Шубенки

ШУБЕНКИ

Залезла за чем-то в шкаф, и обнаружила там давно забытые рукавицы, сшитые из меховых лоскутков – шубенки. Ударение на «у», как говорят сибиряки, как бы маленькие шубы для рук. Одна рукавица мне как раз, а другая – маленькая, кривенькая, щемяще-грустная. Выбросить – не поднимется рука. Пусть останутся, как сувенир на память о начале сибирских моих приключений: морозный и снежный ноябрь в пойме Оби, работа на протоках, Заручейный кордон…

В широкой, как степь или тундра, пойме большой реки два снегохода отчаянно вбуравливались в метель. Деревня быстро пропала в темноте. Впереди мы с Егорычем, позади Василий на новом, еще не обкатанном «Варяге». Василий – он так представился. Не Василий Петрович, не просто Петрович и не дядя Вася. Он то отстает, то приближается, и тогда в свете фар загораются снежные хлопья и пространство обретает объем. Заручейный кордон, на который мы ехали, стоял за ручьем, вернее, за очередной протокой реки Оби, расходящейся здесь на множество рукавов.

Из головы не шел рассказ Егорыча о снегоходе, затопленном в полынье у кордона. Как вытаскивали из воды, разбирали, размораживали и сушили детали. Мне все в новинку было, вся эта широкая и жесткая Сибирь, я ехала на первое свое задание – учет норки и выдры.
Я – маленькая, мягкая. Сибирь большая, суровая.

Спустя несколько дней на кордоне, за чаем, Василий рассказывал мне, как на этой дороге они со свояком заблудились в метель, как ночевали в сугробе, как свояк сломал палец, засунув его под гусянку снегохода, сжег валенки и предлагал идти пешком на свет газового факела. Слушала с восторгом: местный колорит.

Полынью мы проскочили благополучно, на берегу, в снежной темноте – кордон. Меня пустили в отдельный домик с мышами и полевками всех мастей, с пыльными книгами безвестных советских авторов. Ветхие страницы зачитаны мышами и пересыпаны пометом – страшно открывать. Пожелтевшие листки «Охотничьего вестника», две розетки, вываливающиеся из стен. Когда бурчит в сарае электрогенератор, можно подключить ноутбук.
Дом всего на год младше меня (мне было под тридцать), а выглядел стариком. Старят мыши и высокая влажность – вода во время долгого северного разлива подходит вплотную. Во втором домике – Василий.
В домике все было для жизни: кровати, стол, печка, зачем-то выкрашенная в зеленый цвет, на стене рога. В окне маячил флаг на палке и куст калины. Василий заглянул застенчиво – принес стулья и керосинку, молчал, не знал, куда деть руки. Зашел еще раз – принес мороженую щуку. В прихожей обнаружила на четверть съеденный мышами Новый Завет.

Снегоход Егорыча взвыл, нырнул в темноту протоки, мелькнул на яру и скрылся в метели. Василий затопил печь в своей избушке, рядом. А ночью загудело в печи, стало слышно, как ветер пытается оторвать флаг и унести его в черную даль.
И дальше так: вечерами звезды снаружи, а в избе у меня вареная щука, березовые дрова в печи потрескивают, а потом гудит в трубе ветер. Радовалась, что мне достался напарник ненавязчивый, скромный. Воды принес, завел генератор – и исчез. Я к нему присматривалась тихонько. Непонятных лет мужчина невысокого роста, невзрачный, с серыми волосами и щетиной на подбородке, про таких говорят – мужичок-лесовичок. Звук «у» в обязательном сибирском словечке «ну» произносит как среднее между «у» и «а». Неизменное междометье «нах» звучит у него как длинное «на» с чуть заметным придыханием, и лишь в крайних случаях произносится четко. Зашла к нему в избу по делу – на столе мышиный помет и крошки, телевизор работает. Он растерялся, смутился.

Мне все интересно было, и вечером, после работы «в полях», я записывала свои впечатления. Это был такой расширенный полевой дневник: зарисовки природы и быта, наблюдения за животными, и немного – за попавшими в поле зрения людьми. Вот эти записи.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Василий всю жизнь ездил на «Буране», а к новому «Варягу» еще не привык. Снегоход заваливается набок в рыхлом снегу. За ним волочится «потаскушка»(так он зовет нарту) в которой лежат мои охотничьи лыжи. Округа напоминает среднерусскую родную мою пойму Оки – ивняки, желтые тростники. Но пойма не окская, а обская, пустая и холодная. На иве белые куропатки сидят, будто слепленные из снега. (Я полюблю этот холод, эту жестокую белую пустоту. Но потом.)

Едем до полыньи, чтобы проверить, вылезали ли выдры. Метель не прекращается. Полынья пуста. Едем дальше – по Сосновой протоке. Никаких сосен нет, только ивы и осины кое-где, где-то далеко островок леса. Едем краем протоки. На большой иве замечаю длиннохвостую неясыть, и как раз в это время под снегоходом ощутимо проседает лед и выступает вода.
Уговариваю Василия отдать мне лыжи и отпустить по протоке пешком – так безопаснее. Не сразу, но сдался, и после короткого перекура поехал домой. Докурив, спрятал руки с желтыми заскорузлыми пальцами в рукавицы.
Взревел снегоход и укатил в белую даль, а я иду краем протоки на лыжах, против ветра. Мощного, транзитного сибирского ветра. Небо брюхато снегом, оттого такое тяжелое. Потом вдруг в тучах появилась прореха, из которой вывалился край белого облака в обрамлении синевы. И дальше тучи то смыкались, то снова рвались, пока я шла до устья Сосновой. Прошла гнездо орлана, а там, у устья – большая полынья и на краю ее выдра свернулась, распушилась, сушит мех. Снег шуршит под лыжей, но выдре все равно. Она лежит, как лежала. Порешня – так ее еще называют. Потому что живет по рекам. Не шевелилась, пока не услыхала вой снегохода. Тогда тихонько соскользнула в полынью, будто и не было. Это Василий приехал за мной, чтобы отвезти на кордон.
Вечером зеленая полоска над Ендырской стала оранжевой, появились звезды. Приезжал Егорыч, пили чай, планировали маршруты. Василий выдал мне опять щуку мороженную, крепкую, я сварила и съела ее, оставив голову. Как выдра.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

По пути к очередной протоке любуемся на ястребиных сов, рассевшихся на верхушках ив. Ястребиная сова похожа на пухлого приземистого глазастого ястреба и, как и ястреб, не прочь поохотиться днем. У протоки встала на лыжи, и отправила Василия к устью – жечь костер и ждать меня. Узенькая проточка, глубоко врезанная, текучая. Много следов. Норка обходила свой участок: от полыньи к полынье прыгала двучеткой. Горностай петлял, то и дело ныряя в снег по полевочьи души. Колонок проскакал, слегка проваливаясь в снег. Сова ястребиная села недалеко на дерево, и я пошла к ней. Она не смотрит на меня, отворачивается. Я посвистываю – она глядит на меня (на мышь я похожа?) несколько секунд и отворачивается снова. Как будто ей не все равно, в какую сторону смотреть. Местами берег крутой, а лед слабый. Иду медленно, аккуратно. Появилось солнце, засверкал снег. Кончились норочьи следы, началась нейтральная полоса. И полынья – никому не нужная, пустая. Добралась до устья – следов нет, снегохода нет. И связи нет. Поднялась на берег, пошла, проваливаясь в рыхлый снег – что на лыжах, что без – одинаково. Где же мой напарник?
В конце концов замечаю снегоход и костер. Василий встречает меня, весь пропахший дымом. Заждался. Говорю: договаривались же, что будете у устья протоки! Растерянно улыбается и пожимает плечами.
– А где твои шубенки? – спрашивает меня. Отвечаю – нет у меня никаких шубенок и не было.
– Ну как же так, обязательно нужны шубенки.
Огорчается и недоумевает: бедняжка, приехала в Сибирь без шубенок…
– Ну ничего…. – загадочно улыбается.
Хороший он, этот Василий.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Утро морозное, ясное. Снегоход не завелся. Иду по Ендырской протоке на лыжах. Солнце только встает, деревья покрыты инеем. На березе длиннохвостая неясыть, солнце поднимается, слепит. Издалека видна полынья по поднявшемуся над ней солнечному туману. Непроглядный, густой туман, в нем скрылись выдры и норки. Ослепительно яркий день, голубые тени. Из-под крутого берега идет узкая бороздка (норка скатилась на брюхе). Потом, подальше борозда шире – выдра. Под берегом уютная дырка. Судя по следам, после того, как в дырке посидела выдра (и, высушив мех, скатилась на брюхе на лед), туда залезала норка. Может, и сейчас блестят в темноте земляной расщелины маленькие глазки. Дальше – великое множество бороздок и следов, кипит жизнь. Вдруг – странный звук, жестяной шорох. Поняла не сразу – это в объятой туманом полынье своей жизнью жила шуга, сгустки переохлажденной воды, тонкие льдинки. Подойдя ближе разглядела, как плывут они по открытой воде, тускло поблескивая, как сталкиваются, слипаются в конгломераты, с шипением врезаются в кромку льда, наращивая его, сокращая площадь полыньи. Вспугнула выдру – она скатилась из-под берега, и, не добежав до полыньи, проломила лед и ушла в воду.
Полынья закончилась, а недавние следы выдры тянулись дальше. Я подумала, что дальше есть еще одна полынья. Оказалось – нет. В устье Орловой протоки мужики поставили котец. Туда-то и наведывалась выдра. Дойдя до котца, проверив его, выдра развернулась и пошла обратно. Я шла по Орловой до самых сумерек, острых, синих.
По синему скрипучему снегу пришла на кордон. Василий с досадой ковырялся в недрах снегохода. Замечаю вдруг: над крыльцом за крыло привязана дохлая сорока.
– Эх, будет Егорыч ругаться, скажет – запорол технику на…
Опять растерянная беззубая улыбка, детская, беззащитная.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Снегоход завелся. В жизни должно быть место здоровому стрессу, это бодрит – думаю я. Мы несемся по Ендырской протоке, проскакивая опасные места на скорости, разбрызгивая воду. Чуть не попали в полынью.
– Утонуть не утонем, но заледенеем – говорит Василий, слезая со снегохода. Хотел проверить лед, и сам чуть не провалился. Осторожно развернулись, и на берег. Доехали до следов выдры, остановились. Пошли смотреть дырки во льду, куда выдра лазала. Василий шел первым – провалился в воду выше колена, промочил бахилы. Поехал на кордон сушиться, а я обратно пошла на лыжах, рассматривая следы и «точкуя» их в GPS-навигаторе.
 
Хотела дойти по протоке до самого кордона, но времени не хватило. Последний километр пришлось срезать по снегоходному следу, иначе не успела бы до темна. С большим трудом вскарабкалась на крутой яр. Снег осыпался под ногами, а еще лыжи в руках, под берегом слабый, буроватый лед. Кое-как залезла, чуть не потеряла шапку. На той стороне протоки увидела лису, прыгающую на трех лапах. На передней болталось что-то темное. Пригляделась в бинокль – капкан.
Тем временем Василий съездил в деревню, вернулся подозрительно разговорчивый и румяный. Принес мне пакет с конфетами и апельсин. Сели пить чай, разговорилась. Рассказал – к слову пришлось – как учился в интернате. Как они, мальчишки, убегали и шли домой девяносто километров. Впереди старшие, младшие сзади. Как волки – шутил заведующий, который никак не мог поймать воспитанников. Однажды погнался он за ними – толстый, одышливый. Упал навзничь – «ну, спасибо, ребятки». А у ребяток от ходьбы ноги горели, ныли. Ложились в снег, ноги поднимали вверх. Потом шли дальше. Туда – на конях, три дня мужики везли. Обратно – пешком, бегом. Лишь бы домой.

В деревне получил инструктаж от Егорыча: завтра едем на Кульстан. Василий был на Кульстане только один раз, и то давно. Изучает карту, вспоминает наказ Егорыча – где сворачивать, какие ориентиры. Говорит – надо с собой рыбы взять – значит, сгонять за карасями на озеро, где стоят садки. Ушел собираться.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Длинный выдался день. С самого раннего утра заработала электростанция. Василий поехал за карасями. Вернулся ни с чем: в предрассветной тьме мешок унесло ветром, и карасей «лОжить было некуда на…». Ну ничего, говорит, по пути проверим котец. Улыбается виновато.
Погрузили вещи в нарту, поехали, и снова сквозь метель. Как ехать нам – метель. Василий забыл привезти бензин, пришлось сначала ехать в деревню за бензином, и только оттуда на Кульстан. Протоки, сора, снова протоки. Пару раз сбивались с дороги, поднявшись на яр сворачивали не в те кусты. В конце концов за ивняком появилась в снежной дымке деревня. На протоке, как вороны, сидят у лунок деревенские рыбаки, стоят снегоходы, лодки кверху дном в снегу. Выскакиваем на деревенскую улицу прямо перед снегоуборочной машиной. Василию надо где-то добыть бензина, и он ведет меня в свой дом, ждать. Открывает дверь, как будто извиняясь: от кошек запираем. В прихожей, действительно, кошка. Хозяин ведет меня в большую комнату – «ну ничего себе!» – вырывается у меня. В гостиной настоящий зимний сад, с множеством растений в огромных горшках, во всю стену окно, за которым снег, кедры, и лихо несется по деревенской улице парень на снегоходе. Принес поднос с чаем и клубничным вареньем. Вышел – невзрачная фигурка в ушастой шапке набекрень, идет – будто разваливается на части. Вижу его в окно, за листьями фикусов и пальм. Скоро пришла его жена – яркая ухоженная моложавая женщина. Учительница, но статью своей тянет не меньше чем на главу администрации. Неужели это его дом, это его жена?
– Он вам налил супу? Нет? Ох, Васька, ну ничего не может… – говорит сокрушенно. А потом, вкрадчиво – Не замучил он вас?
– Нет, что вы. Он у вас хороший.
Сам – беззубый мужичек-лесовичок, с руками корявыми, как сучья, неделями сидит на кордоне и ловит от скуки сорок, а дома – красавица жена и зимний сад. Странная сибирская сказка.

Снегоход вязнет в снегу, заваливается набок. Это беда всех «Варягов» – со знанием дела говорит Василий. Пару раз падаем в рыхлый глубокий снег, и вдвоем выталкиваем снегоход. Открепляем нарту, привязываем к ней веревку, вытягиваем. И так много раз, с такой ездой не замерзнешь (даже без шубенок). Наконец достигаем Агорнушки, где котец, и останавливаемся. Котец – сооружение для зимнего лова рыбы. Поперек протоки загородка из тонких жердочек и рядом прорубь, которая уже накрепко замерзла. Василий долбит лед в котце пешней, вычерпывает его обломки саком. Помогаю ему. Когда котец освобождается ото льда, становится видно дно протоки и рыб, остановленных заборчиком из жердей. Вылавливаю рыб саком – неожиданно легко (но потом, с непривычки, все-таки болели руки). А Василий говорит, что котец, вообще-то, дело легкое, женское. Его мама так рыбу ловила, сама привозила добычу домой. Мы накидали в нарту толстых склизких рыб, и они тут же к ней примерзли.

Кстати, в деревне за Василием увязался его друг – черный ушастый спаниель. Пытались его привязать в сарае какой-то гнилой веревочкой, но ничего не вышло. Оторвал веревку. Бежит за хозяином (который кормит его, породистого, исключительно мороженной щукой и не пускает в дом) куда угодно, хоть на Заречный, хоть на Кульстан. Сначала он на ходу прыгает в нарту и когтями отчаянно вцепляется, словно кошка, в рюкзак, и уши породистые его, кудрявые, развеваются на ветру. Потом на каком-нибудь подъеме «выпадывает» (как тут говорят) из нарты в сугроб, барахтается в нем, но выныривает, и снова бежит, догоняет, прыгает в нарту. Кое-как добрались все вместе до Кульстана. Спаниель у порога избушки присел на попу и принялся выгрызать льдинки из шелковистой благородной шерсти, счастливый, тем, что хозяин его тут, рядом – в избе. «Как зовут собаку?» – спрашиваю. «Как? – удивляется Василий, как будто никогда об этом не задумывался. Да никак: просто – собака».
На Кульстане жарко натоплена избушка, полная инспекторов (приехали помогать с учетом) и радио поет что-то городское про любовь. На столе рыба. Холодные кусочки нельмы обмакиваются в соль и отправляются в рот. Все трезвые, все в здравом уме. Егорыч запретил на работе бухать. Вот приедешь в деревню, там и бухай, хоть неделями, никто слова не скажет. А на работе нельзя. Поддразнивают Василия по поводу нового снегохода, который у него уже барахлит, даже жалко его стало, такого тихого. За рыбой и чаем травят байки про медведей: пришел в избу, съел лыжи с камусом, а канистру с керосином не тронул.

А ночью жар, угар и богатырский, яростный храп и сонные матюки кроткого Василия. Кто-то не выдержал, открыл дверь в звездную ночь.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Поработали близ Кульстана и едем дальше. Василий везет меня на следующей кордон на своем снегоходе-неваляшке.
Все также белесые снега без тений, белесое небо. Глаза от белого цвета слепнут, уже непонятно где верх где низ. Изредка белобрысые жидкие тростники в низинках. И в голове крутятся слова из песни Городницкого: «над Канадой небо сине, Меж берез дожди косые. Хоть похоже на Россию, Только всё же не Россия.» Сибирь ощущается далекой от родного дома Канадой. Но это ерунда, должно пройти со временем.
На кордоне нас встречает усатый дед Михалыч, внешне похожий на почтальона Печкина. Прощаемся с Василием, он жмется, медлит. Похоже, ему не хочется одному возвращаться на Заручейный кордон, а Михалыч уже хлопочет, жарит картошку с щурогайками.
– Как же ты без шубенок-то? – причитает Василий.
– Ничего, со мной она не пропадет – отзывается Михалыч.
Михалыч – человек основательный, пожалуй, во многом противоположность Василию, и смотрит несколько свысока на его тщетные попытки завести снегоход...

Записи, сделанные мной на кордоне Михалыча я пропускаю, так этот удивительный человек, прекрасный повар («стряпка» – как он сам себя обозвал) и рассказчик баек сам достоин отдельного рассказа. За несколько вечеров, проведенных с ним за рыбой и чаем, я узнала массу удивительных вещей. Например, то, что хорошие зубы у тех, кто ондатру ест сырьем. Или вот, что лучшие пельмени получаются из налима, несмотря на то, что каждому известно – «налим покойничков сосет». Но я пишу этот рассказ не про налимов, а про шубенки.
Итак, спустя несколько белых снежных дней, когда моя работа была выполнена, приехал Василий – везти меня в деревню. Погрузил вещи (рюкзак, лыжи и мешок с рыбой от Михалыча) в нарту и стоял, переминаясь с ноги на ногу. Потом развязал свой засаленный вещмешок и достал из него шубенки, сшитые из лоскутков меха. Виновато улыбаясь сказал:
– Вот, ты теперь будешь в Сибири жить, тебе без шубенок никак. Я сшил тебе. Хорошие, теплые. Только одна нормальная рукавица получилась, а другая… Не рассчитал немножко. Но ты уж как-нибудь, на…

Милый Василий. Я прожила в Сибири, на берегах Оби, шесть долгих интересных лет, и вернулась домой, на Оку. Но корявые шубенки эти храню как память о том, как тепло приняла меня широкая холодная Сибирь.

2011-2019