ВОР

 Рассказ моего друга Владимира Зарембо
 (В.Д)

 Шкаф, в котором каждый человек обычно хранит скелеты, не имеет размеров. Сколько ни живи, он никогда не переполнится. В нём всегда найдётся уголок для новых тайн. Моль их не есть, время не трогает. И всё же порой нужно избавляться от старых секретов. Иные, конечно, пусть ещё повисят в сумраке душевной кладовки, другие с течением лет уже не кажутся такими страшными и гадкими, и могут вполне быть обнародованными. Среди таких  скелетов, заполняющих мой потайной шкаф, есть один, который по сей день не даёт мне покоя, вызывая отвращение. Похоже, настало время открыть и эту тайну.

Дом, где прошло моё детство, стоял на окраине города. За домом пролегала автомобильная дорога, которая служила своеобразной пограничной межой. За дорогой,
плавно уходя вверх, начинались холмы. Они были усеяны частными постройками, появившимися сразу после разрушительного землетрясения 1948 года, и собранными из чего попало. Район назывался Гажа. Весной и летом холмы становились главным местом наших развлечений. Мы ходили сюда за подснежниками, тюльпанами, ловили черепах.
Зимой, когда в вымоинах между склонами замерзала вода, мы устраивали гонки по тонкому льду. Здесь, вперемешку с туркменами, жили русские, а также многочисленные семьи исконных горцев – армян и азербайджанцев. Некоторые из этих ребят были непременными участниками наших детских игр. Вместе мы гоняли в футбол, играли в альчики, (в России это называлось игра в свайку, или в бабки), в ножички, в «войнушку», и в другие детские игры тех далёких лет. Вместе дрались с соседними племенами пацанов, которые время от времени провоцировали нас на очередную потасовку за право называться хозяевами района. Наши драки никогда не были жестокими. Никаких ремней с медными пряжками, ударов ногой в пах, никакого добивания поверженного противника. Дрались до первой крови. Потекла из носа юшка – баталия прекращалась, и начинались переговоры.
Иногда среди нас случались мелкие кражи. Кто-то мог стырить у зазевавшегося владельца понравившийся альчик (косточка коленного сустава барана, залитая в углублении свинцом), неработающую зажигалку, деревянный пистолет, перочинный ножик, гильзы от охотничьих ружей, другую мелочь. Это не считалось преступлением и не вызывало бурной реакции потерпевших. Мы все в этом участвовали, следуя неписаному, но укоренившемуся закону – легче украсть, чем просить.
Просить было стыдно. Каждый стащивший какую-нибудь безделушку уверял себя в том, что он не вор, попользуется и вернёт. Насколько помню, этот принцип действовал не часто, хотя иногда и случались примеры возврата забытых в своих карманах чужих вещей. Бывали случаи, когда тот, у кого что-то увели, просил вернуть украденное назад, но тут же слышал в ответ сакраментальную фразу, полную возмущённого недоумения: «Ты же сам мне отдал!» Все понимали, что это привычная отговорка, к которой прибегали многие из нас, поэтому не вмешивались в конфликт. Хозяин похищенного припоминал похожую историю, случившуюся с ним самим, и умолкал. Книги, которыми мы обменивались, вообще редко возвращались назад. Все эти мелкие недоразумения не мешали нам дружить. Но однажды случилось непоправимое.
   В тот роковой день мы, собравшись после школы в нашем дворе, решили пойти в кино. У кинотеатра скинулись по десять копеек и отрядили Игоря-глисту за билетами. Вернувшись, он раздал каждому по синему квиточку, и предложил, пока есть время, полакомиться мороженым. Это стоило ещё десять копеек. Но такой монетки у меня не имелось, и я дал ему мой единственный полтинник. Вручив эскимо на палочке, он почему-то забыл вернуть сдачу. Я не стал торопить события, и решил напомнить о ней после кино. Когда мы подходили к его дому, и он уже собирался открыть калитку, я попросил:
- Игорь, ты мне сдачу верни.
- Какую сдачу?- он сделал удивлённое лицо.
- Я тебе на мороженое полтинник дал. Гони сорок копеек.
- Никакого полтинника ты мне не давал. Дал как все десять копеек.
- Нет, я дал тебе пятьдесят копеек. Верни сдачу.
Мы заспорили. В конце концов, Игорь махнул рукой, выпалил: «Врёшь ты всё! Ничего я тебе не должен!», и захлопнул перед моим носом калитку.
Я шёл домой, сжимая в пустых карманах кулаки. В душе клокотал гнев. На моей памяти это был первый случай по настоящему охватившей меня ярости. Дело было даже не в копейках, которые я экономил на школьных обедах, чтобы купить фонарик и по ночам, под одеялом читать книги, а в чудовищной несправедливости. Игорь, который считался моим другом, не только не вернул деньги, но и меня же обвинил во лжи! Сразу всплыли старые обиды, о которых я уже забыл. Теперь же, взявшись за руки, они водили вокруг меня хоровод, и при этом хитро подмигивали, дескать «ну, что, получил!» Я попытался избавиться от этого наваждения, думая о чём-то другом, но перед глазами стояло лицо Игоря, а в ушах звенела унизительная фраза «Врёшь ты всё!».
Для постороннего человека спор двух десятилетних мальчишек мог показаться
дружеской перепалкой, не более. Подумаешь, десять копеек, двадцать копеек! Нашли из-за чего спорить. Но для меня в эти минуты, решалось что-то важное. Было задето моё самолюбие. Этого я стерпеть не мог. Мне захотелось поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, найти понимание и поддержку. Но с кем? С родителями? Вряд ли они поймут. Да и не стоит их вовлекать в наши разборки. И тут я вспомнил про Юрку Ковалевского.
 - Сорок копеек – деньги невеликие,- сказал гуру, выслушав меня,- но всё равно обидно. Я вижу три варианта развития событий. Первый: допросить его в присутствии ребят, и потребовать вернуть деньги. Но есть одно существенное «но». Он сделает страшные глаза, побожится, и от всего открестится. Чем ты докажешь, что он не вернул тебе сдачу? Ведь никто этого не видел. Тебя же вруном и назовут. Второй: вызвать его на дуэль и отметелить как следует. Или убить морально. Однако и здесь встревает то самое «но». Ты же за руку его не поймал? Нет. Тогда за что метелить? Третий вариант, пожалуй, самый разумный: плюнуть на всё и забыть. Можно ему потом отомстить каким-нибудь другим образом.
  Легко сказать – плюнуть и забыть. Плюнуть-то я, может, и плюну, но уж точно не забуду.
 А если не забуду, значит, во мне будет долго ковыряться жажда мщения. Так зачем
откладывать расплату на потом? Если нельзя вернуть деньги по-хорошему, придётся
действовать по-другому.
Каждый из нашей дворовой компании хоть раз побывал в доме других членов шайки.
Однажды в доме Игоря я увидел на комоде красное яблоко с жёлтым бочком и зеленым
листочком на плодоножке. Оно выглядело как настоящее, но было в несколько раз больше.
Таких больших яблок, размером с арбуз, я ещё не видел.
- Где вы взяли такое большое яблоко?
- Это не яблоко,- засмеялся Игорь, и гордо добавил - это копилка. Мы туда деньги
складываем. Когда будет полная – разобьём её, достанем деньги, и что-нибудь купим. Хочешь подержать? Только смотри, не урони.
  Копилка была тяжёлой. Я заглянул в прорезь возле листочка, но ничего не увидел. Тогда я слегка потряс гипсовое яблоко, и внутри весело зазвенело – звяк, звяк. Игорь радостно осклабился: «Уже немного осталось».
 Именно копилка пришла мне в голову, когда я подумал о мщении: ведь в ней, конечно же, лежат и мои деньги. И не нужно строить никаких планов, надо просто прийти и взять то, что тебе принадлежит. Если бы я знал тогда, чем обернётся для меня это простое и, казалось бы, разумное решение. Но я не читал тогда Библию, не знал историю с Адамом и Евой и с яблоком, которое стало яблоком раздора, символом зла ещё в библейские времена.
  Игорь жил с родителями, младшей сестрой и бабушкой в частном доме. Днём там никого не было – родители на работе, сестрёнка в детском саду, бабушка торгует в продуктовом киоске. Мы с Игорем учились в разных школах, но домой возвращались в одно время и по одной дороге. Иногда вместе готовили домашние задания. По двору бегал здоровенный пёс, но только с виду свирепый. Он боялся даже кошек. Где лежал ключ от дома я знал. На следующий день, отпросившись с последнего урока, я помчался восстанавливать справедливость.
 Без всякого страха и угрызений совести открыл калитку, нашёл ключ от входной двери. Пёс радостно подбежал ко мне и стал доверчиво тереться об ноги. Бедный пёс! Если бы он знал, зачем я пришёл, то гавкнул бы, или цапнул за ногу, чтобы я опомнился,- но он юлил, и заглядывал в глаза.
 Пройдя в комнату, где зрело монетами заветное гипсовое яблоко, я взял красный шар и стал трясти его, ожидая, что сейчас посыплются денежки. Мне тогда и в голову не пришла простая мысль, что я совершаю что-то противозаконное, постыдное, я считал, что просто восстанавливаю справедливость: возьму сколько надо, и уйду.
 Не переставая, я тряс яблоко, но прорезь была узкой, и на стол выкатились только две монетки по десять копеек. Зато высунулся бежевый краешек рублёвой бумажки, и я понял, почему монетки не хотят падать на стол – мешает крупная валюта. Не знаю, сколько времени я упражнялся с копилкой, мне показалось целую вечность. Взглянул на стоявший на комоде будильник – Игорь должен был скоро вернуться из школы. Поставив копилку на место, я закрыл дверь, положил ключ под крыльцо, перелез через забор с задней стороны двора, и отправился домой.
  Остаток дня я пребывал в странном состоянии. Прокручивая в голове случившееся, я на какое-то мгновение засомневался в правильности своего поступка, и даже решил отказаться от продолжения операции, но вместе с этим ощутил и наступившее спокойствие, как от удачно выполненной работы.
  Однако цели своей я так и не достиг, значит должен завтра завершить начатое. Тогда всё закончится, и никто об этом не узнает, потому что я об этом никому не расскажу. Нужно только найти способ, чтобы монетки быстро и легко пролезали сквозь щель. Для этого требовался инструмент. И я его нашёл.
На этот раз отпрашиваться с последнего урока не пришлось – нас отправили собирать
макулатуру, и по дороге я сбежал. Я шёл, сжимая в кармане уже не кулаки, а скальпель, при помощи которого намеревался сделать копилку более сговорчивой. Слегка подточив и расширив скальпелем края прорези, я принялся вытряхивать из яблока монеты. Но, как и вчера, они не спешили покидать своё пристанище, отчаянно сопротивлялись, стремясь не проскочить в прорезь, а лечь поперёк неё. К тому же, путь им опять преграждала рублёвая бумажка, углом просунувшаяся в щель. Я ухватил купюру за краешек и попытался вытащить. Но не тут-то было: бумажный рубль как будто растопырил руки, защищая валютную мелкоту от похищения. Тогда я с силой дёрнул злополучную купюру за ухо, как нашкодившего кота. Она не поддалась, и я принялся снова орудовать скальпелем, расширяя отверстие, при этом следя за тем, чтобы увеличившаяся щель не бросалась в глаза.

 Тряс я копилку уже с остервенением, как чёрт сухую грушу. Эффект был прежним. На стол с глухим стуком выкатилось всего несколько монет. Этого было достаточно, чтобы восполнить потерю и уйти, но меня охватила злость. Никогда прежде я за собой такого не замечал. Я едва удерживался от того, чтобы не шваркнуть проклятый гипсовый плод об пол прежде, чем это сделают его законные хозяева.
 Я не понимал, что со мной происходит, но чувствовал, что происходит что-то загадочное и ужасное, что в сумраке этой комнаты растворяется и исчезает тот мальчик, которого я знал, и появляется другой, незнакомый и безжалостный. Мельком взглянув в зеркало, стоявшее на комоде, я увидел чужое лицо. Мне стало не по себе.
  Часы показывали, что пора уносить ноги. Я выбрался из дома, вдохнул свежий воздух, и мне стало легче. «Всё, хватит,- сказал я себе.- Больше сюда не приходи. Никогда не приходи. Забудь дорогу к этому дому».
  Давать обещания легко, выполнить – гораздо сложнее. Как ни старался я не думать о злосчастной копилке, она не давала покоя, настойчиво манила к себе. Игривый зелёный листочек возле щели подмигивал мне и говорил: «Ну, что, не получилось? Так тебе и надо! Сколько ни пробуй, ничего у тебя не выйдет!» С бесстыжей гримасой ему поддакивал уголок рубля, и они язвительно хохотали надо мной. И тогда я понял, что не смирюсь, пока не извлеку эту проклятую бумажку. Рубль стал моим злейшим врагом. Я уже не вспоминал об истинной цели визита в чужой дом. Первый раз в жизни я ощутил настоящий азарт. Это было уже не то детское чувство, которое проявлялось в наших дворовых играх, это был азарт охотника, добытчика, следопыта. Наверное, такое чувство и заставляет человека забыть об опасности, нравственности, морали, и однажды переступить черту, за которой действуют уже другие законы.
  На этот раз я не стал пользоваться скальпелем. Вместо режущего оружия решил применить пинцет. Его я нашёл в маминой коробочке с маникюрными принадлежностями. И снова пошёл на дело.

  Увлечённый процессом выуживания рубля, я не услышал, как открылась входная дверь. Об опасности просигнализировал только неясный холодок тревоги, пробежавший по спине. Я обернулся: на пороге стояли Игорь и его мама. У них были такие одинаково оторопелые лица, будто они увидели привидение.
 Ни слова не говоря, я поставил копилку на стол и, опустив голову, прошмыгнул мимо них. Да и что было объяснять? Рассказать душераздирающую историю про сорок копеек и восстановление попранной справедливости?  Вряд ли они растрогаются до слёз, пожалеют меня, накормят, а на прощание подарят яблоко со всем его содержимым.
  Я бежал домой, быстрее, чем Гарун с поля брани, и на ходу ругал себя, что не догадался придумать правдоподобной версии на случай обнаружения на месте преступления. Для меня это было не преступление, хотя чувство вины уже поселилось во мне.
 Не раз в книгах и фильмах про детективов и воров звучала избитая жалоба уголовников на то, как им трудно живётся, как это мучительно каждый раз вздрагивать от каждого звонка в дверь. Теперь это чувство охватило меня. Я не находил себе места, бродил из комнаты в комнату, пытался сесть за домашнее задание, но не мог сосредоточиться. В голове стучало: вор, звонок в дверь, вор, звонок в дверь, вор, звонок в дверь… И этот звонок раздался. За дверью стояли Игорь и его мать.
- Позови отца,- сурово сказала обычно добрая и приветливая тётя Роза.
- Его нет дома, - пролепетал я, чувствуя, как мои ноги подкашиваются от страха.
- Почему это нет? Я сама видела, как он шёл домой.
 Обычно первой с работы всегда возвращалась мама. Для меня это было бы спасением.
Маме я мог всё рассказать, всё объяснить, зная, что она отругает, но не выдаст, и моя тайна останется между нами. Но именно в этот день первым пришёл отец.
- Он опять ушёл, - выкручивался я, стараясь говорить как можно тише, чтобы не услышал отец.
- Что же ты обманываешь,- отец, привлечённый голосами, вышел в прихожую, и
недоуменно смотрел на визитёров.
- Он не только обманывает, он ещё кое-чего похуже делает, - тётя Роза обиженно поджала накрашенные губы.
- Что случилось? – с тревогой спросил отец, переводя взгляд то на мать с сыном, то на меня.
- Он у нас деньги украл. Мы пришли домой, а ваш сын стоит в комнате, и нашу копилку вытряхивает. Мы туда деньги складывали, хотели Игорю велосипед купить, а он деньги вытащил.
- Это правда? – спросил отец.
Я молчал, опустив голову.
- Это правда?- сорвался на крик отец. – Ты взял чужие деньги? Где они?
 Не поднимая головы я достал из кармана горсть мелочи и бумажный рубль – в последнюю секунду перед тем, как меня застукали, я успел выудить его из поганого яблока. Отец взял мою добычу, которая, честно сказать, несколько превышала ту сумму, что я собирался себе вернуть, и отдал тёте Розе.
- Это всё?
- Всё, - признался я, чувствуя, как к ватным ногам добавляется дрожь в теле.
- Знаете, мы даже не поверили, когда увидели Володю, - начала тётя Роза, - он был такой хороший мальчик…
Тётя Роза не успела договорить. Дальнейшее произошло стремительно. Много раз потом я прокручивал в голове эту ужасную сцену, которая длилась всего несколько секунд, но запомнилась навсегда. Отец не стал ничего выяснять. Он повернулся ко мне, и я увидел его полные ярости глаза. Никогда прежде я не видел таких его глаз, плотно сжатых губ и перекошенного гневом лица. Отец взмахнул рукой, и сильно, хлёстко ударил меня по щеке.
Голова резко дёрнулась в сторону, и в моём единственном воспринимающем звуки ухе
зазвучала пожарная сирена. Несмотря на то, что отец был худощав, рука у него была
тяжёлая. Сквозь слёзы я увидел расплывчатые фигуры Игоря и его матери, но они тут же исчезли, будто их ураганом смело с лестничной площадки.
 Отец и раньше наказывал меня, уже не помню за какие провинности. Но, уверен, что
повод всегда был весомый. Как правило, это была щадящая порка – шлепок ниже спины, или ссылка в угол. Последний вид экзекуции был предпочтительнее. Во-первых, он грубо не ущемлял моего человеческого достоинства, во-вторых, мама, согласившаяся после долгих двусторонних консультаций с отцом о неотвратимости наказания, местом ссылки хитро избрала угол возле печки. Преимущества угла были очевидны – тёплая печь под боком, окно (незарешёченное) напротив, и утешительная пайка. Мама была добрым надзирателем.
Проходя мимо меня, она бросала быстрый взгляд на отца, который сидел за рабочим столом спиной ко мне, и украдкой протягивала то печенье, то пирожок, то конфету. За час пребывания в ссылке я успевал наесться так, что меня клонило в сон и распирало живот.
  По лицу, причём так сильно, как взрослого, отец ударил меня впервые. Затем закрыл дверь, схватил меня за руку и потащил в комнату. Сел на диван, поставил перед собой и голосом, всё ещё дрожащим от гнева, спросил:
- Зачем ты это сделал?
Я не мог ничего ему ответить. Я даже не плакал, я рыдал.
- Иди, умойся и выпей воды.
Когда выдув два стакана воды и немного придя в себя, я вернулся, отец повторил:
- Зачем ты это сделал?
- Папа, только не говори маме! Пожалуйста, не говори маме!- умолял я.
-Я тебя спрашиваю: зачем ты это сделал?
Всё ещё всхлипывая, я рассказал про сорок копеек. История отца не разжалобила.
- Ты понимаешь, что ты забрался в чужой дом и совершил кражу?
- Я не хотел красть, просто хотел вернуть свои деньги.
- Но ведь ты взял больше, чем твои сорок копеек! Там рубля два было. Это как понимать?
-Так получилось. Я не успел бросить их в копилку.- Говоря это, я лгал. Неведомый дотоле азарт добычи настолько охватил меня, что я уже не мог остановиться, и сама идея мщения оказалась опороченной.
- Ты понимаешь, что из-за этих копеек тебя все будут называть вором, пальцем на тебя будут показывать. Ты же не станешь каждому объяснять, почему ты это сделал? А как нам с мамой теперь людям в глаза смотреть? Вот беда! Хоть в другой район переезжай. Сейчас успокойся, а потом пойди к ним, всё объясни и попроси прощения.
Шум в голове понемногу стихал, но щека по-прежнему горела. Зато ко мне стало
возвращаться самообладание, и я решительно заявил:
- Не пойду! И извиняться не буду. Я же отдал деньги.
 Я ожидал, что за подобную дерзость отец влепит мне новую пощечину – я уже был к
этому готов, понимая, что рассердил родителя всерьёз и шлепком по попе тут не обойтись.
 Пора привыкать к взрослым наказаниям за серьёзные проступки. Я прикрыл глаза, и
втянул голову в плечи, как черепаха. Но оплеухи не последовало. Напротив, отец взял меня за руку, посадил рядом с собой на диван и, всё ещё волнуясь, заговорил тем голосом, к которому я привык:
- Ты слышал, что я сказал: иди, всё объясни и извинись. Разве ты не понимаешь, что виноват? Ведь можно было всё решить по-иному. Ты выбрал не самый лучший способ.
  В его глазах пропала злость, перестали ходить желваки на скулах. В какой-то момент показалось, что отец сам готов извиниться за то, что ударил меня. Но он этого не сделал. И правильно. Иначе я бы подумал, что он простил меня за этот проступок.
- Ладно, извинюсь.

  В калитку я заходить не стал, потому что тогда пришлось бы идти через весь двор дорогой позора. Я перемахнул через забор. На стук в дверь вышла тётя Роза. Увидев меня, она сделала удивлённое лицо. Наверное, решила, что я сбежал из-под стражи, и опять пришёл их грабить. Потом официальным тоном спросила:
- Что тебе нужно?
- Простите меня, - выдавил я через силу.
Лицо Игоревой мамы несколько смягчилось, что должно было служить признаком
недержания на меня зла.
- Я хочу тебе сказать… - нравоучительно затянула тётя Роза, но не успела продолжить назидательную речь, как я уже мчался к забору.
  Да и что нового она могла сказать? Что я поступил плохо, что красть нельзя, и т.д. Это я и сам знал.
  К приходу мамы мы с отцом вели себя так, будто ничего не случилось. Папа меня не выдал, и мама так никогда не и узнала о моём преступлении.
  И всё-таки расплата не миновала. Через два дня я заболел. Видимо, сказалось нервное напряжение. Ничего не болело, просто накатили апатия и слабость. Не хотелось ни есть, ни читать, ни двигаться, только спать и тупо смотреть на волков. Над моим диваном висел плюшевый ковёр. Такие аляповатые коврики, выпускаемые массовым тиражом под девизом «вешайте культурку на сухую штукатурку», имелись в ту пору почти в каждом доме.
Сюжеты были незатейливые – луноликая восточная красавица в шароварах у пруда, олени с ветвистыми рогами, пасущиеся в лесу, русалка, выползшая на берег расчесать свои кудри и подышать свежим воздухом.
  На нашем ковре были изображены охотники, продиравшиеся в санях через зимний лес, спасаясь от настигающей их стаи волков.
Охотников было двое – один правил обезумевшей от страха тройкой, другой, сидя к нему спиной, стрелял по волкам. Правая пристяжная, повернув голову в сторону, с ужасом глядела на приближавшихся хищников выкатившимся чуть ли не наружу глазом. Такой же глаз и такой же животный страх, был написан на лице у возницы. У переднего волка из открытой пасти свисал красный, как знамя, длинный язык. Эту картину я видел каждый день, но так пристально стал разглядывать её только сейчас.
  Странно, но я совсем не думал о том событии, которое загнало меня на диван. Казалось бы, пришло время оценить содеянное, ужаснуться, и в полной мере ощутить тяжесть своей вины. Но, ничуть не бывало. История с кражей денег не то, чтобы напрочь выветрилась из моей памяти, но потеряла остроту, оставив лишь смутное воспоминание о проступке, который я совершил. Он уже не тревожил меня. Меня больше занимала судьба охотников и лошадей. Мне хотелось, чтобы кони остались целы, а охотники живы, чтобы волки не догнали сани, а тот серый волчара с кумачовым языком остановился бы, плюнул и сказал: «Ну и чёрт с вами! Кого-нибудь другого съедим!»
  Потом я сворачивался клубком, подтягивал колени к животу и проваливался в полудрёму.
Такое состояние между сном и явью продолжалось часами. Доктор, вызванный из детской поликлиники, осмотрел меня и успокоил родителей, сказав, что ничего страшного не произошло, и я скоро поправлюсь. Так оно и случилось. Через неделю я уже стал проявлять прежний интерес к жизни.
  Ребята, конечно, знали про историю с деньгами, но не изменили отношения ко мне, во всяком случае, делали вид, что ничего не случилось. Изменился я. Наши прежние дворовые игры мне теперь казались скучными, и я без большой охоты принимал в них участие. Зато больше времени стал уделять чтению. С Игорем я встречи не искал, да и он старался реже попадаться мне на глаза, а если и приходилось пересекаться, то каждый из нас предпочитал под каким-либо предлогом покинуть компанию. И только Юрка Ковалевский остался прежним. Спустя месяц-другой родители купили мне велосипед «Школьник», и мы с Юркой гоняли наперегонки.

  Через полгода маме дали трёхкомнатную квартиру в новом доме. Дом наш оказался
неподалёку от старого пристанища, и какое-то время я по привычке приходил после школы в наш двор. Походы эти продолжались недолго. Ребята пытались заводить игру, но я видел, что теперь они смотрят на меня как на чужака, отступника, эмигранта, покинувшего родин в поисках лучшей доли, и общение не клеилось. Потом у меня появились новые приятели, и я уже не приходил в наш старый двор. Лишь иногда навещал Юрку Ковалевского, который всегда был мне рад.

Прошло немного времени, и однажды, поднимаясь по лестнице, я вдруг увидел на перилах свежевырезанную надпись: ВОР. Я обомлел: Господи, неужели слава обо мне добралась и сюда? Неужели ко мне навсегда пристанет это клеймо, и позорное прозвище! Горсть
 шпатлёвки, которой отец недавно замазывал оконные щели, помогла надписи исчезнуть.
  На следующий день мы с моим новым приятелем Саней Дворковым поднимались ко мне,
чтобы поиграть в настольный футбол. Вдруг он бросил взгляд на перила, и воскликнул:
- Смотри, надпись кто-то замазал. Вчера ещё была.
- Что за надпись, - сделал я недоумённое лицо, но внутренне сжался.
- Да понимаешь, я хотел вырезать наши с тобой имена: ВОВА + САША =ДРУЖБА, ведь
мы же теперь с тобой друзья, но не успел вырезать  твоё имя, как нож сломался вот на этой нижней загогулине. Ладно, потом допишу.
  Заверять ножом свидетельство нашей дружбы Саня не стал, но каждый раз проходя мимонезавершённой загогулины, проводя ладонью по этому короткому и хлёсткому как
пощёчина слову, я даже через слой шпаклёвки ощущал, как оно жжёт мою руку.
***
   История с копилкой изменила мою жизнь. До того рокового дня я жил, как мне казалось,логично, ровно и спокойно. Всё, что я делал, мне представлялось правильным. Конечно, не обходилось без проступков. Но, во всяком случае, были они безвредными. Никогда я не задавался целью сознательно делать другому больно. Если что и страдало от моих шалостей, то это моя же территория, что ниже спины. Не сразу до меня дошло, что на этот раз я совершил не безобидный проступок, а настоящее преступление. Тогда и понял, почему отец так сильно и больно наказал меня. Он тогда испугался больше за меня. Не оттого, что ударил,- боль проходит,- но он хорошо знал, к чему приводят кажущиеся безобидными, необдуманные поступки, и где оказываются люди, перешедшие грань дозволенного. Боль была бы для отца невыносимой, если бы к его единственному сыну навсегда приклеилась позорная кличка вор. Потому и хотел он, чтобы я не на словах, а шкурой почувствовал меру вины, и запечатлел этот урок на моей щеке.
***
  Владимир Зарембо.