Медведь

Мать всегда звонила не вовремя. 
Вот и сейчас, когда раздался звонок, Нелли прошептала

- По любому - твоя мама.

Максим ещё крепче обнял жену, но телефон не желал затыкаться.
Нелли нахмурилась и убрала руки с его плеч

- Иди ответь, а то она не успокоится, ещё Наташку разбудит.

На экране телефона – циферблат – десять минут первого

- Мама, ты смотрела на часы?

- Смотрела, - от неожиданно спокойного голоса мамы Максиму почему-то стало не по себе, - смотрела,
но всё равно прошу тебя приехать. К кому мне ещё обратиться, как не к сыну?

- Что случилось?

- Могила с ума сошёл, весь вечер бухал дома, а потом принялся из окон орать.

- Вызови ментов.

- Вызвала, они не едут к нам, сам не знаешь, что ли? А сейчас он вокруг дома бегает. Сын, у него ружьё.

***

- Техничка, чтоб тебя, - прошипел Максим, поскальзываясь на подтаявшем рыхлом снегу,
который в Штурманском переулке никто и не думал убирать, кажется ещё с брежневских времён.
Техничка, зажатый между Мориса Тореза и Гагарина массив частных домов, пересечённый узкими переулками
с красивыми и поэтическими названиями, всегда была тем ещё районом – даже местные, щерясь, хвалились:
у нас де не курорт – ибее только на Кирюхе.

И сейчас, стоя перед забором, слева от своего родного дома, Макс думал не о сугробах выше этого самого забора,
и не о куче мусора, где-то под которой должен быть контейнер, никогда не вывозимый, а об обычном для Технички деле –
делирии, как сказали бы врачи, или белочке, как сказал бы сам Макс, что прискакала к Алексею Замогильному,
бывшему в соседях у Максима и его матери с незапамятных времён.

- Ладно, не пристрелит же он меня… эй, дядь Лёш. Это я – Макс! Выдь поговорить.

***

На кухоньке у Могилы только грибы не росли. Грязь была такая, что Макс не выдержал,
и прежде чем сесть напротив хозяина на табурет, протёр сиденье ладонью.
Воняло кислятиной и тяжёлым похмельем.

- Дядь Лёш, мне мать позвонила, жалуется на тебя…

- Да, Максим, - Замогильный встрепенулся, словно только увидел гостя, - каюсь, пострелял немного.
Так ведь… извинись, перед ней уж. А?

- Ты чего начал-то? Вроде ж до чертей не напивался?

Могила как-то воровато обернулся к окну, а потом вздохнул и опустив голову, чуть слышно пробормотал

- Совесть замучала, Максимка. Убийца я.

- Чего-о?

- Чего-чего. Того…

***

- Я не местный, из Саратовской области, есть там такое… село. Колояр, чтоб ему провалиться – жопа мира.
Даже старообрядцы были, да и сейчас наверняка есть. Батя мой – в больнице работал, она тогда на весь Вольский район гремела,
потому как построена была аж до Революции, даже таблички висели – памятник старины, все дела, вот и гремела, потому что щебень на головы сыпался, когда по коридору идёшь. Дыры в стенах… тьфу, пропасть.
Вот они там и пропадали все – днём людей лечили, а по вечерам – больничку латали.
Зарплаты – что нет, вот мать моя ноги и сделала, в Балаково. Нашла там себе мужика и даже носа не казала.
Поэтому я один и мыкался. Ладно хоть школа была в селе, никуда ездить не надо было.
Так что, хозяйство всё на мне было.

А места у нас были – как в сказках – лес дремучий сразу за последним домом.
У всех мужиков на селе обязательно берданка была, и все хоть по разу, но в лес ныряли.
На лосей, понятно, не ходили – они всё по заказникам, на кабана – себе дороже, ног не унесёшь,
а вот мелочь – зайцев, барсуков, иногда даже хорей только так таскали.
А меня сосед пристрастил – Егоров – из староверов, кстати, тоже. Он вдовым ходил, дети разъехались,
вот он надо мной шефство и взял. И ружьё это проклятое подарил, паскудаа…

… убил бы. Кабы сам ему могилу на кладбище не рыл – убил бы ещё раз… Из-за того ружья всё и вышло.

По весне, каюсь, пошёл, мне пятнадцать исполнилось, как раз… семьдесят третий год.

Что смотришь? Шестьдесят первый год мне уже пошёл.

Егоров сказал тогда –сходи, за Коломантаем, в оврагах косуль видели. Видать, из заказника забрели.
Можно подстрелить одну, повезёт – двух, припрятать, а ночью к нему домой дотащить.
Есть у него городские знакомые, кто мясо купит, за живые деньги.  И лет мне не было шестнадцати –
если поймают – ничего не пришьют.
Пошёл, куда я денусь – деньги-то они лишними бы не были… да и я ведь лет с тринадцати Егорову помогал –
уж чему-чему – а охотиться он меня выучил.

- Дядь Лёш, ты мне сейчас будешь всю свою биографию пересказывать? Или как?

Могила запнулся, покачиваясь из стороны в сторону. Максим косился в угол,
где стоял длинной тенью, привалившейся к стене, карабин.

- Нет не всю, - неожиданно трезвым и злым голосом вдруг отозвался Замогильный, - не косись и не ссы,
в тебя-то мне чего шмалять? Ты ж не не земляки мои.

- Какие земляки, дядь Лёш?

- Косуль в овраге не было тогда. Вообще никакого зверья не было.
Помню шёл – и всё удивлялся, чего так тихо, даже птиц не слышно.
И страшно так стало вдруг – день на дворе, солнышко даже, а сердце аж колет.
Помню, остановился я и подумал, что ну их на хер, этих косуль, и вообще, всю эту охоту,
пойду лучше к Кабанихе на пасеку наймусь, повернулся.
И обмер.
В начале оврага стоит себе медведь. Самый натуральный, язви его, медведь.
Как на картинках – здоровущий, серый, правда, какой-то. Стоит и смотрит на меня.
А я на него, и чувствую, что всё…

- Всё, дядь Лёш, белка к тебе пришла, а не медведь. Какие медведи в Саратовской области в… каком говоришь, году?

- В семьдесят третьем, Максимка, в семьдесят третьем. Да не пьяный я, не пьяный, и не белка.
Пули, понимаешь, пули Егоров всегда с собой на службу свою староверскую в карманах носил,
его дед так научил, чтобы слышь – если начнёт водить по лесу, то можно было бы освящённой пулькой в воздух стрельнуть.
Говорят, леший этого страсть как не любит.

Я этого медведя с испуга этими двумя пулями и уложил.
Он же постоял, постоял, а потом на меня пошёл – не торопясь, вразвалочку, знал, гад, что из оврага один ход.
А я вскинул ружьишко-то, да и пальнул два раза – оба раза попал, видать уберегли меня.

Медведь замертво, а я… если по чесноку, я не помню даже, как добрался.

А почему, говорю, знал, и не таращься на меня, потому как через два дня в том овраге мужика нашли.
Мёртвого. С головой, разделанной, что твой орех, потому что стрелял я из тулки калибра двадцать.
И из одежды на том мужике был только тулуп из медведя, мехом наружу.

Понимаешь? Я его убил. Стрелял в медведя, а попал в человека…

***

Максим сидел, не шевелясь, смотрел в распахнутые глаза Могилы и думал о том, что никакая у дяди Лёши не белая горячка,
а самая натуральная шиза.

«Надо сваливать, а потом звонить в дурку».

- Значит, стрелял ты в медведя

«Какой на хер медведь. Их, наверное, при Ленине ещё всех вывели, что у нас, что в Саратовской»

а труп нашли мужика. И стрелял ты в него освящёнными пулями.

Могила кивнул и вздохнул

- Пришлого, причём, мужика. Никто из местных его не опознал.

- А тебя почему не взяли? Что при эсесере экспертизы не было?

- Кабанов – участковый – напел опергруппе из Вольска, что весь овраг обыскали, а ни гильз, ни пуль не нашли.
Пули навылет – а гильзы – как их в траве найдёшь? Знаешь какая там трава? По колено, во так.
А опера не местные, они даже в овраг не ходили.
Им Кабаниха такой стол выкатила, что они на ногах то и стоять не могли.
Порешили, что его в овраге только выкинули, поэтому и без одёжи.

… Я ж, теперь, когда сплю, только и вижу, как иду по этому оврагу, иду, и знаю, что этот мужик за спиной уже стоит.
Только ружья-то нет, вон оно, в углу. А он смотрит мне в затылок.
Ничего не говорит, только следом идёт. И совесть, понимаешь, гложет меня, столько лет прошло и вот на тебе…

А вчера, веришь ли, проснулся, и прям вижу, что мне в окно медведь заглядывает.
Башка с ведро, глаза горят, ну я и пересрался.

Я ж потом два года на полусогнутых по деревне ходил… до армейки.
В лес даже и носа не казал, а потом после армии… к матери в Балаково подался.
Любого дерева обходил, а потом вообще перебрался сюда. Понимаешь, не могли они меня не искать,
не могли, а теперь… вынюхали, - Могила прикрыл глаза, раскачиваясь из стороны в сторону, бормоча в полголоса.
Макс подобрал под себя ноги, уже взведённый как курок

«До карабина я точно не успею, надо валить, надо валить отсюда…».

- Ты будешь со мной пить?!

Максим, вскочив, бросился вон, когда Могила вдруг заорал, открыв глаза, наклонился и полез под стол, звеня пустыми бутылками.

С полицейским нарядом он столкнулся прямо в узких сенях.

- Мужики, будь-здрав. Он там с ружьём и с пробитой кукухой.

***

- Нет, ну, подумай, - Полина качала головой, наблюдая, как сын одевается, - такой мужик был положительный.
Наши-то старухи, кто безмужние, все засматривались. И вот, пожалуйста, туда же. Ох, водяра - ваша мужицкая каша.

Максим застегнулся и обнял мать.

- Всё, я пошёл. Засиделся. Ещё в понедельник в отдел идти.

- Это да… ладно хоть, на месте взяли объяснения, трепать не стали. Давай, там Нэлька, наверняка, уже икру мечет.

- Мам, ты, это… может всё-таки подумаешь? Давай дом продадим? У нас в подъезде одна бабка умерла,
квартира освободилась, с ремонтом проблем не будет. Сколько можно тут куковать? Не район – гадюшник.

- Всё, давай, дуй к жене. Какая квартира? Что я делать там буду? Вот внука хоть одного со своей татарской княжной
мне сделай, тогда и поговорим.

***

Максим докурил вторую сигарету, продолжая стоять у открытой калитки Могилы –
когда его выводили, никто, естественно не озаботился накинуть щеколду.

- Пойти посмотреть, что ли? – пробормотал он про себя, уже заходя тихонько во двор,
почему-то втянув плечи.
Серая муть рассвета уже расплескалась, но тишина стояла по-прежнему мёртвая,
до звона в ушах – ближние соседи отсыпались после ночного представления,
а дальние... у дальних были свои балаганы, где-то и похлеще.

Снег под разбитым окном был рыхлым, пористым, сочился проступающей водой и поблескивал битым стеклом.
Максим, воровато оглянувшись, наклонился пониже, но не увидел ничего, да и что можно было увидеть в таком мессиве?

- Дебил, ну, какие следы… шиза заразная что ли? – Макс резко распрямился,
выскочил со двора и хлопнул калиткой, что было силы.