Право на предательство. Глава 40

      Глава 40. СПУСТЯ ДЕСЯТЬ МЕСЯЦЕВ. ДИНАСТИЯ


      Прошло десять месяцев 2014 года. Крым вернулся в Россию. Алёша окончил школу, поступил в архитектурный институт, отпраздновал своё совершеннолетие и стал владельцем сельскохозяйственного холдинга в Ростовской области, прекрасного особняка, великолепного автомобиля и всего того, что могут дать человеку большие деньги. Его привязанность к Павлу Дмитриевичу только усилилась, они виделись практически ежедневно на работе, где Алёша в качестве топ-менеджера (или начальника отдела) заведовал непрофильными активами, и столь же часто после неё — когда жаркими свиданиями, а когда и просто проводя вместе приятный вечер. Страсть Резникова, вспыхнувшая прошлогодней осенью, немного уменьшилась и теперь горела ровным ярким пламенем, он расчёлся со свалившимся на него год назад несчастьем рукой бога — и удовлетворился. Единственным, что его угнетало, была его бездетность. Ира, конечно, оставалась законной дочерью, но только номинально; Алёша, конечно, был восприемником, учеником и — по завещанию — наследником двух третей состояния капиталиста-строителя, его любовью, но всё-таки не родным ребёнком. Если бы у него был сын! Но его не было.



      Ира в конце концов узнала тайну своего рождения, Павел Дмитриевич постарался донести до неё печальное известие очень осторожно и обязательно убедить её в том, что его чувства к ней не изменились и она осталась его дочерью — по любви, по закону, по праву, по фамилии, по привязанности, по тому, что была выращена и воспитана как единственный ребёнок, и по одной трети завещания (последнее Резников предпочёл пока не озвучивать). Оба бросились друг другу в объятия и прослезились. О том, что её наследство похудело втрое, Ира не знала, но догадывалась; сознание этого, сложенное с унизительным открытием того, что она подкидыш, прижитая на стороне загулявшей матерью от отца-проходимца внучка бывшей прислуги, подвигло её на великие деяния: Ира выехала из дома номинального отца не в свой особняк, а к отцу биологическому, ворвалась в скромную двухкомнатную квартиру, оттолкнула Алину, что-то снесла со стола, что-то разбила, наклонилась над кроватью, на которой лежал парализованный Сергей, и минут пять поливала его ненавистью, кипящей в её глазах, и всеми всплывающими в памяти бранными словами. После священного гнева новоявленным врагам и оскорбителям надо было явить своё торжество — и Ира стала излагать, как рада тому, что «презренные твари» живут в такой серости, бедности и нищете, что «обожаемую бабусю» заслуженно выгнали с работы, лишив её в том числе и права таскать по выходным «в свои ***вые апартаменты увесистые сумочки со жрачкой, уворованной из холодильника порядочного человека»; досталось также и наушничеству Алины, и попыткам «папусика» выцыганить у дочки её «кровное бабло»; над состоянием Сергея потешались особо, напирая на заслуженную кару господню. В заключение родная дочь схватила со стола ножницы и как ни в чём не бывало сделала на руке отца надрез, после чего собрала выступившую кровь платком и, всем своим видом выказывая омерзение, положила ткань в полиэтилен: мир такой сволочной, а вдруг любвеобильная мамаша не ограничилась одним ёбарем и завела ещё и второго — надо всё-таки убедиться в истинном отцовстве.

      — И не вздумай ко мне на порог являться: палками прогоню! — услышала Алина на прощание.

      Что ж, и по характеру, и по манере общения, и по лексикону внучка точно удалась в отца…

      Как и следовало ожидать, генетическая экспертиза в родстве не усомнилась и выдала 99,99 процента вероятности — Ира купила бутылку самой дорогой водки, вернулась домой, отправила Татьяну отдыхать и всю ночь напролёт закусывала зелёного змия солёными огурцами, подвывая «Виновата ли я» и «На Муромской дорожке», а в паузах понося на чём свет стоит заблудившийся оргазм, санкции Евросоюза, ****ство матери и непотребство всего мира в целом. В сонме великих бедствий забылась даже измена г-на Меньшова-младшего, единственным светлым пятном оставался голубоглазый блондинчик Макс.

      Проснувшись на следующее утро и кое-как восстановив способность соображать, Ира рассудила, что ничего страшного, в общем, не произошло: она не стала ни лучше, ни хуже, постыдная тайна, бесспорно, замрёт на устах формального отца и ещё стопроцентнее не слетит с губ фактического. Алине же, решись она плакаться кому-нибудь или интриговать, никто не поверит: чего ждать от уволенной прислуги, кроме как гадостей об отказавшем в работе доме? Таким образом, её положение в обществе, её вхождение в круг избранных никто оспаривать не будет; что же до наследства, которое, несомненно, урежется, — так его существенная часть и так бы упорхнула к русоволосому, учитывая нежные чувства работодателя  к орехово-зеленоглазому прелестнику. В принципе можно было жить, болтаться по бутикам и модным вечеринкам — и ждать, когда взрыв положительных эмоций, чем бы он ни будет обусловлен, восстановит полноценность плотских утех. Ира приняла царственный вид и вернулась к своему рассеянному образу жизни.



      Алина с Сергеем тем временем бедствовали. Лишившись работы на Резникова, мадам Владимирова столкнулась с таким ворохом проблем, что ей часто приходило в голову то, что раньше не она трудилась на Павла Дмитриевича, а он — на неё. По сути дела, во многом это соответствовало истине: после уборки в доме хозяина она посылала отработавших приводить в порядок и своё жилище; если что-то барахлило в её квартире, она спокойно вызывала сантехника, электрика и прочих, расплачиваясь с ними из кармана строителя-капиталиста, вникать в подобные манипуляции ему, конечно же, в голову не приходило; у Резникова она жила на всём готовом в прекрасной ухоженной двухкомнатной секции, цветущий вид которой исправно поддерживался чужими руками; уходя на выходные, она без зазрения совести выуживала из холодильника полюбившееся, мультимиллионер об этом знал, так как всё происходило с его подачи; ремонт, долги без возврата и прочие услуги тоже имели место. Оказавшись без этих привилегий, оставшись с крошечной по сравнению с бывшим жалованьем пенсией и парализованным сыном на руках, Алина едва сводила концы с концами. Только оформляя инвалидность Сергею, она поняла, как тяжелы бывают бюрократические проволочки, когда терпеть их, выбивая положенное, нужно было, не разъезжая в персональной машине, а пересаживаясь с метро на автобус и обратно. Еда, квартплата, лекарства, транспорт в дорогой столице вытягивали всё без остатка и требовали ещё многого — в ломбард стало отправляться нажитое лёгкой непыльной работой. И при всём этом приходилось ухаживать за сыном: сиделка в семейный бюджет никак не влезала. Распоряжаться было некем, показывать свою важность — не перед кем, поговорить по душам — не с кем. Алина была низложена, это было сотворено её чревом, её попустительством, её языком и её неправильным расчётом — и она ещё должна была ходить за главной причиной своего низвержения, потому что эта причина была её сыном!



      Дела Меньшовых между тем шли не многим лучше. Артемий Денисович пытался устроиться на какую-нибудь службу, но непыльную офисную работу выхватывали из-под его носа более молодые и проворные; мысли же об учёбе на токаря или почётной вахте метростроя были ему категорически противопоказаны. Здоровье Аллы Арчиловны так и не восстановилось полностью после всех осложнений и требовало неусыпного внимания врачей и лекарств — в общем, тех же денег. Самопал на дому в Елегорске почти что встал, выручка была смехотворна, и даже не было известно, что обошлось бы дороже: съездить в провинцию, собрать розданное и попытаться реализовать или оставить всё как есть, махнув на сомнительные хлопоты рукой. В институте Жене пришлось взять академотпуск, так как платить за обучение было нечем: каждая копейка была на счету. Конечно, квартиру пришлось поменять на более скромную, и Артемий Денисович с ужасом спрашивал себя, не окажется ли он на старости, если дела и дальше пойдут так же, в каком-нибудь Мухосранске; Женя боялся, как бы ему не пришлось на очередной Новый год наниматься в Деды Морозы или взвешивать на рынке мандарины; он почти искренне не понимал, почему Алёша к нему не вернулся, если он даже раньше оговорённого год назад срока развёлся с Ирой, — и клял вероломного развратника. С бабой Леной, естественно, тоже пришлось расстаться, правда, добрая женщина приходила и теперь — от случая к случаю по старой памяти помочь по хозяйству. Лиза перестала стрелять у брата сигареты: нынче они звались не «Мальборо» и даже не «Уинстон»… Надо было думать, искать и устраиваться на работу — или, продав не в пример бывшей скромную, но всё-таки столичную жилплощадь, перебираться в провинцию и растягивать то, что осталось, до пенсии. Если сын не зацепит какую-нибудь страстную скучающую миллионершу.



      Неприветливым ноябрьским днём на выходе из института Алёшу догнал звонок мобильника, вызывал отец:

      — Приезжай ко мне в больницу как можно быстрее. Гриша ранен и очень серьёзно, ему осталось жить считанные минуты.

      Известие грянуло как гром среди ясного неба. Алёша помчался через две ступеньки, на бегу связываясь с Резниковым:

      — Павел Дмитриевич, я не могу сейчас подъехать. Гриша ранен и при смерти, я должен к нему…

      — Где он?

      — В клинике у отца.

      — Я подъеду. Ты как? Можешь вести или такси возьмёшь?

      — Если поймаю. Не беспокойтесь, я в порядке.

      Местоположение частной больницы, в которой Константин Валентинович работал заведующим хирургическим отделением, Резникову было давно известно: он с Алёшей был достаточно близок для того, чтобы достаточно знать о его семье; кроме того, через чудесные руки г-на Королёва в последний год прошла целая когорта из круга общения мультимиллионера с внушительным набором самых разнообразных хворей: от ушиба коленки до требующей немедленного и очень точного вмешательства скальпеля обширной злокачественной опухоли.

      Гришу было жалко, жалко искренне. По сути ничего не добившись в жизни, но и никому в ней не навредив (а последнее сложнее первого), немного не от мира сего, наполовину неудачник, невезунчик, наполовину мечтатель, он смотрел и на козни, и на подарки судьбы одинаково равнодушно, потому что в своём безраздельном фатализме доходил до фанатизма и поднимался до таких высот бытовой философии, с которых проделки фортуны казались мелкими и малозначащими. Лентяй и безвольный слабак, он, казалось, только и ждал, когда ему на что-то укажут, что-то посоветуют, когда его о чём-то попросят и сунут ему за выполненное пирожок. Его, конечно, можно было презирать, считать асоциальным элементом и критиковать, но не по своей воле, в тридцать три, в возрасте Христа на распятии, попасться на пути бандита, одному из всей многомиллионной Москвы, — да, это надо было умудриться…

      На счастье Алёши из потока машин вынырнуло свободное такси, он сел, назвал адрес клиники, попросил жарить как можно быстрее и начал выяснять обстоятельства случившегося.

      Всё произошло из-за банды отпетых рецидивистов, спланировавшей покушение на инкассаторов, но, когда уголовники уже приступили к делу, бог немного подкрутил винтики и поиграл гирьками: кто-то зашёл на полметра дальше, кто-то на пару секунд опоздал, кто-то внимательней посмотрел и заметил недоброе, кому-то, наоборот, что-то закрыло обзор, слишком близко оказались стражи порядка — и всё пошло не так. В итоге проект сдулся, один из налётчиков, спасая свою шкуру, дал дёру и, пытаясь скрыться от преследующей его полиции, отстреливался на бегу — хаотично, по сути дела, вслепую, пытаясь хотя бы немного замедлить и осложнить приближение блюстителей закона. Под один из этих выстрелов и угодил кухонный философ. Рана была серьёзной, пуля засела впритык к корню лёгкого, и рентгеновский снимок показал положение кусочка свинца, исключающее даже теоретическую возможность оперативного вмешательства, удачного — и подавно.

      Гриша был в сознании и по прибытии скорой помощи сообщил адрес клиники, располагающейся в непосредственной близости от места инцидента, — туда его и доставили. Константин Валентинович был в своём кабинете и не был занят операцией, он помрачнел после проведённого на скорую руку обследования. Не оставалось никакой надежды на благоприятный исход, опытный хирург знал, что всё закончится в ближайший час, потому что кровотечение было неминуемым и, учитывая положение пули, станет первым и последним. Он сделал единственное, что мог в этих условиях: остался с раненым, сел рядом и вызвал Алёшу, свидания с которым настойчиво требовал обречённый.

      Несмотря на незадачливость Гриши — а, может быть, и благодаря ей, фактически приютившая неудачника семья любила его за бескорыстие, доброту, безотказность и искреннюю привязанность к дому и к членам фамилии; для Алёши же он вообще оказался кем-то вроде старшего брата. Что же касается Резникова, он был благодарен дальнему родственнику Королёвых за то, что тот сумел отвести руку миллионера от тяжкого греха. И тут такое…


      Алёша и Павел Дмитриевич подъехали к клинике практически одновременно, Оксана Витальевна прибыла несколькими минутами ранее и поджидала сына, стоя у входа вместе с ассистентом.

      — Мама…

      — Здравствуйте! Пойдём, он требует тебя…

      Четвёрка скорым шагом направилась к палате, Резников и Алёша на ходу облачались в халаты и обувались в бахилы.

      — Отец сказал мне, что надежды нет, но почему?! Пусть фактически задет корень, но можно же сделать пересадку…

      — Мы запрашивали донорскую базу, но в их банке данных не нашлось ничего подходящего, — вмешался ассистент. — Но дело даже не в этом, это не тот случай.

      Заслышав шум шагов и невнятный разговор, Константин Валентинович поднял голову:

      — Кажется, это они…

      — Да, позови, — прохрипел Гриша. — Сколько мне осталось?

      — Вся жизнь.

      — А конкретнее?

      — Несколько минут. До начала кровотечения. Точнее — уволь.

      Константин Валентинович вышел в коридор.

      — Иди, он хочет тебя видеть. Пусть говорит поменьше. Здравствуйте, Павел Дмитриевич. Да, он самый. — Мужчины обменялись рукопожатием.

      — Наконец-то свиделись. Жаль, что по такому поводу.

      Алёша ворвался в палату, увиденное им лицо было пергаментно-серым, словно уже прочитавшим приговор, но тоски в глазах не просматривалось.

      — Ты что это? Опять вляпался? Ничего, процесс купируется. Полежишь немного, а потом тебе или заменят, или заживят этот самый корень. Я в трилогии Германа читал, там точно такой же случай описывался, но тогда в дело вмешался мерзкий капитализм — и всё испортил.

      — Фантастика этажом выше, — голос Гриши звучал хрипло и неразборчиво. — Слушай. Во-первых, нечего меня жалеть и после убиваться: случилось то, что было расписано, и я хорошо отделался. Конец будет недолгим, не то что этот ваш Сергей.

      — Гриша!

      — Да, квартиру я завещал тебе, ты это знаешь, через полгода вступишь. Я буду оттуда за тобой присматривать, а здесь ни о чём не жалею и ничего не оплакиваю. Великие деяния мне не светили, во что-то на благо человечества я не верю и счастлив, что ухожу в тридцать три, а не позже. Тоже мне счастье — болтаться по свету ещё тридцать-сорок лет, постепенно старея и дряхлея. То, что был неудачником, тоже терпимо: не всем блистать, меня бог просто определил в этот стан, а ему виднее. Моя жизнь всегда была бестолковой, а чего и можно было ждать? Продолжилась так, как и началась. Одно название чего стоит — Перепелиное Яйцо…

      — Что?! Как ты сказал?!

      — Ничего, десяток домов на одной-единственной улице, гнилая деревенька — там меня и зачали.

      — Гриша! Восемьдесят первый! Какой я идиот, почему не спросил раньше! Как не мог сопоставить! Ты же Павлович! Да Резников — твой отец! Он мне рассказывал, я запомнил это название!

      — Стой! Какой отец? Ты куда?

      Гриша закашлялся и попытался удержать на месте вскочившего Алёшу, но того не остановил бы и конец света: парень распахнул дверь и уцепил партнёра за руку:

      — Павел Дмитриевич, Павел Дмитриевич, идите! Какой я идиот! Мне надо было спросить раньше! Он ваш сын, он восемьдесят первого года, он Павлович, он… это… Перепелиное Яйцо…

      Резников бросился к раненому, он не мог поверить в случившееся.

      — К-как?

      — Да так, он говорит о Перепелином Яйце — там его и зачали, а он восемьдесят первого года рождения!

      — Гриша! Гриша!

      — Н-не знаю…

      — Рая…

      — Силантьева. Моя мать.

      Павел Дмитриевич закрыл глаза.

      — Боже! Сын… сын… Как же так, почему так?!

      Брови Резникова горестно изломились, он прижал к лицу руку Гриши, горячая влага потекла по пальцам. Узнать, что у тебя есть сын, когда он приговорён и умрёт в ближайшие мгновения, — ну есть ли на свете что-нибудь подлее такой каверзы прихотливого провидения!

      Гриша, напротив, смотрел удивлённо-восторженно-обрадованно, но и понимал состояние внезапно обретённого отца.

      — Это ничего, ничего страшного, папа…

      Кровь хлынула неожиданно, и её было очень много. Алёша, замерший на входе у двери, тут же распахнул створку:

      — Кровь! Скорее!

      Глаза Константина Валентиновича, вошедшего в палату с заранее приготовленным шприцом, чтобы забрать кровь хотя бы из плевры, выражали полное бессилие и слепую покорность высшему произволу: это был тот случай, когда медицина должна была передоверить свои функции гробовщику.

      В последних конвульсиях уже гаснувшего сознания, захлёбываясь, Гриша пытался вдохнуть, чтобы сказать, видимо, что-то важное на выдохе, но ничего, кроме невнятных, разорванных звуков «м-меня… ес… н-н», нельзя было разобрать.

      Через несколько минут всё было кончено. Павла Дмитриевича из палаты выводили как слепого…



      Отцовство Резникова было подтверждено на третий день после кончины сына.



      Спустя неделю после неё Алёша и Павел Дмитриевич сидели в скромной Гришиной двушке. Что только не было передумано, что только не было сказано за эти дни!

      Алёшу терзала мысль, не поспешил ли он оповестить босса об отцовстве, когда уже знал, что финал будет близок и трагичен, стоило ли дарить безусловно дорогое и благое, но такое скоротечное? Алёша клялся про себя любить теперь уже родственника, пусть и дальнего, так сильно, как только он сможет, чтобы его чувство помогло терпеливому, как никто, времени залечить рану, и рассказывал коротенькие истории из своей жизни, связанные с Гришей, — просто те, что вспоминались, приходили на ум. Может быть, иногда и привирая, да разве же это было важно!

      Резников не знал, счастлив ли он или несчастен: да, он не оказался бездетным, выхолощенным изначально, у него родился сын — и это поднимало, заставляло держать голову выше, но теперь он умер! у родителя на руках! — что может быть страшнее? Мысль о том, что Алёша мог скрыть от него два нечаянно вырвавшихся у Гриши слова, тоже посещала его, но парня он не винил: Алёша должен был сказать правду — он это и сделал. По порыву, по наитию, по озарению истиной — да какая разница! Узнал — и сказал. У него был сын, но всего минуту. Род продлевался на поколение, но всё равно прерывался, только одной ступенью выше. Чем же можно было утешиться? Может быть, тем, что он не успел привыкнуть к тому, что отец, не успел полюбить — и прикипеть? И Павел Дмитриевич горестно усмехался. Не успел — он ничего не успел! Сидеть на сотнях миллионов, а сын в это время… Сколь многое он мог ему дать, как круто мог изменить его судьбу! Да если бы он знал раньше, всё повернулось бы по-другому — и не оказался бы Гриша в тот день и в тот час в том самом злосчастном переулке… Как же Рая не попыталась разыскать его, попросить о помощи, просто поставить в известность! И так рано ушла! А он сам? Разве лучше? Очаровался, погнался за… думал, за ангелом, а оказалось — за потаскушкой. Эх, Гриша, Гриша, мы встретились с тобою поздно. Но эта встреча всё-таки была — и ты не ушёл из этого мира круглым сиротой…

      Алёша, конечно, уловил тот тоненький лучик надежды, который поманил его любовника, — лучик, вспыхнувший так внезапно, озаривший весь мир, подразнивший и тут же рассыпавшийся в прах. Получить продолжение себя — что может быть естественнее для человека ранга Резникова, с его умом, делом и состоянием, что может быть желаннее? Когда он измысливал уж совершенно фантастические идеи — вроде клонирования самого Павла Дмитриевича или Гриши на основе того биоматериала, который остался в их распоряжении, в дверь постучали.

      Алёша и Резников недоумевающе переглянулись. Кто-то из соседей хочет посудачить о Грише? Или, несмотря на замкнутость, у него всё-таки были друзья? Хотя, скорее всего, это контролёры пришли проверять коммуналку и квартплату.

      Алёша вышел в прихожую и открыл дверь, на пороге стояла женщина с младенцем. Не очень красивая, но довольно симпатичная, невысокая и стройная. У неё были неплохие черты лица, но внешность немного портил настороженный и недоверчивый взгляд.

      — Мне нужен Григорий.

      — Простите, а вы кто?

      — Я его гражданская жена.

      Алёша чуть язык не проглотил.

      — Проходите. — Закрыв за женщиной дверь, парень вслед за ней вернулся в столовую. — Вот, Павел Дмитриевич, дама говорит, что она гражданская жена Гриши. Но дело в том, что я его родственник, а ничего об этом не слышал.

      — Вполне возможно. — Женщина оглядела комнату, положила ребёнка на диван и откинула уголок конверта. Младенец сладко чмокал во сне. Незнакомка взяла стул и, развернув его от стола, уселась и продолжила: — Дело в том, что я не хотела афишировать наши отношения, но это наше личное дело, и оно не имеет касательства к… Так где Григорий?

      — Он погиб неделю назад. Его задела случайная пуля отстреливавшегося после неудачной попытки ограбления инкассаторов бандита.

      Женщина воздела очи горе:

      — Как это на него похоже! Сначала он устраивает мне концерт, чтоб я не делала аборт, и клянётся всеми святыми, что даже без моего участия сможет вырастить ребёнка, а, когда дело доходит до поры сдержать слово, устраняется так, что до него не докопаешься… в прямом и переносном смыслах. — Тут женщину осенила ещё одна мысль; возможно, она пришла ей в голову много раньше, и только соображения приличия не позволили ей высказать её без предисловий: — Завещание-то он хоть оставил? Где мальчик жить будет?

      — Простите, но завещание он оставил на меня.

      Женщина оглядела Алёшу, снова настороженно и недоверчиво, только теперь к этим чувствам примешивалась и неприязнь.

      — А вы кто?

      — Родственник.

      — Он с ума сошёл… А вы?

      Глаза Павла Дмитриевича горели пламенем, которое с равными основаниями можно было считать и животворящим огнём, и адским костром. В нём заговорили акула мирового империализма и стремление к концентрации капитала. Он видел своё, ещё не стопроцентно, но с большой долей вероятности, но его не устраивало долевое участие — он хотел единоличного обладания, причём оформленного так, чтобы к нему нельзя было подкопаться никоим образом. Снова родилась возможность продолжить род, его ветвь не сгинула бесследно, а дала молодой побег, это была его кровь, его внук, и он должен был заключить его в свои объятия без оглядки на кого-либо ещё.

      И Резников положил свою руку на руку Алёши и многозначительно сжал пальцы любовника.

      — Юрист, представляющий его интересы. Может быть, для начала лучше представиться?

      Женщину звали Дарьей Романовной Степановой; после оглашения имён, достаточно равнодушных «очень приятно» и изложения обстоятельств трагической гибели Гриши пришла пора брать быка за рога.

      — Завещание вступит в силу через полгода, — начал Павел Дмитриевич. — Если у вас есть намерения его оспорить, то сделать это вы можете только через шесть месяцев. Должен вас предупредить как многоопытный профессионал…

      — Ваш костюм об этом говорит, — усмехнулась Дарья.

      — …что завещание составлено безупречно, в здравом уме и твёрдой памяти. Оспорить его вам не удастся. Единственное, на что у вас есть крохотная надежда, — это небольшая компенсация в будущем, учитывая любовь нашего государства к детям, но она призрачна, очень маловероятна и так смехотворна, что не покроет и одной десятой того, что вам придётся выложить за судебные разбирательства. Как вы уже заметили, мой костюм подтверждает правоту моих слов.

      — Ну да, избавь нас бог от адвокатов и прокуроров. Если вы так здраво рассуждаете, может быть, у вас есть какие-то соображения насчёт того, почему Гриша поступил именно так?

      — Конечно, и вы правильно употребили «соображения» во множественном числе. Во-первых, многолетняя привязанность Григория Силантьева к родственной ему семье Королёвых известна всем; во-вторых, на момент его гибели ребёнок ещё не родился, а отписать квартиру на будущего вероятного ребёнка от Дарьи Степановой — сомнительное предприятие: мальчик мог умереть, вы могли бы через год или два родить другого, и он не был бы наследником Гриши, но обтекаемость формулировок предполагала бы достаточно нудные бюрократические проволочки; в-третьих, в случае неблагоприятного исхода ваше гражданское сожительство, скорее всего, разрушилось бы; в-четвёртых, прошу никоим образом не счесть это сомнением в вашей нравственности, но ребёнок может оказаться не от Гриши. А теперь, — тут голос Резникова зазвенел как сталь, — когда я изложил вам всё касаемое вас, расскажите и вы, почему ваше сожительство не должно было быть предано огласке и почему ваше отношение к собственному ребёнку такое странное. Вы уже хотели избавиться от него, когда узнали о беременности, и через несколько дней после его рождения приехали с ним к отцу, не зная о гибели Гриши. Вы не хотели звонить, вы его не ждали, вы ему не писали: его почта пуста — вы предпочли поставить Гришу перед фактом и оставить младенца у него на руках, ведь так?

      У Алёши промелькнула мысль, как сам он ещё молод и не искушён: ему и в голову не пришло бы увязать мысль об аборте и нынешний приезд, а Павел Дмитриевич объединил их в по сути двойное отречение — и Дарья Романовна стала обвиняемой стороной.

      — Ну хорошо, я расскажу. — Женщина, видимо, уже решила для себя, что скрывать что-либо от такого беспощадного аналитика, как г-н Резников, бессмысленно, а увиливать и путать намеренно может выйти себе дороже. — Наш роман был скоротечен и по закону подлости весьма результативен в плане продолжения рода человеческого. Гриша привлёк меня своей неприкаянностью, знаете, эта вечная готовность женщины сострадать… Да и со своим мужчиной я поссорилась до этого, поймала его на шашнях… В общем, одно к одному. Но уже на второй месяц наших отношений Гриша стал меня выбешивать: это он забудет, то не приготовит, третье испортит. Только за свою сантехнику я могла быть спокойна, но это было небольшое утешение. И тут вернулся мой экс. Как они разминулись и не столкнулись друг с другом носами, до сих пор не понимаю… Бросился в ноги, начал прощения просить, каяться и всё такое…

      — И вы захотели остаться с ним, но уже подозревали беременность или точно знали о ней и решили сделать аборт, чтобы не отягощать безоблачных отношений чужим ребёнком. Однако срок был уже большим, и Гриша стал уверять вас в том, что убивать своего ребёнка чудовищно; если вы хотите устроить свою судьбу счастливо, то не должны брать на душу этот грех.

      — Вы правильно соображаете…

      — Ещё бы…

      — И, таким образом, последние четыре месяца, когда скрывать ничего было уже нельзя, я провела как бы в провинции, как бы по делам…

      — А на самом деле сидели в съёмной квартире, которую Гриша для вас снял, — докончил Алёша. — А я всё думал, что это он у меня одалживается…

      — Что ж ты его не перенаправил на мой фонд…

      — Да вы же знаете, он стеснительный, всё считал, что его услуга не из тех, что оплачиваются деньгами.

      — Как это всё на него похоже! — И глаза Павла Дмитриевича потеплели. — Итак, есть ребёнок, который вам не нужен. Ну что же, я помогу вам это решить. У меня есть довольно состоятельные клиенты, готовые усыновить ребёнка, тем более мальчика, они могут, естественно, весьма существенно упрочить ваше финансовое положение — и вы вернётесь к своему избраннику материально обеспеченной, что в будущей совместной жизни всегда приветствуется. Можете и брак заключить, гражданка всё-таки не так капитальна… Но у них будет два условия: во-первых, вы должны будете подписать отказ от родительских прав; во-вторых, надо будет провести генетическую экспертизу и установить, что это действительно ребёнок Гриши, так как в случае недоказанного отцовства я не могу ручаться перед теми, которые всю жизнь во мне не сомневались, за добропорядочность и здоровые гены родителя.

      — Отказаться от прав? — Дарья попыталась изобразить негодование, но смогла выразить только явно наигранное лёгкое возмущение.

      — Да перестаньте, я лицо, заинтересованное только в посредничестве и небольших комиссионных. Давайте лучше мальчика нашего посмотрим.

      Все поднялись и подошли к дивану. Младенец тем временем проснулся, перестал чмокать и таращил ещё нефокусирующиеся глазёнки на троицу зрителей.

      — А глаза у него серые, — отметил Алёша.

      — Точно. Вот и ещё один родственник.

      — Вы его ещё не назвали?

      — Да никак выбрать не могу, — ответила женщина.

      — Значит, будет Гриша, — решил Резников. — А за дело примемся сразу. Собирайтесь.

      — Надеюсь, справок о том, что я не подвержена психическим заболеваниям и не состою на учёте в венерологическом диспансере, ваши клиенты не потребуют.

      — Ну что вы, они агнцы божии. Я же говорил только о двух условиях.

      — Вот он, орёл! — Алёша взял Гришу II на руки. — Это каким же братом он мне приходится? Десятиюродным, что ли?



      — Павел Дмитриевич, вы здесь скоро пропишетесь, — говорил Алёша Резникову через несколько дней, входя в филиал достижений современной медицины, заведовавший страшными разоблачениями одних и компенсировавший это спокойным благоденствием других. Дарья шла впереди.

      — Пожалуйста, запрос номер… — обратился Павел Дмитриевич к девушке за стойкой. Ни в одно предшествовавшее посещение центра генетической экспертизы сердце у него не билось так бешено.

      Знакомая ещё с прошлого года миловидная девушка подала конверт и улыбнулась. «Это на счастье» промелькнуло в мозгу у строителя-капиталиста, и он открыл конверт.

      «99,99%».

      — Вы даже вспотели, Павел Дмитриевич, — Алёша попытался призвать любовника к спокойствию и не расшифровываться раньше времени. Отчасти помогло, хотя Резников и расслабил обессиленно галстук:

      — Ещё бы, давно машину хотел поменять…

      (Для конспирации Резников взял напрокат приличный, но не ахти какой престижный кар; что же касается начального камуфляжа, когда он впервые выходил из квартиры Гриши вместе с матерью внука и Алёшей, то он посоветовал им поймать такси, а сам, задержавшись в квартире, связался со своим шофёром, дежурившим в авто у входа, и строго-настрого приказал ни ему, ни охране ни его, ни Алёшу не узнавать и следом не увязываться.)

      — Ну, теперь со стороны Дарьи Романовны для этого остаётся только половина дела.

      — Да, это всё неприятно, поэтому давайте быстрее, меня муж ждёт. — Дарья спешила. — Условия прежние?

      — Ну конечно.

      — Отказ где заверять?

      — Сейчас проедем.

      В обмен на отказ от родительских прав Дарья получала миллион долларов — в десять раз больше того, на что рассчитывала. Павел Дмитриевич предложил сумму сразу, чтобы мамаша не раздумывала долго, обосновав значительность выплаты пониманием своими клиентами тяжести выбора, вставшего перед молодой женщиной.

      После ещё двух этапов разъездов, завершившихся, наконец, открытием счёта в банке, Резников вернулся домой с таким ощущением, что у него с плеч свалилась гора. Удостоверился в том, что со вторым Гришей всё в порядке, прошёл в спальню, повалился на кровать не раздевшись и с наслаждением закурил. Теперь ему оставалось только одно — оформить внука внуком.


      Ещё через две недели Павел Дмитриевич закатил в своём особняке пир горой, на котором собрался весь цвет столицы, и представил московскому бомонду своего наследника Гришу II Григорьевича Резникова-Силантьева. Дарья поняла, что продешевила, но философски махнула на это рукой, вышла замуж за вернувшегося к разбогатевшей подруге Владимира Воронцова (подписав брачный договор на раздельное владение имуществом) и отправилась с ним в свадебное путешествие; охотницы за капиталом счастливого мультимиллионера немного приуныли, но собрались с духом и перенацелили свои силиконовые прелести на другие цели.



      — Смотри, выйди замуж за внука, когда меня не станет. Или немного раньше.

      — Вряд ли даже через восемнадцать лет в России узаконят однополые браки, но, как только, так сразу. Кстати, у меня встречное условие. По новому завещанию моя доля наполовину уменьшилась — я требую компенсацию. В наших отношениях имеется существенная недоработка, и её надо устранить, так что сегодня ночью я буду сверху. Ну, каков будет твой положительный ответ?


                2016 г.


      Награды, статистика, 649 отзывов - на https://ficbook.net/readfic/4896997.