Сценическое имя

               
(Опубликовано в журнале ЛИФФТ №4, 2019 г., Калужская обл.)

- Бывший знаменосец рая, - представил он себя. И попросил  актеров выйти на сцену. Сел на  второй ряд и замолчал.
Мы встали двумя рядами в полукруг и переминались, не зная, что делать. Через несколько минут он попросил нас двигаться, кружиться, прыгать, приседать, махать руками, кричать…
Я веселилась. Казалось, это - удача. Это  знак - мой первый день в театре совпал с первым днём нового художественного руководителя. На работу меня, собственно, пригласил предыдущий, но перед открытием сезона он оставил театр, а меня зачислили в штат. Многолетняя стабильность пошатнулась, и актерская братия, как я поняла по репликам, ждала стихийных бедствий – такова, видимо, была репутация спешно назначенного худрука.
- Нам можно спуститься в зал? - спросили позади меня. Справа чихнули.
Он словно очнулся, встал со своего места, пересел на первый ряд.
Наконец-то все смогли разглядеть нового худрука.
Если бы меня попросили точно описать его лицо, то я сказала бы: обыкновенное. Никакой трещинки, вмятинки,   никакой зацепки и яркости.
- Нет. Я ещё хочу посмотреть на вас.
Прошло минут пять-шесть.
Справа продолжали чихать, слева начали кашлять. В тишине зарождалась неловкость.  Народ начал потихоньку переговариваться. Он смотрел на нас, как ребёнок смотрит на игрушки в магазине и не знает, какую из них себе выбрать. Впрочем, сравнение не подходит, ведь дитя входит в азарт, представляя себя обладателем желанной игрушки. А он оглядывал нас спокойно, почти равнодушно.
Я почувствовала раздражение и стала суетливо оборачиваться, разглядывая коллектив, потом повернулась к девушке, одетой весьма оригинально для сегодняшнего дня. Она держала  голубой конверт, в каких обычно отправляют праздничные открытки.
- Маша, тебе не трудно на каблуках?
- Это ты мне?  Я не Маша.
- Но вот он, - и я кивнула на актера в красной футболке, - сказал: «Маша, подвинься».
- Он сказал: Машина, подвинься. Это – моя фамилия.
- А… Чего же он по фамилии-то?
- Он всегда меня так называет. Он не любит имя Саша. Хотя и сам Саша.
- Как же другие-то его зовут?
- Сандро!
 Актер, обнажив красивые зубы, зашипел:
- Да, Сандро? А тебе-то что?
- Грубо, СандрО! Впрочем, хорошо, что ты – не САндро по прозвищу  Боттичелли, проблем  с тобой было бы больше.
Девушка сделала в его сторону движение, похожее на удар саблей, актер показал язык и гордо отвернулся.
- Саша, а зачем тебе конверт?
- Тут заявление. Увольняюсь… Я…
- Тишина! Маша Сашина, три шага вперёд.  Ой, извини, наоборот.
- Ничего страшного. Я привыкла.
После этого все резко расступились, многие поменялись местами. А в центре сцены, вполоборота ко мне оказалась эта девушка.  На высоких каблуках, в черной юбке по колено и тончайшей белой рубашке она смотрелась инопланетянкой. Саша вертела в руках свой конверт, стояла напряженная, но на худрука взглянула смело.
- Маша Сашина, Саша Машина…. Да, с таким именем Джульетту играть нельзя…
Труппа замерла. Женщины смотрели на Машу, мужчины – на него.
- Ян Тимурович,  при чём здесь Маша и Джульетта? - с третьего ряда привстала завтруппой.
Он не обернулся на возглас, а выбежал на сцену.
- Сними туфли. Вот так лучше. Пройди туда - сюда.  Пробеги. Да не бойся, не упадёшь. Отлично. Можешь надеть свои копытца.
Снова спустился в зал.
- Я вчера смотрел ваш спектакль. Да, да, инкогнито. Думаю, актриса с сиськами  четвертого размера не может играть Джульетту. Тем более, вместе с таким субтильным Ромео…
   Что тут началось! Разом заговорили: актриса – Джульетта, завтруппой,  администратор, костюмер спектакля, актёр – отец Джульетты. Он стоял позади меня и повторял: да как можно, какие сиськи, какая грубость, вот  и худрук! Остальные шушукались, подавляя приступы смеха.
- Тишина!  Маша,  тьфу ты, Саша, у меня к тебе вопрос: а ты никогда не хотела взять сценический псевдоним?
Саша почему-то опять сняла туфли. Она набрала воздух и открыла рот.
- И у меня есть вопрос! - отец Джульетты заорал мне в спину. От неожиданности я согнулась и отпрыгнула. Очки свалились, я стала их поднимать, но была сметена с ног какой-то силой. Эта сила в виде несчастного отца Джульетты перелетела через меня и врезалась в стоявших напротив, швырнув всех  на жёсткий пол сцены.
Стоял нечеловеческий вой. Натянув очки, я огляделась. Четверо актеров сползали вниз по стенке в конвульсиях.
- Вот, вот как играть Шекспира надо! – в голосе худрука появился невиданный азарт. Лицо  его изменилось, на нас смотрела беспощадная красота, невзрачные черты  стали неузнаваемыми.
Отец Джульетты кричал уже из положения сидя:
- Я хочу спросить, а не могли бы вы не произносить грубое слово, а говорить, как и положено интеллигентному человеку - грудь!
- Да вы  меня  перепугали! Я уж подумал, не тайну ли вашу семейную выдал?  А вы что, всё про сиськи забыть не можете?
Отец Джульетты подпрыгнул, шлёпнув по полу ладонями. Губы его тряслись…
- Ну, знаете…
- Значит, не интеллигентно? А  чугунками стоять в спектакле по Шекспиру, это интеллигентно?
И ладно бы, начищенными чугунками, звонкими, -  это ещё можно понять. А уж тусклые-то чугунки – предел недоделанности! О! Афоризм!  А теперь можете рассаживаться. Я вас УВИДЕЛ!
Мне стало жалко главу семейства Капулетти. Я помогла ему подняться и мы уселись на втором ряду. В зале народу оказалось больше, чем на сцене: изо всех щелей выползли работники администрации и технических служб.

Он, не дожидаясь тишины, снова посмотрел на Машу, которая не ушла со сцены. Её лицо горело. Казалось, девушку вели на казнь. В руке она держала уже помятый конверт.
- Маш,… Саша, ты подумала над моим вопросом?
- Да, я хотела  после школы поменять фамилию. Но отец спрятал свидетельство о рождении.
- А какую  хотела взять?
- Мамину девичью, - Веснова.
- Ве-сно-ва! Сно-ва! Нет, не подходит! А  какие ещё есть фамилии? У дедушки, например?
- Борман, - у прадедушки.
  Все посмотрели на Сашу.
- Интересно… Саша Борман!  Что-то в этом есть, но не совсем то, что нам нужно…
- Помилуйте, а зачем ей брать сценическое имя? - занервничала завтруппой.
- Зачем?  Мортенсон и Шиколоне – это звучит не так, как Монро и Лорен?  Это вообще не звучит!
- У нас же не кино!
- Да, у нас театр.  А в театре потеряться легче.  Сидя дома на диване, можно нажать «паузу»,  перемотать назад,  можно всмотреться  в кино ещё сто раз.  А в театре – эпизод прошёл,  а ты ничего не понял. Второй раз не всяк пойдёт на слабый спектакль с одним сильным актёром….
- Ян Тимурович, это вы о нашем спектакле?
- Нет, это я вообще…  Хорошо, Саша. Думаю, ты получила домашнее задание.
- Подождите, - с кресла поднялась старший администратор, - а почему вы решили, что  Маша, ну которая Саша, которая бегала в массовке, будет главной героиней в спектакле, который сделали не вы?
- Потому, что Я здесь главный с сегодняшнего дня, - ответил очень тихо худрук. Ещё есть вопросы или оставим их на завтра?
        Поднялась, видимо, одна из старейших артисток театра. Она медленно и выразительно, то ли шутя, то ли серьёзно, но как бы нехотя, выдавила:
- Маша, конечно, очаровательная девушка… Саша, да, Саша…
Худрук не дал ей закончить.
- У Саши живые глаза. Это очень редкое качество. И для актёров, и для людей.
- Но у неё слабый голос и акцент!
- Ерунда! Научим! Переучим! Поменяем! Всем – спасибо. До завтра.

Никто не встает. Долгая  пауза в тишине.
Режиссер подходит  к  Саше почти вплотную.
- Почему ты так одета? Я об этом  еще не  спрашивал?
- Вроде нет… У меня бабушка умерла.
- Вот как?...  А когда и где родилась твоя  бабушка?
- В Рязанской,  в Лебедяни, там…
- Знаю. Это село такое, там много святых рождалось…
Чей-то голос: Зачем?
- Что – зачем?  Ну просто рождались,  и всё.
Режиссер захохотал:
- Так может, твоя бабушка  тоже святая?
Саша засмеялась:
- Святая? Она была ведьма.  Колдунья.
Колдунья-мамочка, -  так её мой папа называл.
- О!   А  кто  сам папа?
  По рядам промчался вихрь его эмоций, и наступила тишина. Теперь она была наполненной, осмысленной, но пугающей. Мне показалось, смирилось без боя и дерзкое «семейство Капулетти». Отец, избавившись от гримасы мученика за чистоту речи, обернулся обаятельным дяденькой, а держательница большого бюста сидела с виноватым выражением  глаз и  шмыгала носом.

Саша  посмотрела на режиссера, окинула  взглядом труппу, потом   встала и вышла из зала.
Он сказал:
         - Перерыв 17 минут, - и вышел за ней, догнал,  показал  пальцем на свой кабинет, - продолжим.
- Вы надо мной посмеяться хотели?  Простите, что я так…
Но…
- Я тебя  чем-то расстроил?
- Вы за один час поссорили меня со всем коллективом.
- Но ты хотела уволиться…
- Больше не хочу
- Вот это странно…
- А вы бы уволились на моём  месте?
- Да, девочка, я бы сбежал. Я испугался бы этой роли.  Это – роль  – эпоха. Это – роль – айсберг.
- А я не уволюсь. Вот заявление рву.
- Из-за бабушки?
- Бабушка, похороны. Я всё  придумала на ходу.
- Теперь не отмоешься.  Все поверили, что ты – внучка ведьмы.  Пусть так и остаётся, близко не подойдут.
- Ну, ведьма, допустим, это – ведающая мама, так что стесняться нечего.
- Но ведь ты – не мама?
- Научусь.

В дверь постучали, и вошел человек.  А следом за ним еще один, точно такой.
- У меня в глазах двоится?
- Привет, двое из ларца. Это наши двойняшки.
- Здравствуйте, двое! Я уже придумал для вас роль. За одну секунду. Кстати, почему вас не было сегодня в зале?
Первый:
- Понимаете,  мы на выходные уехали в деревню…
- Понимаю, поздравляю.  Там  что, мост сгорел?
Второй:
- Мы не могли утром вернуться.  У нас бабушка…
- Что,  бабушка?  Именины  справляла?
Первый:
- Умерла сегодня ночью.

Режиссер и Саша смотрят на них, потом друг на друга. Режиссер отходит, сгибается  и дико хохочет, показывая на них пальцем:
ба-ба –бабушка… ба –ба-ба….
        Братья  убежали.

- Как зовут этих неваляшек?
- Только не смейтесь!
- Куда уж еще! Они подумали,  я сошел с  ума?
- Павлик  и Христофор…
  У режиссера случился новый  приступ, почти припадок смеха…
- Хри-хри-христофор….Ой, ой, ой…
Саша уже не сдерживалась,  смеялась.
Завтруппы,  стоявшая  все это время за дверью,  ушла, поняв:  всё равно ничего не поймет в этот окаянный день.

- Они обиделись, а они хорошие, я  с ним училась.
- Как ты могла с ними учиться,  если братья закончили курс в позапрошлом году.
- И я тоже.
- А где болталась  год до театра?
- Уехала в деревню. К бабушкиной сестре.
- А почему в театр не пошла?  А…Тебя никуда не взяли.
- Да нет, в один театр брали, но муж постарался,  и мне отказали.
- Ты замужем?
- Была. Два года.
- Как я угадал всё! Бог с ней, с Джульеттой, ее каждая может сделать! Ты - настоящая Маргарита! А  я боялся, что мне придётся обучать тебя азам….  Так сказать интимных отношений…
- Зачем?
- Маргарита не может быть девственницей. Она – ого  какая! Жила одновременно с двумя мужчинами.
- Удивили! Сейчас и  с тремя живут – и ничего,  никто  даже не замечает и романов  не пишет. Обыденно это.
- Да?  Это риторический ответ или конкретно о ком-то?
- О ком-то, кого вы недавно видели на сцене.
- А почему ты не осталась на грядках до конца жизни?
- Влюбилась. По телевизору. В актера,  довольно  известного. И это меня  притянуло в город.
- Ты, конечно, не скажешь,  кто это?
- А ты бы сказал?  Простите. Вы бы сказали?
- Правильно. На «ты» переходить рано.
- Вам не кажется, что мы оба сошли с ума после репетиции?
- Тут каждый второй сумасшедший. Театр вообще только таких и привлекает.
- И кино?
- Нет,  моя драгоценная Маргоша, кино – другой жанр.  Конкретный и прагматичный.  А театр – это сон с ума сошедших. Вот такая игра слов.  Можешь записать и где-то блеснуть.
- Только с вашим авторством…
- Почему ты замолчала?
- Мне кажется, мы перегнули палку и как-то фамильярно общаемся?
Он удивляется:
- Да?

Семнадцать минут закончились  через полтора часа. Худрук ушел, народ стал расходиться, но чувствовалось: в театре просыпаются новые ожидания, разбуженные   нетеатральными страстями. Мы с Сашей пошли в буфет перекусить, через полчаса начиналась репетиция, мне предстояло вводиться в массовку. Выбрасывая одноразовый стаканчик, я увидела в урне обрывки конверта.

На следующий день он начал ровно в два, не обращая внимания на тех, кто ещё входил в зал.
«Делать все вовремя –  его привычка», - записала в блокноте первую фразу завлит.
Через 10 минут, когда актёр, уныло повторивший заученный текст, остановился и ждал реплики,  её не последовало. Режиссёр дал знак остановиться.
Потом он вышел на сцену. Попросил включить свет – пробно, то, что   световик придумал.  Не понравилось.
- Не надо мне таких  прострельчиков, сделай многоцветный город.   И чтобы цвет шелестел, лился, играл, захватывал. Здесь - не ночь на ранчо среди кобыл. Это ночь среди вооруженных тёток! И каждая целится в тебя.
Повернулся к актёру.
- Ты совсем не понимаешь,  что надо делать?  Рассказываю!
Его еще нет,  нет его рядом. Это – твой монолог. Он тебя не слышал и выйдет через две минуты – чистенький-свеженький и обалдеет, увидев твой взгляд.
Все поняли? Он цепляется к нему в своём монологе. Он вспоминает свою прошлую жизнь, когда приехал в город.
А что он вспоминает? Как цеплялись к нему, когда, его, может быть, и на свете еще не было. А вот и эта баба уцепилась. Она заочно его любит и при первой же встрече наваливает на него двухсотлетние проблемы своего семейства, которое никак не выберется к свету.
Представьте себе  первую встречу. Идут. Он – наверху, по переходу  идёт, и  тут она его душу заплаканную увидела. Опознала: это он! И – хвать  за руку и за то, что чуть ниже. И потащила в своё осиное гнездо. И подумала: рожа у него толстая, её родню эта  рожа  выдержит.
  Через неделю поженила на себе. Живут.  Он поначалу-то её не слушал: ну говорит что-то баба, ну ведь должна устать, выдохнуться?  А она за год так говорилку свою натренировала, что и не устаёт.
  Он привык не слушать – то ест, то в кровати с ней, то про свою маменьку думает: как она одна в деревне обходится, в гостях-то давно не были. А с женой –   вообще никогда.  И вот уже два года прошло.
  И вот однажды. Да, как в сказке: он включил свои уши и о - ..ел!
- Ты чего несёшь, милая?
- То же, что и  вчера, милый.
- Это ты о ком? Обо мне?
- А тут еще кто-то есть?
 И  он сразу понял: вот у него от чего головушка болит: она весь воздух истыкала словами-гвоздями, не пройти – колют они, режут, нервы щекочут.
  Попытался он опять не слушать – не получается. Запал на слова-то её злые, пустил их в себя.
   И тогда он начал вспоминать, как в клетке оказался, как на цепочку себя посадил, как в городе тогда помчался, как она схватила его.  А ведь это  мама тогда   любимую девушку на порог не пустила,  -  из нехорошей, мол, она семьи.
Он поехал к тетке в город, он обиделся.  Но до тётки не добрался. Судьба ждала его на платформе. И вот он сейчас не понимает: где он, с кем он, зачем он здесь? Он ведь тогда, дурак, подумал, что встретил Марью-искуссницу. А оказалось – искусительницу….
   Ох…
   Режиссёр, кажется, выдохся.
Сколько минут он всё это разыгрывал?  Десять? Шестьдесят пять?
  Было очень тихо. Завлит  перелистывала  пустой блокнот.
 
- Да, история…
- Триллер…
- Впечатлило…
- Только я не понял: а о ком  вы рассказали? В тексте об этом ничего нет. Может,  мне что-то не то дали?
- То тебе дали.
- Но там нет ни жены, ни мамы.  Он идет на встречу с другом,  то есть, с бывшим другом, который забрал у него девушку…
 - Правильно. Я тебе и сказал, он должен внутренне себя накрутить, чтобы выдержать  встречу и не сломаться. У него украли счастье, как он думает, и ему надо хоть чем-то ответить, хоть через три года…
- Через два.
-  Неважно.

- Я поняла, - сказала завтруппой. Вы - наша карма. 
Но никто не засмеялся.