Глава двадцатая. Дорога жизни. Часть Вторая

Глава двадцатая. Дорога жизни. Часть вторая.

"Ангел мой, пойдём со мной. Ты впереди, я за тобой"
Молитва Ангелу-хранителю

Еще в первый свой приезд на каникулы, действие происходило в январе сорок шестого года, «Рыжий» принялся усиленно сманивать Меркулова-первого поступать в институт, в котором учился сам на первом курсе, щедрыми красками расписывая преимущества такого решения.
Его уверенно басящий голос убедил даже Александру.
Так что, за полгода до окончания Меркуловым-первым вечерней школы было решено, что он будет поступать на факультет русского языка и литературы.
Особенно на этом выборе настаивала Марья Сергеевна, мечтавшая передать своему «крестнику» эстафету в познании одной из самых древнейших и захватывающих наук — филологии, неотделимой от знания истории, географии и ее многоцветной ветви - страноведения, и включающей ряд интереснейших дисциплин, таких как языкознание, текстология, источниковедение, палеография, и даже имеющей скрытое от посторонних глаз ответвление — криптоанализ.
Она специально достала из дальнего, укромного места старинный, облепленный паутиной ковровый саквояж, хранивший пыльные тетради, где порыжелыми от времени чернилами вперемежку с карандашными записями были запечатлены материалы ее научных исследований полувековой давности.
Ценность этих записей Меркулову-первому еще предстояло оценить несколько лет спустя, но именно с этим ковровым саквояжем подобно Измаилу, пустившемуся в океанские просторы, к мысу Горн за белым кашалотом, он отправился покорять просторы науки.
В дорогу его немного приодели.
На рынке были куплены почти новые брюки, имевшие небольшой дефект — каждая штанина внизу имела вертикальный разрыв длиной сантиметров восемь, что можно было объяснить попыткой поспешного и не очень удачного перелаза через ограду с острыми копьевидными навершиями, по неосторожности попавшими внутрь обеих штанин, вероятно, и послужившими причиной перехода их в руки нового владельца.
Продававший брюки беспалый инвалид с глянцевой от ожога половиной лица уверял, что они пошиты из заграничного материала: «Бери, гражданочка, им сносу не будет».
Правда, порванные места были так аккуратно заштопаны, что почти не бросались в глаза.
Александре, хотя и не владевшей искусством торговаться, все же удалось получить скидку, и на оставшиеся деньги Меркулову-первому были куплены настоящие, а не лыжные, ботинки.
Ботинки, также имевшие следы носки, были отданы в руки дяди Сережи, который привел их в полный порядок, дополнительно подбив блестящими, весело цокавшими на булыжной мостовой металлическими подковками.
Его шинель в свою очередь подверглась переделке: ее укоротили, спороли хлястик со спины и петлицы с воротника, заменили казенные алюминиевые пуговицы на пластмассовые черные с желтыми разводами, в результате чего она не в шутку стала претендовать на то, чтобы амбициозно называться «пальто».
Таким образом, когда наступило время отъезда, он был готов.
Не стану описывать сцены прощания, я думаю, они мало изменились на Руси за последние двести лет, тем более, что он уезжал недалеко — два часа езды на поезде.
Итак, Меркулов-первый отправился навстречу судьбе, снабженный массой полезных советов, небольшой суммой средств (предполагалось, что он будет получать стипендию и проживать в общежитии), десятком сваренных «вкрутую» яиц и дюжиной ржаных колобков, испеченных на дорогу бабушкой Елизаветой Лукиничной в придачу к ее напутственному благословению.
О дороге, за ее краткостью, нечего было сказать кроме того, что она была однообразна и скучна.
Тем более, что поезд – это вам не пароход, само пребывание на борту которого самопроизвольно превращает человека из обыкновенного пассажира в путешественника.
А присутствие спасательных кругов и шлюпок только усиливает это впечатление.
Подумайте сами, разве можно сравнить сухопутную болтанку железнодорожного вагона на стрелках с плавным покачиванием парохода на встречных волнах?
А плеск разрезаемой острым носом воды и радуга брызг, заливающих круглые иллюминаторы пассажирского помещения третьего класса?
А вид речных просторов, оживляемых поплавками бело-красных бакенов, ныряющими в волнах лодками, белоусыми катерами, баржами, буксирами и пароходами, и разнообразие берегов – то низких, то высоких с темными провалами заросших орешником оврагов, с деревнями, то облюбовавшими пригорочки, то подступавшими к самой воде и без утайки выставлявшими на показ наблюдаемую с открытой палубы собственную жизнь?
А свежий ветер, насыщенный особенным запахом вольной воды, и плавно парящие в его струях вровень с пароходом белоснежные чайки?
А звонкий мотивчик машинного телеграфа и басы команд, доносящиеся с мостика?
Конечно, Меркулов-первый, будь его воля, охотней бы отправился в путь по реке, но приходилось считаться с разницей дорожных расходов, которые, увы, были в пользу скучных рельсов и шпал.
На вокзале его встречал «Рыжий» с компанией товарищей-второкурсников, которые пешком доставили Меркулова-первого в институтское общежитие, помещавшееся прямо напротив лодочной станции спортивного общества «Буревестник», устроенной на берегу речки – притока Волги, с флотом гребных лодок, деревянным эллингом, на воздушных настилах которого под лучами летнего солнца грелись перевернутые корпуса байдарок, с дымом костра и терпким запахом кипящей в ведре смолы.
Меркулов-первый отметил близость лодочной станции как добрый знак и вступил под своды приюта, права проживать в котором ему еще предстояло добиться, уже в совсем ином – приподнятом настроении.
Оставив антикварный саквояж в комнате на первом этаже, где обитали «Рыжий» со товарищи», всей компанией отправились в главный учебный корпус, чтобы выполнить необходимые формальности для включения Меркулова-первого в списки абитуриентов и получения официального направления в общежитие, а так же чтобы ознакомиться с расписанием консультаций и экзаменов.
Вестибюль, лестницы и коридоры института кишели снующими, подобно муравьям, гвчерашними школьниками, рабочей молодежью, но особенно много было молодых людей в военной форме.
Их медали и ордена мягко и слаженно звенели, носясь над гулом молодых, оживленных голосов рассыпающимся, мелодичным перезвоном.
Гражданские юноши и девушки слушали этот перезвон с почтением, не вполне понимая еще, что для многих из них это был погребальный звон, хоронивший надежды на поступление.
Именно в сорок шестом году ринулись поступать и восстанавливаться в институты и университеты уцелевшие в боях и успевшие демобилизоваться молодые фронтовики, уходившие на фронт, имея за плечами законченное среднее или незаконченное высшее образование.
Для них были предусмотрены серьезные льготы: сдавшие экзамены на положительные оценки зачислялись вне конкурса, что сильно сокращало шансы на поступление гражданской молодежи.
На факультете русского языка и литературы, выбранном Меркуловым-первым для поступления, конкурс составлял двенадцать человек на место.
Но это не шло ни в какое сравнение с математическим факультетом, на котором конкурс был в два раза выше, на что с важностью обратил его внимание счастливчик «Рыжий», поступавший в прошлом году при конкурсе семь абитуриентов на одно студенческое место.
Второе место по количеству поданных заявлений после физмата держал исторический факультет. И не удивительно: чувство личной сопричастности истории было сильно в победителях самой грандиозной из войн за пять с половиной тысячелетий существования человеческой цивилизации.
После оформления необходимых бумаг компания вернулась в общежитие, где дружно съели яйца и колобки, запивая их пустым чаем.
Потом Меркулов-первый, уговорившись наперед, что все вместе пойдут купаться, отправился устраиваться в комнату согласно полученному направлению.
«Рыжий», заглянув в казенную бумагу, пояснил, что Меркулову-первому дали направление в «рабочую» комнату, располагавшуюся на втором этаже, сразу напротив лестницы.
Меркулов-первый, всегда предпочитавший получать жизненный опыт на свой страх и риск, удовлетворился этим лаконичным пояснением, хотя слово «рабочая» вызывало в воображении картину небольшой комнаты-чуланчика, заполненной ведрами, швабрами, метлами и тому подобным хозяйственным инвентарем.
Ну, что же? В виду огромного наплыва поступающих выбирать не приходилось.
На второй этаж он поднялся по широкой лестнице мимо написанной во всю стену батальной картины, изображавшей каре русской пехоты в форме времен наполеоновских войн, стоявшее под «ядерным» обстрелом, при этом часть солдат, подавшись вперед, держала ружья с примкнутыми штыками «наизготовку», другая часть солдат, вскинув ружья к плечу, стреляла по невидимому врагу, выпуская из ружейных дул кудрявые облачка порохового дыма, третьи – на правом фланге передней шеренги, всплеснув руками и запрокинув удивленные лица, валились кеглями, «выбитые» черным мячиком вражеского ядра, а на заднем плане, на фоне то ли белых облаков, то ли клубов орудийного дыма виднелись узнаваемые конные фигуры Кутузова, Багратиона и Платова.
Между вторым и третьим этажом находилась другая картина, представлявшая собой увеличенную репродукцию известной картины Сурикова «Переход Суворова через Альпы».
Как оказалось, здание, в котором помещалось студенческое общежитие, во время войны хотели передать суворовскому училищу, но затем это решение отменили.
Открыв дверь, над которой висела табличка «Рабочая комната №2», Меркулов-первый замер, удивленный представшим перед ним зрелищем.
Он увидел большую залу, затянутую табачным дымом и сплошь уставленную раскладными кроватями, на которых лежали и сидели в одиночку и группами не менее двух десятков молодых людей, все больше одетых по-военному.
Точное число обитателей комнаты, так сказать - «де-юре», вероятно, было известно только коменданту общежития, тогда как «де-факто» численность остававшихся на ночь постоянно менялась, но наибольшее количество одновременно занятых постелей доходило до двадцати четырех.
Для него тоже нашлось место, при этом, как ему показалось, одно из лучших: рядом с дверью ведущей на балкон, где он и расположился, поставив деревянную раскладную кровать, представлявшую собой два деревянных прямоугольника, в разложенном состоянии представлявших собой прописную букву «Х» с натянутым между верхними концами парусиновым ложем.
Во время войны такие кровати использовались для размещения раненых в дивизионных медсанбатах и эвакуационных госпиталях.
Однако, как выяснилось в первую же ночь, доставшееся ему место оказалось самым беспокойным.
Желающих покурить по фронтовой привычке неудержимо влекло под открытое небо, а длинный и узкий балкон как нельзя лучше заменял им обжитую траншею.
И когда из спящего города и с близкой Волги не прилетало ни звука, тем из них, кто прошел длинный фронтовой путь, начинало казаться, что в наступившей тишине слышится приглушенная расстоянием артиллерийская канонада.
Но это неудобство Меркулову-первому пришлось перетерпеть первые полторы недели, пока не начались экзамены.
Его ближайшими соседями без малого на месяц стали два демобилизованных офицера и только окончивший десятилетку, очень похожий своим внешним видом на юного Пьера Безухова местный паренек по имени Вовка Колотовкин, как впоследствии оказалось, эвакуированный в этот волжский город в сорок первом году из Белоруссии вместе с отцом и матерью, к тому времени уже вернувшимися в Могилев.
Один из отставных офицеров - Наум Ставский был бывшим артиллеристом, воевавшим «на передке» в противотанковой артиллерии с августа сорок четвертого года.
Орденов и медалей, а они у него, конечно, были, он на гимнастерке не носил, ограничивая представленный на общее обозрение послужной список двумя красными и одной золотой нашивками за легкие и тяжелое ранения. Вследствие последнего он передвигался, опираясь на палку и сильно хромая. Тонким, строгим лицом и шапкой густых, черных, вьющихся волос он напоминал фотографический портрет писателя Николая Островского.
Другой отставной офицер – Гриша Решетов воевал в пехоте и во время штурма Будапешта, командуя ротой, был ранен пулей в голову, вошедшей в то место, где обыкновенно кончаются волосы и начинается собственно лицо.
Впоследствии, рассказывая историю своего ранения, Гриша добровольно признавался, что он глупо форсил, пренебрегая защитой собственной головы в виде стального шлема.
Но судя потому, что бойцы вытащили своего «убитого» ротного из-под огня, рискуя собственными жизнями, можно заключить, что, несмотря на его пижонство, они относились к Грише исключительно хорошо.
Накрыв Гришино лицо, за отсутствием потерянной шапки-ушанки, найденным в кармане офицерской шинели, давно не стиранным носовым платком, бойцы отправились дальше исполнять свой солдатский долг.
Сколько Гриша пролежал без признаков жизни, никто не знает. Только вдруг по всему его телу пробежала судорога, и он открыл глаза.
Смахнув с лица платок, сел, бессмысленно озираясь.
Можно только представить, что произошло бы, находись в тот момент рядом с ним нечаянный свидетель.
С перепугу тот мог «окочуриться» сам или прикончить ожившего «мертвяка».
Понемногу придя в себя, Гриша поднялся на ноги и, верный боевому приказу, потопал в сторону звуков боя.
Когда он появился в расположении своей роты во весь рост, с пистолетом, зажатым в руке, то залегших было бойцов словно бы ветром смело, и они мигом взяли угловой дом, контролировавший перекресток трех улиц.
Не случись тут с Гришей обморока, они, пожалуй, взяли бы еще полквартала.
Бойцы с некоторой опаской, но все же подобрали его и, разобрав, что он живой, оттащили в санвзвод.
Командир батальона, узнав о геройском поведении своего ротного, пообещал представить его к званию ГСС, но разузнать все подробности подвига не смог, так как выяснилось, что герой совсем разучился говорить. Даже первейшее фронтовое лекарство не помогло, хотя Гриша без уговоров и посторонней помощи принял «наркомовские» сто грамм.
Потом Гриша почти год провалялся по госпиталям, заново учась говорить, пользоваться предметами, постепенно восстанавливая память.
Вот только звание героя он так и не получил.
Но поскольку обещание комбата стерлось из его памяти совершенно, то он и не жалел об этом.
А всем желающим охотно разрешал потрогать мягкую вмятину, оставшуюся во лбу.
Серьезный Ставский поступал на физмат, а Решетов с дырявой головой - на географический.
Забегая далеко вперед, автор считает необходимым особо отметить, что наличие дырки в голове не помешало Грише стать ученым и автором научных работ, защитить кандидатскую диссертацию и преподавать в институте.
Заканчивая знакомство читателя с новым окружением Меркулова-первого, остается только сообщить, что Вовка Колотовкин поступал на исторический факультет.
Возможно, именно то, что никто из них не являлся конкурентом другому, способствовало установлению между ними товарищеских отношений.
Вообще «рабочая» комната № 2, в которой поселился Меркулов-первый, представляла собой некое подобие Запорожской Сечи, обитатели которой, как вы знаете из повести Гоголя «Тарас Бульба», проводили большую часть времени, если не были в походе, не спали и не валялись пьяными колодами, что зачастую было одно и тоже, за приятным времяпровождением: выпивая, если имелось что, пуская дым в небо, играя в азартные игры и ведя бесконечные беседы на тему «бойцы поминали минувшие дни и битвы, где вмести рубились они» (если кто не знает, это строки из поэмы А.С.Пушкина «Песнь о «вещем» Олеге»).
Благодаря строгому Ставскому, их компания не участвовала в общих посиделках, хотя Гриша Решетов иногда отлучался из их угла, и, спустя некоторое время, Меркулову-первому были видны изготовленная Гришина голова и тянувшаяся к ней рука очередного «фомы-неверующего», пожелавшего «вложить персты».
После каждой такой «отлучки» Гриша возвращался разрумянившись и с блеском в глазах, который, однако, быстро гас под насмешливым взглядом Ставского.
Во многом именно благодаря влиянию Ставского Меркулов-первый усердно готовился к первому и всем последующим экзаменам, не соблазняясь приглашениями «Рыжего» сыграть в футбол, позагорать и искупаться.
«Рыжий» на время приемных экзаменов был привлечен к работе, как сказали бы теперь, «в качестве волонтера» приемной комиссии математического факультета и с посторонними держался очень солидно.
Познакомившись через Меркулова-первого с «Рыжим», Ставский наладил получение из первых рук информации о планах экзаменационной комиссии, называя это «разведывательной операцией в тылу противника».
«Рыжему» льстило внимание боевого офицера-фронтовика и он без зазрения совести доносил Ставскому обо всем, что видел и слышал в деканате относительно предстоявших экзаменов.
Вообще в отношении к людям у Ставского сквозила насмешливая ирония, которую он не находил нужным скрывать.
Всякий раз после общения с «Рыжим» он, насмешливо кривя губы, демонстративно доставал из кармана бриджей отглаженный носовой платок и, нарочито говоря внос «Чегт, у меня, кажется, тоже завелся насмогк», делал вид, что сморкается в него.
Грише, получившему от него прозвище «Кутузов», он советовал вовсе не готовиться к экзаменам, предлагая, всякий раз, сдавая экзамен, выбирать экзаменатора-женщину и сразу сворачивать с ответа по билету на повествование о своих будапештских похождениях с демонстрацией знаменитой дырки.
К Вовке Колотовкину он обращался с снисходительной фамильярностью «Мой юный друг» или, например, с такой речью: «Владимир, вам нужна женщина. Тогда и прыщи, и перхоть сразу пройдут».
Но в отношениях с Меркуловым-первым Ставский был осторожно-корректным, будто чувствовал нечто, не позволявшее переходить некую черту.
Но вот начались экзамены, и ряды коек в рабочей комнате № 2 стали быстро редеть.
Первый экзамен — сочинение Меркулов-первый написал на «четверку», поставив, по мнению экзаменаторов, две лишние запятые.
Второй экзамен по истории-обществоведению он также сдал на «четыре».
Оставался последний и решающий — устный экзамен по русскому языку.
Между абитуриентов ходили тревожные слухи, пущенные студентами, перешедшими на второй курс, о жестоком и беспощадном «людоеде» — доценте кафедры славистики.
Считалось, что попасть к нему отвечать — означало гарантировано обречь себя на провал.
Как выяснилось, Меркулов-первый при сдаче экзаменов придерживался боевого порядка, установленного Наполеоном во время Египетского похода: «Ослы и ученые — в середину».
Взвесив все «за» и «против», в таком подходе можно было найти рациональное зерно.
В самом деле, с приближением экзамена к экватору, экзаменаторы успевали растерять значительную часть первоначального энтузиазма, начинали повторяться с дополнительными вопросами, о чем тут же становилось известно по ту сторону дверей.
Конечно, опасность не исключалась и здесь: можно было начать отвечать, когда экзаменатор внутренне уже настроился отправиться на обед, вырабатываемый желудочный сок пробуждал инстинкт хищника, — в этом случае он становился скорым на расправу.
Зато, если удавалось подгадать попасть к нему после обеда, когда природа побеждала науку, и экзаменаторский организм отвлекался на усвоение поглощенных белков и углеводов, то можно было рассчитывать на снисхождение.
Зная об удивительной способности Меркулова-первого создавать самому себе трудности, не было ничего удивительного в том, что он зашел в аудиторию, где сдавался экзамен, именно в тот момент, когда, отпустив своих коллег на прием пищи, за столом остался председательствующий экзаменационной комиссии— тот самый «Людоед» собственной персоной.
Ознакомившись с вопросами билета, Меркулов-первый нашел их вполне сносными. Изложив на листе бумаги основные тезисы своего ответа, он стал ждать своей очереди идти к экзаменаторскому столу, так как в аудитории кроме него находились еще трое экзаменуемых, зашедших в аудиторию раньше его.
Но, похоже было, что все трое бессовестно тянули время, не желая идти под нож страшного "Людоеда», который, впрочем, ни чем не проявлял своих кровожадных наклонностей: совершенно не интересуясь своими потенциальными жертвами, он чиркал себе карандашом по лежащему перед ним листу бумаги.
Меркулову-первому стало стыдно перед заслуженным и убеленным сединами ученым за поведение своих товарищей, и он, может быть, излишне громко спросив разрешение, бесстрашно пошел к столу, грозившему обернуться плахой.

«Ave Caesar! Morituri te salutant» («Славься Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя»).

Очевидно, у «Людоеда» была своя манера расправляться с попавшей в его лапы жертвой. Он не набрасывался на нее тигром, устрашая сверкающими очами и свирепым рыком, а, подобно удаву, заглатывал ее постепенно, убаюкивая тихим и ровным голосом.
Он выслушивал ответы Меркулова-первого, по-прежнему не поднимая головы от стола и продолжая выводить кружева на бумаге. По его поведению нельзя было разобрать, одобряет ли он то, что отвечал ему Меркулов-первый.
Были заданы несколько дополнительных вопросов, которые не показались Меркулову-первому чересчур сложными.
Вот тут-то «Людоед», наконец, решил показать каков он есть на самом деле.
Коротко сверкнув двумя стальными клинками из-под нахмуренных бровей, он быстро перевернул лист с ответами Меркулова-первого и, торопливо написав на нем слово «индустриализация», изменившимся голосом, в котором слышалась зловещее нетерпение, предложил сделать его разбор.
Вы, уважаемый читатель, вероятно, решили, что наш герой при этом испытал нечто похожее на паралич схваченной хищником жертвы?
Если это так, то вы ошиблись.
Услышав задание «Людоеда», Меркулов-первый несколько мгновений, на самом деле занявших не более секунды, не мог поверить в свою удачу.
Дело, видите ли, было в том, что Марья Сергеевна, проводя последнее перед его отъездом занятие, по невероятно счастливой случайности делала с ним разбор именно этого слова.
Так что, Меркулов-первый ловко вывернулся из цепких лап «Людоеда».
Тот впервые открыто взглянул на него, оценивая оказавшегося не по зубам противника.
После короткой паузы отрывистым, как бы недовольным голосом поинтересовался:
- Вы проживаете в ........ (был назван родной город Меркулова-первого)?
- Да — осторожно подтвердил Меркулов-первый, ожидая от «Людоеда» любой каверзы.
- Об этом нетрудно было догадаться. Скажите, э-э-э...Меркулов, с кем вы готовились к экзаменам?
- С Островской Марьей Сергеевной - отвечал Меркулов-первый.
- Это ваша учительница?
- Нет. Просто моя знакомая. Она много лет работает в редакции областной газеты корректором, а давно - еще до революции окончила Московский университет.
- Островская? Эта фамилия по мужу?...Я хотел спросить: она за мужем?
- Ее муж давно умер. Была внучка, но она пропала без вести в сорок первом году.
- А ее прежней - девичьей фамилии вы, конечно, не знаете?
Как же Меркулову-первому было ее не знать, если хранимые фамильные реликвии: сабля, пистолет и кивер принадлежали прославленному прадеду Марьи Сергеевны, имя которого, овеянное семейными преданиями, было Иван Григорьевич Козельский.
- Знаю — Козельская.
Меркулову-первому показалось, что его ответ поверг «Людоеда».
Тот, откинувшись на спинку стула, несколько мгновений смотрел на Меркулова-первого, не проронив ни слова.
Затем, будто бы пробираясь ощупью из темноты провала на свет, медленно произнес:
- Я читал ее работы в сборниках трудов Московского университета за девяносто пятый и девяносто шестой года. Мне трудно было поверить, что так могла написать женщина...Так выходит, что она до сих пор жива и даже работает.
- Да. Я же говорю, - корректором в газете.
- Это удивительно. Может быть у нее сохранились материалы ее исследовательских поездок?
- Наверное. Когда она отдавала саквояж, мы вытащили из него много старых тетрадей.
- Мы — это кто?
- Марья Сергеевна и я.
- Так-так. Мне непременно нужно ознакомиться с этими записями. Знаете что? Я напишу письмо, и вы отвезете его. Хотя, нет, это неудобно…Будет лучше, если я сам нанесу ей визит, предварительно договорившись о встрече. Вы можете дать мне ее адрес?
И тем не менее.
Несмотря на знания, показанные Меркуловым-первым, «Людоед» поставил ему всего лишь «четыре».
Впрочем, по общему мнению это был беспрецедентный случай.
Но когда спустя три дня на доске объявлений филфака были вывешены отпечатанные на машинке списки зачисленных на первый курс счастливчиков, фамилии Меркулова-первого в них не оказалось.
Для поступления ему не хватило одного балла.
Расстроенный он вернулся в общежитие, чтобы спросить у «Рыжего» совета, что ему делать дальше.
Но того не оказалось на месте, и Меркулов-первый поднялся мимо прославлявшей стойкость картины, задержавшись взглядом на сраженных ядром стрелках, в опустевшую «рабочую» комнату.
В комнате находился один Ставский, читавший, лежа на койке, книгу.
Он сдал все экзамены «на отлично» и теперь спокойно ждал приказа о своем зачислении, чтобы получить постоянное место в общежитии.
Меркулову-первому отчего-то не захотелось говорить Ставскому о своей неудаче и, постаравшись придать лицу невозмутимое выражение, он присел на корточки перед своей кроватью, вытащив из-под нее смятый, как спущенное колесо, саквояж. Пора было собираться в обратную дорогу.
В этот момент дверь без стука распахнулась, и запыханный голос выкрикнул, прогремев в гулкой пустоте:
- Здесь есть Меркулов?
Меркулов-первый повернул голову и, не поднимаясь, ответил - «Я», но, вдруг испугавшись, что его могут не расслышать и бесследно исчезнуть, с заколотившимся сердцем быстро поднялся и, повернувшись к двери, громко повторил: «Я — Меркулов».
Тогда вестник выпалил:
- Срочно беги в деканат. Тебя вызывают.
Не чувствуя под собой ног, Меркулов-первый зашел в приемную декана. Секретарша, узнав его фамилию, указала ему на дверь кабинета - «Заходи».
Постучав, попадая в такт бьющегося сердца, Меркулов-первый вошел.
В кабинете, за массивным столом сидел декан, а за приставным столиком расположились незнакомая женщина и «Людоед».
Когда Меркулов-первый, поздоровавшись, назвал себя, декан сообщил ему, что ввиду хороших знаний, показанных им на экзамене по профилирующему предмету (тут декан кивнул в сторону «Людоеда»), деканат принял решение: в виде исключения зачислить его на первый курс при одном условии (декан скосил глаза на женщину), что он не будет претендовать на получение места в общежитии на протяжении всего периода обучения в институте.
Если он согласен, то должен подписать соответствующее заявление.
Меркулов-первый в тот момент думал только об одном: он будет принят. Остальное не важно. Пока не важно.
Он, не колеблясь ни секунды, согласился.
Женщина вытащила из картонной папки и положила перед ним на столик заготовленную бумагу, показав, где он должен расписаться.
Расписавшись, после паузы, за время которой он лихорадочно пытался сообразить, - должен ли поблагодарить присутствовавших за великодушное решение его судьбы, но так и не решившись это сделать, неловко пробормотав: «До свидания», Меркулов-первый вышел из кабинета.
Если бы не подписанная им бумага, то он, вероятно, еще продолжал бы сомневаться в реальности произошедшего, но бумага была подписана.
Поэтому, очутившись опять в приемной, он тут же поделился радостной новостью с секретаршей - «Приняли».
Она, улыбнувшись, ответила - «Поздравляю» и, будучи, как оказалось, в курсе его дел, приободрила - «Ничего, не переживай, как-нибудь устроишься».
Он не вернулся в общежитие, а бродил вокруг корпуса филфака, несколько раз поднимаясь на второй этаж к доске объявлений.
И на четвертый раз увидел в конце списка дописанную от руки чернилами собственную фамилию.
Его счастью не было предела.
Он ощущал себя Пегасом, готовым, победно раздувая ноздри, лететь на крыльях в общежитие делиться радостью с надежным «Рыжим», с насмешливым Ставским, забавным Гришей Решетовым и добродушным увальнем Вовкой Колотовкиным, так же принятыми в институт, но в пути его стали одолевать сомнения — будет ли он получать стипендию, отсутствие которой стало бы для него трудноразрешимой проблемой.
Не забывайте, уважаемый читатель, что в те годы плата за обучение в институте составляла триста рублей в год. При том, что Александра получала пятьсот шестьдесят рублей в месяц, а бабушка Елизавета Лукинична, как приживалка советской власти, не получала ничего.
«Рыжий» обещал разузнать и на следующий день, радуясь за друга, сообщил, что со стипендией все в полном порядке: Меркулов-первый, как полноправный первокурсник, будет получать сто двадцать рубликов в месяц.
Не густо, но прожить месяц на эти деньги было можно при условии, что не нужно платить за снимаемый в городе угол.
И вот тут «Рыжий» еще раз доказал, что он настоящий друг:
- Слушай, Борька, ты за общагу не переживай. Я возьму тебя в квартиранты. Как-нибудь перекантуемся.
Остается только написать, что на Рыночную улицу была послана телеграмма, помимо адреса стоявшая из одного слова: «Поступил».
Через три дня после выпуска приказа о зачислении в институт свежеиспеченные первокурсники были отправлены в подсобное хозяйство на уборку картофеля, после картофеля их перебросили на морковь и свеклу, и в город они вернулись только в конце дождливого в тот год сентября.
Начались учебные будни.
В учебной группе, куда был зачислен Меркулов-первый, только треть студентов были вчерашними выпускниками школ, остальные были демобилизованные фронтовики.
Пожалуй, преподавателям было трудно с ними, поскольку надо было соответствовать.
Одно дело, когда имеешь дело с недавними детьми и совсем другое, когда перед тобой испытанные войной, прошедшие огонь и воду, узнавшие истинную цену словам и поступкам мужчины.
Студенты того поколения хотели ЗНАТЬ.
Им хотелось знать ответы на многие вопросы, которые выявила война.
Но жизнь учила, что получить честные ответы на эти вопросы они никогда не смогут.
Точные ответы могла дать только наука.
Им повезло, что преподавательский коллектив института состоял из высококлассных педагогов, эвакуированных во время войны из университетов Москвы и Ленинграда.
Это были корифеи, каждый в своей области знаний.
Это были жрецы храмов науки, унесенных из несохранившихся стен.
Пришедшие за знаниями требовательные молодые люди были кирпичиками заново возводимых стен этих храмов.
Пускай они не стали гражданами, но стали специалистами, поднявшими страну из руин до высот космоса.
Меркулову-первому учеба давалась легко, к тому же он был хороший товарищ, не жалевший времени на помощь старшим одногруппникам, порядком позабывшим многое из того, чему когда-то их учили в школе.
А известно, что, уча других, совершенствуешь знания сам.
Обычно он засиживался в институте допоздна.
Занятия помогали забывать о голоде, только ждавшем момента, чтобы напомнить о себе.
Все еще действовала карточная система, согласно которой студенты получали такие же карточки, как рабочие необоронных предприятий.
Полученные по карточкам продукты сдавались в общий котел и это помогало выживать.
Когда женщина-вахтер, закрывая на ночь учебный корпус, выгоняла засидевшихся в аудиториях студентов, Меркулов-первый шел к общежитию, стучал в светящее сигнальным светом маяка окно на первом этаже и, когда оно открывалось, перелезал через подоконник вовнутрь.
Погода в октябре сорок шестого года была неустойчивая: ночные заморозки днем сменялись плюсовыми температурами, вперемежку с пасмурными днями проскакивали два, а то и три дня ясной погоды.
Пользуясь этим, ректор ради экономии запасов дров все медлил с командой запускать паровое отопление учебных корпусов и общежития.
В аудиториях приходилось сидеть, накинув на плечи верхнюю одежду.
Но следует отметить, что преподаватели, читая лекции или ведя практические занятия, себе этого не позволяли.
В перенаселенном общежитии нередки были случаи, когда студенты (студентки) спали на одной постели по двое, а иной раз, сдвинув две кровати, и по трое.
Так что в том, что Меркулов-первый делил кровать с «Рыжим» не было ничего необычного. Наоборот, вдвоем спать было теплей.
Утром Меркулов-первый уходил на занятия вместе со всеми, как полагается — через дверь.
В ноябре, когда реки сковал лед, на который сверху лег первый снег, Меркулову-первому выпал реальный шанс на законных основаниях обосноваться в общежитии, но из-за своего характера он им не воспользовался.
На занятии по физкультуре, которым физрук решил открыть в новом учебном году лыжный сезон, Меркулов-первый сразу привлек к себе его внимание.
Физрук, подозвав его к себе, стал расспрашивать, давно ли он занимается лыжным спортом и каких результатов успел добиться.
Не откладывая дело в долгий ящик, он тут же предложил Меркулову-первому пробежать на время три километра прямо по льду замерзшей речки.
Пробежать такую короткую дистанция, да еще по ровному пространству, без подъемов и поворотов, было для Меркулова-первого — «раз плюнуть». Он не успел даже как следует вспотеть.
Физрук, щелкнув секундомером, пришел в чрезвычайный восторг.
- Ничего себе! Меркулов, если ты в таком темпе пробежишь «пятерку», то потянешь сразу на первый разряд!
И, не сходя с места, принялся уговаривать Меркулова-первого бросить филфак и перевестись на только открывшийся факультет физической культуры, суля невероятные блага и перспективы спортивной карьеры.
Но польщенный Меркулов-первый, выслушав заманчивые речи физрука, от измены филфаку решительно отказался.
Правда, пообещал записаться в лыжную секцию и, не щадя сил, участвовать в лыжных соревнованиях, защищая спортивную честь института.
В секцию он действительно записался и стал четыре раза в неделю ходить на тренировки, но и физрук, положив на него глаз, вел свою игру.
Прознав, что Меркулов-первый лишен права проживать в общежитии, он решил действовать в этом направлении, прельщая и раззадоривая проректора по административной части относительно спортивного престижа института, который навряд ли засияет в полную силу, если студент первого курса Меркулов не будет переведен на физкультурный факультет с предоставлением спортивно одаренному юноше койко-места, необходимого для восстановления сил, затраченных во славу принявшего его под свой заботливый кров института.
Проректор в ответ мычал неопределенно, что-де «скоро сказка сказывается да нескоро дело делается» и «обещанная шапка головы не греет», но, скорее всего, заранее представляя, что придется иметь дело с «Людоедом», которого боялись не только студенты.
Тем не менее, слухи об интригах физрука дошли таки до «Людоеда», и следствием этого был нешуточный разговор с Меркуловым-первым по поводу его намерений.
Убедившись в верности Меркулова-первого своему факультету, «Людоед» несколько смягчился и после целого частокола из уклончивых недомолвок и недосказанностей, нагороженного с единственной целью: замаскировать доброе расположение и сочувствие, как бы нехотя, обещал, если по итогам первой сессии тот подтвердит свой факультетский патриотизм отличными знаниями и оценками, предпринять все от него зависящее, чтобы помочь ему с получением места в общежитии.
Как это нередко бывает, суета, поднятая вокруг человека, неожиданно и зачастую безо всяких на то оснований делает его популярным, привлекая к нему внимание людей вовсе не его круга.
Так ночью поднимается с глубины большая рыба, привлеченная светом Луны или судового фонаря.
Дело происходило накануне Нового года.
После окончания тренировки, стоя возле входа в подвал, где хранились лыжи, коньки, клюшки с выгнутыми крюками для русского хоккея, широкие лопаты для расчистки льда от снега, Меркулов-первый счищал с только что снятых лыж намерзшую снежную корку, когда туда же подъехала его однокурсница Лидия Макарова — красивая и уверенная, всегда тщательно причесанная и со вкусом одетая, в институте державшаяся особняком.
Ходили слухи, что ее отец большой начальник.
Вероятно, по этой причине друзей и подруг у нее среди однокурсников не было.
Лидия Макарова лихо подкатила, резко затормозив рядом с Меркуловым-первым, навалившись на выброшенные вперед палки.
Часто дыша и не спеша распрямиться, она с приветливой улыбкой смотрела на Меркулова-первого.
Если бы улыбки оценивались баллами, то улыбка Лидии была бы оценена высшим баллом.
Наконец выпрямившись, поправляя вязанную шапочку на голове, она сказала оживленнее, чем обычно, должно быть, от еще неуспокоенного дыхания:
- Здорово мы сегодня потренировались.
Меркулов-первый сдержанно кивнул, соглашаясь - «Да, хорошо».

По большому счету, его ответ не имел значения, поскольку для Лидии был важен повод завязать разговор.
Она простодушно была уверена, что красота всегда будет давать ей право быть дерзко-самоуверенной в обращении с мужчинами.
Она относилась к разряду женщин, искренне полагающих, что мужчины, собственно, и созданы для поклонения им со всеми вытекающими из этого обязанностями.
Впрочем, если женщина достаточно умна, то отрезвление приходит раньше, чем дар Небес начнет блекнуть, и тогда она спешит совершить выгодную сделку, чтобы продать свой товар за благополучие и стабильность.

- Ты где будешь завтра встречать Новый год? - продолжала она, очевидно, действуя по заранее намеченному плану.
Меркулов-первый удивленно уставился на девушку, которая прежде никого из сокурсников не удостаивала своим вниманием.
Пожав плечами, он сказал неопределенно:
- Наверное, в общежитии.
Это не совсем соответствовало истине: «Рыжий», собираясь встречать Новый год в медицинском институте на ежегодно устраиваемом новогоднем балу в обществе Капитолины, настойчиво звал Меркулова-первого с собой.
Меркулов-первый колебался.
Пожалуй, с большей охотой он предпочел бы воспользоваться представившимся случаем как следует выспаться, не деля постель с «Рыжим».
Но у Лидии, как оказалось, было наготове другое предложение.
- Ну, что за радость встречать Новый год в общежитии?! Этот праздник надо отмечать только в домашней обстановке. Я приглашаю тебя встретить Новый год у нас. Серафима напечет пирогов. Ты таких еще не пробовал! Соберется небольшая компания. Будет музыка. Новые пластинки. Потанцуем. Я так люблю встречать Новый год! Мне всякий раз кажется, что в новогоднюю ночь должно произойти что-нибудь необыкновенное! Тебе, наверное, смешно меня слушать.

В подходящий момент женщине легко удается создать впечатление собственной наивности и беспомощности, усыпляя осторожность заинтересовавшего ее мужчины.

Меркулов-первый, сдержано улыбнувшись, пожал плечами: «Почему? У каждого свои привычки». При этом он вспомнил Рузю, всегда старавшуюся с учетом их скромных возможностей отметить этот праздник ей одной пришедшим в голову способом.
И растроганный этим воспоминанием, еще не представляя во что ввязывается, Меркулов-первый дал согласие.

«Не давши слова — крепись, а давши — держись».

Вместо отдыха из-за предстоявшего визита в гости на Меркулова-первого свалилась куча забот.
С утра ему пришлось заняться стиркой рубахи, а так как она была единственной, он просидел весь день в комнате, завернувшись в пальто.
С досадой убедившись, что рубаха собирается сохнуть до прихода Нового года, он взялся ее сушить одолженным в девчачьей комнате утюгом, который нужно было долго греть на кухонной плите, стараясь при этом не испачкать и не прожечь рубаху.
Правда, заодно он выгладил и брюки.
Жаль, что у них в комнате не водилось обувного крема, и ему пришлось идти в гости в не вычищенных ботинках, что его особенно стесняло, ибо хорошо начищенная обувь, по его мнению, являлась верным признаком культурного человека.
Хорошо еще, что накануне физрук в качестве аванса вручил ему плитку шоколада «Слава», так что он шел в гости не с пустыми руками.
Дверь ему открыла женщина, похожая на увеличенное в тысячу раз веретено, с гладко зачесанными на затылок, темными волосами и прищуренным взглядом цепких, как коготки жука-дровосека, глаз.
Крепко удерживая полураскрытую дверь, за которой угадывались мягкий свет и радушное, вкусно пахнущее тепло, она бесцеремонно спросила незнакомого молодого человека, странно одетого в перешитую черную шинель и летный шлем:
- Тебе кого?
Уязвленный таким бесцеремонным приемом Меркулов-первый, чуть сдвинув брови, пояснил:
- Я к Лидии Макаровой — и добавил для убедительности — Она меня пригласила.
Тут из глубины невидимой за фигурой бдительной «привратницы» квартиры раздался валторновый женский голос.
- Серафима, кто это?
- Я сама гадаю — кто. Говорит, что к нашей Лидии.
- Ну так, пусть войдет. Лида! Лидуся! К тебе пришли — обертоном пропел глубокий, звучный голос.
Серафима, впустив сомнительного гостя, заняла выжидательную позицию посреди просторной передней, не казавшейся загроможденной, несмотря на объемный платяной шкаф, стойку-вешалку для пальто, шляп и зонтов, деревянный диван и трюмо, составлявшие ее меблировку.
По желтой полосе света, вытянувшейся в сумеречную переднюю из мягко освещенной комнаты, барственной, ленивой поступью вышел огромный, серый котище. Он нагло оглядел Меркулова-первого и, не найдя ничего заслуживающего внимания, завалившись на бок, беспардонно принялся чесать лапой под растрепанной бакенбардой.
С трудом оторвавшись от этого сладостного занятия, котище вперевалку направился вспять, как вдруг, изогнув дугой спину и беззвучно ощерив усатую морду страшным кошачьим проклятием, стремглав метнулся в сторону.
В прихожую влетела украшенная наилучшей из своих улыбок Лидия, очень нарядно выглядевшая в новом платье с облегающим лифом и пышной юбкой.
- Добрый вечер — интимным тоном проговорила она, гася его досаду, — Я уже забеспокоилась, что ты не придешь. Раздевайся и проходи в комнату знакомиться.
- Погоди. Это тебе –Меркулов-первый вытащил из кармана шинели и подал Лидии плитку шоколада, догадываясь, что его подарок слишком скромен для людей, проживающих в такой квартире.
Лидия, улыбаясь, одной рукой взяла шоколад, а другой схватила его за руку и повела в комнату, оказавшуюся гостиной, обставленной солидно и с претензией на новомодную советскую светскость, где он был представлен царственной даме, являвшейся хозяйкой дома и матерью Лидии, двум девицам - подругам и молодому человеку в роговых очках, одетому в прекрасный синий костюм, ослепительно белую рубашку, явно заграничный галстук в золотисто-синюю полоску и отлично начищенные туфли на толстой каучуковой подошве, чье положение в доме для Меркулова-первого осталось загадкой.
Как вы помните, уважаемый читатель, в детстве Меркулову-первому случалось бывать в столичных домах советских вельмож, чьи жилища могли поразить обыкновенного советского гражданина, приученного к бытовой скученности, разве что количеством и размерами комнат, но не роскошью обстановки, которая в те времена считалась буржуазным пережитком и позволялась исключительно приглашенным за валюту иностранным специалистам.
Да и не было в ней особенной надобности.

«Помни о приговоре надо мною, потому что он так же и над тобою: мне вчера, а тебе сегодня» (Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова глава 38).

Вот лейтмотив тех ненадежных лет, когда не было неприкасаемых, кого бы не выдали на расправу псарям.
И вот теперь псари становились вельможами, стараясь соответствовать, как они это понимали, своему новому положению, свято веря, что оно будет незыблемо.
Мать Лидии только успела сказать ему: «Я очень рада», как ее внимание отвлек телефонный звонок.
«Да-а-а?» - сказала она в телефонную трубку, стараясь придать этому «да» округлость и растянутость, казавшиеся ей признаком утонченного вкуса.
Подруги таращили на Меркулова-первого изумленные глаза. Молодой человек глядел на него с любопытством, снисходительно улыбаясь.
«Конечно, дома. Ты же знаешь, я без Алексея по гостям не хожу» - пела в трубку мать Лидии, покачивая ногой, затянутой в шелковый ажурный чулок черного цвета и обутой в лакированную черную туфлю с ультрамодным бантиком вместо обычной пряжки — «Что ты! Какие танцы!...Нет, нет! После ноябрьских праздников я вообще зареклась там бывать».
Нарядный молодой человек, продолжая тонко улыбаться, обратился к Меркулову-первому:
- Вы, если я не ошибаюсь, из села приехали? Вот скажите...
Но Меркулов-первый не дал ему договорить: «Должен вас огорчить: я приехал не из села».
Нарядный молодой человек, удивленно заморгал сквозь увеличительные стекла семитскими глазами, беспомощно развел руками:
- Простите, Лидия нам сказала...
Лидия быстро его оборвала.
- Ты меня плохо слушал, Сим, и ничего не понял. Поставь лучше пластинку. Давайте танцевать.
Нарядный молодой человек, с кошачьим именем, в задумчивости почесав себе возле уха, послушно принялся перебирать конверты с пластинками, выбирая какую поставить.
Тем временем мать Лидии, отвернув телефонную трубку вбок и перейдя на разговор тоном ниже, продолжала беседу: «Говорю тебе, уважающая себя женщина должна прежде сто раз подумать, чтобы решиться туда пойти...Ничего не сгущаю краски...Одно только название, что офицеры. На фронте они совсем разучились держаться правил приличия...Не хватало попасть в какую-нибудь историю…При чем тут это! Ты меня хорошо знаешь: я никому не позволю…».
Лукавила мать Лидии, ибо таки произошла история, и именно с ней, когда на праздничном вечере по случаю двадцать девятой годовщины Октябрьской революции бравый и слегка подвыпивший, молодой капитан пригласил ее на тур медленного танго, и она, будучи уверенной, что все неожиданности остались в прошлом, легкомысленно согласилась.
Она пережила незабываемые для себя минуты и, спустя два месяца, вспоминала их с чувством легкого стыда и тайным удовольствием.
Наконец нарядный молодой человек, выбрав пластинку, поставил ее на черный круг радиолы, которая после нажатия кнопки плавным движением отвела вбок пластмассовый, цвета слоновой кости адаптер и также неспешно опустила его на завертевшийся музыкальный диск.
Резко, по-кабацки зазвучала мелодия, и жеманно-картавящий голос устало запел «В бананово-лимонном Сингапуре, в буре, когда поет и плачет океан…»
Нарядный молодой человек с кошачьим именем тут же пригласил Лидию, поставив Меркулова-первого перед сложным выбором: какую из двух девиц пригласить первой.
Но Меркулов-первый легко справился с этой задачей, не пригласив ни ту, ни другую.
А на вопрос матери Лидии: «Почему вы не приглашаете девушек на танец», - довольно дерзко ответил, что не умеет танцевать танго.
При этом он имел ввиду не те примитивные «па» в виде повторяющихся шагов и поворотов, которые вкрадчиво выделывали Сим со своей партнершей, а настоящий танец, которому в свое время его безуспешно пыталась научить Рузя, даже в одиночку исполнявшая его по истине с креольской экспрессией.
В этот щекотливый момент в дверях комнаты появился высокий и широкоплечий, с простым и приятными лицом мужчина, наряженный в фартук, одетый поверх белой рубашки с закатанными рукавами и отглаженных брюк, руки которого были испачканы в муке.
Мужчина, приветливо улыбаясь, шутливым тоном сказал:
- Ага, развлекаетесь. А кто будет помогать мне лепить пельмени?
Лидия, смеясь, отпарировала:
- Папка, мы же испачкаем наши платья. Попроси Серафиму.
- Давайте я вам помогу — с готовностью предложил Меркулов-первый, ухватясь за возможность улизнуть из компании, которая с первых минут тяготила его.
- О-о! Один помощник все же нашелся — отец Лидии окинул Меркулова-первого веселым взглядом – Ну, тогда пойдем!
Когда они прибыли на кухню, наполненную ароматами вкусной еды, где возле плиты копошилась, что-то помешивая, Серафима, отец Лидии, представившись: «Алексей Игнатьевич», - поинтересовался у Меркулова-первого: «Так, это ты - будущий чемпион?»
Меркулов-первый, смущенный чрезмерным преувеличением своих пока скромных успехов, поспешил внести ясность: «Скорее, я - будущий филолог».
- А вот это мы сейчас и проверим. Филолог означает знаток языка. Так? Тогда скажи мне, знаток, откуда взялось слово «пельмень»?
Меркулов-первый, которому отец Лидии как-то сразу сделался очень симпатичным, с легкой душой сознался, что не знает.
- Тогда слушай бывалых людей: по коми-пермяцки пельмень — означает «хлебное ухо». А теперь бери стакан, вырезай из раскатанного теста кружки и ложкой в центр клади фарш. Давай, кто кого обгонит.
А сам пустился в описание различных рецептов приготовления фарша для пельменей. По тому, как он легко перешел на тему добывания и приготовления дичи можно было догадаться, что он долгое время жил на Севере или в Сибири.
- А вот скажи мне, можно приготовить студень из оленины? – заговаривал он зубы Меркулову-первому, при этом быстро сворачивая очередной пельмень.
- Наверное, можно — пытал удачу Меркулов-первый, стараясь не отставать от взятого отцом Лидии темпа.
- Верно. А из лосятины?
- Тоже можно.
- А из медвежатины?
- Почему бы— нет? - пожимал плечами Меркулов-первый.
- А вот тут ты попал пальцем в небо! - довольный его промахом весело хохотал отец Лидии — Студень из медвежатины ни по чем не застынет - и тут же объяснил – У «мишки» мясо очень жирное. Жирнее, чем у свиньи.
При этом его крупные, сильные пальцы с аккуратно подстриженными и гладкими ногтями проворно брали тонкий кружок теста с комочком фарша, быстрыми и ловкими движениями складывали, защипывали и сворачивали края.
Любо было наблюдать за их движениями. Наверное, такие руки бывают у музыкантов и врачей-хирургов.
Тут тесто закончилось.
- Серафима! Мы с первой партией управились. Не задерживай. Раскатывай тесто – нетерпеливо распорядился отец Лидии и неожиданно поинтересовался:
- Ты — комсомолец?
- Нет — удивился вопросу Меркулов-первый.
- Как же ты в институт поступил?
- Так, в институт по знаниям принимают — недоумевал Меркулов-первый.
- Ну, не скажи - загадочно покачал головой отец Лидии - Что же, после института ты в учителя намерен пойти?
- Если нужно будет - пойду. Вообще-то я научной работой хотел бы заниматься. Ведь интересно узнавать, откуда какое слово появилось, его путь, как оно менялось в зависимости от языка, в который попало. Бывает, что слово, переходя в другой язык, полностью меняет свое значения. Вот, например, слово «урод»: в русском языке - это человек с безобразной внешностью, а в польском языке слово «урода» означает «красавица».
- А ты что, польский язык знаешь? - заинтересовался отец Лидии.
- Нет, только отдельные слова. Мой отец был поляком - зачем-то разоткровенничался Меркулов-первый.
- «Был», а сейчас что с ним? - уточнил отец Лидии.
- Он умер в прошлом году -  отвечал Меркулов-первый.
- Прости, не хотел тебя расстраивать. А чем он занимался? - продолжал расспросы отец Лидии.
- Он был путейским инженером. Строил мосты. Во время войны строительством железных дорог занимался…Но, по правде говоря, он с нами не жил: у него была другая семья.
- А, ну тогда понятно — сделал свой вывод отец Лидии и продолжал — В каждой профессии, уважаемый будущий ученый, свои заморочки. Вот, тут некоторые филологи — широко улыбнувшись, он подмигнул Меркулову-первому — будут встречать Новый год в приятной компании, за праздничным столом, а некоторым другим надо идти на службу.
- Это вы о себе говорите? - догадался Меркулов-первый, почувствовав разочарование, что единственный понравившийся ему в этом доме человек должен будет уйти.
- Точно.
- А кем вы работаете? - с неподдельным интересом спросил Меркулов-первый, рассудив, что такой человек, как отец Лидии, связанный с Севером, наверное, имеет отношение к научным исследованиям, связанным с освоением богатств прежде недоступных земель, полярным путешествиям.
- А ты никому не разболтаешь? — притворно сурово спросил отец Лидии.
- Нет. Могу дать честное слово.
- Это я так спросил.  Потому что скрывать мне нечего.Я служу начальником городской тюрьмы.
Меркулов-первый недоверчиво улыбнулся, полагая, что это шутка, но, мгновения спустя, по лицу отца Лидии понял, что тот не шутил.
Он еще раз, проверяя свое впечатление, взглянул на него и сразу опустил глаза, испугавшись внезапного сходства выражения глаз отца Лидии, при всей их веселости глядевших с профессиональной натренированностью, с запомнившимся на всю жизнь взглядом начальника конвоя Задиралова, с которым судьба свела его летом сорок первого года.
-Что, испугал я тебя - с усмешкой спросил отец Лидии.
- Нет - соврал Меркулов-первый.
-Ну и правильно. А то некоторые сразу начинают мандражировать. А я тебе так скажу: мы - органы - те же доктора. Только они лечат физические болезни,  а мы - социальные.
- А бывает, что к вам попадают невиновные?  - чувствуя, что задает опасный вопрос, но будучи не в силах противиться своему внутреннему "двойнику",  всегда поступавшему наперекор здравому смыслу,  спросил Меркулов-первый,  и потому, как сузились глаза отца Лидии, понял насколько поступил неосторожно.
- А ты спроси у докторов,  часто ли у них случаются ошибки при операциях? Но им ошибаться позволительно, а нам почему-то нельзя. Ничего. Мы, как они, - люди не чувствительные и крови не боимся.
"Крови не боимся" - повторил про себя Меркулов-первый, взглянув на холеные руки отца Лидии, и подумал, что теперь не сможет взять в рот ни одного пельменя.
С этого момента он только коротко отвечал на вопросы и, если не было выхода, поддерживал разговор односложными предложениями, мечтая, чтобы скорее закончились фарш и тесто.
Несколько раз в кухню заходила Лидия, интересуясь, когда они закончат.
Отец Лидии, поддразнивая, отвечал ей, что «кто не работает — тот не ест» и еще что-то веселое.
А Меркулов-первый мучительно искал предлог, чтобы не остаться в этом доме.
Но все решилось само собой.
Когда они закончили лепить пельмени, и отец Лидии, вымыв под краном руки и предложив Меркулову-первому возвращаться в компанию гостей, пошел, по его словам, переодеваться, бразды правления взяла в свои руки Серафима.
Хозяйственно оглядев тесно выстланный пельменями стол, она без задней мысли, поощрительно сказала Меркулову-первому, в это время смывающему с пальцев прилипшее тесто:
- Ну, вот и заробил на свою долю.
Не говоря ни слова в ответ, Меркулов-первый, вытерев руки первым подвернувшимся полотенцем, прошел из кухни прямиком в переднюю, где торопливо, боясь, что сейчас выйдут и примутся расспрашивать: «что, да почему» и уговаривать остаться, надел в рукава пальто.
Серафима, как караульная овчарка, вышла вслед за ним и молча наблюдала, как он застегивает штатские пуговицы на перешитой шинели, которые, как на зло, туго пролезали в узкие для них петли.
Заметив недоверчивый, как бы ощупывающий его взгляд Серафимы, Меркулов-первый с нехорошей ухмылкой демонстративно вывернул наружу карманы тщетно притворявшейся шинели и, не прощаясь, вышел из квартиры, хлопнув дверью.
Стремительно сбежав по лестнице и выскочив на улицу, он с облегчением вдохнул чистый, морозный воздух и, не оглядываясь на светящиеся окна дома, быстро зашагал прочь.
Вернувшись к зданию общежития, он к своему разочарованию обнаружил, что нужное ему окно темнее ночного неба, раскинувшего над ним ледяной полог, усыпанный мигающими от мороза звездами.
Мороз был несильным – всего двенадцать градусов, но с ветром, и тонкой демисезонной шинели этого оказалось достаточно для безоговорочной капитуляции.
Деваться ему было некуда и, чтобы не замерзнуть, он решил попытаться найти приют в телеграфном отделении почтамта, как известно, открытом круглосуточно, или, на худой конец, на железнодорожном вокзале.
Едва, разбежавшись, повернул за угол, как столкнулся нос к носу с компанией своих одногруппников, с которыми часто засиживался после занятий, подтягивая их знания в грамматике.
Все они были старше его: кто – на три года, кто – на шесть лет. В сущности – разница в годах была небольшая. Но именно в эти годы уместилась война, на которой они побывали.
Из всей компании Меркулову-первому особенно импонировал Николай Кулаков, закончивший войну в должности командира разведроты.
Всегда спокойный и рассудительный, но при этом чувствовалось, что при необходимости он в одно мгновение может стать стремительным и смертельно опасным.
После взаимных приветствий Кулаков поинтересовался, куда он направляется.
Меркулов-первый ответил, что, собственно, никуда, просто решил пройтись в праздничную ночь.
- Айда с нами — неожиданно предложил Кулаков — мы приглашены в один дом. Где ждут четверых, там найдется место и пятому.
- У меня ничего с собой нет — честно признался Меркулов-первый.
- Зато у нас есть. Пошли-пошли.
Около получаса бодро шли, звонко скрипя снегом, по извилистым одно- двухэтажным улицам древнего города, освещенным, несмотря на поздний час, теплым светом окон, за которыми набирало силу, разгоралось предновогоднее веселье.
Зашли в темную арку старого каменного дома, свернули налево и, толкнув незапертую дверь, по деревянной лестнице поднялись, грохоча перемерзлыми ступенями, на второй этаж, где шедший первым Кулаков троекратно постучал в дверь, которая сразу отворилась, подтверждая, что их прихода с нетерпением ждали.
Оказавшись в маленькой прихожей, они по очереди разделись, заняв своими пальто, шинелями и шапками прибитую к стене и выкрашенную в голубой цвет деревянную вешалку.
После этого поодиночке прошли в слабоосвещенную, довольно просторную, с низким потолком комнату, очень теплую, благодаря натопленной в честь праздника и гостей печке-голландке, где были представлены хозяйке – молодой, симпатичной женщине по имени Люся, которая принялась рассаживать их на два «венских» стула, старый диван с откидными боковыми валиками, что позволяло увеличить до четырех число привечаемых им гостей, и старинное «вольтеровское» кресло с протертой местами до дыр обивкой, в прорехи которой вылезали пучки конского волоса.
Посредине комнаты, под тусклой лампочкой, свисавшей с потолка, некогда украшенного лепниной, от которой в сохранности осталась центральная розетка, стоял накрытый скатертью стол, на который гости выставили принесенное с собой угощение: две бутылки портвейна, три бутылки водки «Московская», две банки мясных и три банки рыбных консервов в масле, две буханки черного хлеба и кулек с колотым сахаром.
Люся захлопотала, доставая из прятавшегося в темном углу буфета разнокалиберные тарелки, вилки, ложки, ножи, стаканы и рюмки.
Двое гостей, достав из карманов складные ножи, принялись вскрывать консервы и нарезать хлеб, а Кулаков с бывшим офицером штаба дивизии Краснощековым занялись бутылками.
Когда еда из банок была выложена на тарелки, хлеб нарезан и бутылки нацелились открытыми горлышками в едва различимый в мягком полумраке комнаты потолок, Люся со словами: «Подождите немного. Мы сейчас» - поспешно вышла из комнаты.
Гости, рассевшись кто куда, закурили.
Меркулов-первый присел на откинутый диванный валик, наслаждаясь теплом, источаемым горячим печным боком.
От тепла его начинало клонить в сон. Откровенно говоря, он охотно проспал бы весь праздник, тем более, что из гордости решил ничего не брать в рот из еды, чтобы не считаться напросившимся на дармовщинку «нахлебником».
Сидевший рядом с ним Кулаков похлопал его по плечу.
- Вижу, - совсем разморило тебя в тепле. Держись, а то праздник проспишь.
Меркулов-первый через силу улыбнулся.
- А я согласился бы часов восемь продрыхнуть.
Кулаков, положив ему руку на плечо, сдавил его сильными пальцами.
- Слушай, давно хотел тебя спросить: в родне у тебя брата - двоюродного, там, или троюродного - по имени Сергей, часом, не было?
- Нет...А что?
- Да, очень ты похож на моего комвзвода Серегу Вахрамеева.
Чтобы не показаться болтливым Меркулов-первый не стал задавать пустых вопросов, надеясь, что неизвестный ему человек запомнился Кулакову не каким-нибудь недостойным поступком.
Но Кулаков сам решил, что его слова требуют пояснения:
- Он пропал без вести в Варшаве в конце августа сорок четвертого. Скорее всего погиб.
Меркулову-первому ничего не сказала связь места и времени этого события, тогда как у любого солдата и офицера Первого Белорусского фронта эти слова вызвали бы недоверие, поскольку в августе сорок четвертого года Красная Армия боев в Варшаве не вела. Вырвавшаяся вперед 2-я танковая армия тщетно пыталась пробиться к правобережной части Варшавы - Праге: немцы, собрав в железный кулак пять танковых дивизий (всего 600 танков и самоходок), крепко «дали прикурить» нашим танковым корпусам (450 танков и самоходок), оторвавшимся от своих баз снабжения и отставшей пехоты.
В это время вернулась Люся, успевшая переодеться в платье с короткими рукавами и белым кружевным воротником, неся в руках тяжелую кастрюлю с горячей картошкой.
Вместе с ней пришла еще одна женщина, державшая в руках большую миску, полную квашенной капусты, представленная соседкой Тамарой — артисткой местного театра.
Кулаков пихнул Меркулова-первого в спину - «Помоги».
Меркулов-первый вскочил и попытался перехватить у Люси кастрюлю, но та, отведя кастрюлю в сторону, пропела «Спа-а-си-и-бо, я сама».
Меркулову-первому ничего не оставалось, как попытаться предложить свои услуги Тамаре, которая оказалась сговорчивей и без споров отдала ему блюдо, тут же воспользовавшись освободившимися руками для поправки прически.
Она сама выбрала освобожденное Меркуловым-первым место рядом с Кулаковым.
Так что для Меркулова-первого пришлось принести стул из комнаты Тамары, куда они и отправились вдвоем, несмотря на многоголосый хор добровольцев, тут же предложивших Тамаре свою помощь и компанию.
На что Тамара возразила, что она «в долгу у молодого человека».
Надо честно признаться, что Меркулову-первому было приятно на глазах у всех покидать комнату вместе с Тамарой.
Его сонливость как рукой сняло.
Он почувствовал доселе не испытываемое волнение.
От этой женщины исходил импульс, который пробуждает в мужчине кавалера, авантюриста, разбойника…или поэта.
Ее невысокая, но ловкая и необыкновенно женственная фигура по мимо воли притягивала к себе жадное внимание, а приятное и живое лицо довершало неотразимое впечатление.
Встав посреди комнаты, не очень дружившей с порядком, Тамара милостиво объявила, что назначает Меркулова-первого своим пажом и, приняв царственную позу, указала пальцем на стул, завешенный ворохом одежды, приказав нести его «в пиршественную залу».
Мерклов-первый был готов выполнить любое желание этой женщины.
В комнату, где их возвращения с нетерпением ждали, он вернулся, неся за Тамарой стул, раскрасневшимся, будто только зашел с мороза.
Его хотели было пересадить на дальний край стола, но, к удовольствию Меркулова-первого, Тамара заявила, что он ее паж, и для исполнения своих обязанностей он должен находиться при ней.
Неохотно, но все же ему уступили место на углу стола, рядом с диваном.
Когда наполнили рюмки и стаканы, поднявшийся Кулаков провозгласил первый тост: «За Верховного главнокомандующего! За товарища Сталина!»
Все поднялись со своих мест с торжественным выражением лиц и поднятыми рюмками и стаканами в руках.
Люся звонко крикнула «Ура!», и все за ней подхватили нестройным хором «Ура, ура, ура!»
Выпили. Сели. Принялись за закуски.
Не затягивая время, налили по второй. Выпили за обеих милых хозяек.
Рассыпчатая картошка, заправленная тушенкой, была выше всяких похвал, а квашенная капуста так весело и хрумкала на зубах.
Меркулов-первый старательно ухаживал за Тамарой, подкладывая ей на тарелку то ложку капусты, то кусок рыбы, маслянисто блестевший золотистым боком.
Себя он ограничил одной картофелиной и ложкой капусты.
Но это было не важно. Голода он не чувствовал.
К чести присутствовавших мужчин, все они вели себя по отношению к дамам исключительно предупредительно, ни на минуту не оставляя их без внимания.
Но в этом-то они не отличались оригинальностью.

С помощью корма добиться благосклонности самки — пожалуй, наиболее эффективный способ ухаживания самцов.
Можно, конечно, поднять хохолок, надуть шарами щеки, распустить хвост, исполнить несколько довольно ловких «па», в конце концов, спеть, но нет ничего надежнее раскопать червяка или хотя бы сделать вид, что раскопал.
Возьмите для примера записного распутника и преуспевающего «донжуана» - петуха: используемый им метод «на червя» позволяет ему пользоваться услугами целого гарема хохлаток.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что мужчина в начале знакомства ведет свою даму в ресторан.
Впрочем, если хорошо подумать, то становится очевидно, что он решается на этот шаг, поскольку ему подан некий знак, что это приглашение, как и все последующее, будет одобрено.

Все так были увлечены ухаживаниями и милым кокетством, что пропустили бы встречу Нового года, если бы не привыкший к точности Краснощеков.
Разлив по рюмкам и бокалам остатки спиртного, стоя, чокались друг с другом, поздравляя и желая счастья в новом году.
Обмениваясь поздравлениями с Меркуловым-первым, Тамара в ответ на его пожелание счастья поставила свою рюмку на стол и, обняв за шею, крепко поцеловала его в губы, вконец смутив его самого и вызвав целую бурю протестов остальных мужчин, требовавших соблюдения одинаковых прав для всех.
Но если Тамара была под надежной защитой сохранявшего спокойствие Кулакова - с одной стороны, и готового на все Меркулова-первого - с другой, то Люсе пришлось отдуваться за себя и за подругу, но, кажется, она не была обижена.

Когда все было съедено и выпито, стол и стулья сдвинули к стене с двумя занавешенными окнами, а кресло поставили в простенок между диваном и печью.
За патефоном и пластинками, находившимися в комнате Тамары, она пошла, выбрав на этот раз себе в помощники Кулакова.
Сидя в кресле, охмелевший от всего разом Меркулов-первый ревновал Тамару к Кулакову, в глубине души с горечью сознавая его полное превосходство над собой.
Они скоро вернулись, внешне спокойные. На Тамарином платье не была смята ни одна складка, но ее глаза были полны особенным удовлетворением, говорившим откровеннее любых слов.
Начались танцы.
Обе дамы были нарасхват.
Но никто из кавалеров не позволял себе того, о чем намекала в телефонном разговоре мать Лидии.
Кулаков приглашал обеих дам на танец не чаще других, ожидая своей очереди, сидя рядом с Меркуловым-первым, погрузившимся в безнадежную меланхолию.
Глядя на Кулакова, как тот танцует, как сидит, спокойно дымя папиросой и обмениваясь короткими фразами с танцующими, Меркулов-первый испытывал к нему одновременно ревность и любовь.
Ему очень хотелось, чтобы Кулаков был его старшим братом, с которым можно поделиться всем на свете. Ради этого он был готов уступить ему Тамару.
И когда патефон неожиданно заиграл довоенную песню «Андрюша», Меркулов-первый, сказав вроде бы не к месту: «Эту песню я слышал в первый день войны», выложил ему, как на духу, свою жизнь с первого дня войны до последнего.
Кулаков слушал его, не перебивая, пропуская свою очередь вести в танце Тамару и Люсю, лишь затягиваясь очередной папиросой.
Когда Меркулов-первый, к концу повествования смущенный своим порывом откровенности, умолк, Кулаков после небольшой паузы спросил:
- Помнишь я тебе говорил про своего комвзвода? К нам тогда из-за Вислы, через немцев пробрались трое поляков: двое парней и девушка. Пришли просить о помощи. Не знаю, в курсе ты или нет, поляки в августе сорок четвертого подняли в Варшаве восстание против немцев. А мы стоим в десяти километрах и двинутся с места не можем. Перед этим почти пятьсот километров отмахали, тылы у черта на куличиках — ни горючего, ни снарядов, ни пополнения. А фрицы против нас танковый кулак собрали. Жмут как в былые времена. Тут самим бы устоять. Но жалко поляков. Комдив пообещал поддержать огнем трех батарей ста двадцати двух. Нужно было послать корректировщика. У артиллеристов вызвался один лейтенант, радиста ему дали. Ну, и от меня вызвались пойти Сергей и с ним два бойца. Знаем, что дошли, поскольку на следующий день на связь вышли, передали координаты, и позднее еще два раза выходили. И все на этом. - и после паузы спросил:
- Борис, а ты почему до сих пор не комсомолец?
Меркулов-первый в ответ неопределенно пожал плечами: «Так вышло».
Кулаков, строго глядя ему прямо в глаза, сказал:
- Я дам тебе свою рекомендацию.
Праздничное оживление постепенно утихало, вспыхивая отдельными всполохами.
Пора было уходить.
Безо всяких тайных переговоров определились две пары: Люся с Капустиным, познакомившимся с ней раньше остальных, и Тамара с Кулаковым.

Несмотря на это, они с Кулаков сделались друзьями.
И, благодаря этой дружбе, Меркулов-первый скоро стал своим в их компании, имея ограничения в правах только во время спонтанно организуемых пирушек. В этих случаях Кулаков строго следил, чтобы Меркулову-первому кто-нибудь не подсунул стакан.
- Мы-то приучены «наркомовской» нормой, а ты спортом занимаешься. Тебе нельзя привыкать.
Вообще, в коллективе ему стало жить намного легче.
Кулаков и его товарищи, конечно, не могли прожить на одну стипендию. Когда состояние финансов приближалось к критической отметке, они всей компанией отправлялись по вечерам на товарную станцию разгружать вагоны.
Меркулов-первый работал наравне со всеми, иной раз удивляя даже их своей выносливостью.
С Лидией они больше не общались, хотя ежедневно встречались в институте и четыре раза в неделю на тренировках. Лидия делала вид, что не замечает его.
А вот с Тамарой Меркулов-первый стал встречаться довольно регулярно, получая от нее через Кулакова контрамарки на спектакли старейшего в России театра.
К чести Тамары надо отметить, что при встречах она не допускала в их отношения пошлого кокетства взрослой женщины с влюбленным в нее юношей и этим заслужила его крепкую и многолетнюю дружбу.
Благодаря этому знакомству и своей несколько старомодной манере держаться сдержанно, но при этом вежливо со всяким без исключения, он постепенно сделался в закулисье своим человеком, на коротке принятым от суфлерской ямы до колосников, и если принять во внимание его более чем скромное материальное положение, то остается поверить, что отношение к нему было вполне искренним.
Ему, не шутя, предлагали поступить в актеры: «С такой фамилией и фактурой - сам Бог велел», и в самом деле: главный режиссер, замахнувшись на новаторскую постановку драматической версии «Евгения Онегина», доверил ему «немую» роль соседа-помещика в сцене бала у Лариных. Правда, дальше генеральной репетиции спектакль не прошел, так как кому-то показалось оскорбительным, что произведение великого русского поэта по своему усмотрению коверкает «безродный космополит».

О, мир театра. Не тот, который видит зритель – случайный гость, мир внутренних страстей доступен стал ему, обогативши ум познанием пружин, едино управляющих поступками актеров и людей.

Эту же мысль можно изложить в ее классической версии.

«…Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры.
У них свои есть выходы, уходы. И каждый не одну играет роль…»
Уильям Шекспир. Пьеса «Как вам это нравится»

На исходе первой недели января началась экзаменационная сессия, итоги которой не принесли сколько-нибудь серьезной перемены в его положение студента без крыши над головой.
И в этом был виноват только он сам.
Сдав два первых экзамена на «отлично», он едва вытянул экзамен по обществоведению на «хорошо», и после этого получил четверку по профильному предмету исключительно из-за своего неподдающегося рациональному объяснению упрямства.
Когда Меркулов-первый, придя на экзамен и взяв билет, сел готовиться, «Людоед», выждав четверть часа и пошептавшись о чем-то со своим ассистентом, вышел из аудитории.
Меркулов-первый, быстро расправившись с практическим заданием, и не видя ничего сложного в предложенных вопросах теории, с легкомысленной самонадеянностью, так часто его подводившей, решил дожидаться возвращения «Людоеда».
Ассистент, заметив, что он сидит без дела, тут же поинтересовался: готов ли он отвечать.
Меркулов-первый ответил: «Нет» - и продолжал бездельничать.
Спустя десять минут, ассистент опять поинтересовался, хочет ли Меркулов-первый идти отвечать, и опять получил отказ, который, судя по всему, заставил его занервничать.
Он поднялся и нервически прошелся вдоль ряда, в котором сидел Меркулов-первый, и, проходя мимо, на ходу вполголоса произнес: «Если вы готовы, то советую не тянуть время».
Но Меркулов-первый и это приглашение оставил без внимания.
Раздосадованный ассистент занялся другим студентом, которому очень не повезло: занятый своими мыслями, ассистент слушал его невнимательно, без конца перебивая и переспрашивая, отчего ответ у бедолаги получился скомканным и едва потянул на «удовлетворительно».
Тут в аудиторию вернулся «Людоед» и, кажется, неприятно удивился, увидев Меркулова-первого.
С суровым выражением он подсел за стол к ассистенту, который с виноватым видом принялся с жаром ему что-то нашептывать, кидая неприязненные взгляды в сторону Меркулова-первого.
«Людоед» нервно потер руки, как бы моя их, и, изменяя своей привычке хладнокровно ждать, когда жертва сдастся добровольно, громко вопросил:
- Ну-с, кто готов отвечать?
Меркулов-первый был тут как тут.
«Людоед» безжалостно гонял его по всему курсу в течение сорока минут, иногда спрашивая то, чего на лекциях не давалось.
В конце концов сделал свое заключение:
- Подготовились вы неплохо, а если чего и не знаете, то правильно угадываете. (Пальцами сыграл по столу «piano» и всей кистью взял финальный аккорд) Но вы знаете мои принципы, от которых я не собираюсь отказываться: самому себе я не рискну поставить «отлично», а посему ставлю вам только «хорошо». Вот так, молодой человек.
Но в глазах «Людоеда» Меркулов-первый прочитал уважение и был доволен собой, хотя вторая «четверка» окончательно хоронила надежду на получение места в общежитии.
Но зато произошло два других события.
Во-первых, он стал комсомольцем, и характеристику на него написал Кулаков, как оказалось, еще осенью выбранный в состав партийного бюро факультета.
И, во-вторых, в один из вечеров его позвали в комнату, где жили «кулаковцы», и Кулаков со словами: «Страшно смотреть, как ты мерзнешь в своей шинельке» набросил ему на плечи настоящую американскую «штормовку» на овчинном меху. Такие куртки выдавали флотским офицерам, несшим вахтенную службу на мостике во время похода.

«На ходу корабля вахтенный офицер обязан неотлучно находится на ходовом мостике. Смена вахтенных офицеров, в том числе и подсмена их на короткое время, производится с разрешения командира корабля (старшего помощника командира корабля)»
«При приеме вахты заступающий вахтенный офицер должен принять у сменяющегося: бинокль, секундомер, свисток, мегафон, записную книжку и карандаш, а так же документацию по утвержденному командиром корабля перечню»
Устав корабельной службы ВМФ.

На все его попытки отказаться Кулаков ответил просто:
- Не дури. Деньги потрачены общие. Отработаешь на разгрузке и отдашь. Пять раз сходишь и будешь в расчете.
Теперь любой мороз Меркулову-первому был нипочем.
На зимние вакации он на неделю съездил домой.
В морской куртке он выглядел совсем молодцом, и бабушка Елизавета Лукинична не могла нарадоваться (Бог с ним, с капитаном), глядя на своего совсем взрослого внука.
Даже Александра нашла предлог, чтобы показать бывшего «гадкого утенка» своим сослуживцам в «Заготзерно».
Марья Сергеевна, узнав об интересе «Людоеда» к ее старым записям, взялась их пересматривать с карандашом в руке, устроившись в кресле под настольной лампой, закинув по-молодому нога на ногу.
За это время он успел переделать все накопившиеся и дожидавшиеся мужских рук дела, и вернулся в институт до срока, спеша отработать долг.
Однажды, возвращаясь после разгрузки вагонов и проходя мимо толкучего рынка, Меркулов-первый обогнал старика медленно идущего по скользкому после короткой оттепели тротуару.
Поравнявшись, Меркулов-первый машинально сбоку взглянул на него, по инерции быстро прошел несколько шагов вперед и, резко остановившись, повернул назад, внимательно вглядываясь в показавшееся знакомым лицо.
Несомненно это лицо ему было знакомо, но как сильно оно изменилось с последнего их свидания. Куда девались его деятельная живость и внимательная приветливость.
Когда старик приблизился, Меркулов-первый обратился к нему:
- Здравствуйте, Александр Павлович.
Старик поднял безучастные глаза, в которых, однако, затеплилась слабая искорка интереса.
- Здравствуйте, молодой человек – и, пожевав губами, прибавил: -Простите, не припомню…
Где же ему было узнать в теперешнем Меркулове-первом, в морской куртке и кожаном шлеме похожем на командира торпедного катера, выхоженного им пять лет назад парнишку, едва не отдавшего концы.
- Александр Павлович, вы «фартового» помните?
Старик напряжением лица пытался помочь памяти отыскать в ее закоулках стоявшего перед ним статного молодого парня в то ли морской, то ли летной куртке и в летном шлеме на голове.
- Фартовый…Да..да..да.
Жалость сжала сердце Меркулова-первого, и он поспешно стащил с головы шлем, подсказывая ответ старику.
- Ноябрь сорок первого. Помните, меня привезли к вам в больницу как тифозного, а оказался менингит.
По лицу старика пробежало его прежнее выражение, и он постарался удержать его, но улыбка получилась невеселой.
- А! Фартовый! Да-да. Как изменился…Шапку-то одень. Тебе голову беречь надо.
Невольно переходя на громкий и отчетливый тон, каким обыкновенно разговаривают со слабослышащими или больными людьми, Меркулов-первый предложил:
- Александр Павлович, вас проводить? Вы домой идете?
- Домой? Да, пожалуй, домой. Вот, фартовый…
- Меня, если помните, Борисом зовут.
- Да, что Борис, я помню…А фамилию-то..я забыл.
- Меркулов.
- Вот, Боренька, дела какие: ходил я в гости к своей Зое Григорьевне.
- А где она?
- На Троицком кладбище. Видишь ли, голубчик мой, когда похоронка на сына нашего пришла, что он погиб в бою смертью героя, слегла старуха моя и больше не поднялась. Оставила меня совсем одного. Вот теперь я ее каждый день навещаю.
Пришли в дом. Холодный, запущенный, с вынутой душой.
Старый врач привычно, не снимая пальто и валенок, прилег на диван, положив голову на подушку без наволочки.
Посреди комнаты стояла остывшая печь-«буржуйка» с закопченным чайником. На заставленном грязной посудой столе стояла кастрюля с остатками пригоревшей каши или супа.
Меркулов-первый огляделся.
- Александр Павлович, а дрова у вас есть?
Старый врач слабо махнул рукой.
- В сарайке немного оставалось. Да, ты не хлопочи. Мне ничего не надо.
Но Меркулов-первый сходил в сарай, в котором каким-то чудом остался не растащенным небольшой запас наколотых березовых дров.
Растопив, радостно загудевшую «буржуйку», Меркулов-первый сходил с ведром на колонку, наполнив чайник, поставил ведро на зашипевшую печь – греться.
Принес замеченный в прихожей за шкафом оцинкованный банный таз, сложил в него всю грязную посуду, найденной тряпкой смахнул сор со стола, с подоконника снял горшки с засохшими цветами, смел заснувших летаргическим сном мух, подмел пол.
Сняв нагревшееся ведро, поставил на его место наполненный чайник, а сам, скинув в потеплевшей комнате куртку и засучив повыше рукава, принялся мыть посуду.
Перемыв посуду и начисто прибрав стол, аккуратно расставил стулья.
Вроде, и сделал – всего ничего, но комната будто преобразилась: вдохнув тепла, медленно ожила.
И старый врач, захваченный его энергичным движением, заворочался на диване, сел, спустив ноги в валенках на пол и наблюдая, как Меркулов-первый ставит чистые тарелки и чашки на буфет.
Закипел, зафыркал, нетерпеливо застучал крышкой чайник.
Меркулов-первый подхватил его за горячую дужку мокрой тряпкой, которой мыл посуду и вытирал стол.
Оскорбленный таким пренебрежительным отношением чайник, негодуя, плеснул кипятком на ни чем не виноватую печь.
- Александр Павлович, у вас есть чайная заварка?
Не вставая с дивана, старый врач указал на буфет: «Посмотри там железную коробку с заваркой».
Первое, что увидел Меркулов-первый, открыв буфет, были отпечатанные на серой рыхлой бумаге продовольственные карточки.
Взяв их в руки, увидел, что карточки не были отоварены за два месяца.
Получить по ним было уже ничего нельзя.
Бесполезная бумага, годная только на растопку.
Обернувшись, спросил:
- Александр Павлович, а где карточки на этот месяц?
И получил безразлично-спокойный ответ:
- Я их не получал.
Вернув карточки на прежнее место (ибо чужим распоряжаться нельзя), пробежал глазами по полкам и увидел металлическую коробку цвета киновари с золотыми полосками вдоль граней и черными иероглифами по бокам.
Сняв коробку, рассмотрел поближе: на крышке в голубом поле изображена белая цапля с золотым клювом, распластавшая крылья в полете.
С дивана поступило пояснение:
- Это настоящий китайский чай. Его привез мне старший брат из Тибета. Мы его заваривали по праздникам. Посмотри, может быть, там еще что-то осталось.
Меркулов-первый открыл крышку: золотистая внутри коробка была пуста, только в углах скопилось немного черной пыли.
Постучав по коробке и собрав чайную пыль в один угол, Меркулов-первый осторожно ссыпал ее в стакан и, залив кипятком и накрыв сверху блюдцем, оставил настаиваться.
А сам поспешно оделся, и, предупредив: «Я еще вернусь, а вы пока пейте чай», вышел на улицу.
Оглядевшись, быстро зашагал по улице и, справившись два раза у встретившихся прохожих, скоро вышел к знакомому зданию больницы.
В приемном покое его остановила незнакомая медсестра: «Куда идете?».
Он ответил: «К главному врачу, по срочному делу».
Она не пускала: «Исай Тимофеевич заняты».
Тогда он, чувствуя нарастающую досаду, нетерпеливо пояснил:
- Я по поводу Александра Павловича Завадского.
И это сработало. Во всяком случае поинтересовались участливо.
- С ним что-то случилось?
- Нуждается в помощи.
- Вот вам халат. Верхнюю одежду снимите, а его наденьте. Кабинет главного врача на втором этаже.
- Я знаю.
Главный врач – грива волос по-прежнему густа и черна, только ассирийская борода будто прихвачена морозом.
К удивлению Меркулова-первого, бывший ассистент старого врача сразу его узнал.
- Вы у нас, кажется, лечились? Зимой. Нет. Осенью сорок первого года. Так? Редчайший случай выздоровления при менингококковой инфекции. Как вы себя чувствуете?
- Нормально.
- Эпилептические припадки случаются?
- Очень редко. Я к вам по другому вопросу.
- Хорошо-хорошо. Вы не будете против, если я вас осмотрю? Это займет немного времени, а потом я в вашем распоряжении.
Меркулов-первый понял, что бородатым доктором руководит не праздное любопытство, а профессиональный интерес, и, не дожидаясь приглашения, стал быстро расстегивать рубашку.
Все повторилось, как на приписной комиссии в военкомате, только вместо прощупывания стоп, бородатый доктор, водрузив на лоб круглое зеркало, пускал ему в глаза «зайчики». При этом он непрерывно бубнил себе под нос: «Так-так-так. Интересно. Эге-ге-ге. Ну-ка, ну-ка. Ти-ра-ра. Экая штука. Да-да-да».
Закончив, уставился, задумчиво теребя бороду.
- Когда случился последний припадок, помните?
Меркулов-первый добросовестно постарался вспомнить: «Наверное, месяцев шесть или семь назад».
- Вероятно, у вас исключительно хорошая наследственность. Но нагружать мозговой аппарат вам следует очень осторожно. Повторный рецидив болезни будет для вас фатальным. Вы чем сейчас, собственно, занимаетесь?
- Учусь в институте.
- Ну, что же. Убеждать вас бросить учебу я не собираюсь...Вот, что я вам предложу. Приходите-ка ко мне…скажем, в мае. Я вас положу на недельку…гм-гм…или на две для обследования. Надо бы кое-что уточнить…Да и заодно от учебы отдохнете. Ну, как договорились?
Меркулов-первый, будучи уверенным не просто в полной бесполезности, а даже вредности этого двусмысленного предложения, пожал плечами уклончиво: «Навряд ли возможно. Надо готовиться к экзаменам».
Густая ассирийская борода скрывает лукавую улыбку, но глаза выдают: «Мы легко можем вас от экзаменов освободить. Зачем вам лишнее волнение?…Да и задержим не надолго».
Но Меркулов-первый уже кое-что в жизни понимает: «Не буди лихо, пока тихо» - и отвлекает бородатого доктора от его опасных мыслей.
 - До этого еще дожить надо, а я к вам по неотложному делу. Я сегодня встретил Александра Павловича…
Ассирийская борода удрученно утыкается в белую грудь, черные глаза подергиваются печалью, гасящей их живой блеск: «Да-да. Все знаю. Предлагал комнату при больнице. Отказался. Афимия. Потерял интерес к жизни. Сначала дочь – студентка мединститута, служила в медсанроте в стрелковом полку - погибла под Сталинградом, а в марте сорок четвертого сын-танкист, уцелев под Курском, умер нелепо - от сибирской язвы, заразившись через монгольский тулуп. Жена не перенесла двойной потери. А теперь вот сам…Не знаю, что в этой ситуации можно сделать».
- У него никакой еды нет. Карточки за два месяца не отоварены, а на этот месяц он говорит, что не получал.
«Ах-ах» - бородатый доктор всполошился, топотливо подбежал к стоящему между стеклянным шкафом и умывальником зеленому сейфу, вынул из него и протянул Меркулову-первому лист продуктовых карточек: «Вот возьмите. Кончатся, приходите еще».
Меркулов-первый, отоварив карточки, сварил гречневую кашу, сдобрив ее сливочным маслом, заварил настоящий чай, нарезал хлеб на тарелку.
Но старый доктор наотрез отказался есть один.
Пришлось Меркулову-первому составить ему компанию.
Теперь Меркулов-первый навещал старого доктора почти каждый вечер.
Всякий раз, закончив разгрузку вагонов, он шел к угольному складу, где паровозы загружали тендера углем, и подбирал валявшиеся на путях куски угля, которыми раскалял до красна железные бока печки-«буржуйки».
Но печь с уходом Меркулова-первого скоро остывала, и «ташкентская» жара, которой он добивался, к утру сменялась ледниковым холодом.
Вероятно, эти колебания температуры оказались не по силам ослабленному организму старого доктора, и в один из своих визитов Меркулов-первый застал его совсем больным.
Проведя ночь подле больного, утром он отправился в больницу и вернулся с приставленной к старику сиделкой.
Вечером принес угля, чтобы хватило его на всю ночь.
Новая сиделка, сменившая утреннюю, сказала, что днем был главный врач и, осмотрев старого доктора, поставил диагноз – пневмония, но это теперь не так опасно, потому что в больнице есть пенициллин. Вот только старый доктор капризничает, не дает «ставить» уколы.
На другой и на третий день состояние старого доктора не улучшалось.
Он хрипло кашлял, сотрясая свое сухое, как у йога, тело, остальное время пребывая в жарком полузабытьи, часто и шумно дыша.
В третий вечер он неожиданно открыл глаза и молча поманил к себе. Сиделка склонилась к нему, а потом, повернувшись к Меркулову-первому, сказала: «Вас зовет».
Наклонившись к старику, Меркулов-первый, почувствовав кожей лица жаркий шепот, услышал: «Коробку».
Меркулов-первый достал из буфета чайную коробку и принес ее старому доктору.
Тот с усилием шевельнул пальцами, лежавшей на одеяле, тонкой с выступившими синими венами руки.
Меркулов-первый, решив, что он хочет взять коробку, протянул ему ее, но старый доктор, еле заметно покачав головой и подняв с усилием руку, оттолкнул коробку назад, еле слышно произнеся свистящим шепотом: «Возьми себе».
Ночью, между четырьмя и шестью часами, в те загадочные два часа, когда повсеместно устанавливается полная тишина, не нарушаемая даже петушиным криком, дремлющую сиделку разбудил голос, сказавший отчетливо и спокойно: «Я умираю».
Она подхватилась, взяла простерилизованный с вечера шприц, набрала в него желтую маслянистую камфару.
Но когда она приготовилась сделать инъекцию, старый доктор отвел ее руку, сказав: «Не надо», и, закрыв глаза, замолчал, спокойно и тихо дыша.
Сиделка, некоторое время сидела, напряженно прислушиваясь к ровному дыханию, и, успокоенная, незаметно для себя уснула.
Она проспала совсем немного, но проснулась не от звука, а от тишины.
Старый доктор лежал спокойно, закрыв глаза.
Сиделка низко нагнулась к нему и, ничего не услышав, коснулась головы, еще хранившую тепло жизни, но отвалившийся вниз подбородок был свидетелем того, как душа покинула пришедшую в негодность оболочку.

Китайскую чайную коробку Меркулов-младший имел возможность видеть собственными глазами всякий раз, когда они с отцом и матерью по праздникам приходили в гости к дяде Натану, и его мама – Фриза Моисеевна открыв шкаф, торжественно доставала из него красную железную банку с самым лучшим тогда – «цейлонским» чаем, чайной ложкой отмеряла – по ложке на каждого (Меркулов-младший специально считал, проверяя, чтобы на его долю тоже была положена ложка) - заварку, кладя ее в заварочный чайник и заливая белым кипятком.
Однажды случилось, что коробку пришлось пополнять новым запасом чая прямо при гостях, и Фриза Моисеевна, открыв крышку с нарисованной на ней белой цаплей, показала Меркулову-младшему золотистое нутро коробки, с гордостью сообщив, что это настоящее «сусальное» золото.
Но на Меркулова-младшего это не произвело ожидаемого впечатления.
Вот если бы она сообщила, что видела за сарайкой кем-то выброшенную железную кровать или бесхозный чугунный люк.
Не забывайте, уважаемый читатель, что это происходило шестьдесят лет тому назад, и для Меркулова-младшего, как для всякого советского пионера, самыми ценными металлами были черный и цветной металлолом.
На задней обложке ученической тетради (12 листов, цена 2 коп.) можно было прочитать следующую полезную информацию:
«Пионер, знай!
Из десяти тонн металлолома можно построить один гусеничный трактор.
Одна тонна макулатуры заменяет четыре кубических метра древесины или сто килограммов макулатуры сохраняют жизнь одному дереву».
А газета «Пионерская правда» хотя бы раз в год сообщала, что скоро в помощь труженикам села отправиться целая колонна тракторов «Пионерский привет», произведенных из собранного пионерами металлолома.

В марте должны были состояться межвузовские соревнования по лыжам, и почти сразу вслед за ними первенство города.
Физрук, чтобы не ударить лицом в грязь, решил подстраховаться.
В феврале безо всяких экзаменов на первый курс физкультурного факультета был зачислен некий мастер спорта по лыжам.
Где физрук отыскал его, осталось секретом.
Ходили разговоры, что он был известным спортсменом с довоенным стажем, во время войны отвечавшим за лыжную подготовку курсантов в спецшколе НКВД.
Когда он появился на тренировке, то бросился в глаза его явно не студенческий возраст: на вид ему было около тридцати. Еще обратила на себя внимание его заграничная экипировка. Он носил иностранный, как выяснилось, - эстонский лыжный костюм, а лыжи у него были финские – настоящие «Ярвинен».
«Физкультурники» рассказывали, что «мастер» лекции не посещал, но тренировки не пропускал, занимаясь по индивидуальному плану.
Он был малоразговорчив: появляясь в раздевалке, бросал короткое «Физкульт-привет», а, уходя, обещал - «Еще увидимся», и общался только с физруком, сводя все разговоры к решению своих бытовых вопросов.
Физрук слегка хмурился, но выполнял все требования «мастера».
Незадолго до соревнований физрук решил проверить готовность команды и устроил прикидочную гонку.
Меркулов-первый со старта шел вплотную за «мастером», но примерно за километр до финиша, на крутом подъеме тот оторвался от преследователя, у которого на утоптанном снегу лыжи начали проскальзывать назад, и как Меркулов-первый не старался, но на финише проиграл «мастеру» целых десять секунд.
Было обидно.
Накануне ответственного старта Меркулов-первый заново просмолил свои лыжи и плохо спал ночью, обуреваемый мыслью во что бы то не стало взять реванш.
Утро принесло ошеломляющую новость: за ночь «мастер» успел перебежать в общество «Динамо».
Следствием этого события стало возвращение Меркулова-первого в положение лидера команды, о чем ему, скрывая за суровым тоном растерянность и обиду на неблагодарного фаворита-изменника, объявил физрук.
Но прежде, чем свести счеты с подлым перебежчиком, нужно было достойно выступить на первенстве общества «Буревестник», в котором кроме педагогического института участвовали команды еще трех городских вузов: медицинского, сельскохозяйственного и технологического резиновой промышленности, студенты которого в обиходе носили неприличное прозвище, а также скромные команды четырех техникумов.
Чтобы не повторяться с описанием лыжного ристалища, на первый случай ограничимся констатацией факта, что команда педагогического института опередила всех соперников, завоевав единоличное право представлять свое спортивное общество на общегородских соревнованиях и воскресив из пепла честолюбивые надежды физрука.
Теперь физрук не отходил от него ни на шаг, настраивая на предстоящее соперничество с «мастером».
Он оделил Меркулова-первого талонами на бесплатное трехразовое питание, отдал по счастливой случайности не попавший в руки «мастеру» набор экспериментальных лыжных мазей и даже предложил ключ от преподавательской комнаты при физкультурном зале, полезной тем, что в ней имелась лежанка, которая на ночь могла превратиться в индивидуальное спальное место.
Он вслух размечтался, что в случае победы, городское руководство выделит институту дополнительные средства на обновление порядком износившегося спортивного инвентаря и покупку спортивной одежды. И «со всей ответственностью за свои слова» обещал, что непременно добьется для Меркулова-первого права проживать в общежитии.
Он говорил об этом с такой уверенностью, словно победа была уже в кармане.
Меркулов-первый слушал разговоры физрука с осторожностью, ибо известно: «не хвались на рать идучи».
Сам он был внутренне сосредоточен на предстоящем соперничестве и пребывал в постоянном напряжении как натянутый лук.
Наконец этот день наступил.
Утро Меркулов-первый поднялся явно не с той ноги.
Сначала у него порвался шнурок на ботинке, и он долго провозился, связывая оборванные концы и протаскивая узел сквозь дырки шнуровки.
В буфете, садясь за стол, он едва не повалил стул, но при этом уронил на пол ложку.
Но и замененная ложка не прибавила ему аппетита. Он только поковырялся ею в сваренной на молоке пшенной каше, с которой прежде расправлялся в два счета.
Он ощущал в глубине себя комочек раздражения, который подобно заколдованным льдинкам, попавшим в глаз и сердце андерсеновского Кая, заставляли его замечать только то, что усиливало досадливую возбужденность.
В автобусе, в котором они ехали к месту соревнования, его раздражали запах табачного перегара, источаемый небритым водителем, и занудливое завывание мотора на обледенелых ухабах, то и дело раскачивавших промерзлый салон автобуса с наглухо заиндевевшими окнами.
В общем, он вышел из автобуса в дурном расположении духа.
Старт размещался на льду замерзшей Волги и был обозначен транспарантом, натянутым между двух шестов, с выведенным на нем крупными красными буквами словом «СТАРТ», судейским столом, за которым должна была вести стартовые протоколы судейская комиссия, и еще одним, большим по размеру столом, на котором стопками были разложены матерчатые номера гонщиков.
От этого транспаранта в сторону берега уходила накатанная лыжня – двойной нежно-голубой след на бледно-лимонном снегу, который, едва поднявшись на пологий берег, исчезал в бледно-лиловых разводах теней, брошенных на снег кронами мачтовых сосен.
Покружив по лесу, лыжня возвращалась на берег и, скользнув по спуску, выбегала на лед и, пробежав напрямую двести метров, ныряла под транспарант с синим словом «ФИНИШ» и далее – к судейскому столу.
Лыжня была заранее накатана и размечена по всему маршруту красными бумажными флажками.
С утра по ней проехал один из судей с помощниками и привез подтверждение, что трасса в полном порядке.
Все пространство вокруг старта и судейских столов было заполнено гонщиками, тренерами и многочисленными болельщиками.
Отдельной кучкой теснились спортивное начальство, среди которых серыми полковничьими папахами выделялись руководители обществ «ЦДКА» и «Динамо», и члены судейской комиссии.
Около них вертелись, не решаясь примкнуть к начальственному кружку трое фотокорреспондентов.
День был солнечный, но вдоль Волги дул упрямый и колючий ветерок, пробовавший свою силу на парусине транспарантов, и если толпе, чтобы не замерзнуть, приходилось пребывать в безостановочном движении, то начальственный кружок согревался посредством горячего чая, разливаемого из термосов, при том, что в двух чемоданчиках, находящихся под присмотром двух молодцеватых и румяных от мороза адъютантов, дожидались своего времени напитки покрепче.
Вообще сбор в одном месте полковничьих папах, полугражданских каракулевых, и гражданских пыжиковых шапок-ушанок должен был подчеркивать товарищеский дух спортивного соперничества.
По прибытии на старт физрук сразу отправился к судейскому столу и провел там некоторое время в оживленных переговорах, после чего вернулся весьма довольный, вручив Меркулову-первому стартовый номер с числом «27».
Вскоре выяснилась причина оживления физрука: под номером «26» должен был бежать «мастер».
Физрук в очередной раз принялся давать советы, как правильно распределить силы, и когда лучше всего обойти соперника, но Меркулов-первый слушал его невнимательно, его захватила странная апатия, которую он не в силах был преодолеть.
Это встревожило его самого, и совсем не к месту и ни ко времени он вдруг вспомнил бородатого доктора. Но от этого ему стало еще беспокойнее, и, надеясь, что активное движение приведет его в нормальное состояние, он с нарастающим нетерпением ожидал своего старта.
Наконец, через рупор стали вызывать номера стартующих гонщиков.
Перед Меркуловым-первым ушли на трассу два его товарища по команде, и наступило время ему надевать лыжи и быть готовым к старту.
Ему помогли завязать на спине тесемки номера, физрук пожелал успеха: «Давай. Главное – не торопись», и он медленно покатил к стартовым воротам.
В толпе болельщиков он увидел «Рыжего» с Капитолиной, приветственно замахавших ему руками, но сделал вид, что не заметил их.
Когда он подкатил к старту его главный соперник уже находился там.
Меркулов-первый встал за его спиной и в ожидании своей очереди стартовать стал смотреть, как по отмашке стартового флага срывается с места очередной гонщик и, с напряженной скованностью двигая руками и ногами, начинает движение по двум полоскам укатанного снега, не смея сойти с них до самого финиша.
На некотором расстоянии от старта отдельные гонщики собирались в цепочки, которые двигались, синхронно работая руками и ногами, как будто их одновременно дергали попеременно за руки и за ноги, сообщая механическую угловатость их движениям.
Впервые Меркулов-первый испытал чувство, близкое к отвращению, представив, как скоро сам будет двигаться подобно марионетке.
Поэтому, почти сразу после старта, когда лыжня еще не успела юркнуть в сосновый бор, он, догнав «мастера», вопреки советам физрука сошел с лыжни и, взрывая лыжами и палками целину, стороной обошел его и без оглядки устремился вперед.
Он надеялся энергией движения освободиться от придавившего его внутреннего беспокойства и беспощадно гнал себя вперед и вперед.
Скоро он стал нагонять гонщиков, стартовавших раньше его, и, догнав, снова, и снова сворачивал на целину и возвращался на лыжню, только оставив их позади.
Он довольно долго бежал в одиночестве, не представляя, есть ли кто впереди его.
Чувствовал ли он себя от этого лучше?
Нет. Давящее беспокойство никуда не делось. Но постепенно наступало физическое утомление, которое отвлекало часть его сознания.
Не вдруг Меркулов-первый услышал за спиной стук лыж об укатанный снег лыжни и, обернувшись, увидел нагонявшего его «мастера».
Он предпринял попытку ускориться, но его хватило не надолго, и вскоре он услышал сквозь отрывистое и хриплое дыхание (свое или чужое?) голос, потребовавший: «Лыжню!».
Как этого требовали правила, он сошел вбок, освободив лыжню для более сильного гонщика.
Но непомерное самолюбие погнало его вслед за убегавшим соперником
Из последних сил он нагнал «мастера» и, вцепившись взглядом в его напряженную спину, продолжал гонку.
Он бежал, автоматически двигая руками и ногами, не зная надолго ли хватит его воли продолжать борьбу с соперником и с собой.
Неожиданно Меркулову-первому пришла в голову фантастическая мысль: а что, если попробовать зеркально повторять движения соперника, как бы став его отражением?
Он попробовал повторять за «мастером» точь-в-точь все его движения, копируя даже доворот кисти при отталкивании палкой, и оказалось, что быть отражением гораздо легче, чем быть самим собой.
Это новое ощущение так захватило его, что он даже перестал чувствовать усталость.
Он так увлекся этой игрой, что сверни «мастер» с лыжни в сосну, он, не задумываясь, последовал бы за ним.
Тем временем, лыжня привела их к подножию холма, и здесь «мастер» решил, как это уже было неделю назад, избавиться от Меркулова-первого: взвинтив темп, он вскарабкался на вершину, но, бросив взгляд через плечо, к своему удивлению увидел его прямо за своей спиной и, кажется, даже не измотанного крутым подъемом.
Вместе они вылетели из сосняка на берег Волги и, пронесясь по спуску, вместе выскочили на лед: «мастер» впереди, Меркулов-первый за ним.
Последние двести метров они преодолели под усиливавшиеся по мере их приближения к финишу крики болельщиков.
«Мастер» прилагал невероятные усилия, из последних сил пытаясь оторваться от неотступно преследовавшего его Меркулова-первого.
Последней его попыткой был переход за тридцать метров до финиша на одновременный одношаговый ход, то есть когда лыжник, делая шаг, одновременно выносит обе палки вперед и отталкивается ими перед очередным шагом.
Возможно, это был шаг отчаяния, возможно, этим он хотел сбить с толку соперника.
Но так случилось, что не далее чем за пять метров до финиша его левая лыжа, попав на чистый от снега участок льда, ушла в бок, когда палка копьем судьбы воткнулась в лед перед нею. «Мастер», зацепившись лыжей за палку, кулем повалился на лед.
Следовавший за ним по пятам Меркулов-первый успел инстинктивно сделать шаг в сторону, но все равно зацепился и, уже теряя равновесие, невероятным образом сумел выбросить вперед ногу, его отбросило в сторону, но, чудом устояв на одной ноге, он по инерции пересек финишную черту.
Его окружили.
Он увидел счастливое лицо физрука.
Кто-то пытался обнимать и тискать его за плечи.
А он все оглядывался назад и по сторонам, пытаясь разглядеть в поднявшейся суматохе «мастера».
Но тут главный судья по рупору потребовал очистить финиш для приема других гонщиков.
Меркулова-первого повели в сторону, и тут с ним случился приступ.
Он лежал на снегу, вытянувшись в струну, закинув голову и подергиваясь телом.
Поднялась сумятица. Все растерялись, не зная что делать. Кто-то закричал: «Врача».
Растолкав собравшуюся толпу к Меркулову-первому протиснулись «Рыжий» и Капитолина.
Капитолина присела перед Меркуловым-первым на снег, взяла его голову к себе на колени и, обернувшись к толпе, громко и уверено сказала: «Не надо врача. У него сейчас все пройдет».
Она медленными движениями гладила его лоб.
Прошло немного времени, и он успокоено затих.
Потом открыл глаза.
Взгляд их постепенно стал осмысленным.
Увидев, склоненное лицо Капитолины и обступивших его людей, он сначала приподнялся на локтях, а потом сел.
Кажется, он ничего не помнил, потому что спросил: «Что случилось?»
- Ты победил – с улыбкой ответила ему Капитолина.
Она помогла ему встать, а «Рыжий» стряхнул с него снег.
Он был бледен и слаб, но когда «Рыжий» и физрук попытались под руки отвести его, чтобы усадить на заимствованный у судей стул, он решительно отказался, сказав, что лучше посидит в автобусе.
На церемонию награждения он вышел самостоятельно, стараясь всем своим видом показать, что все случившееся с ним не более, чем случайность.
Ему вручили диплом и кубок с бегущим лыжником на крышке и гравировкой «Победителю первенства города название» и ниже «1947 год».
С кубком в руках его фотографировали для городских газет индивидуально и вместе с остальными призерами. Но во все номера поставили только групповой снимок.
А «мастер», занявший обидное для себя второе место, во время награждения пробурчал ему негромко, сквозь зубы: «Чокнутый. Тебе не соревноваться, а лечиться надо».
Но не даром говорится, что сон – лучшее лекарство.
«Рыжий», еще раз доказав, что он настоящий друг, договорившись с кем-то, ушел спать в другую комнату, предоставив всю кровать в распоряжении Меркулова-первого.
Проспав подряд двенадцать часов, тот проснулся совершенно здоровым и, решив не идти на занятия, провалялся в постели весь день, читая взятую без спроса у соседа по комнате книгу «Гиперболоид инженера Гарина».
Но поскольку к фантастике он был равнодушен, то, как только в коридорах общежития начали раздаваться голоса возвратившихся с занятий студентов, оставив недочитанной книгу, собрался и пошел на тренировку, главным образом, чтобы успокоить физрука относительно своего физического состояния.
Но там его ждала неожиданная новость.
Оказалось, что случай с ним обсуждался на уровне городского спортивного комитета, и результатом этого было следующее решение: хотя Меркуловым-первым был показан результат, соответствовавший нормативу кандидата в мастера спорта, и в числе побежденных им спортсменов был мастер спорта, звание кандидата в мастера спорта ему не присваивать, пока он не пройдет полное медицинское обследование в только что открытом городском врачебно-физкультурном диспансере.
Когда физрук сообщил ему о принятом решении и предложил с завтрашнего дня начать проходить обследование, Меркулов-первый честно рассказал о своей болезни и твердо заявил, что проходить обследование не будет, чем нанес физруку повторный удар - едва ли не сильнее, чем в случае с «мастером».
Таким образом на его спортивном будущем был поставлен жирный крест.
И все же с ним поступили великодушно, не отобрав диплом и кубок.
И с этим кубком физрук, держа обещание, пошел к проректору добиваться для Меркулова-первого места в общежитии. Вместе с ним пошел Кулаков, решивший сказать веское слово по партийной линии.
Сошлись на том, что до конца первого курса Меркулова-первого приютит Кулаков, а со второго курса его переселят на освободившееся место.
Теперь Меркулов-первый каждый вечер ставил в комнате у Кулакова знакомую по рабочей комнате № 2 раскладную кровать и каждое утро убирал ее. И делал это на вполне законных основаниях, дававших право забыть дорогу через окно и пользоваться исключительно дверью.
Теперь у Меркулова-первого по вечерам появилось больше свободного времени, которое, благодаря Тамаре, он стал посвящать театру.
Иногда он доставал контрамарки на особенно нравившиеся ему спектакли для «Рыжего» и Капитолины.
Но если вы, уважаемый читатель, ждали, что после происшествия на соревновании в его отношениях с Капитолиной что-то изменилось, то вы ошиблись, - они по-прежнему оставались исключительно товарищескими.
Между тем закончилась зима.
Прошел ледоход.
На землю ступил месяц май.
Возможно его принесли теплые ветры вместе со стаями птиц, может быть он слетел на золотых стрелах, оставив после себя золотые поляны одуванчиков, не исключено, что однажды утром он просто появился из бутонов распустившихся садов.


«Двенадцать месяцев в году,
Двенадцать, так и знай,
Но самый радостный в году
Веселый месяц май»
С.Маршак «Три баллады о Робин Гуде»

Нечего было и думать, чтобы Меркулов-первый сдался на милость бородатого доктора, и вместо двухнедельного заточения в больнице с туманной перспективой выйти оттуда с уверенностью в своей полноценности он вместе с Кулаковской компанией перебрался с товарной станции на грузовую пристань.
Пуск первой очереди грузового порта с кранами и прочими подъемными механизмами планировался на будущий год, так что работы крепким рукам и спинам хватало.
Не так-то просто по длинным, пружинящим под ногами сходням нести на спине пятипудовые кули, скатывать и закатывать бочки, перетаскивать на руках тяжеленные ящики с оборудованием, когда под тобой, в расщелине между бортом и привальной стенкой беспорядочно плещется желто-серой волной волжская вода.
В одно из воскресений их послали на разгрузку самоходной баржи «Волховстрой-2», пришедшей с оборудованием для Шинного завода.
Самоходка была развалистая, с ушедшими в воду почти по верхнюю мерную марку серыми бортами, выкрашенной суриком палубой и широкой белой надстройкой на корме.
Меркулов-первый с Кулаковым пошли к капитану договариваться о подаче груза из трюма на на стенку с помощью судовой лебедки.
Матрос у трапа остановил их, спросив чего им надо.
Узнав, что они хотят видеть капитана, он кисло сморщился и безнадежно махнул рукой: «Ничего не получится».
Кулаков прищурился: «Что так? Нет на судне?»
- Где же ему быть? Да только не станет он с вами говорить.
- Вот как! Это почему же?
- Вы кто такие есть?
- Ничего себе вопрос. Советские граждане. В данный момент – грузчики.
- Во-во! Грузчики. Таких, как вы - тысячи, может – даже миллион. А капитан Молодцов один. Чувствуете разницу?
Было не понять: осуждает он своего капитана за чванливое высокомерие или признает его достоинством.
Сдерживая возмущение, Меркулов-первый поинтересовался:
- А как его по имени-отчеству зовут?
- А тебе не все равно?
- Не Петр ли Ильич?
- Ну, допустим?
- Так передайте капитану, что его хочет видеть матрос с «Ивана Папанина».
- Ты, что ли, будешь?
- Допустим.
- Ладно. Мне – что…Эй, Петро! Сходи до капитана, доложи, что тут к нему просятся с «Ивана Папанина». Постой…(Меркулову-первому) Как твоя фамилия будет?
- Меркулов.
- (Кулакову) А твоя?
- Кулаков.
- Эй, Петро, доложи – Меркулов и Кулаков.
Через минуту, стуча по палубе ботинками, прибежал матрос.
- Приказано пропустить. (Меркулову-первому и Кулакову) Пойдемте, велено проводить.
По трапам по левому борту поднялись на вторую палубу.
Матрос, предварительно постучав в дверь капитанской каюты, доложил: «Товарищ капитан, доставил».
Меркулов-первый и за ним Кулаков вошли в каюту.
Она была просторная, гладко обшитая деревянными панелями, с люстрой на потолке и ковром на полу.
За настоящим письменным столом, в настоящем полукресле со значительным выражением лица сидел бывший второй помощник капитана буксира «Иван Папанин» Молодцов - собственной персоной с орденом Красной Звезды и медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» на безукоризненно «сидевшем» кителе. Орден, между прочим, был приколот с левой стороны – так носили редкие довоенные награды.
При появлении гостей он не спеша поднялся из-за стола и с радушной улыбкой гостеприимного хозяина, с распростертыми руками, как бы готовыми к дружеским объятиям, двинулся к ним навстречу.
Но то ли по пути передумал, то ли просто руки были протянуты по числу гостей, он ограничился крепкими рукопожатиями, задержав дольше руку Меркулова-первого со словами: «Смотри ты, как возмужал. Небось, служил на флоте, как и собирался».
Меркулов-первый коротко отвечал, что не служил, что учится в институте и в свободное время с товарищами подрабатывает грузчиком на пристани, и тут же, бесцеремонно лишая бывшего второго помощника Молодцова удовольствия поведать о его блестящей карьере, нетерпеливо подступил с расспросами о буксире «Иван Папанин», о его капитане и команде.
В ответ на эту бестактность капитан Молодцов не мог отказать себе в тонком удовольствии сообщить, что в августе сорок второго буксир «Иван Папанин» погиб неподалеку от села Белогородского, подорвавшись на донной мине, которыми немцы во время наступления на Сталинград густо напичкали волжские фарватеры от Астрахани до Саратова.
- Но хоть кто-нибудь остался жив? – спросил потрясенный этим известием Меркулов-первый.
- Ну, ты меня удивляешь. Кто мог остаться живым, если в мине полтонны взрывчатки, которой хватит крейсер потопить, а тут - старая калоша, которой сто лет в обед.
Последние слова покоробили Меркулова-первого, по убеждению которого не мог настоящий речник ли, моряк ли хаять свой первый пароход, какой бы тот ни был допотопной посудиной.
- А как же…вы?
- А меня еще в мае назначили старшим помощником на пароход «Кама», переоборудованный под плавучий госпиталь…Тоже хлебнули лиха. В таких переделках побывали…Как уцелели, один бог ведает…Но, как говорится, был отмечен - Молодцов любовно погладил ладонью орден.
Меркулов-первый никак не отреагировал на предоставленную ему возможность узнать подробности героической деятельности старшего помощника Молодцова.
Повисла неловкая пауза, которую нарушил молчавший до этого Кулаков.
- На этой самоходке давно плаваете?
- Хожу капитаном второй год. В прошлую навигацию занял в пароходстве второе место по перевозке грузов. Грамоту за это получил. Так что трудимся на благо родной страны не то что бы не хуже, а то и получше других.
Кулаков, поощрительно улыбаясь, ловко подхватил тему героического труда:
- Вот-вот. Мы как раз за этим к вам и пришли. Мы видели, - у вас лебедка имеется на электрическом приводе, так нельзя ли с ее помощью перебросить ящики из трюма на стенку? И нам большая подмога, и вы время простоя существенно сократите.
Капитан Молодцов принял озабоченный вид и после многозначительной паузы сообщил свое решение: «Отчего же. Это можно. Сейчас распоряжусь».
Он снял трубку с висящего на переборке телефонного аппарата судовой связи и, нажав на клавишу с цифрой «2», отдал кому-то команду: «Механика ко мне в каюту». Сам остался стоять у окна, заложив руки за спину.
Видимо порядок в команде у капитана Молодцова был поставлен строго, - не прошло и двух минут, как в каюту, предварительно постучав, вошел озабоченный человек в форменной тужурке, свободно висевшей на его высокой и худой фигуре.
Войдя, механик остановился у двери, с настороженным ожиданием глядя на капитана Молодцова, который, построжав лицом, прямо не отходя от окна, начал распоряжаться:
- Тут товарищам надо помочь с разгрузкой. Выдели двух человек и запусти лебедку.
Меркулову-первому показалось, что лицо механика скривилось от внезапной зубной боли.
- Никак не могу этого сделать.
Покосившись на гостей, капитан Молодцов строго повысил голос.
- Это еще почему?
- Так я же вам докладывал после прошлого рейса, что у лебедки нужно менять редуктор. Но вы тогда сказали, что «задерживаться из-за этой мелочевки не будем».
Капитан Молодцов сурово отвердел лицом.
- Что-то не припомню. Так, лебедка, выходит, не исправна?
Механик удрученно развел руками: «мол, чудес не бывает».
Капитан Молодцов резко остановил эту пантомиму.
- Ладно, идите – и, обращаясь к гостям, пожаловался: «Вот работнички. Им бы только прокукарекать, а там хоть не рассветай. А что мешало проявить инициативу, мобилизовать внутренние резервы? Нет, что вы мне не говорите, а мирная жизнь расхолодила людей. Потеряли чувство ответственности. Попробовал бы он мне два года назад так доложить».
- Нам пора идти, а то работа стоит – прервал его речь Кулаков.
- Что же. Хотел вам помочь, да не вышло – как ни в чем не бывало ответил орденоносный капитан Молодцов и, обращаясь к Меркулову-первому, добавил: «Ты после работы заходи. Посидим, вспомним, как вместе плавали».
- Так, я не один.
- Пускай и товарищ твой приходит. Простите, не расслышал как вас зовут.
Но Меркулов-первый, с вежливо-холодной улыбкой глядя в глаза капитану Молодцову, ответил за обоих:
- Не получится. Во-первых, нас шесть человек. А во-вторых, после разгрузки нам не по гостям ходить. Мы уж как-нибудь в другой раз. А за приглашение спасибо.
Капитан Молодцов, криво усмехнувшись, пожал плечами: «Мол, мое дело предложить».
Когда после работы, получив деньги, проходили мимо орсовского магазина, Меркулов, предупредив: «Погодите», зашел и через некоторое время вышел, неся в руках две бутылки водки и на закуску к ним две банки бычков с овощами в томатном соусе.
- О-о! Сегодня гуляем! По какому поводу? – весело воскликнул Краснощеков.
Меркулов-первый ответил просто:
- Повод, Толя, есть. Помянем моих товарищей, о которых я сегодня узнал, что они погибли пять лет назад…А еще один для меня сегодня умер.

Продолжение следует