишет: «После службы в армии приехал к нам Володя. Очень красивый, обаятельный, похожий на отца. Гостил у нас несколько дней, но оставаться не захотел, скучно показалось ему здесь после Москвы. Он поведал отцу, что женится, что встретил хорошую девушку и любит ее. Действительно, она была очень милая, но все же брак их скоро распался».
Видимо, забрать сына Владимира в 1952 году в Вильнюс, как планировал Константин Дмитриевич еще в 1951 году, судя по всему, не удалось. Ибо человек полагает, а Бог располагает… И в 1954 году Володя вместе с бабушкой Мариной Ивановной оказался в Москве, откуда по достижению возраста был призван в 1956 году в ряды Советской Армии. И вот теперь, отслужив, навестил отца, чтобы поведать ему о своих наметках на ближайшую перспективу.
Продолжая рассказ о Владимире Константиновиче, Вера Викторовна вынуждена констатировать: «Володя устроился работать в торговле, в ГУМе. Под влиянием этой среды всё в его жизни пошло не так, и все его неудачи легли тяжелым бременем на плечи Константина Дмитриевича».
Она же с печалью и горечью сообщает, что «многое в отношениях с Володей сложились бы иначе, если бы не вмешивался Василий», и приводит слова мужа о собственном брате: «Этот ксёндз все продолжает свои проповеди, задуряя головы сестрам и сыну. Вот ведь едет в Москву, не стесняется брать деньги у матери, присланные мною и сестрой Милаидой ей, а потом всех обвиняет в равнодушии к ней».
Да, не очень приятно такое читать о Василии Дмитриевиче, о котором некоторые курские писатели, знакомые с ним лично, сохранили теплые и добрые воспоминания, но, как говорится, слова из песни не выбросить… Не верить Вере Викторовне у меня нет оснований.
В 1960 году публикаций Константина Дмитриевича в газете «Советская Литва» было не меньше, чем в 1959 – здесь обрели жизнь рассказ «Настя» (30 января), отрывок из повести «Серебряная дорога» под названием «Штырь» (26 февраля), рассказ «Урок» (13 марта) и повесть «Серебряная дорога», точнее, главы из нее (15-16 июня и 2-10 декабря). Здесь стоит сделать оговорку и пояснить, что повесть «Серебряная дорога» поначалу задумывалась писателем как большой роман. Роман же должен был состоять из трех, а то и четырех частей – детство, война (с пленом главного героя) и послевоенная жизнь. Вышла же повесть – больше известна под названием «Сказание о моем ровеснике». О «Сказании…» – первой части несостоявшегося романа – уже говорилось выше, когда речь шла о детстве самого автора.
Кроме республиканской газеты произведения Константина Воробьева появились и в других изданиях. Например, те же самые главы из повести «Серебряная дорога» также опубликовал Каунасский литературный альманах «Советская Литва» в 6-м выпуске, журнал «Молодая гвардия» в 7-м номере напечатал рассказ «Настя». Но самым большой и приятный сюрприз в начале года преподнесло писателю издательство «Молодая гвардия», выпустившее 157-страничную книгу рассказов «Гуси-лебеди».
Книга была самого ходового в СССР формата художественной литературы, в твердой обложке, ее тираж составлял 5000 экземпляров. В книге были уже известные по прежним публикациям, проверенные временем и читательским спросом рассказы «Гуси-лебеди», «Подснежник», «Верное сердце», «Живая душа», «Синель», «Ничей сын», «Волчьи зубы», «Первое письмо», «Настя» и «Встреча». Сама принадлежность книги к одному из старейших в СССР издательств («Молодая гвардия» была учреждена еще в 1922 году), специализирующемуся на издании журналов для детей и юношеств – «Мурзилка», «Пионер», «Ровесник», «Вокруг света», «Юный техник», на выпуске серий «Жизнь замечательных людей – ЖЗЛ», «Эврика», серии приключений и детективов «Стрела», – уже являлось рекламой автору.
Впрочем, особой эйфории по поводу выхода этой книги у Константина Воробьева не было. В письме к Сергею Воронину от 22 октября 1960 года он пишет: «Я проездом в Кисловодск поссорился с Ковалевым и Гнездиловой. Видишь ли, когда весной я просил их иметь в виду «Серебряную дорогу» на 1961 год, мне невнятно ответили, что она, дескать, в резерве. Но ведь это не план и не договор! И я предложил повесть «России», и мне выслали договор и даже обещали 25 %. А Ковалев издал «Гусей» только потому, что нечаянно был мною получен аванс…»
Бог с ним, с авансом. Книга вышла и, главное, вызвала живую реакцию писателя Юрия Бондарева, который 13 августа все того же 1960 года на страницах «Литературной газеты» дал положительный отзыв как о книге, так и об авторе, в статье с претенциозным названием «Новый писатель». «Я закрыл эту книгу с чувством радости, с острым ощущением открытия: появился новый писатель с большой душой, наполненной теплом доброты и любовью к людям, писатель сложившийся, со своей манерой письма, с четкой формой коротких и мужественных рассказов», – начинает он такими словами отзыв о книге. А несколько ниже читаем: «Константин Воробьев – по возрасту человек не очень молодой, начавший свою сознательную биографию в войну, и война наложила на него жизненный опыт, свой отпечаток: его рассказы мужественны и нежны одновременно – счастливое сочетание, которым обладает не каждый».
Отметив, что почти во всех рассказах Воробьева главные герои дети, перед которыми «автор не опускается на корточки», чтобы сюсюкать, а держит себя как с равными, Бондарев конкретизирует, не скупясь на громкие эпитеты: «Есть в этом сборнике два превосходных рассказа: «Первое письмо» и «Настя» – две отлично, скупо и умно написанные вещи, которые стоят более, чем иная пухлая книга».
И далее кратко высказывается о достоинствах каждого из этих рассказов и даже цитирует полюбившееся место из «Насти» – в качестве «документального» подтверждения своих слов.
А окончательный вывод делает такой: «Обычно мы говорим о форме, о художественной конструкции произведения лишь признанного писателя, стыдливо умалчивая, когда речь заходит о книге молодого писателя, как бы намекая этим молчанием на то, что рано, дескать, разбирать его художественные победы – возрастом не вышел! Но вот еще мало кому известный Константин Воробьев набрал уже высоту мастерства, которая позволяет сказать: в литературу пришел новый талантливый писатель, скромный, нешумный писатель со своим миром, со своей добротой, со своей интонацией».
Трудно судить о том, сколь способствовала данная положительно-хвалебная рецензия, опубликованная в самой что ни на есть литературной газете страны, признанию Воробьева «равным среди равных» в писательской среде, но то, что его имя сразу же получило яркую подсветку – верно на все сто процентов.
Важно также отметить, что отзыв Юрия Бондарева стал самым первым публичным печатным рецензионным отзывом на писательской стезе Константина Воробьева и, естественно, придал ему силы и уверенность в верности избранного пути.
Следующий отзыв на книгу «Гуси-лебеди» последовал уже в 1961 году от костромского журналиста и литературного критика Игоря Дедкова, опубликованный в 7-м номере журнала «Новый мир», в редакции которого, как помним, с 1946 года сгинула рукопись повести Воробьева «Дорога в отчий дом». Статья с литературно-критическим отзывом называлась «Мишка и его сверстники», была более профессионально выверена, менее эмоциональна, чем работа Юрия Бондарева, но опять же положительного значения. Пробежавшись по всем рассказам, кратко сравнив их героев друг с другом и обрисовав социально-политическую обстановку «жизни» каждого из них, Дедков констатирует: «Читая рассказы К. Воробьева, ощущаешь, что образы людей, детали быта, обрывки разговоров живо владеют памятью и воображением рассказчика, и он порою не справляется с ними. Иной раз писатель пытается вместить в рассказ историю чуть ли не всей жизни героя, показать развитие характеров на протяжении многих лет».
Не знаю, согласился ли с таким выводом критика Константин Дмитриевич, но лично я ничего предосудительного в «развитии характеров» героев «на протяжении многих лет» не вижу. Наоборот, замечательно, что писатель в небольшой рассказ умудряется вложить жизнь героя, что под силу, как правило, в повести или романе, то есть в больших формах прозаического произведения. Да и сам Дедков понимает, что в погоне «за ловлей блох» махнул через край, поэтому через абзац пишет совсем иное: «В рассказах Воробьева, как мне кажется, есть истинное знание жизни. Не холодное и рассудочное знание того, что должно или не должно быть, а лично пережитое, выстраданное видение того, что есть».
Все верно. Можно лишь добавить, созвучно с Юрием Бондаревым, что рассказы пропитаны теплом души писателя, его добротой и искренним соучастием, что они похожи на весенний солнечный день, где много света, тепла, чистого свежего воздуха и нет еще испепеляющего зноя и отравляющей духоты жаркого лета. Кстати, в этих рассказах – даже в «Гусях…» и «Синели» – нет и леденящей зимней стужи, хотя искристо-колючий иней все же имеется… Впрочем, он тут же тает в лучах чистой и верной любви.
На что еще стоит обратить внимание, так это на то, что Дедков первым назвал в данной статье предыдущие книги Константина Дмитриевича – «Подснежник» и «Седой тополь», – отметив, что «путь писателя был неровен», что «рядом с «Седым тополем» – откровенным и честным рассказом о немецком плене – надуманная повесть о судьбе демобилизованного американского офицера». И хотя данное определение – очередная «ложка дегтя в бочку с медом», – по сути, оно верно. Но важно даже не это, а то, что в городе Костроме, далеком от Вильнюса и Москвы, уже были известны первые книги писателя и его произведения.
Вот с таким багажом жизненного опыта и творческой деятельности, первых оценок этой деятельности вошел Константин Дмитриевич в новое десятилетие, которое для меня является временем созидательного энтузиазма советского народа и великих достижений нашей страны, страны-победительницы, во всех сферах человеческого бытия.
Константин Воробьев как писатель работал неустанно, бесшумно, без поспешности, но и без отдыха…
П. Сальников
ВРЕМЯ СВЕРШЕНИЙ
Мне наступающий 1961 год запомнился разговорами бабушки Маланьи Михайловны с соседями-нижнехалчанцами о предстоящей денежной реформе, их ахами и охами и непонятными мне, шестилетнему деревенскому мальчишке-дошкольнику, страхами и надеждами. А конец этого года – смертью в селе Жигаеве, на родине отца, часто болевшего дедушки Дмитрия Григорьевича, участника войны с милитаристской Японией.
Что же касается страны, то этот год ознаменовался не только денежной реформой, но и новыми космическими достижениями. 12 апреля 1961 года Юрий Гагарин, первым в мире преодолев земное притяжение, вырвался в космическое пространство.
После денежной реформы 1961 года – советский рубль тверд и крепок. Цены стабильны. Наблюдается постоянное снижение цен на товары первой необходимости. И если раньше денежки водились только у рабочих да советской интеллигенции, то ныне и крестьяне-колхозники за свой труд кое-какую «копейку» стали получать. В районах не стало МТС – машинно-тракторных станций, – но в каждом колхозе появились собственные стоянки и гаражи автомобилей и таборы, на которых кроме тракторов и комбайнов располагалась и другая сельхозтехника, необходимая для вспашки, посева и уборки полей. Города ощетинились лесами новостроек и подъемных кранов – шло возведение новых предприятий и жилых микрорайонов. Численность населения неуклонно растет как в городах, так и селах. Массово вводятся новые школы, больницы, вузы, клубы и Дворцы культуры.
Страна строится, страна овладевает ближайшим космосом и ядерной энергетикой, страна читает, страна мечтает… Порой кажется, что для этой страны и ее людей нет ничего неисполнимого и невозможного. Стоит еще чуть-чуть поднапрячься – и будут сдвинуты горы и повернуты реки… Да что там земные горы и реки – и «на Марсе будут яблони цвести».
Еще не канула в Лету «хрущевская оттепель» второй половины пятидесятых, и на слуху имена таких писателей, как Ф. Абрамов, М. Шолохов, А. Ахматова, Г. Бакланов, Л. Леонов, А. Вознесенский, Е. Евтушенко, Ю. Бондарев, В. Астафьев, В. Овечкин с его «Районными буднями». Городские кинотеатры и сельские клубы радовали кинозрителей новыми фильмами.
А что же делает в этом году Константин Дмитриевич Воробьев? А он работает над новыми повестями «Убиты под Москвой» и «Крик», которые, как сообщают некоторые биографы писателя, должны были составить вторую часть романа «Серебряная дорога». И, конечно же, публикуется. Уже в начале 1961 года в Москве, в издательстве «Советская Россия» отдельной книгой в твердом переплете на 207 страницах с иллюстрациями вышла его повесть «Одним дыханием», о которой неоднократно говорилось выше. Следом, 30 мая, в газете «Советская Литва» напечатан рассказ «Солнечный блик», а рассказ «Урок» – в седьмом номере каунасского литературного альманаха.
Рассказ «Солнечный блик» хоть и начинается с развода мужа и жены, но в целом – философское размышление автора о таланте творческого человека и о том, как распорядиться этим талантом. А «Урок» написан от имени некоего писателя, встретившегося с секретарем сельского райкома партии, прочитавшего его повесть о колхозном бригадире и высказавшем критические замечания, где главным уроком было: «Не спеши, не отрывайся от жизни, пиши правдиво – и тебя поймут все: и секретарь райкома партии, и служащий любого учреждения, и колхозник в дальнем селе».
Рассказы небольшие и как бы дополняют друг друга тематически, а в целом говорят о непростом внутреннем состоянии духовного мира писателя, постоянно ставящего перед собой вопросы бытия и тут же пытающегося ответить на них. Все остальное – всего лишь инструменты и способы разобраться в себе, в своих мыслях и помыслах, в том числе о собственном предназначении и месте в писательском сообществе.
Кстати, на это указывает переписка писателя с главным редактором журнала «Нева» Сергеем Ворониным, супругой, братом Василием и ленинградским писателем Глебом Алёхиным.
Супруге он пишет из Москвы, где находился вместе с тещей и детьми. Письмо хоть и содержит сетования на большие личные траты за пальто и костюм (120 рублей), но, в конечном счете, теплое и доброе. Брата критикует за его слабый фельетон и советует писать очерк. В трех до интимности откровенных письмах к Сергею Алексеевичу Воронину и благодарность за дружеское участие, и восторг по поводу книги Воронина, и жалобы на трудности с материальным положением (в письме от 30 марта даже 250 рублей в долг просит), и творческими планами делится. Прося опубликовать в журнале первую часть «Серебряной дороги» под названием «Алёшка, парень русский» и прочесть вторую – «Убиты под Москвой», тут же говорит о третьей и четвертой частях.
Впрочем, слово самому автору писем: «А теперь слушай, эту вторую часть следует публиковать как самостоятельную повесть под названием «Убиты под Москвой». Я говорю «следует», если будет к этому возможность… Если же этого нельзя будет сделать, то, возможно, ты смог бы опубликовать первую часть под названием «Алёшка, парень русский». Ведь и та и другая сюжетно закончены и могут идти как самостоятельные вещи. Мне это нужно. Я буду писать третью и четвертую части и буду писать так, как хочу я».
Из переписки с Алёхиным видно, что Глеб Викторович соблазняет Воробьева перспективой возглавить писательскую организацию в городе Новгороде, где в 1961 году нет еще ни одного писателя, но имеется решение секретаря обкома о создании мощной типографии и писательской организации и предоставить квартиры писателям.
«Меж Ленинградом и Москвой – областной центр, старинный Новгород. Там создается мощная типографская техника, будут открывать издательство, но на берегу Волхова ни одного члена Союза писателей, – пишет Алехин. – Секретарь обкома (брат поэта А. Прокофьева) мечтает создать в Новгороде отделение Союза писателей. Предоставить квартиры… Я сразу подумал о тебе».
Удивительно не то, что Алехин написал Воробьеву в этом году не менее четырех-пяти писем на тему переезда в Новгород да в следующем столько же, а то, что в древнейшем городе России, известном, как минимум, с середины 9-го века, во второй половине 20-го не было ни одного члена Союза писателей. В Курской области в 1961 году в писательской организации, руководимой прозаиком Михаилом Колосовым, состояло десять – Валентин Овечкин, Михаил Колосов, Михаил Горбовцев, Михаил Обухов, Федор Певнев, Николай Корнеев, Егор Полянский, Евгений Носов, Надежда Григорьева и Федор Голубев.
Конечно, предложение Алехина стать руководителем Новгородского отделения Союза писателей и получить там квартиру – дело заманчивое. Только Воробьев был уже не двадцатипятилетним юношей, а вполне зрелым мужчиной – ему перевалило за сорок – и на его попечении находились жена, двое детей, теща с тестем и мать, о чем он писал в одном из писем Сергею Воронину. Поэтому срываться с насиженного места, где, что ни говори, его уже знали, и ехать в зыбкую, как песок, неизвестность, он, посоветовавшись с супругой, отказался. Правда, в Новгороде он, судя по письмам Алехина, все же побывал… Побывал, но не остался. Знать для этого нашлись веские причины. К тому же от редакции газеты «Советская Литва» стараниями неуемной Эстеры Эфрос Воробьевы со дня на день должны были получить новую комфортабельную квартиру и покинуть, наконец, коммуналку. Известно, что лучше синица в руке, чем журавль в небе… И в декабре 1962 года они ее обрели, даже несмотря на то, что Константин Дмитриевич ушел из редакции газеты.
Вера Викторовна об этом радостном для семьи событии пишет ярко и образно: «В декабре 1962 года мы, наконец, получили ордер на отдельную квартиру от редакции «Советской Литвы», благодаря настойчивым стараниям Эстеры. Наступал Новый год, мы ждали переселения, сидели на узлах. Помню, Константин Дмитриевич чувствовал себя усталым, опустошенным от редакционной суеты, не хотел никого ни видеть, ни слышать. Мы «забаррикадировались» в своей комнате и встретили Новый год тихо.. В январе переселились. Отец остался в одной из комнат старой квартиры, а мама поехала с нами.
Отдельная квартира после коммунальной была великим счастьем. Просторный кабинет, высокие потолки. С нашей трофейной мебелью мы не расставались: у окна стоял большой письменный стол, напротив него – огромный фикус, ветви его свисали прямо над диваном. Самодельные книжные полки уже не вмещали все книги».
Но до этого счастливого момента 25 марта 1961 года в республиканской газете «Советская Литва» вышел новый рассказ писателя «У кого поселяются аисты», а маленькая повесть «Крик», оконченная в конце предыдущего года, была опубликована в трех изданиях: в майских выпусках газеты «Советская Литва», в 7-м номере журнала «Нева» и в 8-м номере альманаха «Советская Литва». И здесь надо иметь в виду, что окончание повести в этих изданиях отличалось коренным образом. Если в газете и альманахе окончание ближе к «классическому виду» – нахождение главного героя Сергея Воронова в плену, то в журнале «Нева» тяжело раненный во время разведки боем Воронов приходит в сознание в советском госпитале в Москве со сверлящей сознание мыслью: «Выполнено ли задание и что стало с Мариной?» Кроме того, в республиканской газете увидели свет очерк «О тех, кто украшает землю» (20 июля), рассказ «Баллада о светлоголовом» (10 августа) и отрывок из повести «Убиты под Москвой» (14 и 16 октября).
Лирическим рассказом «У кого поселяются аисты» писатель продолжил число своих произведений для детей, героями которых являются сами дети, причем с непростой детской судьбой, но добрым и отзывчивым к чужой беде сердцем. Не исключено, что рассказ написал по воспоминаниям о собственном детстве и под впечатлением от них… Так как он преподнесен от лица ребенка, то в нем немало местичковых детских слов и выражений, а предложения состоят из двух-трех слов. Но в краткости предложений большая смысловая емкость и художественная красота, вызвавшие искреннюю любовь читателей и юных чтецов-декламаторов.
Повесть «Крик», написанная автором «на одном дыхании» в конце 1961 года, вслед за пропавшей рукописью «Дороги в отчий дом» и «Седым тополем» автобиографично-исповедальна и продолжает тему войны и плена в творчестве Константина Дмитриевича и параллельно с этим – тему любви. Причем любви в военное время. По мнению большинства биографов писателя, эта повесть – одно из наиболее известных его произведений о войне с правдивым описанием трагедии первого года войны и со «счастливой историей», так как многократно переиздавалась в различных изданиях и сборниках.
Повествование в «Крике» ведется от имени главного героя младшего лейтенанта Сергея Воронова. Сюжет незамысловат: 20-летний Сергей Воронов, несколько дней назад ставший командиром взвода, в составе батальона осенью 1941 года направляется на фронт под Волоколамск. На окраине большого подмосковного села Воронов и его помощник сержант Васюков, парень бывалый и опытный, знакомятся с девушкой, колхозной кладовщицей Мариной Вороновой, скромно жившей с младшим братом Колькой и матерью. Между Сергеем и Мариной возникает такая страстная любовь, что Сергей, несмотря на неопределенность военного времени, хочет жениться. Но война есть война…
Во время налета немецкой авиации на село и позиции батальона Васюков и Воронов из противотанкового ружья сбивают вражеский самолет. А вскоре немцы, занявшие соседнее село, открывают минометный огонь по батальону, и командир батальона майор Калач приказывает Воронову, Васюкову и еще дюжине солдат провести разведку боем, чтобы выявить позиции немецких минометчиков. Младший лейтенант ведет бойцов в атаку. Тут начинается минометный обстрел. Воронов слышит крик Марины, а когда оглядывается, то видит, как взрывная полна высоко подбрасывает, возможно, уже безжизненное тело девушки.
Во время разведки бойцам Воронова удается засечь огневые точки немцев, но при отходе к своим Воронов и Васюков, раненые и контуженые, попадают в плен.
Об обстоятельствах пленения выше уже говорилось более подробно, с цитированием отдельных отрывков повести.
Вера Викторовна Воробьева, комментируя обстоятельства создания этого произведения мужем, пишет: «В конце 1961 года он закончил маленькую повесть «Крик», она была одобрена журналом «Нева» в 1962 году. Некоторые заготовки к «Убитым…» вошли в повесть «Крик». Вообще первоначально она была задумана как первая часть романа, включавшего в себя события войны, плена и послевоенного времени вплоть до 1953 года, но затем планы изменились, был написан другой конец повести: разведка боем заканчивается для Воронова и Васюкова пленом.
Название повести выражает народную боль, но рождено фактом. Константин Дмитриевич рассказывал, что их рота стояла в деревне под Москвой, они получили приказ спешно покинуть ее. В это время начался минометный обстрел. Когда они уходили, вдруг услышал душераздирающий крик. По саду бежала девушка с распущенными волосами, обезумевшая от страха. Мина разорвалась рядом, девушка упала. Что стало с ней, он так и не узнал, но этот крик ему запомнился на всю жизнь. Несмотря на ужасы войны и плена, которые ему пришлось пережить, самое угнетающее впечатление оставил этот крик и страшная картина на шоссе, когда они отступали. Два черно-кровавых пятна, большое и маленькое – все, что осталось от женщины и ребенка, по которым прошли танки и пехота».
А несколько ниже Вера Викторовна констатирует, что «судьба «Крика» оказалась самой благополучной из всех повестей» Константина Дмитриевича, что повесть одобрил журнал «Нева», что она неоднократно переиздавалась как в первом, так и во втором варианте, что полюбилась молодежи за ее историю романтической любви в суровое военное время, что вызывала положительные рецензии.
Действительно, уже в том же 1962 году писатель Юрий Васильевич Бондарев в 10-м выпуске журнала «Новый мир» публикует трехстраничный положительный отзыв под названием «Повесть о любви». С самых первых строк читаем: «Эта маленькая повесть почти вся написана с той суровой и вместе с тем щемяще-горькой интонацией, которая сразу же придаёт чёткую реалистическую окраску короткой истории фронтовой любви. История любви младшего лейтенанта Воронова и деревенской девушки Маринки, любви, вспыхнувшей как бы случайно в прифронтовой деревне тяжелейшего сорок первого года, трудно пересказать, как всегда трудно передать историю чужой любви, тем более «фронтовой», тем более скоротечной. Маленькую повесть Воробьева следует прочитать, чтобы почувствовать ее свежесть».
А вот его краткая, но емкая оценка художественного слова и стиля писателя из Нижнего Реутца: «У Воробьева – свои герои, свой сюжет, свой ритм, своя четкая, сжатая фраза».
Есть в этом отзыве и критические замечания опытного литератора: «Писатель не сумел найти ту единственную правдивую точку в конце повести, то завершение судьбы Воронова и Маринки, которое должно было бы подчеркнуть высоко трагическую атмосферу вещи, и этот досадный просчет снижает художественность «Крика».
Однако окончательный вывод Юрий Бондарев делает комплементарно выверенным: «К. Воробьев талантлив. …И с Воробьевым надо говорить как с серьезным писателем – без обидной снисходительности к недостаткам».
Другим важным моментом в творческой деятельности Воробьева в этом году, на мой взгляд, стало то, что повесть «Одним дыханием» была переведена на финский язык и издана в Финляндии. Однако сам автор к данному событию отнесся прохладно – дивидендов в виде гонораров это издание не принесло.
Отмечая творческие достижения Константина Дмитриевича в 1962 году, стоит не забывать о его большой эпистолярной деятельности – переписке с родственниками, друзьями, издательствами, писателями, кинорежиссерами. Именно из переписки Воробьева со своими корреспондентами мы узнаем о всех его ежедневных трудностях и радостях бытия и творчества.
Что касается родственников, то в 1962 году он нашел возможность побывать на малой родине, причем не один, а с целой компанией московских писателей, и что увиденное там возрождение села и улучшение жизни колхозников ему прибавило сил и бодрости. Вот как об этом неожиданном и, считаю, приятном для курян факте пишет Вера Викторовна: «В конце августа Константин Дмитриевич поехал в Москву и оттуда вместе с московскими друзьями решил все-таки побывать в Курске. Навестили его родное село. Посещение отчих мест произвело сильное впечатление. С тех пор, как оттуда уехали родители в 50-е годы, он там не бывал, поэтому искренне радовался, видя, как жизнь в селе изменилась: сельчане строят новые хаты, сажают сады, у них есть хлеб, скот, появилась надежда на лучшую жизнь. …Поездка настроила его на нужную интонацию, и новая повесть стала выстраиваться».
Под «новой повестью» подразумевалась повесть «Почем в Ракитном радости».
А страна в этом году не только гордилась достижениями в освоении космического пространства, но и пережила Карибский кризис, едва не приведший СССР и США к ядерной войне.
В 1963 году, когда автор этой работы учился в первом классе, в Вильнюсе, в Гослитиздате, отдельной книгой выходит 174-страничная повесть Константина Дмитриевича «Не уходи совсем».
Из википедии и других интернет-ресурсов известно, что эта книга в мягкой обложке, но с иллюстрациями и хорошим тиражом – 15 тысяч экземпляров. Следовательно, небольшой гонорар она принесла. Но биографы писателя, в том числе и самый информированный – Вера Викторовна Воробьева – о ней ни слова, ни полслова, будто и не было. Не обмолвился о книге-повести в письмах к друзьям и сам автор, словно это не очередное издание, а какой-то фантом, НЛО – неизвестный литературный объект.
Здесь же, в столице Литовской ССР, в июне, ноябре и декабре в газете «Советская Литва» он публикует главы из новой повести «Почем в Ракитном радости» под общим названием «Встреча». В этом же году во втором номере журнала «Новый мир» с одобрения самого А.Т. Твардовского увидела свет повесть «Убиты под Москвой», в 9-м номере альманаха «Советская Литва» – рассказ «У кого поселяются аисты», а в 11-м выпуске журнала «Молодая гвардия» – повесть «Алексей, сын Алексея», о которой Константин Дмитриевич писал так много и подробно Сергею Воронину еще в 1961 году и которая современному читателю больше известна как «Сказание о моем ровеснике».
Появление повести «Убиты под Москвой», над которой писатель, как отмечалось выше, напряженно трудился в 1961 году и которую называл «своей творческой удачей», вызвала шквал негодований и советских критиков и… генералов.
«Критика восприняла повесть как клевету на Красную Армию, – пишет с горечью и недоумением Вера Викторовна Воробьева в статье «Розовый конь». – Разгневанные генералы не могли смириться со словами Рюмина «За это нас нельзя простить. Никогда!..» Критика упрекала писателя «за настроение безысходности, бессмысленности жертв».
Ей вторит Михаил Чеботаев, назвав отзывы «самыми нелепыми, извращенно толкующими замысел автора», и в качестве подтверждения верности своих слов приводит выдержку из рецензии критика Гр. Бровмана «Правда исторического оптимизма»: «Возьмите повесть К. Воробьева «Убиты под Москвой». Что это такое? Мрачный реестр страданий, ужасов и смертей… Исковерканные тела, оторванные руки, искалеченные жизни… Помогают ли народному самосознанию такие повести? Ответить на этот вопрос можно только отрицательно». Кстати говоря, статья Бровмана была опубликована в 1-м номере журнала «Москва» за 1964 год.
Рикошетом от критиканов досталось и Александру Трифоновичу Твардовскому, и журналу «Новый мир» за отход от партийной позиции. Узнав об этом, Константин Воробьев 11 августа 1963 года пишет Твардовскому: «В эти дни смуты и разврата в нашей литературе я испытываю глубокую потребность обратиться к Вам вот с этим письмом и сказать Вам великое спасибо за вашу голубиную чистоту, мужество, заботу и тревогу о всех тех, кому дорога честь русского писателя и судьба Родины. Не могли бы Вы в этом своем трудном подвижничестве прибавить себе силы и уверенности в сознании той полноты любви к Вам, которой живут сейчас самые лучшие, самые честные люди!
Нужно ли Вам говорить о том, что таких людей великое большинство – людей, не совершивших моральных и физических преступлений перед Советской властью, сохранивших веру в правду на земле, а стало быть, и не боящихся расплаты за отсутствие у себя бугра подлости и глупости». И далее сожалеет, что данное письмо он не может опубликовать в газете – не напечатают.
Как же прав был Виктор Астафьев, когда констатировал отрыв «институтских и университетских» критиканов от провинциального писательства, прошедшего войну и писавшего о ней правду. Бровман на войне не был, вражеские атаки, как пулеметчик Николай Корнеев, не отбивал, в штыковую атаку, как Константин Воробьев, не ходил, прямой наводкой из противотанковой пушки по немецким танкам, как Евгений Носов, не стрелял, минных полей перед нашими танками, как Василий Алехин, не разминировал, зато нужные факультеты нужных институтов окончил и нос, чуткий к изменениям идеологической погоды, держал по ветру. Стоит иметь в виду, что он не одного Воробьева громил, пробовал дать «укорот» и Е.И. Носову за его повесть «Моя Джомолунгма», обвинив автора в мещанстве. Только где теперь все эти записные крикунишки-критиканишки? Кто их знает и ценит? Как весенний волглый и грязный снег с обочин магистральных дорог, все они канули в Лету. Того же Бровмана мы вспоминаем только в связи с именами наших великих земляков-писателей Евгения Носова и Константина Воробьева, признанных ныне настоящими классиками отечественной литературы.
О повести «Убиты под Москвой» выше уже упоминалось, когда речь шла о самом Воробьеве, кремлевском курсанте, вставшем со своим взводом на защиту Москвы. Там же отмечалась ее автобиографичность, сходство героя повести Алексея Ястребова с самим Воробьевым и по возрасту, и по внешнему описанию, и по другим позициям. К этому остается добавить исповедальность автора, талантливо перенесшего свое восприятие того сумасшедшего, суматошно-тревожного и кроваво-страшного времени, свидетелем которого он стал в 22-летнм возрасте, на полотно художественного произведения, не приукрашивая, не ретушируя, преподнося во всей неприглядной наготе просчетов политического руководства страны и военного командования. Поэтому повторяться не стоит. К тому же в постперестроечное время о повести было написано столько положительных реляций, что добавить к этому что-то новое вряд ли удастся…
Лучше, не тратя попусту слова, отметить, что в 1963 году Воробьев вновь поправлял здоровье в одном из санаториев и вел активную переписку со своими корреспондентами, а самое главное, продолжал создавать все новые и новые произведения. Работал упорно, до самозабвения, чтобы затем с тем же завидным упорством «проталкивать» их в разные издательства и даже пробовать пристраивать на киностудиях. О последнем говорит его переписка с режиссером Р. Викторовым. Именно ему Воробьев 29 апреля 1963 года жалуется, что студия отказалась снимать фильм по его произведениям (по-видимому, речь идет о киноповести «Я слышу тебя») и требует возврата аванса.
Говоря о литературной деятельности супруга в шестидесятые годы, Вера Викторовна сообщает: «Творческий режим Константина Дмитриевича был стабильным. Вставал в 5 утра и до 14-15 часов работал. Вечером не писал. В периоды интенсивного творчества ложился рано – в 9-10 часов. Манера письма была изнурительной: пока не отрабатывал окончательно фразу, абзац, дальше работа не шла».
Да и сам Воробьев в письмах к друзьям-писателям – Ю. Бондареву, Ю. Гончарову, В. Астафьеву и другим – не раз сетовал на то, что пишет он медленно, что это для него «сплошное мучительство». Вот несколько строк из письма Астафьеву: «Не знаю, как Вы, а я пишу трудно и медленно. А тут еще чужбина, не свое русское…»
Впрочем, «сплошное мучительство» не мешало ему ежегодно выдавать «на-гора» новую повесть. А если повесть почему-то не шла, то, по воспоминаниям Веры Викторовны, писал рассказы и очерки.
О скором выходе большого сборника повестей и рассказов Константин Воробьев пишет и своему давнему корреспонденту и другу Сергею Воронину: «В конце года выходит в «Сов. России» мой сборник повестей и рассказов листов на 20. Значит, будут немного гроши, будь они неладны. Весь в долгах. Аж страшно…». Здесь же он сообщает о своей работе над новой повестью: «Я сижу над чем-то-то грустным, светлым и злым. Называется оно «Момич и я». И предлагает Воронину опубликовать в «Неве» киноповесть, написанную по мотивам рассказа «Подснежник»: «А киноповесть назови «Я слышу тебя» или как хочешь».
Ни с кем из своих корреспондентов, за исключением, пожалуй, супруги и сестры Милаиды, Воробьев столь откровенен, как с Ворониным, не был. Именно Сергею Воронину он постоянно жалуется на бытовые трудности и постоянную нехватку «грошей». Хотя из письма Веры Викторовны от 31 октября 1962 года видно, что из одного издательства на имя писателя пришел денежный перевод на сумму 9937 рублей. Это огромные по тем временам деньги. Например, мой отец, работая начальником сельского отделения связи, в середине шестидесятых годов получал около 75 рублей. Следовательно, в год у него выходило не больше 900 рублей. А чтобы иметь названную Верой Викторовной сумму, отцу предстояло бы трудиться 11 лет. Про зарплату мамы говорить вообще не приходится – жалкие копейки… Словом, все познается в сравнении. У кого-то щи пустые, а кому-то и жемчуг мелок…
1964 год в жизни Константина Воробьева ознаменовался не только нападками на его повесть «Убиты под Москвой» со стороны отдельных продвинутых критиков, но и новыми публикациями произведений. Так, в московском издательстве «Советская Россия» вышел 380-страничный сборник повестей и рассказов «У кого поселяются аисты». Следом, во 2-м номере «Невы» – киноповесть «Я слышу тебя». А в газете «Советская Литва» в период с февраля по июль были опубликованы отдельные главы из новой повести «Друг мой Момич».
Сборник «У кого поселяются аисты» условно можно назвать знаковым или же веховым, подводящим итоги писательского труда Константина Воробьева на определенном этапе его литературного пути. Ибо в нем, изданном многотысячным тиражом, под твердым переплетом удобно приютились все лучшие произведения автора, написанные в период с 1953 по 1963 год. Это четыре повести – «Сказание о моем ровеснике», «Убиты под Москвой», «Крик», «Почем в Ракитном радости» и рассказы – «Гуси-лебеди», «Подснежник», «Ермак», «Синель», «Живая душа», «Настя», «Первое письмо», «Белая ветка», «У кого поселяются аисты».
Не трудно заметить, что тематическая направленность произведений сборника осталась прежней: прежде всего это тема детства и юности, затем тема жизни села и войны. И все их связывает, облагораживает и окормляет светом небесной чистоты тема любви. При этом тема детства представлена в разных красках и видах. Например, в повестях «Сказание о моем ровеснике», «Почем в Ракитном радости» и в рассказах «Ермак» и «Синель» она в грустно-остудных и малорадостных тонах жизни своих главных героев – детей-сирот, лишенных отцовской, а то и материнской любви, о чем более полно и масштабно говорилось выше. А вот в рассказах «Настя» и «Первое письмо» она раскрыта светло и оптимистично. Свои особенности она имеет в рассказе «У кого поселяются аисты».
Тема сельской глубинки Срединной России ярко выражена опять же в повестях «Сказание о моем ровеснике», «Почем в Ракитном радости» и в рассказах «Ермак», «Синель» и «Живая душа». Но опять же она разная: в «Сказании…» мы видим жизнь села в период огромной социальной, политической, нравственной смуты – Гражданской войны; в «Почем в Ракитном радости», «Ермаке» и «Синели» – в период сплошной коллективизации, когда проходила очередная социальная ломка и жизнь человеческая не стоила и ломаного гроша. Тема тяжелой послевоенной жизни села раскрыта в рассказе «Живая душа». Естественно, что в этих рассказах параллельно с главной темой поднимаются вопросы этическо-нравственного и духовного развития как отдельных персоналий, так и всего общества в целом. Не обойдены любовь к женщине, к девушке, сыновья – к матери. Да и от идеологии никуда не деться – нравится это нам или же нет…
Тема войны представлена в повестях «Убиты под Москвой» и «Крик», а также в рассказах «Гуси-лебеди» и «Подснежник». И здесь она имеет разные оттенки и звучания, и в повести «Крик», и в рассказе «Гуси-лебеди» тема любви умягчает жуткие сцены войны, делает лирических героев нежнее и благороднее, а потому еще беззащитнее перед страшными реалиями кровавых событий.
Вопросы нравственности, духовности и предназначения человека в обществе поднимаются в рассказе «Белая ветка».
Конечно, появление этой книги, давно желанной, стало отрадным событием для автора, переживавшего нападки критиков. И хотя число критиков только росло, но книга, словно по восточной мудрости: «Собаки лают, а караван идет», как бы сводила на нет все их усилия и делала жизнь писателя более светлой. К тому же были не только критики-злопыхатели, но и истинные ценители таланта новой творческой личности на литературном небосводе страны.
В 1964 году началась переписка Константина Воробьева с писателями Виктором Петровичем Астафьевым и Виктором Васильевичем Петелиным, а также с сотрудником издательства «Советский писатель» Ниной Дмитриевной Костржевской, которые вслед за Юрием Бондаревым тепло и по-доброму отозвались о его произведениях. В письмах к ним Константин Дмитриевич делится как своими огорчениями, так и радостью по поводу появления этой книги и выхода других работ. Кстати, Астафьеву уже в первом письме обещает выслать ее при первом удобном случае: «Виктор Петрович! Давайте-ка так: вскорости у меня выходит в «Советской России» сборник повестей и рассказов. Я его сразу же пришлю Вам, а Вы постарайтесь, пожалуйста, выслать мне что-нибудь свое». И вскоре обмен книгами состоялся.
О публикации в «Неве» киноповести в одном из писем другу он сетовал, что повесть напечатана не без редакторских купюр и сокращений. А о повести «Друг мой Момич», отдельные главы которой были напечатаны в газете «Советская Литва», он пишет и Костржевской, и Астафьеву, и Петелину, и многим другим, что эта вещь – одна из лучших его работ. Кроме того, опубликованные в газете «Советская Литва» отрывки отправляет им и другим своим корреспондентам для прочтения и дачи рецензионных отзывов.
И в это же самое время, как ни странно, в письме к Костржевской от 15 ноября о своих рассказах «Урок» и «Солнечный блик», с которыми мы знакомились выше, отзывается пренебрежительно, называя «Урок» «дрянным рассказишком». Хотя не прочь видеть их напечатанными в каких-либо центральных изданиях.
В октябре 1964 года в стране путем тихого и бескровного дворцового переворота произошла смена верховной государственной и партийной власти: одного земляка курян – Никиту Сергеевича Хрущева сменил другой – Леонид Ильич Брежнев. Правда, последний не признавал «своего родства» с Курским краем, хотя его деды и прадеды проживали в селе Брежнево Курского уезда. Естественно, вскоре произошли подвижки и в Курской области: Курский обком КПСС возглавил Леонид Гаврилович Монашев, а председателем Курского облисполкома стал Дудкин Иван Иванович.
Курской писательской организации эти перетряски в высших эшелонах государственной и партийной власти не коснулись. Здесь тоже были изменения, но они происходили без политической подоплеки. Так, например, в 1962 году покинули Курск Певнев Федор Павлович, перекочевав в Белгород, и Григорьева Надежда Адольфовна, отбыв в Обнинск. А в 1963 году выехал в Москву первый руководитель Курской писательской организации Колосов Михаил Макарович, передав руководство прозаику Михаилу Михайловичу Обухову. Покинул Курск и сам инициатор учреждения организации Овечкин Валентин Владимирович, избрав своим местом жительства город Ташкент. Но писательскую организацию пополнили такие члены Союза писателей СССР, как Вячеслав Васильевич Тычинин (с 1963 года), Малыгин Виктор Макарович и Александр Александрович Харитановский (с 1965 года).
Беда к курским писателям и литераторам подступила с другой стороны: в 1965 году по решению центральных властей было ликвидировано Курское книжное издательство. И теперь курянам надо было публиковаться в Воронеже, в Центрально-Черноземном книжном издательстве, к которому оказались «приписаны» пять областей – Белгородская, Воронежская, Курская, Липецкая и Тамбовская. Чтобы увидеть свою новую книгу, курским авторам приходилось выстоять огромную очередь, длиной в несколько лет. Неминуемо это вызвало не только конкуренцию, но и рост таких отрицательных явлений, как кумовство, блат, подхалимаж, проще говоря – коррупционные схемы в издательской деятельности.
Ныне довольно часто можно услышать или же прочесть в исследованиях авторов перестроечного и постперестроечного периодов, что Константина Воробьева власти – советские и литературные – прижимали, не публиковали так часто, как стоило бы… Но нет ли тут очередного лукавства в угоду новым политическим веяниям?.. Ведь к 1965 году он опубликовал семь многостраничных персональных сборников, в том числе четыре в Москве, в крупных и уважаемых издательствах «Молодая гвардия» и «Советская Россия» – «Гуси-лебеди», «Одним дыханием», «У кого поселяются аисты» и «Седой тополь» (1965). Его произведения, едва выйдя из пламенного горнила творческой мастерской, с завидным постоянством печатались в толстых столичных журналах, не говоря уже про газету «Советская Литва» и каунасский литературный альманах.
Курские же писатели-прозаики – М. Колосов, М. Горбовцев, М. Обухов и Ф. Певнев, пришедшие в Союз писателей СССР примерно в одно и то же время с Воробьевым, – таким количеством своих книг, изданных с середины пятидесятых к 1965 году, похвастаться не могли. Например, у Колосова вышли только две: «Голуби» (1955) и «Бахмутский шлях» (1956); у Певнева – четыре: «Урожай» (1954), «Юбилей» (1956), «Старые друзья» (1956) и «Во глубине России» (1961); у романиста Обухова – четыре: «Ястребовы» (1955), «Разные судьбы» (1959), «Корни врастают в землю» (1960) и «Жизнь не остановить» (1962); у Горбовцева – пять: сборник «Повести» (1955), пьеса «Бесценные ключи» (1957), сборник «Рассказы Ивана Семеновича» (1962), «Андрейка-партизан» (1963) и «Косой барабанщик» (1965). И только у набиравшего силу Евгения Ивановича Носова вышло столько же книг, сколько и у Воробьева – семь, но при этом четыре из них – «Тридцать зерен», «Где просыпается солнце?», «Шуруп» и «Дом за триумфальной аркой», написанные для детей, насчитывали от 14 до 80 страниц.
К тому же подавляющее большинство книг курских писателей увидело свет в провинциальном Курском книжном издательстве, а не в столичных, как у Воробьева, тем более – в «Советской России» или «Молодой гвардии». Их тиражи, за исключением романов Михаила Обухова, были небольшими. Что же касается столичных журналов, то они курян в этот период времени, честно говоря, особо не жаловали.
О чем говорит это сравнение? Во-первых, о некоторой предвзятости исследователей-биографов в вопросе «притеснения» Воробьева по сравнению с другими коллегами по перу, хотя и придирки «беспристрастной» советской цензуры, бесспорно, имели место. Во-вторых, о талантливости писателя, его высокой работоспособности, целеустремленности и напористости. Действительно, ему приходилось «проталкивать» свои произведения, рассылая их по разным издательствам и ведя за них борьбу с главными и неглавными редакторами. Приходилось, чтобы не изменять своим принципам, применять и тактику выжидания, как было это с повестью «Одним дыханием» («Последние хутора»).
Неверно и то утверждение отдельных биографов писателя, что произведения Константина Воробьева в Курске не знали и не читали. Знали и читали, в том числе преподаватели и студенты Курского педагогического института. Уже с шестидесятых годов сборники Воробьева «Подснежник» и «Седой тополь», изданные в Вильнюсе, появились в курских библиотеках. Затем появились и книги, изданные в Москве. Только при этом, к сожалению, никто из читателей не связывал имя автора с Курским краем. Хотя нижнереутчанцы (после приезда к ним в 1962 году Константина Дмитриевича с группой московских товарищей) уже ведали, что их земляк – писатель, но шума по данному поводу из-за извечной скромности и застенчивости сельских жителей не поднимали. И оставался Константин Воробьев пока что «не курским земляком-писателем», как, кстати, его ровесники Алексей Горбачев и Даниил Гранин.
Большинство писателей считают правду наиболее ценным своим достоянием – вот почему они так экономно ею пользуются.
Марк Твен
НА ИЗЛОМЕ
Предыдущая глава окончена тем, что в издательстве «Советская Россия» в серии «Короткие повести и рассказы» вышла в свет новая небольшая книга Константина Дмитриевича «Седой тополь» – под тем же названием, что и раньше в Вильнюсе. На этот раз в ней рассказы о войне «Седой тополь», «Дорога в отчий дом» и «В последний миг». В этом же году, кроме данной книги, в газете «Советская Литва» опубликованы главы из повести «Друг мой Момич» – «Возвращение» (12 и 14 января), «Накануне» (29 мая) и отрывок из повести «Крик» – «Разведка боем» (26 октября), а в «Учительской газете» напечатан отрывок из «Момича» – «Друг мой Дудкин».
Приятный сюрприз преподнесла и соседняя Польша. Там, в Варшаве, как годом раньше в Вильнюсе на литовском, теперь на языке Мицкевича и Огинского была издана повесть «Убиты под Москвой».
Из переписки Воробьева с супругой видно, что в январе 1965 года он находился в Доме творчества Союза писателей СССР в городе Дуболты, а к ним в Вильнюс приезжал Василий Дмитриевич. С долей иронии, а то и сарказма Вера Викторовна 20 января пишет: «Прибувал к нам твой родный Василий великомученик. Снабдили его бумагой квартирополучательной – доволен, мечтает закончить в тиши и спокойствии многолетний свой труд о «Слове». Работает над ним серьезно, поэтому и газетой некогда, говорит, заниматься. Более никаких поступлений, никаких появлений. Живет смирно. Скромно, благообразно – зарубим тремя глотками».
Затем, с 13 или 14 марта Константин Дмитриевич поправлял здоровье в Кисловодске, в санатории «Красные камни», куда ему Вера Викторовна шлет очередное письмо и сообщает, что Василий Дмитриевич с помощью Милаиды получил квартиру, радуется и обставляет ее мебелью. Здесь же читаем о запросах и ответах из редакций журналов «Молодая гвардия» и «Нева», о звонках из издательства «Советская Россия». Естественно, добрые вести радовали писателя, однако в ответном письме от 29 марта он пишет: «Из «Сов. России» я был нужен на предмет дачи согласия предложить «Момича» журналу (то ли «Волна», то ли «Полымя» – забыл), выходящему в Воронеже. Толстый журнал. Дескать, это для «Сов. Рос.» было бы весьма хорошо, ибо начальство чтит этот журнал и не уважает «Н.М.». Я пока отказал, а там видно будет».
Понятно, что речь шла о главном печатном органе Центрально-Черноземного книжного издательства журнале «Подъем», в котором, время от времени публиковались произведения курских авторов, причем с небольшими биографическими справками о них.
Вообще месяц март этого года в жизни Константина Дмитриевича был насыщен разными событиями, мероприятиями и встречами. Иногда приятными, иногда – не очень.
С 3 по 7 марта 1965 года в Москве проходил второй съезд писателей РСФСР, в работе которого, по-видимому, в качестве делегата от Литвы принимал участие и Константин Воробьев. В письме Нине Дмитриевне Костржевской от 16 марта он пишет: «Прохвостом я чувствовал себя из-за того, что не повидал ни Вас, ни маму. За все дни, проведенные в Москве, у меня по причине глубокого провинциализма и склонности в нетрезвом виде к сотворению различных мелких и средних чудес, буквально не было ясной минуты без «кумпаний», без словесных – слава Богу! – драк, знакомств и разрывов, признаний и отрицаний, удивлений и разочарований, – словом, все кончилось тем, что я купил книгу о Тухачевском (на обложке великолепный, гордый и смелый портрет его) и, заявив застолью в ЦДЛ о том, что «все вы полутатаре и унылые рабы серой посредственности, кроме вот этого маршала да еще одного парня (тут был учинен некий указательный знак), я ушел на вокзал и уехал».
Присутствовали на этом писательском форуме России и делегаты от Курской организации – надо полагать, ее новый руководитель Вячеслав Васильевич Тычинин и, возможно, довольно известный к тому времени спецкор ТАСС и писатель Александр Александрович Харитановский. С кем-то из них, судя по всему, произошел контакт Константина Дмитриевича, ибо в письме Виктору Астафьеву от 7 ноября этого года он пишет: «Я уже прощупывал почву насчет Курска. Но мне сказали, что тамошний секретарь обкома терпеть не может писателей, а рассчитывать там на жилье нельзя». И в этом же письме, что не менее важно, спрашивает: «А Носов – кто? Я не читал его».
Дальше этого вскользь проявленного интереса к Евгению Ивановичу Носову, о творчестве которого на съезде весьма весомо высказался в своем докладе Леонид Соболев, Константин Дмитриевич почему-то не пошел, и только через девять лет между ним и Носовым началась переписка, которая, к сожалению, вскоре по понятным причинам прекратилась.
А вот поведение Константина Дмитриевича в ЦДЛ и его демарш «ушел на вокзал и уехал», надо полагать, друзей ему не прибавил, а число недоброжелателей явно увеличил. Но это был его выбор…
В июле он в очередной раз побывал в Москве, о чем 12 числа пишет Н.Д. Костржевской, ставя во главу угла свои размышления о «Момиче»: «Если Вам интересно про «Момича», то судьба его пока – в таком свете: журнал «Молодая гвардия» изредка укреплял мою психику присылкой увесистого бумажного кирпича. Я изучал его и писал реляцию, за что мне присылали месяца через два-три от 25 до 37 рублей. Таким образом я утерял свою независимость и «Момича» обещал им. И дал. Там прочли, и случилось все то, что мне и хотелось: сказали, что это блюдо не для них. «Новый мир» на днях ответил, что это хорошо, но конец страшен. Надо что-то опускать. Конечно, я опущу, но окончательно еще ничего не известно. Они посоветовали снять «роман» и «книга первая», заменив это «повестью», ибо сюжетно вещь закончена. Ну и пусть».
Как видим, писатель готов прислушаться к советам редакторов и пойти на некоторый компромисс, чего раньше вообще не допускал.
В этом же письме Воробьев делится с Ниной Дмитриевной своими ближайшими планами: «Мне хочется сделать какой-то перерыв и написать лирико-современную повестуху «В какую вам сторону?». Это записки таксиста. Думается, что напишу ее легко и сравнительно – для меня – быстро».
Вскоре эта повесть выйдет из-под пера или, точнее, остро отточенного карандаша – так любил Воробьев работать со своими рукописями, – но будет иметь другое название – «Генка, брат мой…».
О своей неустанной работе над повестью «Друг мой Момич» Константин Дмитриевич пишет не только Нине Костржевской в Москву, но и Сергею Воронину в Ленинград и Виктору Астафьеву в Пермь. Правда, более сдержанно.
В августе 1965 года Константин Дмитриевич, будучи в Москве, знакомится с литературным критиком, а в недалеком будущем автором исторических книг «Суворов», «Кутузов», «Ермолов» и других Олегом Николаевичем Михайловым, некогда учившемся в Курском суворовском училище. И вскоре получает от него письмо, пролившее бальзам на сердце писателя. «Уважаемый Константин Дмитриевич! – пишет Олег Николаевич. – Мне по-человечески было приятно познакомиться с Вами в августе этого года. Но знакомство с Вашими произведениями ревизовало решительно все мое о Вас впечатление. Вы показались мне, как бы это сказать ловчей, компанейским, разговорчивым (с блестяще отлаженной, прямо-таки отполированной, искусно подаваемой автобиографией), веселым, разбитным, способным – и только. Но вот я прочел Ваш сборник… Есть там более слабое и более сильное. Но более слабое («Крик») – хорошо, а более сильное – три остальных повести – замечательно и по глубине, и по нравственной ценности, и по взгляду на народ, на человека, на историю. Вы большой национальный писатель, хотя и отсиживаетесь в Литве. Ваш прекрасный талант – редкость…». И дальше в этом же духе.
Не трудно догадаться, что эти эмоциональные комплементы в адрес писателя и его произведений появились у Михайлова после знакомства с книгой «У кого поселяются аисты», изданной в 1966 году. Только в ней были собраны воедино все четыре повести Воробьева. Но, главное, они появились сразу же по выходу этой книги, когда некоторые особо продвинутые литкритики по-прежнему злословили в адрес Воробьева, изощряясь друг перед другом в подборе ругательных эпитетов. А не в перестроечное время, когда на похвальные реляции «открылись глаза и изострились перья» у многих. Во все времена «дорого яичко ко велику дню», а не после оного…
Мало того, Олег Николаевич, как оказывается, уже подготовил положительные рецензионные статьи и для «Нового мира», и для 5-го тома «Истории советской литературы», и для сборника «Четыре фотографии», издаваемого в США.
Что же касается семейного достатка и благополучия Воробьевых, то, как вспоминает опять же Вера Викторовна, «в 1965 году на гонорар за сборник «У кого поселяются аисты» они купили машину «Москвич», и теперь Константин Дмитриевич мог на собственной машине ездить на рыбалку, в лес…»
1966 год в жизни Константина Дмитриевича Воробьева начался с весьма приятного события: в столичном издательстве «Московский рабочий» хорошим тиражом – 65 тысяч экземпляров – вышел в свет очередной сборник его произведений – «Дорога в отчий дом». В нем на 160 страницах (под мягкой обложкой) рассказы «Ничей сын», «Ермак», «Синель», «Дорога в отчий дом», «Подснежник», «Живая душа», «Гуси-лебеди», «Костяника», «Урок», «Солнечный блик», «У кого поселяются аисты», «Первое письмо» и «Настя».
В аннотации же сказано: «Константин Воробьев – автор широко известных повестей «Крик», «Убиты под Москвой», «Сказание о моем ровеснике», «Почем в Ракитном радости» и в предлагаемых вниманию читателя рассказах покоряет остротой и точностью художнического видения действительности, гражданской смелостью ее изображения, лаконизмом и яркостью письма. Герои К. Воробьева – земледельцы, военные, партизаны – подкупают своей целеустремленностью в борьбе за торжество светлых идеалов советского общества. Автор хорошо знает то, о чем повествует. Он идет от пережитого, от тех открытий, которые явились следствием его личных наблюдений».
Что ж, сжато, емко и верно по сути. К этому можно добавить лишь то, что большинство этих произведений – не только «следствие личных наблюдений», но и значительная часть собственной автобиографии писателя.
Большинство произведений сборника уже хорошо знакомы читателю по предыдущим публикациям и изданиям. Новинку представлял небольшой лирический рассказ «Костяника» как светлыми образами своих героев Саши Рогова и Наташи Серебряковой, так и опоэтизированным описанием лесного края осенней порой. Судите сами: «Полдня я пролежал в лесу на круглой полянке, поросшей вереском и отцветшим зверобоем. Пахло крепким настоем деревенского чая, грибами и ладаном…». Или вот эти строки, описывающие лесную ягоду костянику: «…ее ягоды похожи на светящиеся капли гречишного меда. Костяника… Русская ягода… Брызги летнего солнца…»
Кроме появления сборника «Дорога в отчий дом», в этом году журнал «Нева» в пятом номере опубликовал очерк «Рассказ о большом друге», «Учительская газета» – рассказ «Большой лещ». Не забывала любимого автора и газета «Советская Литва», представившая свои страницы таким его произведениям, как «Скит на лесной поляне» – отрывок из «Момича» (15-17 февраля), «Немец в валенках» (26-28 июля), «Большой лещ» (21 августа) и «Трое в челне» (26 ноября).
О «Рассказе о большом друге» мы уже упоминали выше – он о Юлиусе Фучике, чешском писателе и друге Советского Союза. «Большой лещ» – о белом и черном в душе послевоенных подростков, оказавшихся без пригляда и скатывающихся на скользкий путь преступлений, о чуткости взрослых и немножко… о рыбалке и природе. Рассказ «Немец в валенках» продолжает воспоминания автора об ужасах плена и… разности немцев-охранников: бывший крестьянин Вилли Броде не только враг, но и жертва войны. «Трое в челне» – о рыбалке и отношениях между детьми и взрослыми. Тема нравственного и духовного воспитания подрастающего поколения по-прежнему будоражит ум писателя.
Однако большой радости от публикаций этих новых произведений, как случалось раньше, у Воробьева уже не наблюдалось. Дело в том, что летом в Москве цензура зарезала выход повести «Мой друг Момич» в журнале «Новый мир» и в новом его сборнике поветей и рассказов, подготавливаемом в издательстве «Советская Россия». Мало того, готовый набор сборника в «Советской России» был рассыпан, верстка прекращена. Редактор Инга Николаевна Фомина за принятое ею решение поставить эту повесть в сборник получила выговор и подверглась критике за близорукость, отход от партийных норм и соцреализма. Это стало настоящим ударом для писателя, привыкшего к тому, что его произведения, пусть и с редакторскими правками, но публикуются с первого захода, если не в одном, так в другом журнале. А тут сразу – в двух солидных издательствах, на которые он так рассчитывал…
28 июля 1966 года в письме к Инге Фоминой Константин Воробьев, не скрывая обиды и горечи от свершившегося, обращается: «Пожалуйста, напишите мне подробно, что произошло с книгой. Я, к сожалению, не могу приехать, я совершенно потерян… Я хотел бы знать, кто именно запретил книгу. Что это значит, кроме того, что я знаю? Дело в том, что я не могу представить в дальнейшем свою судьбу как писателя. Я похож на человека, бегущего под уклон с ножом в спине».
То ли Фомина сообщила, кто был инициатором «рубки» сборника, то ли прошла информация из других источников, но уже 25 ноября этого года в письме к другу-единомышленнику из издательства «Советский писатель» Нине Костржевской Константин Дмитриевич среди прочего пишет: «Я мог бы Вам сейчас, например, наплакать полный фартук ядреных и горячих слез о многом и разном, что прибило меня в конце концов в редакцию газеты. Я сижу и служу, так как Туркин взял и рассыпал уже подписанный к печати сборник моих повестей, куда входил «Момич»…».
Вера Викторовна Воробьева, являющаяся очевидцем тех, мягко говоря, горьких для писателя событий, о том, что творилось в его душе, пишет: «Константину Дмитриевичу повесть «Друг мой Момич» была особенно дорога: он считал, что этой вещью выполнил гражданский долг, ибо сказал правду о гибели русской деревни в то время, когда коллективизация восхвалялась средствами массовой информации, в том числе ей пели гимны и признанные мастера слова, зарабатывая на этом и почет, и блага.
…И хотя, казалось, он мужественно выдержал этот двойной удар, упорно продолжал писать новую книгу, но ощущение себя с ножом в спине стало неотступным, гнетущим, глубоко затаенным. В августе этого года Константину Дмитриевичу пришлось снова идти служить в «Советскую Литву».
Вера Викторовна… Вера Викторовна, как мне видится, была одной из немногих жен писателей, которая свою личную жизнь видела только через призму жизни супруга и делала все от нее зависящее, чтобы жизнь любимого ею человека была как можно светлее и творчески продуктивнее, уютнее и комфортабельнее. И при каждой опасности, возникавшей над семьей или супругом, она первой подставляла свое плечо, чтобы смягчить тяжесть удара.
Белгородский писатель Леонид Малкин, хорошо знавший чету Воробьевых, сообщает: «Припомнилась проповедуемая моим другом теория горохового мешка. Литератору, утверждал он, необходимо только свободное время, ну и мешок гороха, который бы освободил его от забот о хлебе насущном. Не помню, как относилась к этой теории милая Вера Викторовна – верный Костин друг и мать его детей. Во всяком случае за все время нашего знакомства, а посещал я их довольно часто, я никогда ни единого раза не видел выражения недовольства на ее лице, не слышал раздраженного слова. Взаимоотношения в их семье удивляли и были приятны ровностью, доброжелательностью и интеллигентностью. Вера Викторовна первой признала писательский талант Константина Воробьева, первая поверила в него, утверждала в этой вере и Костю, когда сомнения одолевали требовательного сверх меры писателя. …Уж она-то понимала необходимость самоограничений и самоотречения для писателя и изо всей силы старалась создать условия для творческой работы».
И вот в очередной раз эта маленькая, хрупкая и в то же время великая и святая женщина, не забывая о собственной работе и о воспитании детей, поддержала мужа в трудную минуту, в минуту душевной боли, обиды и разочарования. Она не только подставила ему плечо, но и согрела его теплом своего внимания и обаяния, добрым словом и лаской сердца, повседневной заботой и ненавязчивым советом, оптимизмом и верой в лучшее.
О том, что представлял для автора «Момич» и почему автор так переживал за его судьбу, лучше всех, на мой взгляд, выразился Михаил Чеботаев. «Друг мой Момич» – одна из самых исповедальных и художественно совершенных повестей Воробьева, смыкающаяся во многом с вещами А. Платонова, – пишет он. – Она опять же о двадцатых и тридцатых годах в деревне - коммунах, коллективизации и голоде, трагедии раскулачивания. Все-все происходящее в ее рамках исключительно значимо и впечатляюще для повествователя, подросткак Сеньки Письменова, окружение которого – Момич, тетка Егориха, Зюзя, Голуб и другие сельчане – воплощает в своих деяниях противостояние сил добра и зла. Осознанные и подсознательные симпатии героя-подростка оказываются в большинстве ситуаций не соответствующими партийным, узаконенным оценкам острейших социальных коллизий. – И делает вывод: – Отсюда и соответствующее – настороженное и явно негативное – отношение к рукописи подавляющего большинства рецензентов».
К этому можно лишь добавить то, что и финал повести необычен: в годы военного лихолетья Момич, изрядно претерпевший от советской власти, не к немцам на службу пошел, а встал на защиту советской страны и был казнен немцами за связь с партизанами.
Чтобы обида была не столь острой, Воробьев глушил ее не водкой, как многие его современники – русские советские писатели, испытавшие нечто подобное в своей литературной судьбе, – а упорной работой над новыми произведениями. Да и бороться за любимого «Момича» не прекращал. Уже 19 сентября в письме от И.Н. Фоминой он сообщает, что послал в издательство «Советская Россия» новый вариант заявки на издание книги. Речь идет о сборнике повестей, верстка которого была приостановлена. А с Н.Д. Костржевской в уже упоминаемом выше письме делится своими планами на ближайшее будущее, в том числе пишет ей о том, что «Момича» (пусть и в сокращении и под новым названием «Тетка Егориха») все же опубликуют в «Новом мире».
Кроме того, в конце декабря он просит Фомину «благожелательно отнестись к его «Чарли Барклею» и киноповести «Я слышу тебя» и приобщить их к сборнику, если тот будет издаваться».
Жизнь продолжалась, но уже… иной, отличной от прежней.
Но вот 1966 год, принесший столько огорчений и разочарований писателю, канул в Лету. Наступил новый 1967 год. На этот раз судьба не стала испытывать Воробьева на прочность и выдержку, и уже в начале года в Москве вышел сборник «Повести. Рассказы», а в Вильнюсе, в издательстве «Вага» – «Тетка Егориха».
В книге «Повести. Рассказы», изданной «Советской Россией», были уже известные рассказы «Большой лещ», «Костяника», «Живая душа», «Волчьи зубы», «Гуси-лебеди», «Дорога в отчий дом», «Ничей сын», «Хи Вон», «Ленька», «Первое письмо» и «У кого поселяются аисты». А подборку повестей представляли «Одним дыханием» и «Я слышу тебя».
И хотя книга вышла в добротном переплете, и ее тираж был приличным, но осадок обиды остался и давал о себе знать. 26 февраля в письме к Н.Д. Костржевской Воробьев отзывается о ней довольно пренебрежительно и уничижительно: «Книжицу, вышедшую по Вашей милости, посылать не хочу Вам – уж больно она ничтожна и стара».
В сборнике, изданном в Вильнюсе» «Вагой» 30-тысячным тиражом, кроме повести «Тетка Егориха», были рассказы «Штырь», «Дорога к мужеству пролегла здесь», «Разведка боем», «Немец в валенках», «Большой лещ», «Трое в челне», «Картины души», «Рассказ о большом друге», «Люди в лесу» и «Зимняя сказка». Большинство представленных рассказов, как видим, новые, в том числе написанные в предыдущем году, не самом благоприятном в жизни писателя.
Рассказ «Штырь» по замыслу автора должен был войти одной из глав в ненаписанный им роман «Серебряная дорога», но так и остался самостоятельным произведением о человеке, одаренном поэтическими способностями, гуманном, мятущемся в поисках смысла жизни и принявшем, наконец, сторону «красных». Рассказ был написан еще в 1960 году, опубликован в газете «Советская Литва»», но в сборник включен впервые.
Рассказ «Дорога к мужеству…» тематически относится к той же серии рассказов о войне, что и «Разведка боем» и «Немец в валенках» – повествует о русском человеке, любящем свою Родину и готовом самоотверженно сражаться за нее с любым врагом и в любых, даже самых невыгодных условиях и ситуациях.
Небольшой рассказ «Зимняя сказка» относится к так называемым бессюжетным произведениям и больше похож на лирический этюд, в котором главный герой – сам автор, попавший в окружение случайных, но наполненных добротой людей. Только вопрос: бывает ли такое даже в сказочный предновогодний день?.. Не выдает ли автор желаемое за действительность?..
«Картина души» – размышления автора о человеческих судьбах, в том числе, косвенно, о собственной. А тему «Человек и природа» продолжает очерк «Люди в лесу».
Но еще до появления книги «Тетка Егориха» у Константина Дмитриевича состоялась вторая встреча с писателем Александром Твардовским, итог которой позже будет подведен в статье «Вызывает Твардовский». В статье рассказывается, как автора «Момича» вызвали на заседание редколлегии «Нового мира» и там долго «коллективно, аккуратно, на высшем уровне корректно и доказательно» избивали его, но все же решающими и главными стали слова Твардовского, произнесенные уже наедине: «Так вот. Повесть надо спасать. Надо…». И далее Воробьев со всей присущей ему искренностью сообщает: «Александр Трифонович, вдруг преобразившийся и ставший каким-то осторожно-ласковым, доступным и понимающим, всю мою отцовскую боль над погибшим дитём, в течение полутора часа указывал, советовал, объяснял, учил меня, как спасти мою «Тётку Егориху».
И как показало развитие творческой деятельности Константина Воробьева, на этот раз он внял советам мэтра.
Кроме книг, в 1967 году имелись и другие публикации писателя, причем в разных издательствах. Так, рассказы «Картины души» и «Гибель сердца», а также отрывки из повести «Рассказ таксиста» («Генка, брат мой…») напечатаны в газете «Советская Литва». Рассказ «Немец в валенках» не без помощи Виктора Астафьева опубликован в 9-м номере журнала «Урал». «Литературная газета» обратила внимание на рассказ «Штырь», поместив его на своих страницах. А журнал «Звезда», на который почти не рассчитывал Воробьев из-за его идеологической направленности, в 10-м номере познакомил читателей с рассказом «В куцем челне», более известном как «Трое в челне».
Еще в этом году Константин Дмитриевич ведет активную переписку с Н. Костржевской, О. Михайловым, С. Ворониным и прочими корреспондентами. В письмах не только делится своими размышлениями о состоянии современной литературы, творческими планами, но и отзывами на произведения других советских авторов, часто весьма колкими и нелестными. Перепадает и его хулителям – И. Гринбергу, Г. Бровману и другим.
Как уже говорилось выше, жизнь писателя в плане литературного творчества и выхода его книг после конфуза с «Момичем» постепенно стала налаживаться. Правда, столичные издательства, куда он отправлял свои произведения, проявляли настороженность, а некоторые, как он пишет в письмах к Сергею Воронину и другим своим корреспондентам, возвращали, «не распечатывая пакета». Гнетуще действовала на Константина Дмитриевича и удаленность от России: уже с 1964 года он постоянно пишет в письмах, что хочет покинуть Литву, житье в которой называет чужбиной, и думает о пристанище то в Новгороде, то в Курске, то в Рязани, то в Пскове, то в Воронеже. Но оторваться от Вильнюса и Литвы, где здравствует, получает награды и всем Союзом писателей заправляет старый недруг Межелайтис, все как-то не получается. То одно, то другое мешает этому.
«Желание перебраться в Россию постоянно одолевало его, – вспоминала позже Вера Викторовна, –обостряло чувство одиночества».
Возможно, в это время появляется его очерк «Скривившаяся линия» о росте литовского национализма и начале пренебрежительно-надменного отношения аборигенов к пришлым русакам, построившим у них заводы и фабрики, давшими новый импульс развитию культуры.
В 1968 году новых книг у Константина Воробьева не вышло – он был занят завершением повести «Генка, брат мой…» и первыми главами вновь начатого большого произведения, названного им как «Чем пахнет чабрец».
Вспоминая это время, Вера Викторовна пишет: «Идея новой повести «Чем пахнет чабрец» вынашивалась еще в 1968 году. Он часто рассказывал о повести, говорил, что хочет написать о том, что в нашем обществе все достойное, благородное, честное, искреннее, будь то дружба, любовь, собственное понимание жизни, индивидуальность в поведении – все обречено на неминуемую гибель».
Однако прежнего азарта творчества уже не было. Поэтому в работе над повестью случались длительные перерывы. Паузы заполнял либо походами в лес, либо рыбалкой. Если паузы затягивались, принимался за очерки и рассказы. Так были написаны «Чертов палец» и «Уха без соли».
В этом году в газете «Советская Литва» Константин Дмитриевич опубликовал рассказы «Два Гордея», «Уха без соли» и «Чертов палец». Газета союзного значения «Сельская жизнь» предоставила свои страницы рассказу «Костяника», а журнал «Звезда» в 10-м номере – «Двум Гордеям».
Рассказ «Чертов палец» продолжает череду произведений-воспоминаний автора о малой родине, в том числе и тех, в которых сюжет начинается с прибытия повествователя в родные края. В нем переброшен мостик из спокойных шестидесятых в приснопамятные тридцатые.
Рассказы «Два Гордея» и «Уха без соли», как и некоторые другие произведения Воробьева, начинаются с поездки рассказчика на рыбалку, но тут же круто меняют сюжетную линию и уже поднимают проблемы нравственности, духовности и гуманизма, проблемы поведения людей в разных ситуациях. Например, в рассказе «Уха без соли» автор сводит нос к носу бывших узников немецкого лагеря смерти с их охранником-полицаем, избежавшим расстрела и отбывшим срок наказания за свои черные деяния. Непростой психологический пассаж: как поступить?..
Довольно часто подобным литературным приемом пользовался и Евгений Иванович Носов, который, кстати, к этому времени уже издал 11 персональных книг и не менее двадцати раз опубликовался в коллективных сборниках и журналах, в том числе таких, как «Молодая гвардия», «Огонек», «Подъем», «Новый мир» и «Наш современник».
В 1968 году Константин Дмитриевич прекратил переписку с Н.Д. Костржевской, которая для него в сфере издательства книг так ничего путного и не сделала, подменив дело пустой болтовней, но продолжил с В. Астафьевым, И. Фоминой и С. Ворониным, а также начал с писателем из Воронежа Юрием Гончаровым.
В письмах к старому другу Сергею Воронину и новому – Виктору Астафьеву он делится планами о переезде в Псков, где участвовал в семинаре для начинающих авторов. В переписке с И.Н. Фоминой язвительно отзывается о романе Вадима Кожевникова «Щит и меч» и с восторгом о книге Ю. Гончарова «Дезертир»: «Гончарова я впервые прочел в Друскининкае. Это была изданная Вами, сударыня, книга «Дезертир». На библиотечных полках, захламленных разными там «Огнями и мечами», «Сыновними бунтами» и прочей какалатурой, книжка эта сияла своей действенной нетронутостью – она была чиста, как женская слеза по мужской верности…».
В этом же письме (от 16 апреля) он сообщает ей, что в Праге на чешском языке вышел сборник его рассказов «Лебеди», и сожалеет, что гонорара, который ему в сложившихся обстоятельствах был бы не лишним, из Чехии не востребовать.
А с Юрием Даниловичем Гончаровым не только обсуждает в положительно-хвалебных тонах «Дезертира» и «Неудачу», но делится своими планами о переезде в Псков, пренебрежительно отзывается о романе «Щит и меч» и сообщает о встрече в Москве с Астафьевым. «Я недавно был в Москве, – пишет довольно пространно он 10 декабря. – Дела мои там хмурые, но удивить меня этим трудно – заматерел. Между прочим, встретился я там с Виктором Астафьевым, добро поговорили о Вас, о Евгении Носове – моем земляке».
Эти строки наводят на грустные размышления: Воробьев хорошо знал, что Евгений Носов – земляк-курянин, о нем он говорил с Астафьевым не раз и не два, но почему-то написать ему письмо в Курск все никак не смог… Стеснялся, что ли…
В 1969 году дело с публикациями больших произведений Константина Воробьева пошло на поправку. Во-первых, в Вильнюсе, в издательстве «Вага» 25 тысячным тиражом вышел 424-страничный иллюстрированный художником Р. Жукасом сборник с оптимистическим названием «Цена радости». В нем впервые была опубликована повесть «Генка, брат мой…», причем без каких-либо редакторских купюр и исправлений. Кроме «новичка» были и другие повести – «Крик» и «Почем в Ракитном радости». Весомую разнотематическую и многоцветную по идейно-художественному наполнению гирлянду рассказов представляли «Синель», «Ермак», «Белая ветка», «Волчьи зубы», «Костяника», «Чертов палец», «Два Гордея», «У кого поселяются аисты», «Первое письмо» и «Настя». Как видим, здесь не только полюбившиеся читателя «Синель», «Ермак» или «У кого поселяются аисты», но и «Чертов палец», на который почему-то окрысились столичные критики.
Во-вторых, журнал «Наш современник» хоть и с сокращениями, но также в первом номере опубликовал повесть «Генка, брат мой…», а газета «Сельская жизнь» напечатала рассказы «У кого поселяются аисты» (4 января) и «У ночного костра» (22 февраля).
Повесть «Генка, брат мой…» интереса у издателей не вызвала да и критикой осталась почти незамеченной. Игорь Дедков, проанализировавший многие произведения писателя, о ней выразился так: «Это рассказ Володи о себе и Генке. Рассказывается обо всем молодо, откровенно, иногда – с бравадой, но чаще всего – с затаенной горечью». А идейно-художественную сторону повести видит в том, что «…у Генки и Володи присутствует естественное желание утвердить себя в жизни, «уравнять шансы», забыть уныние бедности и одиночества и доказать прежним распорядителям их судеб, что они вышли, черт побери, в люди и могут себе кое-что позволить».
Наверно, в этом есть свое зерно истины, но мне почему-то кажется, что в этой повести изображен кусок жизни известных Константину Воробьеву людей – его сына Владимира и племянника Геннадия от сестры Татьяны. На это указывают такие факты-доказательства: во-первых, все произведения Воробьева либо автобиографичны, либо написаны по следам наблюдений и личных впечатлений; во-вторых, имеется замечание Веры Викторовны Воробьевой о том, что «повесть «Генка, брат мой», конечно, вобрала в себе отголоски их взаимоотношений». Имеются в виду взаимоотношения дяди и племянника.
Если же исходить из этого, то повесть «Генка…» – очередная большая глава в романе-эпопее Константина Дмитриевича о себе, о времени, о своих ровесниках и близких родственниках, который он писал с тех самых пор, когда взялся за перо. А главами этого романа-эпопеи являются не только повести «Сказание о моем ровеснике» или «Убиты под Москвой», но и такие рассказы, как «Ленька» и «Настя», как «Ничей сын» и «Ермак», как «Синель» и «Волчьи зубы», как «Живая душа» и «Первое письмо».
Выход новой книги и произведений в журнале и газете вроде бы дает надежду на то, что тучи, собравшиеся над лысеющей (по его же определению) головой писателем, разошлись и литературное небо, как и житийно-бытовое, просветлело. Однако это не совсем так и даже совсем не так. В письме Инге Фоминой 29 марта он пишет: «В Воронеже, как чую, ничего не выйдет, ибо ворота там сделаны по типовому же чертежу, но плюс в расчете на рост местных гавриков, а я гаврик чужой». Об этом же пишет и Виктору Астафьеву 26 декабря: «Юра Гончаров пытался мне помочь издаться в Воронеже, но из этого ничего не вышло. Говорят, что надо писать так, как, скажем, Кочетов или Бабаевский. Но это же надо уметь так писать!»
Впрочем, есть и официальный отказ редакции Центрально-Черноземного книжного издательства публиковать произведения Константина Воробьева. Датирован он 1 августа 1969 года.
А еще до этого, 4 февраля, сотрудник журнала «Новый мир» Е. Дорош дает развернутое объяснение, почему журнал не может опубликовать «Чертов палец»: «К сожалению, и «Чертов палец» журналу не подошел. Кроме меня, рассказ читал еще А.И. Кондратович. Мы оба сошлись на том, что рассказ – вернее, все персонажи его, за исключением художника, – написан точно, выразительно, однако общая картина несколько тенденциозно смещена…». И так далее, и так далее…
Добавляли писателю печали и сообщения родственников о поведении брата Василия, которому в то время было далеко за сорок пять и который, по мнению Константина Дмитриевича, «несколько подзапоздал с устройством своих житейских дел», нигде не работает и надеется на издание своей книги. По-видимому, речь идет об исследовательской работе Василия Дмитриевича по «Слову о полку Игореве». Выясняется также, что и сын Василия Дмитриевича, Алексей, или Лёнька, как величает его Константин Дмитриевич в письме к сестре Милаиде 29 декабря, «тоже не работает серьезно, получает 40 рублей, а этого и для кошки не хватит». И в какой уже по счету раз Константин Дмитриевич, сам находясь «на мели», шлет Василию деньги – 25 рублей. Больше просто не мог наскрести.
А тем временем семья Воробьевых разрослась до 8 человек. «…у меня сейчас семья на 8 душ, – сообщает писатель Милаиде, – Наташка вышла замуж, есть ребенок, живут со мной, потому что нет квартиры». И ему надо было думать, как ее содержать. Ведь расходы немалые: сыну Сергею 14 лет – надо одеть-обуть, чтобы выглядел не хуже других; супруга поступила в аспирантуру – опять расходы. Да и о внучке как забудешь – то одно, то другое покупать требуется…
Отрадой, где можно было отвести душу и отдохнуть от забот, являлась лишь переписка с друзьями и земляками-нижнереутчанами. 4 апреля Константин Дмитриевич написал большое и светлое письмо директору Нижнереутчанской школы Николаю Ефимовичу Воробьеву, которому он послал еще и одну из своих книг. Это говорит о том, что на малой родине о писателе-земляке не только хорошо знали, но уже интересовались его творчеством, что важнее.
Не принес писателю облегчения и 1970 год: печатать его не хотели, работа над повестью продвигалась трудно. Согласно воспоминаниям Веры Викторовны, Константин Дмитриевич «писал ее с длительными перерывами, нервничал, часто ему казалось, что пишет не о том, не раз порывался бросить. …Настроение Константина часто менялось. Он долго не мог сделать окончательный выбор в пользу того или иного развития сюжета…».
Сам же в письме Инге Николаевне Фоминой 7 января, извиняясь за задержку обещанной работы для книги, пишет: «Повесть невелика – листов шесть, как и подобает хорошей повести. Тут дело в том, что вот уже несколько месяцев я потихоньку спячивал с ума. Выражается это в том, что сплю 2-3 часа – меньше, чем Наполеон: тот удовлетворялся четырьмя. И в правом ухе у меня засел – денно и нощно – кузнечик, что-то похожее на часы. И это никогда не проходит. И я с усилием заставляю себя жить, отвечать (а не рычать) на вопросы и т.д.».
О своей работе над повестью Константин Дмитриевич сообщает и в декабрьских письмах воронежскому писателю Юрию Гончарову. Так, 3 декабря он сначала сетует на то, что «дважды неузнаваемо для себя я был тиснут в «Современнике» оскоплённо, оглуплено, с купюрами в треть». И далее – уже о самой работе над повестью: «Второй год пишу повесть. Задумана она была чисто и смело, но внутренний стражник все время придерживает мысль и вырывает карандаш. Тогда наступают недели тоски и бессилия, бессонницы и терзания».
А в письме от 27 декабря спрашивает Юрия Гончарова, как тому пишется: легко или трудно. О себе же сообщает: «У меня это сплошное мучительство. Ненавижу стол, стул, белый лист бумаги. По три дня над страницей». Еще из этого письма узнаем, что Константин Дмитриевич наконец-то пообщался с Евгением Носовым: «В моем Курске живет отличный парень – Е. Носов. Недавно он звонил мне из «Современника», говорил о Вас очень задушевно и добро. Надо было бы укреплять связи нам, но живу я черт-те где, что-нибудь путное, написанное там, дома, попадается редко. А Носов – хорош, хотя читал я его очень мало».
Из этих строк видно, что личное знакомство двух мастеров художественного слова, двух земляков-курян – пусть и по телефону – состоялось. И остается сожалеть о том, что они не смогли развить телефонное знакомство до дружеских встреч, крепких мужских объятий и многочасовых бесед с глазу на глаз. Ведь поговорить им было о чем…
Полагаю, что отдушиной в эти непростые для Константина Дмитриевича дни стала переписка с молодым литературным критиком Юрием Томашевским, заинтересовавшимся творчеством писателя. Юрий Владимирович родился в 1932 году в семье писателя Владимира Ставского. В 1943 году лишился отца, погибшего на фронте, а в победном 1945 – матери. Союзом писателей СССР был направлен в Московское артиллерийское подготовительное училище – некий аналог Суворовским военным училищам. Затем, идя по стезе военной службы, закончил Рязанское артиллерийское училище и два года служил лейтенантом в городе Черняховске. Но здоровье не позволило продолжить службу, и он был комиссован из рядов Советской Армии. Поступив на факультет журналистики МГУ, он успешно закончил его и стал работать литературным критиком в «Учительской газете». Затем – в «Литературной газете», журнале «Смена» и издательстве «Советский писатель». А в 1965 году назначен на должность секретаря Комиссии по литературному наследию М.М. Зощенко.
И хотя Томашевский был моложе Воробьева на 13 лет, но в их начальной судьбе было достаточно схожестей: не очень благополучное детство, армейское лейтенантство, не по собственной воле выход на гражданку.
Работа литературным критиком в газетах и издательствах стала основной причиной знакомства Юрия Владимировича с произведениями Константина Дмитриевича, которые его заинтересовали. 25 мая 1970 года он по собственной инициативе пишет письмо Воробьеву, в котором среди прочего извиняется за то, что редакции извращают его рецензионные статьи до неузнаваемости. «Как-то в «Учительской газете» была напечатана моя рецензия на повесть «Генка, брат мой». Из нее вытравили все, что можно было вытравить, – с явной горечью и искренностью сетует он. – Её обкорнали и заправили так, что я горел от стыда, когда думал о том, что она, наверно, покажется Вам на глаза. Дело это давнее, но у меня до сих пор сохранился неприятный осадок».
С этим письмом и извинениями за статью в «Учительской газете» Юрий Томашевский прислал Константину Дмитриевичу свою новую статью, написанную им по запросу Вильнюсского издательства. (По-видимому, на книги «Тетка Егориха» и «Цена радости».)
В ответном письме 7 июня Воробьев благодарит Томашевского за «теплое человеческое письмо, за мужественную и честную статью». «Мне, как Вы сами понимаете, неловко разбирать ее достоинства, но я могу и хочу признаться Вам, что испытал чувство радостного удовлетворения от своего невеселого, пасмурного труда, раз он вызвал в чьем-то родственном сердце такой отклик и поддержку, – весьма растроганно пишет Константин Дмитриевич. И далее… спешит успокоить Юрия Владимировича: – Со своей стороны я хочу утешить Вас – не огорчайтесь, пожалуйста, тем, что этот труд Ваш пропал даром. Во-первых, солнце еще много-много раз будет всходить и всходить на востоке, а, во-вторых, как известно, не все рукописи горят».
И когда Томашевский 1 июля сообщает Воробьеву, что «пристроить» статью, о которой речь шла выше, ни в «Сибирских огнях», ни в «Новом мире» не удалось, тот в своем ответном послании 7 июля вновь успокаивает его и приглашает в гости.
Так зародилась дружба между писателем и литературным критиком. Много лет спустя дочь писателя, Наталья Константиновна, подчеркивая роль Томашевского в судьбе отца, отметит, что «он первым стал писать об отце, показывал людям его книги», а после смерти родителя «он заменил отца».
Что же касается публикаций произведений в 1970 году, то Константину Дмитриевичу удалось опубликовать лишь один-единственный рассказ «Уха без соли». И то на закате года, в 11 номере журнала «Наш современник». В письме к Юрию Томашевскому от 2 октября он пишет: «В 11-м номере идет мой рассказ «Уха без соли». Соли, понятно, в рассказе не осталось, но, как вы понимаете, с голоду съешь всякое».
И здесь же сообщает, что в первом номере журнала «Наш современник» планируется его новая повесть. Название повести не указывает, но речь идет о повести «Вот пришел великан», ранее упоминаемой как «Чем пахнет чабрец».
Так закончился для писателя 1970 год.
Если на политическом Олимпе страны особых перемен не наблюдалось, то на малой родине писателя они имели место: «не любящего писателей» первого секретаря Курского обкома партии Леонида Гавриловича Монашева (1914-1995) сменил уроженец Кореневского района Александр Федорович Гудков (1930-1992). Наверное, не безынтересно, что с мая 1960 по июль 1961 года Александр Федорович был председателем Медвенского райисполкома.
Курской писательской организацией в это время руководил Александр Александрович Харитановский (1923-2017), а писательская организация насчитывал в своих рядах 11 человек. (Поэты – Н. Корнеев и Е. Полянский; прозаики – И. Баскевич, Ф. Голубев, М. Горбовцев, М. Козловский, В. Малыгин, М. Обухов, Е. Носов, В. Тычинин и А. Харитановский.)
Здесь друг друга едят и тем сыты.
Рассказ должен быть нарядным; я не люблю видеть нагой не только повесть, но и женщину.
К. Воробьев
ВЕЛИКАН И ПИГМЕИ
И хотя в 1971 году колхоз «Путь к новой жизни», как шутливо величал свою большую вильнюсскую семью из девяти человек, Константин Дмитриевич в письме к сестре Милаиде, прекратил свое существование, радостных событий в жизни Воробьева было мало. (О том, что и семья сократилась до трех человек – самого писателя, его супруги и их сына-школьника Сергея, –пишет Вера Викторовна в не раз уже цитируемой ее работе-очерке «Розовый конь».) А как радостям быть, когда в мае умерла мать писателя Марина Ивановна, перед этим долгое время болевшая, – и были непредвиденные ни одним экстрасенсом трудности с ее похоронами.
О похоронах матери, полных драматических обстоятельств, выпавших на долю писателя, он сообщает в письме от 18 мая Юрию Гончарову в Воронеж: «Сроду не думал, что для этого существует такая нелепая и гнусная крепостная стена препятствий, сооруженная каким-то скопищем лохматых безбожных и беспощадных людей. …Мы воистину великие мастера создавать для себя трудности, чтобы затем преодолевать их. Я буквально валюсь с ног!».
А в письме к Ю.В. Томашевскому, датированному 15 июлем, Воробьев сообщает: «9 мая я снова был в Москве. Умерла мама. Хоронил я ее на Ваганьковском. Это было тяжело и страшно. Я еле притащился в Вильнюс. Долго хворал сам. И духом и телом».
В этот же день он пишет письмо сестре Милаиде, которую благодарит за ее старания, а также и увещевает по поводу ссоры последней с неким Чечеткиным из-за могилы родителей. В конце же письма предсказывает свою кончину: «Я чувствую себя скверно. Видно, скоро и мне придется собирать в ту дорогу свои бренные пожитки».
Но более пронзительно, до замирания сердца от душевной боли и обиды за свою и нашу всеобщую беспомощность и неустроенность бытия, о смерти матери и ее похоронах написано писателем 31 августа в дневнике под рубрикой «Заметы сердца». Не привести ее в качестве примера хотя бы частично – вопиющая несправедливость в деле характеристики Воробьева как человека и писателя. Да и сама эта «Замета сердца», или очередная зарубка на сердце писателя, что более точно, вещь высокохудожественная и в психологическом плане, на мой взгляд, под стать «Седому тополю» или «Крику». А потому – читайте и поражайтесь: «В этом году, 9 мая, умерла мама. Когда-нибудь я напишу, как хоронил ее в Москве на Ваганьковском кладбище, как 9-го вез ее в гробу из Каширы на «газике». Шофер был пьян. Я с великим унижением нанял его за 40 рублей, и всю дорогу до Москвы он пел похабные песни, а перед Москвой, убоясь автоинспекции, отказался ехать. Была уже ночь. Я сказал, что у меня есть таблетки, уничтожающие запах водки, и дал ему несколько таблеток валидола. Он съел их и поехал. А в Москве некуда было деться. Шофер потребовал снимать гроб, – ему надо было до утра незаметно поставить машину в гараж. Я решил снять гроб на кладбище и там дождаться утра, но оно оказалось закрытым на замок. Я плохо соображал, сердце отказывало. За 10 рублей шофер согласился поехать от кладбища к моргу на Пироговской. Там я долго звонил. Наконец вышла дежурная девица. За десятку она согласилась принять гроб с мамой, но чтобы в восемь утра я забрал его. Как я сгружал гроб! Как это все было!..» И далее в том же духе.
Если ты не толстокож и в меру эмоционален, то без слез или хотя бы тяжкого вздоха читать эти строки не сможешь. Это просто невозможно. И приходит понимание того, что мы, люди, запускающие космические корабли, – по-прежнему мошки перед судьбой и даже отдельными жизненными обстоятельствами…
Естественно, не доставило радости писателю и известие, что в Вильнюсском пединституте «зарезали» диссертацию супруги. «Зарезали», по ее мнению, из-за «обострившегося в институте интриганства», но, скорее всего, из-за того, что Вера Викторовна была русской и этнически, и по духу, а в институте, как и в других учреждениях Литвы уже расцветал махровым цветом воинственный национализм. И если от этого известия, долгое время скрываемого Верой Викторовной, на больном сердце писателя не появился очередной шрам-рубец, то печальные мысли уж точно продолжали множиться и множиться, терзая жгучим пламенем мозг и непрерывно стотонно давя на черепную коробку.
Полагаю, что и не состоявшаяся в этом году переписка с Евгением Носовым, на которую так надеялся Константин Дмитриевич, не доставила ему бодрости и удовлетворения. В письме к Гончарову 3 апреля на данную тему он пишет с плохо скрываемой досадой и даже обидой, в том числе и на себя: «К этому примешивается еще досада на свою вполне ребяческую выходку: однажды зимой мне позвонил из «Современника» Е. Носов. Он первым перешел на «ты» (мы ведь земляки), сказал доброе слово о Вас – «человек со вкусом», сообщил мне свой адрес в Курске, и я написал ему несколько несдержанное письмо по отношению к «Современнику», на которое он не ответил. Очевидно, оно оцарапало его как члена редколлегии. Но возможно и другое: я признался ему, что очень мало читал его, а так как все мы, пишущие, люди-человеки, и у многих из нас непотребно увеличен в мозгу «бугор» славы и самооценки, то допустимо, что я нечаянно причинил боль этому бугру Жени Носова. Жаль, что все вышло так дурно».
Светлыми пятнами в серости будней жизни на чужбине, бесконечной череде бытовых неурядиц и творческой неудовлетворенности для писателя являлись, надо полагать, письма его немногочисленных друзей – Юрия Гончарова, Инги Фоминой, Сергея Воронина, Юрия Томашевского и некоторых других, как, например, Сергея Викулова. В письмах он не только изливал душу, но и говорил о своих творческих планах, давал советы, а то и хлопотал за кого-нибудь из начинающих писателей. Да-да, и такое имело место.
Светлым проблеском стал, на мой взгляд, и выход 30-тысячным тиражом его новой книги-повести «Вот пришел великан…» в Вильнюсе (в издательстве «Вайздас»). Хотя, судя по письмам друзей, Константин Дмитриевич, наученный горьким опытом, особых надежд на скорый выход повести не питал. В уже упоминаемом письме к Юрию Гончарову от 3 апреля он делится своими сомнениями и опасениями: «А я, знаете, закончил наконец повесть, но впервые не ощутил того чувства освобождения и как бы радостного удивления самому себе, что почти всегда бывало раньше. Наоборот, есть какое-то усталое и горькое сознание конца. Может, дело еще в том, что нет никакой уверенности в благополучной судьбе книги…» Однако опасения не подтвердились – повесть, слова Богу, вышла отдельной трехсотстраничной книгой.
А вот более раннее появление этой же повести в 9 и 10 номерах журнала «Наш современник» носителем света и тепла для автора назвать затруднительно. Ведь журнал безжалостно обкорнал повесть едва ли не на треть, выбросив из нее самые яркие и сочные страницы и эпизоды авторских размышлений о бытии и человеческом несовершенстве. И это несмотря на то, что и сам Константин Дмитриевич, имея опыт урезания его произведений и желая избежать подобного, посылая повесть журналу, старается избавить ее от «точно «не проходящих мест» через цензуру. Именно об этом он с горечью пишет в «Заметах сердца»: «И вот я закончил эту повесть. И вижу, что в нее вошло 60 процентов того, что у меня было. И даже не 60, а 55 или 56, я все боялся, что все не опубликуют или не примут…»
А в письме Юрию Томашевскому 2 августа он не менее откровенен: «Теперь о моем «Великане». Он идет в 9 и 10 номерах, но в каком виде! В повести остался один голенький и довольно пошленький адюльтер, а все прочее, ради чего писалась эта штука, похерено. Произошло это без моего участия: откровенно говоря, я в тот раз не оценил способность нюха ребят из журнала на все подстрочное и дал согласие на урез трех листов, так как, по их словам, журнал может поднять только 8 листов. Правда, мне было обещано, что будет проставлено «печатается в сокращенном виде», что меня как-то устраивало. Но будет ли это исполнено?»
Ниже Воробьев, как бы оправдываясь за свою сговорчивость и бездействие, сетует: «А когда прочел гранки, то душа моя уязвлена стала, но сделать что-нибудь уже поздно: вещь продана за 2400 рублей, из которых 60 % мною вожделенно получены».
Да, как ни печально, и после авторских «осторожностей и избавлений» редакторы журнала нашли, что кромсать и резать, корректируя и поправляя. В итоге – горький осадок на душе. Поэтому Константин Дмитриевич в очередном (17 октября) письме Юрию Гончарову просит того не читать повесть в журнале и дождаться ее выхода отдельной книжкой.
О чем же эта повесть? Если кратко – «о несчастливой любви, разрушенной обывательским ханжеством, противостоять которому оказывается не в силах героиня», как отмечают многие исследователи творчества писателя, правда, перестроечного и постперестроечного периода времени. При жизни автора подобных оценок, за редким исключением, не давалось, были другие… А еще эта повесть – плод грустных размышлений Воробьева о процессе духовного обнищания общества и поисков истоков его выздоровления. Не потому ли он, говоря об этой повести, высказался однажды в письме к Юрию Томашевскому так: «Мне ведь хотелось провести там мысль, что не стало личности, индивидуальности, что велик и подл страх личной смерти у сов. гражданина, что он не способен на подвиг и жертву, что велика его готовность на пресмыкательство, на приятие любой обиды и оскорбления, – лишь бы жрать, с…, слушать радио и совокупляться...»
Но буквально в следующем абзаце он пишет: «Но… книга должна была выйти, чтоб тоже жрать: мне и Сереге».
И это-то в начале семидесятых, когда страна была на подъеме! Что бы сказал писатель, доживи он до наших времен?.. Индивидуальностей – пруд пруди, особенно в сфере торговли и финансов, они-то, к слову сказать, и толстеют, и жиреют… Личностей стало еще меньше – простой народ настолько затерли и забили безденежьем и постыдной бедностью, что ему в подавляющем большинстве своем уже не до личностей, тут бы просто выжить… А про духовность и высокую нравственность общества и говорить не приходится, хотя церквей понастроено в каждом городском микрорайоне и в каждом мало-мальски сохранившемся селе. Обнищал народ русский, о котором так радел Константин Воробьев, и числом, и духом. Что же касается писателей, то они давно перестали быть «солью земли русской», как их величали в семидесятые; они ныне – власть так распорядилась – влачат жалкое существование на задворках общественной жизни рыночно-потребительской страны. Большинство издательств захирели и пришли в упадок, толстые журналы если еще не вымерли, то едва сводят концы с концами без государственной поддержки. В итоге большинство провинциальных писателей печатается редко, да и то либо в коллективных сборниках, либо малыми тиражами на собственные деньги, так как спонсоров днем с огнем не отыскать…
Однако вернемся к писателю и его повести «Вот пришел великан…». Как отмечают биографы, в том числе и Вера Викторовна Воробьева, большинство рецензий на повесть было отрицательными. «Критика приняла повесть враждебно, – пишет Вера Викторовна. – Особенно измывалась над нею А. Киреева в статье «Великан в короткой курточке». Константин Дмитриевич статьи не читал, ему пересказали претензии автора…»
Подобное сообщает и литературный критик Игорь Дедков в статье «…До конца дней своих», опубликованной в 6-м номере журнала «Наш современник» за 1977 год. «Рецензия была ироничная и называлась «Великан в нарядной курточке», – вторит он Вере Викторовне, причем значительно многословнее и профессиональнее. – Критик высмеивал «мещанские вкусы героя повести Антона Кержуна и ее автора. Было, конечно, странно: Константин Воробьев – и мещанские вкусы, но доводы выглядели неотразимо».
А Михаил Чеботаев, отзываясь положительно о творчестве Воробьева в целом, пытается рассказать читателю о том, что именно выбросили из повести «ребята из журнала», попутно побивая камнями предвзятых рецензентов: «Создается впечатление, что примечание редакции «Нашего современника» о публикации повести в сокращении авторы рецензий осознанно проигнорировали. Не потому ли предметом их пристального и, подчеркнем, локального рассмотрения стала любовная связь начинающего писателя Антона Кержуна и старшего редактора издательства замужней Ирены Лозинской. При столь зауженном видении произведения рецензенты как бы обоснованно ограничивали свои суждения рамками традиционного любовного треугольника, оставив вне поля зрения все, не вписывающееся в эту условную геометрическую фигуру.
…Оказалась обойденной и сквозная в повествовании гулаговская тема. На нее выводит прошлое Ирены – дочери репрессированных в тридцать восьмом году военных. Девочка четырежды убегала из детприемника, пока на шестнадцатом году не стала жертвой вожделенной похоти старшее ее на десятилетия Мавра Волобуя, начальника тюрьмы. Тюремному заточению уподоблена и вся последующая жизнь ее с этим пожизненным (так кажется Антону) обладателем служебной «Волги». А далее, как пример отрицательной рецензии, приводит работу критика Э. Лезгинцева, опубликованную в журнале «В мире книг» за 1972 год.
Впрочем, были и положительные отзывы, о чем сообщает Вера Викторовна. Да и из переписки Юрия Томашевского это вполне просматривается. А еще были горы писем от читателей с благодарностями автору за хорошую и правдивую повесть.
Полученные гонорары позволили семье Воробьевых перевести дыхание, а самому писателю через какое-то время приступить к новой повести и вести переговоры с издательством «Советская Россия» о выпуске очередного сборника.
Как сообщает Вера Викторовна, 1972 год для их семьи «выдался напряженным и хлопотным». Хлопоты были разные: Константин Дмитриевич решил продать свой старенький «Москвич» и купить «Жигули», а сама Вера Викторовна решила попытать счастье в Москве со своей диссертацией. И к общей радости, удача ей улыбнулась: в НИИ национальных школ ее диссертация без замечаний была рекомендована к защите.
В этом году писателю удалось лишь издаться в газете «Советская Литва». Здесь были напечатаны его миниатюры под общим названием «Открытие мира» и очерк «Исправление ошибок».
А вот работа над новой повестью «…И всему роду твоему», как и над предыдущей, шла трудно. Вспоминая то время, Вера Викторовна пишет: «В тяжелом душевном состоянии, в каком-то непонятном смятении начал он писать новую повесть. Это произведение должно было стать итоговым в ряду изданных сочинений».
Еще этот год в семье Воробьевых запомнился тем, что Константин Дмитриевич написал в «Литературную газету» гневное письмо по поводу объявленной там травли Александра Солженицына, а также тем, что в декабре завязалась переписка с Михаилом Колосовым. Колосов с 1963 года жил в Москве и был одним из редакторов издательства «Советская Россия». Однако на писательскую стезю он встал в Курске в первой половине пятидесятых годов и активно участвовал в создании Курской писательской организации.
Как и в случае с Томашевским, инициатором переписки стал Колосов, отправивший Воробьеву 13 декабря письмо с восхитительными отзывами на его произведения «Егориха», «Сказание о моем ровеснике», «Убиты под Москвой» и «Почем в Ракитном радости». А еще в этом письме Михаил Макарович приносил свои искренние извинения, что не может печатать «чудесную» прозу Воробьева в той мере, в которой бы хотелось, мотивируя это тем, что «не все в его власти». Кстати, в последующих письмах Колосов жалуется Воробьеву, что и его повести отвергаются другими издательствами или же по году и более лежат без движения.
Что и говорить, наполненные теплом и добротой письма Колосова, как и послания других друзей – Воронова, Фоминой, Томашевского, Гончарова, Астафьева – придавали сил Константину Воробьеву, уже отчетливо понимавшему, что его жизненный путь может оборваться в любой момент. В этом плане он не испытывал иллюзий, но будучи от природы бойцом, продолжал упорно и настойчиво трудиться ежедневно и ежечасно. А когда работа над повестью не шла и становилось особенно тяжко, невмоготу, отправлялся с сыном Сергеем на рыбалку или же по путевке в санаторий Дубулты, который рекомендовал и своим друзьям. Приходилось навещать и Москву – по вопросам публикации книжек.
В январе 1973 года Вера Викторовна успешно защитилась и получила ученую степень кандидата наук. «Теперь наша материальная стабильность позволила Константину Дмитриевичу уйти из редакции, стать независимым и писать «в стол», – сообщает она о семейных событиях этого года. – Такая перспектива вселяла надежду. По субботам и воскресеньям мы все чаще уезжали всей семьей в лес, теперь уже чтобы вывезти на природу внучку Маринку, которая все больше покоряла дедушку. И чаще возникала мысль о переезде в Москву, а не в Псков. Иногда, правда, возникали сомнения: не поздно ли покидать город, который стал родным. Но тоска по родине у Константина Дмитриевича становилась все сильней. Он метался, мучился».
Как ни трудно шла работа над повестью «…И всему роду твоему», несколько глав из нее в 1973 году удалось опубликовать в «Советской Литве» под названием «Над облаками». Следует заметить, что эта газета для Константина Воробьева была тем спасательным кругом, каким в Курске для местных писателей и литераторов являлись «Курская правда» и «Молодая гвардия». И даже тогда, когда Константин Дмитриевич уходил из редакции.
Если же говорить об издательских успехах Воробьева, то в 1973 году в Москве, в «Советской России» пятидесятитысячным тиражом вышла его книга повестей «Сказание о моем ровеснике». В ней, кроме одноименной повести, были также «Крик» и «Вот пришел великан…».
Выход этой книги да еще с повестью «Великан», надо думать, приободрил Воробьева, придал ему новый импульс в творчестве. И до апреля 1974 года он, несмотря на участившиеся недуги и головные боли, работал над повестью «…И всему роду твоему».
О драматическом развитии событий с апреля 1974 до 2 марта 1975 года в печально-горьких подробностях написано в работе Веры Викторовны «Розовый конь», поэтому пытаться сказать что-то новое не стоит. Можно лишь отметить, что в 1974 году в газете «Советская Литва» вышел отрывок из повести «…И всему роду твоему», озаглавленный автором как «У каждого есть двойник». Это стало последней прижизненной публикацией Константина Дмитриевича.
Узнав о болезни Воробьева и о проведенной ему 17 июля хирургической операции, с приободряющими письмами поспешили его друзья Виктор Астафьев, Инга Фомина, Юрий Гончаров, Сергей Воронин, Михаил Колосов, а Юрий Томашевский не только письма писал, но и часто навещал писателя. В интернетовской википедической статье о Томашевском Наталья Константиновна Воробьева, характеризуя его, сообщает: «Болезнь папы протекала очень тяжело. Юрий Владимирович отыскал в Москве новое лекарство и постоянно возил его в Литву. Думаю, вся запрещённая литература, в том числе и Солженицын, шла к отцу от Томашевского. Он заменил мне отца». А Вера Викторовна, несмотря на всю тяжесть обрушившегося на нее горя, не забыла упомянуть и об участии Владимира Константиновича в судьбе отца в те драматические дни.
В сентябре 1974 году, наконец, произошла переписка между Евгением Носовым и Воробьевым, которому после операции стало немного легче. «Вот наконец собрался тебе ответить, – начинает без каких-либо извинений письмо Носов. – Так живу бестолково, что не соберешься сразу. Работаю? Да нет же. Вот уже два года как ничего не пишу своего. Так как-то получается, что не выберу времени засесть».
Это, скорее всего, небольшое лукавство Евгения Ивановича, чтобы поддержать Константина Дмитриевича: мол, не только тот один ныне не пишет, не пишут и другие… Работал же Мастер весьма продуктивно – только в 1974 году им опубликовано три книги в разных издательствах. А вообще письма Носова отличались такими откровениями, особенно в адрес курских коллег, что диву даешься: неужели это пишет он?.. Он называет их «всякими полудрузьями, растаскивающими здоровье», «местной братией», с которой ему приходится «яшкаться», и вообще видит в своем окружении только «два-три человека сносных ребят».
Мы с тобой живем сердцем.
Н. Воробьева
ПОПРАНИЕ СМЕРТИ,
ИЛИ ТОРЖЕСТВО ПРАВДЫ
Лет пять тому назад на одном из торжественных мероприятий, посвященных литературной деятельности курских писателей, известный курский и российский прозаик Михаил Николаевич Еськов сказал такую фразу: «Любите нас живыми». Как показывает история, любить писателей при жизни у российского общества, в том числе и интеллигенции, не получается. Особенно если писатель с периферии, из далекой провинции. В большинстве случаев нет к ним любви и после смерти – свинцово-серое забвение наступает едва ли не после третьего удара молотка по гвоздю, вгоняемому в крышку гроба.
Правда, иногда случаются и исключения. Одним из таких исключений стал и земляк курян Константин Дмитриевич Воробьев, о котором во весь голос заговорили после его смерти, а толстые журналы и издательства устроили настоящее соревнование между собой за право напечатать его произведения и книги. Правда таланта и честности творчества писателя восторжествовали над критиканством и идеологической глупостью отдельных писателей и литературных критиков. Но произошло это не само по себе, а благодаря беспримерному подвижничеству его вдовы Веры Викторовны. Не знаю как, но именно она заставила литературно-издательскую машину СССР, а затем и России обратить внимание не только на неоконченную повесть «…И всему роду твоему» и напечатать ее, но и на все другие произведения покойного мужа.
Это она настояла на том, чтобы в 1987 году в Москве была опубликована многострадальная повесть Константина Воробьева «Дорога в отчий дом», рукопись которой была обнаружена аспиранткой Ленинградского государственного педагогического института Ириной Соколовой в 1985 году в пыльных архивах журнала «Новый мир». И теперь даже школьники знают эту повесть, правда, под названием «Это мы, Господи!..». А в Литве на доме, где последние годы жил писатель, установлена мемориальная доска и открыт Благотворительный фонд имени Константина Воробьёва, помогавший в издании книг.
Это ее неустанные заботы о покойном муже-писателе и его творческом наследии привели к тому, что в 1995 году Константину Воробьеву посмертно присуждена премия имени Сергея Радонежского.
Это именно Вера Викторовна настояла на перезахоронении праха Константина Дмитриевича из Вильнюса в Курск, а Курская писательская организация в лице ее руководителя Владимира Павловича Деткова и лидера Евгения Ивановича Носова активно поддержала ее в данном вопросе. И в октябре 1995 года прах писателя был торжественно погребен на Офицерском (Никитском) кладбище, рядом с Мемориалом воинам, павшим в годы Великой Отечественной войны. И пусть не при жизни, как ему мечталось, а после смерти он все же возвратился на малую родину, с любовью и бережностью воспетую в рассказах и повестях.
Полагаю, что именно Вера Викторовна своим беспримерным подвижническим подвигом внесла значимую лепту в дело присуждения Константину Дмитриевичу в 2001 году посмертно премии Александра Солженицына, который назвал Воробьёва «одним из наиболее значительных художников слова второй половины XX века».
Поэтому весьма закономерно и оправдано, что и сама Вера Викторовна, окончив свой земной путь, упокоилась рядом с мужем, и теперь на их могиле стоит памятник работы скульптора В. Бартенева, олицетворяющий любовь и верность этих замечательных творческих людей.
Когда не стало Веры Викторовны, то ее дело по популяризации творчества писателя и изданию его книг подхватила и достойно продолжает Наталья Константиновна.
Не отстают от них и куряне. По инициативе Валентины Гавриловны Григоржевич в средней школе № 35 города Курска, где она работала учителем русского языка и литературы, с конца 80-х годов существует музей К.Д. Воробьева, а самой школе позже было присвоено имя этого писателя. Имя писателя носят библиотеки в Курске и Железногорске, а также улица в Северо-Западном микрорайоне города Курска.
В 2000 году в Курске был учрежден и ежегодно проводится творческий конкурс имени К.Д. Воробьева на лучшее журналистское произведение на военно-патриотическую тему. В конкурсе участвуют курские писатели и литераторы.
Музей Константина Воробьева открыт в селе Нижний Реутец, в родительском доме. А экспозиционные залы писателя постоянно действуют в Медвенском районном краеведческом музее и Доме культуры, в Курском областном краеведческом музее и его филиале – Курском литературном музее, функционирующем с 16 ноября 2009 года.
В 2008 году к 90-летию писателя в Курске в издательстве «Славянка» по инициативе В.Г. Григоржевич, Н.К. Воробьевой, В.П. Деткова и Н.И. Гребнева вышло в свет пятитомное собрание сочинений К.Д. Воробьева, составителем которого стала друг семьи Воробьевых Валентина Гавриловна Григоржевич.
3 октября 2009 года в Курске, в сквере у Курской государственной филармонии, рядом с площадью Перекальского открыт памятник К.Д. Воробьёву работы скульптора В.И. Бартенева. Кстати, этому памятнику уже есть поэтическое посвящение поэтессы Ирины Аникановой.
К 100-летию со дня рождения писателя вышло распоряжение Администрации Курской области «О праздновании 100-летия со дня рождения выдающегося российского писателя, уроженца Курской области Константина Дмитриевича Воробьёва». И, в соответствии с этим решением, в течение 2019 года в Литературном музее, в музее Воробьева в Нижнем Реутце, в Доме литераторов, в библиотеках города Курска проходили десятки всевозможных мероприятий.
Например, в селе Нижний Реутец 24 сентября 2019 года был заложен яблоневый сад. Вместе с жителями села, курскими писателями, представителями администрации Медвенского района, учеными-филологами саженцы (100 деревьев) сажала Наталья Константиновна Воробьева, которая живёт в Москве. И здесь же прошло награждение медалью К.Д. Воробьева, учрежденной администрацией Медвенского района к 100-летию знаменитого земляка. Среди награждённых Наталья Константиновна, скульптор Владимир Бартенев, учителя школ, музейные и библиотечные работники, писатели, ученые, журналисты. А в курской городской библиотеке № 12, носящей имя К.Д. Воробьева, 24 сентября 2019 года открыт Зал памяти писателя-земляка и представлены материалы о его жизни и творчестве.
Малая родина знает, любит и помнит своего земляка-писателя и гордится им так же, как гордится и другим своим великим земляком писателем-фронтовиком Евгением Носовым. И какие бы конъюнктурные ветры ни веяли над Россией, какие бы социальные и политические катаклизмы ни происходили, правду жизни им не по силам уничтожить или изменить. Она торжествовала и будет торжествовать всегда.
Используемая литература:
Астафьев В. И все цветы жизни // Воробьев К.Д. Собрание сочинений в пяти томах. Курск: ИД «Славянка», 2008. Том 3. – С. 6-18.
Бондарев Ю. Новый писатель / Литературная газета, 13.08.1960 г.
Бондарев Ю. Повесть о любви / Новый мир, 1962. – №10. – С. 236-238.
Бровман Г. Правда исторического оптимизма / Москва, 1964. – №1. – С. 186-195.
Бугров Ю. Воробьев К.Д. / Литературные хроники Курского края. Курск: Издательский дом «Славянка», 2011. – С. 116-117.
Воробьев К.Д. Собрание сочинений в пяти томах. Курск: ИД «Славянка», 2008.
Воробьева В.В. Розовый конь // Воробьев К.Д. Собрание сочинений в пяти томах. Курск: ИД «Славянка», 2008. Том 1. – С. 339-398.
Воробьева Н.К. Мы с тобой живем сердцем. Слово об отце // Воробьев К.Д. Собрание сочинений в пяти томах. Курск: ИД «Славянка», 2008. Том 1. – С. 302-310.
Дедков И. Мишка и его ровесники / Новый мир, 1951. – № 7.
Звягин В. Нижний Реутец: Живая связь времен. Медвенка, 2011.
Курск. Очерки истории города. Воронеж: ЦЧКИ, 1975. – 280 с.
Курская область. Экономико-географический очерк. Воронеж: ЦЧКИ, 1966. – 480 с.
Малкин Л. Ничего кроме правды // Воробьев К.Д. Собрание сочинений в пяти томах. Курск: ИД «Славянка», 2008. Том 1. – С. 322-338.
Носов Е. Он любил эту землю. Статья-предисловие // Воробьев К. «…И всему роду твоему». Вильнюс, 1978. – С. 3-6.
Чеботаев М. Крест и Голгофа Константина Воробьева. Биографические исследования // Воробьев К.Д. Собрание сочинений в пяти томах. Курск: ИД «Славянка», 2008. Том 2. – С. 387-446.
Пронзительный крик души
© Copyright: Николай Пахомов, 2019
Свидетельство о публикации №219121101100
Свидетельство о публикации №219121101100
Рецензии