Служебный вход

Рассказ


Для одних девяностые годы двадцатого века в России – упоительная сказка, позволившая им сколотить громадное состояние, из комсомольской серости войти во власть государства, подняться из середнячков на вершины олимпа различных искусств и прежде всего шоу-бизнеса; для других – полный крах материального благосостояния с потерей всех надежд и веры в завтрашний день; для большинства же граждан – мучительно-ознобный вход в ледяные, бурлящие воды строительства российского капитализма и подлаживание своих принципов под новые правила игры в жизни, которые всем навязала кучка честолюбивых авантюристов. К этой третьей категории нашего народа относился и я.
После того, как нас, разрозненных музыкантов, нашедших в девяностые годы спасительную работу в ресторане, перемололи челюсти известного крупного джазмена-капиталиста, и мы были выковыряны им, словно застрявшие в зубах куски жаренного мяса, и он заменил нас своими людьми, чтобы сосать с них свой немаленький процент, я неделю лежал дома в посёлке Барвиха на диване и никак не мог сообразить, куда бы податься. Вокруг посёлка уже вовсю рыли землю и строили особняки нуворишам сбежавшие от гражданской войны таджики, и можно было пойти к ним – уж точно помогли бы, не оставили меня, своего земляка, без лопаты. Но как-то эта мысль проскользнула и не зацепилась за мои извилины. И вот я лежал-лежал, глядел в потолок и в стену, словно в рисунке настенных обоев был заключён шифр к моим дальнейшим действиям и мне следовало его разгадать, как вдруг зазвонил телефон.
- Да, - коротко сказал я в трубку.
Звонила моя давнишняя приятельница Наташа, с ней я учился на одном курсе ещё в душанбинском музыкальном училище. Теперь же она работала в Московской консерватории, в отделе, где занимались делами иностранных студентов. Мне, начинающему лысеть дядьке, который закончил консерваторию десять лет тому назад, Наташа сделала студенческий билет, чтобы я по нему мог ездить бесплатно в метро и со скидкой в электричках. Я бесконечно ей за это был благодарен, так как цены, словно дрожжевое тесто росли и пухли на всё подряд, и на транспорт, в том числе. Правда, однажды в кассе пригородных поездов пожилая, уставшая и раздражённая кассирша, поглядев в студенческий билет, а затем на меня, заметила: "Что-то ты, дяденька, поздновато учиться пошёл. Уж волосья ветром сдуло, а ты всё никак экзамены сдать не можешь?». Я ей невозмутимо ответил: «Учиться никогда не поздно! Может, я второй Ломоносов? Он вон в шестнадцать лет только буквы стал учить!» Кассирша со злостью сунула мне в окошечко билет: «Надо же, сколько Ломоносовых развелось! А куда ж работа в стране исчезла? А, Ломоносов?!». Я не стал вдаваться в дискуссию, понимая, что могу опоздать на электричку, лишь на прощание хихикнул: «Это вопрос не к нам, Ломоносовым, а к рыжим бестиям!».
Сейчас Наташа звонила просто так, спросить, как дела, и всё такое прочее. Поведал я ей свою историю, что, дескать, нахожусь в полной заднице и что делать дальше, абсолютно не ведаю.
- Послушай, - вдруг сказала Наташа. Я дружу с замначальника охраны консерватории. Может поговорить мне с ним, чтоб он тебя в охрану взял? Пока работу другую не найдёшь?
Поначалу я был несколько озадачен её предложением, что-то стал мямлить: «да как-то… не знаю… неожиданно как-то …»
Но её практичный женский ум выдал в телефонную трубку следующую убедительную фразу:
- А чего ты? Посидишь на вахте, а параллельно работу будешь искать. Что, плохо тебе получать деньги за сидение? Делать-то особо ничего не надо.
Я подумал: «А почему бы и нет? Полстраны мужиков по разным офисам и торговым точкам в охране расселось. Заводы не работают, а уж музыка моя сейчас и подавно никому не нужна. Был бы один, перебился как-нибудь, а когда жена и маленький сын под боком…» В общем, согласился я, чтоб Наташа переговорила с кем нужно.
И вот явился я к заместителю начальника охраны – к молодому парню с лицом бегемота, здоровенными плечами и узким лбом, над которым торчали иголки жёстких волос. Когда шёл на встречу, мучился мыслью: «Как же я буду на вахте сидеть? Мимо меня ж не только студентики шмыгать будут, но и профессора, у которых я учился и которые ещё живы? Как здороваться-то с ними? Всё же чепуха какая-то!»
Но обошлось. Меня замначальника, который в действительности рулил всем процессом, определил в напарники к тем, кто сидел на вахте служебного входа Большого зала консерватории.
Работа была не пыльная: нести вахту сутки – с восьми до восьми утра. Днём я пропускал тех, кто был занесён в лежащий на столе под стеклом список, и выдавал им ключи от помещений и репетиционных классов.  А вечером мимо меня проходили музыканты, которые участвовали в концерте, и я провожал их гобои и скрипки в чехлах ностальгическим взглядом. Затем, после концерта, когда гардеробщицы и строгие старушки-смотрительницы подгоняли, выпроваживали зазевавшуюся публику, я связывал на глазах смотрительниц створки старинных дверей массивной цепью, сковывал их большим, в две моих ладони старинным замком и шёл проверять все закутки – не осталось ли незакрытых дверей и не затаился ли за ними какой-нибудь лихой человек, задумавший недоброе. Потом выключал всюду свет, и всё – до восьми утра лафа! Закрывай дверь служебного входа на щеколду и иди в комнатку, дверь которой находилась в метре от вахтенного стола, а там - хочешь спи в одежде, свернувшись зародышем на малюсеньком диванчике, хочешь книжку читай или думай о светлом будущем. В восемь утра следующего дня заступал новый человек, и ты два дня мог опять валяться дома на диване и продолжать размышлять о том, что будущее прекрасно!
На втором моём дежурстве какая-то сверхъестественная сила выпрямила меня в два часа ночи из позы зародыша и потянула с диванчика в тёмное фойе, где находился гардероб. Побродил я молча по мраморному полу, насладился гулким эхом шагов своих и вдруг понял, что заставило меня встать с диванчика. Я вернулся на вахту, за её дверьми находилась лестница, которая вела в гримёрки и к выходу на сцену Большого зала. Вот туда, на сцену, и потащила неведомая сила, заставила включить свет и сесть за рояль.
Боже, какое чудо! Я играю в Большом зале консерватории! И не беда, что нет слушателей, зато с настенных портретов мне внимают величайшие композиторы-классики, и в полутьме глаза их смотрятся как-то по-особому мудро и печально…
Неожиданно справа, откуда я зашёл на сцену, мою вдохновенную игру нарушил неприятно тонкий начальственный голос:
- А кто вам разрешил играть здесь?!
Предо мной предстала женщина приблизительно моего возраста в форме пожарного и в звании старшего прапорщика.
Крыть было нечем. Не скажешь ведь, что неведомая сила меня сюда приволокла и усадила за рояль. Не поймёт.
Я надеялся, что в мои тридцать восемь лет у меня осталось ещё достаточно мужского обаяния и потому всё его призвал на помощь:
- А разве вам не нравится моя игра? – с милейшей улыбкой затеял я разговор.
- Причём здесь нравится или не нравится? Кто разрешил играть на сцене? – продолжила она роль начальницы.
- Я сам себе разрешил, - неожиданно для самого себя ответил я.
- То есть как?
- Простите, а вас как зовут? – продолжил я мило улыбаться.
- Ну, допустим, Людмила Ивановна. А что это меняет? – проблеска милости в её поведении по-прежнему не наблюдалось.
- Дорогая Людмила Ивановна, - постарался заговорить я с печалью в голосе. – Я учился в этой консерватории и являюсь членом союза композиторов бывшего СССР, но теперь уже России. Вот потянуло на сцену, к роялю… Всё-таки композитор.
Расчёт на чувствительное женское сердце оказался верен. Слова мои повергли пожарницу в некоторое недоумение, и Людмила Ивановна несколько обмякла:
- Как же так… А чего ж вы тогда на вахте делаете?
- Работаю, - вздохнул я и продолжил давить печалью: - сами знаете, жизнь-то какая сейчас, а у меня семья…
- Ну да, ну да… – совсем сдалась Людмила Ивановна и почесала лоб. – Вы это… Я вижу, свет горит… А проводка тут совсем дохлая. Каждое дежурство трясёмся: не дай, бог, какое-нибудь замыкание! Не играйте, пожалуйста, не включайте свет.
-  Всё понял, Людмила Ивановна. Больше не буду по ночам играть, обещаю! – я вновь сотворил приятную улыбку на лице, и мы с пожарницей, словно старые знакомые, вместе ушли со сцены к своим клетушкам: я на служебный вход, а она в дежурную пожарную комнату. Это была самая светлая и добрая ночь за всё то недолгое время, что я проработал в охране Большого зала Московской консерватории.
За несколько дежурств я познакомился и вошёл в приятельские отношения со всеми ребятами из охраны - и с теми, кто дежурил в Рахманиновском зале, и с теми, кто сидел на вахтах учебных корпусов. Многие из них подрабатывали охранниками ещё где-то: в офисах и в магазинах – или, как теперь стали говорить про торговые точки, «минимаркетах» и «супермаркетах». Один из парней предложил мне быть его напарником в охране торгового центра в секции ювелирных изделий:
- Только там, - сказал он, - надо на работу ходить в камуфляже. Есть у тебя? -- Нет, - ответил я с явным сожалением.
- Надо будет купить. Любая форма сейчас на каждом шагу продаётся, - посоветовал мой работодатель.
- И что, оружие дадут? – с тревогой в голосе спросил я его.
- Да какое, на хер, оружие! Так стоим, - хмыкнул он и закурил сигарету.
Мне его «так стоим» не понравилось. По фильмам и книжкам я знал, что нет более беспокойного места, чем то, где находится золото с бриллиантами, и велика вероятность того, что под прилавком из золотых колец я могу найти безоружную смерть. Поэтому мне заранее хотелось получить инструкции по предотвращению своей бесславной смерти.
- А что же мне делать, если грабить станут? - с крайней степенью заинтересованности спросил я его.
- Как что? Тут же бросайся лицом на пол и не двигайся. Потом скажешь, что тебя в пол уложили, и ты ни одного лица не разглядел! - прозвучал совет бывалого охранника.
- А зачем же тогда мы нужны? - задал я наивный и глупый вопрос.
Парень занервничал:
- Ты чего, прикидываешься? На фиг надо пулю получать из-за придурков! Пусть сами между собой разбираются!
Он выбросил сигарету и сплюнул:
- Да не бойся ты! Скорей в аварию можно попасть, чем на разбой нарваться. В ювелирке, кстати, денег больше платят, чем здесь.
- В общем-то, заманчиво, - раздумчиво протянул я. - Надо только форму купить.
- Покупай, а то я другого сосватаю, - подвёл черту под разговором новый кореш.
Но я не успел купить камуфляж и попугать в нём грозным видом посетителей ювелирного магазина из-за последующих стремительных событий.
Моя спокойная размеренная жизнь охранника Большого зала кончилась в тот момент, когда я пришёл к восьми утра на работу и увидел, как возле служебного входа мужики в рабочих комбинезонах из грузовика выгружают какие-то металлические конструкции, заносят их внутрь и складывают под ту самую лестницу, которая ведёт наверх, в гримёрки и к выходу на сцену.
«Так всё было тихо-спокойно и на тебе! Сейчас что-нибудь сооружать начнут с грохотом, сверлением, стуком», - невесело подумал я. И мои опасения подтвердились сверх ожиданий.
Оказалось, что совсем скоро впервые на сцене Большого зала консерватории выступит европейская оперная звезда, знаменитая Монсеррат Кабалье. У неё были проблемы с ногами, и поэтому, то ли в контракте, то ли ещё где-то, было прописано, чтоб на пути звезды не возникало препятствий в виде ступеней с перилами по бокам. Срочным порядком рядом с лестницей на сцену стали устанавливать лифт. Грохот, стук, визг резки металла воцарились у вахтенного стола круглосуточным адом, так как работы велись и ночью. О сне в позе зародыша на диванчике можно было забыть, как и о чтении книг, впрочем. Настроение начинало портиться уже с утра, на подходе к дверям служебного входа. Я стал жаждать приезда оперной дивы с такой силой, что больше ни о чём не мог думать и стал сравнивать певицу Монсеррат с Красной Армией, когда та освобождала оккупированные территории нашей страны. 
Но тогда, когда будничное бытие вдруг становится для человека невыносимо нудным состоянием, жизнь преподносит ему невероятные сюрпризы. Видно, господь, а может, и дьявол, делают это специально, чтобы встряхнуть и взбудоражить, дабы человек совсем не скис.
Не успел я прийти на дежурство, которое выпало на воскресный день, и сесть за стол, как раздался звонок внутреннего телефона. Звонил парень, охранник из основного учебного корпуса.
- Привет! Заступил?
- Да.
- Хочешь развлечься?
- То есть?
- Мы вчера с ребятами в одном кафе выпивали и девчонку одну угощали, а она к нам потом прилипла, не хотела домой идти. Ну мы её сюда привели. Сейчас она в гардеробной. Хорошая такая, молодая совсем – лет шестнадцать. Всем дала без проблем. Всё что хочешь делает. Приходи сюда.
- Как же я приду? – попытался было увильнуть я от мужской солидарности. - Вдруг Васька нагрянет? Так звали мордатого замначальника охраной.
Но не тут-то было. По-видимому, паренёк поставил себе цель: во что бы то ни стало всем членам нашей команды сделать приятное:
- А тут Вовчик со вчерашний смены ещё домой не ушёл. Сейчас он к тебе прибежит, посидит часок. А ты сюда дуй! И он повесил трубку.
Не прошло и трёх минут, как ко мне на вахту ввалился Вовчик – почти мальчик, с открытым веснушчатым лицом.
- Толян прислал, - отрапортовал он запыхавшись.
- Ну, падай на стул. Пойду погляжу на эту несовершеннолетнюю, - сказал я и на правах старшего по возрасту повоспитывал: - Вы что, дураки? А если она пойдёт и настучит на вас? Скажет, что изнасиловали? Посадят ведь всех без разбора!
Вовчик не был готов к такой моей реакции на произошедшее, в голосе его явственно прозвучала тревожная нотка, и он, словно стал оправдываться:
- Да ну, не может быть… Она же сама увязалась? Пацаны говорят, хотели по домам разъехаться, а она их стала упрашивать, чтоб с собой взяли, а то у ней мать дома бухает. А куда её с собой? Вот они её в гардероб и привели. Правда! Никто её пальцем не трогал, сама хотела. Видно, что ей самой нравится.
- Это ты, Вовка, следователю говорить будешь, а мне-то зачем? – с ухмылочкой небрежно бросил я ему на прощание и не спеша пошёл в учебный корпус.
Толян уже поджидал меня возле дверей и тут же, взяв меня под руку, повёл к гардеробу. С похмелья его лихорадило и говорил он крайне возбуждённо:
- Слушай, классная девчонка! Я никогда таких не видел! Всю ночь, а ей всё мало! Правда, учти, презервативов нет, но она по всякому может! Тебе понравится!
Подведя меня к гардеробной комнате, Толян открыл ключом дверь и буквально втолкнул меня внутрь. Я постоял немного, ожидая пока привыкнут глаза к мраку, который едва разбавляли тонюсенькие полоски света, что пробивался сквозь щели между дверью и косяком и досками деревянного окошка, проделанного в центре двери для выдачи одежды, а затем подал голос:
- Эй, красавица, ты где?
- Сюда иди, - услышал я откуда-то слева приятный девичий голос.
Я пошёл на него и различил в проёме между двумя отделениями вешалок полуобнажённую, соблазнительно развитую женскую фигуру, которой я бы никогда не дал шестнадцать-семнадцать лет. Я не мог в темноте рассмотреть лицо и глаза девушки, но судя по её чуть надтреснутому, но приятному голосу, они обещали быть милыми и привлекательными. Грудь и верхнюю часть тела девушки до пояса прикрывала тонкая кофточка, а нижняя интимная часть была бесстыдно обнажена.
- Ты бы оделась, что ли, - в смущении, непроизвольно пряча взгляд, сказал я ей. – Чего ж ты так ходишь?
- Так Толик сказал, что ты сейчас придёшь. Всё равно раздеваться…
Я молчал. Шёл сюда из любопытства. Думал, может, удастся просто поговорить по душам и выведать интересную жизненную историю. А теперь молчал, не зная, что сказать, как объяснить, чтоб не выглядеть старым ханжой, брюзгой и моралистом, что не собираюсь с ней делать то, что делали с нею ночью другие.
Она первой нарушила молчание:
- Чего ты стоишь? Раздевайся.
Девушка отступила вглубь проёма и легла спиной на какие-то брошенные на пол куртки.
- А может ты хочешь по-другому? Так скажи. Что молчишь?
- Я ничего не хочу. Меня позвали, я и пришёл, чтоб дураком не выглядеть, - ответил я с душевной честностью.
И девушка поняла меня:
- Хм… Как знаешь. Никогда не встречала таких мужиков. Так мне одеваться?
- Одевайся.
Чувствовалось, что голос её наполняли глубокая тоска и безысходность.
Она пошарила на полу руками.
- Чёрт, трусов нет.
- А где ж они?
- Откуда я знаю, - раздражённо ответила девушка и стала натягивать на голый зад джинсы.
- Принеси мне попить, а то сушняк мучит, - попросила она меня. – Только воды, ладно?
- Сейчас.
Я в полутьме нащупал дверь и постучал в неё. Послышался голос Толика:
- Чё такое?
- Выпускай.
Он тут же открыл дверь со словами:
- Ничего себе! Так быстро?
Я усмехнулся:
- Долго ли умеючи?
- Может, не понравилась?
- Всё понравилось. Дай стакан, она пить хочет.
- А вон, под столом пиво есть.
- Не, она воду просит. Пойду в туалете наберу.
Я поднялся в мужской туалет на третий этаж, набрал воды и поставил его на вахтенный стол перед Толяном:
- Отнеси ей, я не пойду.
Больше не сказав ни слова, развернулся и ушёл к своему посту.
Вдогонку услышал слова Толика:
- Точно у вас что-то не склеилось! Не встал, что ли?
«Тьфу ты!» - плюнул я в душе, и дурное утреннее настроение сделало громадный скачок к ухудшению.
Целый час я мучился за вахтенным столом под сопровождение стуков молотка и гулкое звяканье железных конструкций. Из головы никак не шла полуобнажённая фигура девушки, которую на блюде с утра мне подал сослуживец и от которой я имел мужество отказаться. «Это что ж там такое тяжёлое в душе у ней творится и на чаше весов перетягивает пьянство матери, - думал я. - Что она не идёт домой, а предпочитает кувыркаться на полу с несколькими парнями непонятно где? А может, всё гораздо проще и обыденней, и я накручиваю то, чего и нет вовсе?»
Казалось, маета моя в этот воскресный день будет длиться бесконечно. До вечернего концерта никто не появится. Тоска. Сейчас в каждой комнатушке, где сидят мужики-охранники, есть телевизор, и можно за ним скоротать время. Тогда же моим телевизором было окно в комнате с диванчиком и каждый прохожий играл для меня роль какого-нибудь героя фильма или спектакля. Надо было лишь приложить к этому немного фантазии.
Но вот появился он. Тот, что чуть не загубил мою карьеру охранника.
Предо мной стоял сухощавый, крепкий мужик лет сорока, может, чуть больше. Бледное лицо его отдавало зеленью. Похоже, что он вчера крепко выпивал. Мужик назвал свою фамилию и вежливо попросил ключ от мастерской, которая находилась в подвале Большого зала и где реставрировались музыкальные инструменты. Я сверился со списком.
- Вас нет в списке, я не могу дать вам ключ.
- Ну, подумаешь, что нет. Забыли, наверное, вписать. Я свой, мне можно. Дайте!
Но дурное настроение сыграло со мной злую шутку - я упёрся:
- У меня чёткие инструкции – выдавать ключи тем, кто в списке. Не могу я дать ключ.
- Да ладно тебе, чувак, - перешёл он на «ты», – не выпендривайся, дай ключ! Завтра тебе список принесут, будет там моя фамилия.
Его «ты» и обидное «не выпендривайся» мгновенно подкинули хвороста в моё плохое настроение, заставили меня сверкнуть глазами и уже из принципа со злостью рыкнуть:
- Не дам!
Мужик поначалу недобро, в упор посмотрел мне в глаза, а потом со словами «да пошёл ты! сам возьму!» резко протянул правую руку к стеклянному ящичку за моей спиной, в котором на крючках висели ключи от помещений.
Я поначалу перехватил его руку, но он тут же вырвал её и ею же, схватив меня за грудки, буквально вытащил из-за стола. Сила в его руке говорила о том, что человек мог держать не только музыкальный инструмент, но и кое-что потяжелей. Точно такой же сильной рукой меня вытащил однажды прапорщик-казах в армии из-под падающей плиты бетонного забора. При установке плит одна из них стала заваливаться, и я сдуру пытался удержать её руками. Ещё пара секунд, и она раздавила бы меня к чертям собачьим. Слава Богу, прапорщик находился рядом, подоспел, схватил за шиворот и буквально как щенка вытряхнул меня из канавки в которую ставились плиты. Бетонная масса тут же рухнула, распоров голенище моего кирзового сапога.
Сейчас я мгновенно понял, что противник мне не по зубам, но решил не сдаваться.
Вскликнув «ты что творишь?!», я извернулся и смог кулаком заехать ему в глаз, но он даже не ойкнул, опять поймал мою руку и заломил назад с такой силой, что в ней хрустнул какой-то хрящик. Я взвыл от боли и запросил пощады:
- Всё, всё! Отпусти!
А когда мы расцепились, то теперь я в упор недобро посмотрел ему в глаза и тяжело дыша отчётливо выговорил:
- Всё равно ключ не получишь. Пошёл вон отсюда.
Мужик понял - нашла коса на камень. Спокойно сказал: «Ты, чувак, пожалеешь об этом». Потом медленно повернулся и ушёл.
В этот момент в дверях вахты показалась голова бессменного проректора консерватории по хозяйственной части Владимира Карпыча Частных. Он, видно, решил поинтересоваться, как продвигаются работы по установке лифта для Монсеррат Кабалье, а заодно заглянуть на вахту. Я частенько пересекался с ним в годы учёбы по поводу некоторых общежитских инцидентов, и он, конечно же, знал меня как облупленного. По тому, как он пристально и безмолвно смотрел на меня, можно было понять, что Владимир Карпыч никак не сообразит, за каким чёртом я здесь нахожусь, а может, думает, что обознался, и, чтоб рассеять его сомнения, я протянул ему руку и поздоровался: «Здрасте, Владимир Карпыч!»
«Ничего себе! – удивился проректор. – Ну, если уж наши бывшие студенты стали консерваторию охранять, то я за неё могу быть спокоен!» А потом, пожимая руку со смехом добавил: «Уж точно враг не пройдёт!» И рыжее бородатое лицо его исчезло за дверью.
После того, как я сейчас в жаркой битве не отдал ключ от помещения, слова проректора о том, что теперь «враг не пройдёт!», прозвучали издевательски актуально.
На следующий день вечером мне домой позвонил замначальника и стал отчитывать:
- Ты зачем драку устроил?!
- Я-а-а? Он же первый начал? И я стал рассказывать, как было дело.
Мордоворот Васька выслушал и резонно заметил:
- Но нельзя же ситуацию до драки доводить. Дал бы ему ключ, подумаешь! А завтра принесли бы тебе новый список с его фамилией. Ты напоролся на ветерана-афганца, у него ордена боевые имеются. Он уже начальству жалобу накатал, и начальник обещал ему тебя уволить. Так что ты больше не работаешь. В пятницу зарплата, приходи к четырём за расчётом.
Мордоворот Васька бесцеремонно прекратил разговор, и телефонная трубка стала капать мне в ухо прерывистыми гудками, сплетая из них единственное писклявое слово – «у-во-лен-у-во-лен-у-во-лен-у-во-лен…».
А я прежде всего подумал, потирая ушибленную руку: «Ах вот оно что… Ветеран-афганец, значит… Спасибо, хоть мне челюсть или нос не сломал. А ведь мог…»
Но моя работа в охране консерватории на этом ещё не закончилась.
Как мне и было сказано, я пришёл в пятницу к четырём часам за расчётом. Получил деньги и подумал, что неплохо было бы проститься с напарником, который дежурил на нашем служебном входе. Сходил в продуктовый магазин, купил семисотграммовую белой, батон хлеба, триста грамм докторской, и с таким сурово-мужским набором заявился на вахту служебного входа. Батюшки! А там ребята, у кого не было сегодня дежурств, получили зарплату и теперь гуляли в комнатке с диванчиком, портвейн пили, заедая классической закуской – сайрой в консервах и чёрным хлебом. Встретили меня весёлым гудежом и с одобрением; но более всего был рад мой напарник тому, что я вытащил из пакета пузырь водки с колбасой – он, так же как и я, не уважал вино и любил белую. Напарника звали Владиком. Он попросил меня тут же налить ему водки, мотивируя тем, что портвейн у него уже в глотке стоит. А мне что, жалко, что ли? Я налил. Но лучше б я этого не делал.
- Кха! - крянул Владик, саданув водку одним глотком. – Вот эта вещь! Не то что ваша краска! – обратился он к собутыльникам, покачнулся и закурил сигарету, что категорически запрещалось делать в помещении.
Мой пока ещё трезвый глаз отметил, что финал этого гульбища обещает быть весьма печальным. Но я никак не думал, что настолько! Бывает ведь так иногда, сойдутся в какой-нибудь чехарде вкривь и вкось небесные звёзды, и из людей, которые ещё час назад выглядели прилично и достойно, начинает лезть наружу всякая бесовщина.
Вскоре, как водится в таких случаях, покатился мат-перемат. Газета, которой вместо скатерти накрыли стул, служивший столом, стала представлять собой кашу из масла консервов, крошек хлеба и ошмётков тушек рыб. Масло капало с газеты на пол, и можно было запросто поскользнуться на нём и шваркнуться головой о подоконник или стену, так как комнатка едва вмещала нас, шестерых мужиков. Когда кончилось вино и допили мою водку, в кромешном сигаретном чаду между сослуживцами начались разборки. Я не принимал в них участия, так как за плечами имелся солидный опыт пьяных разговоров. До мордобоя оставался лишь шаг и - надо же такому случиться – сделал его мой напарник Владик, произнёсший обидную матерную загогулину и пославший на три буквы парня, который на вахте Рахманиновского зала вечно дремал с открытыми глазами, подперев лицо руками, а под столом у него стояла неизменная чекушка водки.
Владик явно недооценил ситуацию – его развезло гораздо сильней, чем рахманиновца. Тот вытолкнул Владика из комнатушки в вахтенное пространство и со всей силой кулаком вмазал по уху. От удара Владик левой бровью впечатался в дверной косяк, брызнула во все стороны кровь, но он устоял и вновь пошёл буром на рахманиновца, но тот ударом в переносицу добил моего напарника. Владик рухнул, загородив весь проход, а прийти ему на подмогу и оттащить хотя бы в сторону никто и не думал, так как остальные с помощью громкого пятиэтажного мата занимались выяснением отношений друг с другом, хотя и не дрались. Потом все как-то разом выдохлись, ещё больше опьянели и затихли. Рахманиновец вдруг осознал, что Владик лежит в проходе служебного входа, а из-под головы его вытекла струйка крови. Он склонился над ним.
- Может, ты убил его? – спросил я рахманиновца, чем вызвал неудовольствие с его стороны.
- Что?! Кто?! Эту тварь разве убьёшь?! Живой он, как барабан! – раскипятился рахманиновец и, сплёвывая портвейную слюну на пол, принялся его тормошить. Но Владик не подавал признаков жизни. В конце концов, победитель понял, что поднять соперника дело гиблое, плюнул на него, зашёл в комнатушку и долго соображал, куда бы ему приткнуться. Один боец лежал грудью на диванчике с поджатыми под неё руками, а ноги его, коленями к полу распластались в разные стороны, другой - свесив ноги с края дивана и уронив затылок на спину первого, курил в потолок. Третий же облюбовал кончик деревянного подлокотника, возле головы первого, и теперь раскачивался из стороны в сторону, с трудом удерживая равновесие. Рахманиновец, не найдя себе места в этом натюрморте, вытянул губы, провёл по мне блуждающим взглядом и серьёзно спросил:
- Выпить есть что-нибудь?
Я помотал головой и посмотрел на часы. Стрелка перевалила за пять часов, и вот-вот должны были начать проходить через служебный ход к началу концерта музыканты из оркестра «Солисты Москвы».
- Эй, бойцы, подъём! Сейчас музыканты пойдут, давайте хоть Владика с дороги уберём? – попытался я воодушевить охранников на мало-мальские разумные действия. Но прореагировал лишь рахманиновец:
- Чё ты пристал? Пусть отдыхает человек…
Затем он с размаху плюхнулся за вахтенный стол, сложил руки, чтоб уронить на них голову и приготовился к дрёме. Тот, который курил в потолок, затушил сигарету о подлокотник диванчика и тоже отвернулся к стене, чтоб закрыть ко сну глаза. Лишь третий бодрствовал, пытаясь на подлокотнике удержать хрупкое равновесие. Положение становилось угрожающим.
Первым появился виолончелист оркестра. Хорошо, что он не шел с гордо поднятой головой, а смотрел себе под ноги. Таким образом, он смог не споткнуться о лежащего Владика. Виолончелист, по всей видимости, не единожды сталкивался с разными сторонами нелёгкой российской жизни, потому что лишь усмехнулся и, приподняв чехол с виолончелью, бережно перешагнул через лежащего охранника. Огромная чёрная туча, предвещающая грандиозный скандал, нависла над служебным входом в Большой зал Московской консерватории. Я бросился в комнатку, чтоб в последний раз кого-то растормошить, но увы – поздно. Раздался женский крик.
Не повезло скрипачке. Она как раз-таки шла с гордо поднятой красивой головкой, споткнулась о Владика, упала на него и заорала. Я всегда считал, что когда в сериалах актрисам нужно изобразить ужас при виде трупа, то они переигрывают, начиная неправдоподобно и жутко кричать с визгом. Но я ошибался. Любая сериальная актриса позавидовала бы визгу скрипачке.
Она умудрилась упасть на Владика так, что правая рука держала намертво скрипку над головой, а левая ладонь прошлась по струйке не совсем засохшей крови. Не переставая орать, она тут же вскочила, отпрянула к стене, побледнела и, обняв футляр со скрипкой, молча съехала по стеночке на пол. Всем известно, что есть люди, которым от вида крови становится очень нехорошо. Вот и я подумал, что сейчас скрипачку свалит обморок, и она развалится на мраморном полу вместе с Владиком, а это как-то ну совсем никому не нужно. Я подскочил к молодой женщине, чтоб поднять её на ноги, но как только прикоснулся к её руке, раздалось истошное:
- Не прикасайтесь ко мне!
Она сама вскочила на ноги и со скрипкой, словно с поднятой гранатой, ломанулась на улицу. Там уже подходили другие музыканты оркестра, и она, отчаянно жестикулируя свободной рукой, стала им, очевидно, рассказывать страшилки. Я увидел, как другой скрипач мигом отделился от компании нескольких подошедших к служебному входу оркестрантов и скрылся в дверях учебного корпуса.
«Всё. Крышка! Сейчас побежал начальству названивать, - сказало мне сердце, и я тут же сам себя утешил: - Слава тебе, господи, что смена не моя, и не моя бутылка водки стала основной причиной…» И уйти бы мне спокойно с места побоища, но бросить ребят на произвол судьбы я не смог.
Крик и визг скрипачки разбудили моих собутыльников, и они даже поинтересовались у меня: «Чего такое?» И тут Владик вдруг издал неприличный, дурно пахнущий звук, перевернулся на бок и сложил ладони под щёку, чтобы продолжить сон.
- О-о, живой! – указал мне пальцем на Владика рахманиновец, подняв голову от вахтенного стола. – Говорил я тебе, чего ему сделается? А ты не верил. Ха, живой, барабан!
Рахманиновец явно повеселел от того, что оказался прав, и убиенный им Владик живой. Правда, недолго радовался. На вахту вкатился замначальника, свирепый Васька мордоворот. Перескочив через Владика, он с другого бока стал пинать его ногой: «А ну вставай, падла! Вставай, кому говорю! Разлёгся пьяни кусок! Вы что, потроха сучьи, здесь устроили?! – обратился он ко всем нам. – Все уволены! С завтрашнего дня никто не работает! Вот же твари! Если всех нас расформируют, я вас по одиночке разорву!»
- Вставай, вставай, сучий потрох, - схватил мордоворот Васька Владика за воротник рубахи, поднял с пола и вытолкнул пинком на улицу. Потом вернулся и ещё двоих, которые нежились на диваничке, взял за шиворот и также пинками вышвырнул вон из служебного входа. Не дожидаясь, пока и его пнут под зад, рахманиновец сам вышел неровной походкой на волю вольную, а следом за ним еле вырулил ещё боец, который до этого китайским болванчиком шатался на деревянном подлокотнике. Оставалось выгнать меня.
- А ты что, тоже пендаля ждёшь? – поначалу сердито рявкнул на меня Васька, но осёкся. – Ты ж вроде трезвый? Ты чего здесь забыл?
- Да я просто зашёл с Владиком попрощаться. Кто ж знал, что они тут пьянствуют? Пропустишь меня на концерт? – попросил я ни с того, ни с сего Ваську, -  Башмета пойду послушаю.
Замначальника чего-то там в своей голове прокрутил, подумал, посмотрел на меня пытливо и вдруг выдал:
- Заступай на дежурство прямо сейчас.
- Ты ж меня уволил? – удивился я.
- Не я, а начальник. Видишь, какая ситуация? Дежурь. С начальником улажу. Только посиди здесь, пожалуйста, до воскресенья. Я думаю, что завтра за день найду новых ребят, и в воскресенье с утра тебя сменит кто-нибудь.
- Да ну, на фиг! Я уже настроился не работать здесь у вас, - стал я набивать себе цену, хотя уже решил, что останусь - другой работы пока не предвиделось, и денег катастрофически не хватало.
- Ну посиди, пожалуйста, - стал упрашивать меня мордоворот Васька: - Я эти полтора дня как трое суток тебе оформлю, идёт?
- Ладно, - недовольно и нехотя согласился я, словно делал ему великое одолжение.
И вот опять тягомотное сидение за столом в качестве охранника, а проще говоря, вахтёра, облило ядом моё нынешнее пребывание в альма-матер.
Уже во всю шло второе отделение концерта. В комнатке я прибрался, снёс бутылки и весь мусор в туалет и даже, раздобыв у гардеробщиц тряпку, затёр кровь на полу возле прохода. Пару раз оставлял на несколько минут вахту и, подойдя к покрытым ковровой дорожкой мраморным ступеням, что вели наверх к партеру, жадно ловил едва доносившиеся из зала звуки струнного оркестра. Играли «Ночную серенаду» Моцарта. Скоро финал. Сейчас зал взорвётся аплодисментами и криками «браво!» Неожиданно откуда-то из душевной пустоты выползла мысль: «Как там она? Бедная скрипачка, упавшая на Владика перед концертом? Зачем ей это всё было нужно?» Раздались первые восторженные хлопки, и я вернулся на вахту.
После концерта, когда я с щемящей завистью провожал взглядом выходивших со служебного входа музыкантов и самого Юрия Башмета с большим букетом роз, то отметил – «моя» скрипачка так и не прошла через этот выход. Наверное, она предпочла сегодня выйти более приятным для себя путём – через центральный вход. Ну что ж, была права…
Наступила странная тишина, когда ушла последняя старушка-смотрительница. Что-то не так. Нет того звукового шумного фона, который угнетал в последние мои дежурства. «Неужели лифт, наконец, поставили?» - возликовал я в благодатной тишине и вышел за двери к лестнице проверить свою догадку.
Да, лифт стоял. Внутри его над чем-то кумекали два человека.
- Здорово, мужики! – поприветствовал я их.
- Привет, - буркнули они в ответ, не обратив на меня особого внимания.
- Что, готов лифт? – продолжил я общение, пытаясь от скуки разговорить мастеров.
- Го-тов, - не смотря на меня, хмуро протянул пожилой мужик с седой щетиной.
Вдвоём с напарником, молодым полноватым парнем, они сосредоточенно разглядывали какую-то деталь в том месте, куда крепилась панель, на которой располагались кнопки с номерами этажей.
- Да всё в ажуре! Чего ты придолбался к этому проводу, Леонидыч? -  с нетерпением воскликнул молодой. - Давай я прикручу, и поедет как миленький! Вот увидишь.
- Ладно, крути! – дал добро пожилой и махнул рукой в знак согласия.
- Когда Монсеррат-то приезжает? – спросил я его как о чём-то обыденном.
- Кто приезжает? – вылупил он на меня глаза.
Я стушевался, но молодой пришёл на выручку:
- Ты чего, Леонидыч? Мы же лифт для знаменитой певицы ставим, Монсеррат Кабалье зовут.
- А мне без разницы, для кого ставить. Главное, чтоб ездил, - флегматично и равнодушно ответил пожилой и проворчал: - Совсем сдурели – тут два шага подняться. А им лифт подавай.
Но молодой оказался парнем продвинутым и возразил пожилому:
- Ты не прав, Леонидыч, у ней ноги больные, не может она по лестницам ходить.
- А-а, раз так, то пусть ездит, не жалко. Главное, чтоб у нас, Сашка, чп не произошло, и мы не опозорились с тобой. Вдруг завтра вместе с певицей застрянет?
- Так у ней что, завтра концерт? – удивился я.
- Да, завтра! – утвердительно кивнул молодой с видом знатока. – Всё, прикрутил, давай запускать! – крикнул он Леонидычу.
Они включили лифт и стали гонять его вверх и вниз, постоянно что-то осматривая и подкручивая. Когда мастера убедились, что лифт исправен, они отключили его и пожали друг другу руки в знак того, что дело сделано.
- Ладно, пошли, Сашка, по домам, пока метро работает, - стал снимать рабочую одежду Леонидыч. – Завтра с утра ещё проверим.
И они ушли. А я задвинул щеколду на входной двери, вернулся в комнатку, завернулся в позу зародыша на маленьком диванчике и, закрыв глаза, под воспоминание о блистательном дуэте Монсеррат Кабалье с Фредди Меркьюри заснул.
На следующий день Леонидыч и Сашка опять гоняли вверх и вниз лифт, снимали панель с кнопками и опять что-то без конца подкручивали.
- Всё, хватит! Выключаем до вечера, - скомандовал Леонидыч Сашке и вышел на улицу курить. В половине пятого они опять запустили кабину лифта. Она двигалась идеально, как стрелки швейцарских часов.
Ровно в пять я увидел в окно, как подъехал белый лимузин, и понял, что приехала та, ради которой Леонидыч с Сашкой тестировали сегодня лифт в хвост и в гриву. Из лимузина вышел идеально элегантный, словно манекен на витрине, господин, открыл заднюю дверцу, помог выбраться мировой звезде наружу и повёл её к служебному входу, вместе с какой-то девушкой и ещё двумя сопровождающими господами в шикарных костюмах. Потом, из телевизионных новостей, я узнал, что Кабалье приезжала в Россию со своей дочерью. От окна я бросился к дверям, дабы воочию лицезреть оперную диву.
Рядом с лифтом, сменив рабочие комбинезоны на цивильную одежду, уже стояли начеку Леонидыч с Сашкой.
Господин, на руку которого опиралась мировая звезда, открыл дверь кабины лифта, в неё вошли певица с дочкой и он. Два других попутчика приготовились ехать второй партией. Элегантный господин нажал на кнопку, кабина с тихим, приятно жужжащим звуком двинулась плавно вверх. Она уже преодолела метровую высоту, как в приятно жужжащий звук вклинился диссонанс, словно какой-то немелодичный колокольчик не вовремя вступил со своей партией, кабина вздрогнула и остановилась.
Сашка и Леонидыч посмотрели друг на друга и в ужасе замерли. Но длилось это состояние секунды.
- Что это? – спросил тихим полоумным голосом Леонидыч Сашку.
- Не знаю, - также тихо и полоумно ответил тот. 
Кабина не двигалась, и внутри её стояла гробовая тишина.
- Делай же что-нибудь, Сашка, ты же последний что-то там крутил? – стал тут же перекладывать на него ответственность Леонидыч.
- Ничего я там не крутил! - огрызнулся Сашка, понимая, куда клонит Леонидыч. – Ты же видел, что всё было нормально?!
- Думай, Саня, не то…
- А чего я могу сделать? Подняться и двери разжать?
- Ага, чтоб она башкой оттуда в пролёт свалилась? - нарисовал воображаемый ужастик Леонидыч.
- А что тогда делать?! Ты же главный! – прошипел зверем Сашка и с отчаянным возгласом «****ь!» пнул по пустой железной коробке лифта ногой. Опять послышалось мелодичное жужжание и кабина благополучно достигла другого этажа.
Все, включая меня и двух сопровождающих певицу мужиков, дружно выдохнули воздух, который был сжат в наших лёгких ужасом создавшейся ситуации, и попутчики Кабалье, собиравшиеся ехать на лифте второй партией, не сговариваясь, пошли пешком на второй этаж.
«И смех и грех», - подумал я, скрывшись в своей дежурной комнате, чтоб не слышать, как стали, матерясь, выяснять кто из них прав, кто виноват Леонидыч с Сашкой.
Ситуация выглядела настолько абсурдной, что меня по-настоящему разобрало от смеха, и я ещё долго не мог успокоиться.
В эту ночь я опять играл на сцене Большого зала консерватории.
И как играл! Темы, словно рассыпавшийся жемчуг выкатывались из под моих пальцев одна краше другой! И также стояла тишина в безлюдном зале, и также мудро и печально смотрели на меня с настенных портретов великие классики. Но вот я увидел, что там, где висел портрет Мусоргского, пустое место. Я занервничал: «Неужели не понравились Модесту Петровичу импровизации? Пальцы мои сгребли в комок горсть чёрно-белых клавиш, я бросил их на пол, и они расползлись от меня разноцветными змеями в разные стороны. Я почувствовал, что кто-то тронул меня слегка за плечо. Рядом стоял Модест Петрович с бутылкой портвейна. Он поставил её на рояль и погрозил мне пальцем: 
- Никогда не пей портвейн!
- А водку можно? – наивно, по-мальчишески спросил я его ватным слабым голосом.
- Даже не вздумай!
- Но как же так, Модест Петрович, вы же сами…
Мусоргский не дал мне договорить:
- Ты не слушай всяких дураков, играй лучше…
И я опять играл! И опять Модест Петрович слушал меня, но уже со своего места - он опять втиснулся в рамку портрета.
Я кружил и кружил по залу одной и той же музыкальной темой. Она была гениальной и просилась на бумагу.
- Дайте, дайте ему кто-нибудь карандаш с бумагой! – уже со стены в зал прокричал Модест Петрович.
Первым с портрета соскочил Моцарт. Засуетился, забегал в свалившемся на бок парике, вдруг из-под рояля вытащил пачку партитурных листов и протянул их мне.
- Что вы! Ни в коем случае не делайте этого, Вольфганг Амадей!  Это я должен подносить вам бумагу, а не вы!
Но вдруг Моцарт стал бить, хлестать меня по щекам нотными листами и приговаривать: «Пиши! Пиши! Пиши, дурак!»
Я открыл глаза. Рассвело. На часах семь утра.
Я разогнулся ото сна и подошёл к окну. Что-то новое родилось в душе моей, словно выздоровел я от дурной продолжительной болезни. Комнатка с диванчиком и будто бы тюремным окошком, вахтенный стол, стеклянный шкафчик с ключами настолько выглядели для меня чужеродно и нелепо, что захотелось тут же, не дожидаясь прихода нового напарника, сбежать от них далеко-далеко, как от чумы, и мысль, словно ушат ледяной воды, обожгла нутро своей очевидностью: «Ты зачем здесь? Беги! Катись отсюда колобком, пока осталось у тебя ещё немного времени…»
И я ушёл. Не дождавшись напарника, написал Ваське мордовороту заявление об увольнении, положил его на стол под стекло и ушёл.
Теперь, когда прошло немало лет и написано мною много хорошей музыки, я нередко вспоминаю служебный вход в Большой зал Московской консерватории и ту последнюю ночь, проведённую в позе зародыша на маленьком диванчике в комнатушке охраны. Помню я и тот благословенный сон, в котором Модест Петрович грозил мне пальцем, а Моцарт хлестал по щекам нотными листами.
Спасибо им. Они помогли мне. Очень…