ПЁТР - младший сын художника П. И. Пузыревского

(Воспоминания о Петре Павловиче Пузыревском (1906-1977) его племянника Андрея Константиновича  Пузыревского.)

                Андрей Пузыревский

  Младший сын классного художника Павла Ильича Пузыревского (1860-1922) Пётр родился в 1906г. в Симбирске, где глава семьи в 1891г. получил после окончания Санкт-Петербургской Императорской Академии художеств место преподавателя рисования в Симбирском кадетском корпусе,и с женой Еленой Александровной (1865-1969)и сыном Павлом (1891-1941?) перебрался в Симбирск. В 1898г. там родился второй сын Константин (умер в 1951г.)

  В кадетский корпус Пётр поступил в 1916г.-за 2 года до его закрытия  в 1918г. Точных сведений о его учёбе в кадетском корпусе нет. Есть только замечание в составленном старшим братом Константином "Жизнеописании" их отца Павла Ильича (рис.1) [рисунки см.ВКонтакте Андрей Пузыревский фотоальбом PETER-the younger son of PIPuzyrevskij  https://m.vk.com/album25812326_270682195?rev=1] о том, что, будучи преподавателем рисования в Симбирском кадетском корпусе, он имел право на обучение там своих сыновей за казённый счёт (рис.2).  И, судя по прекрасно выполненному для 10-летнего отрока рисунку голов двух лошадей (рис.3), можно сказать, что, по крайней мере, в рисовании за первый год обучения в кадетском корпусе он преуспел, унаследовав талант своего отца.

  В 1921г. старшие сыновья Павел и Константин, проходившие военную службу и находившиеся на постое в Детском Селе (ныне г. Пушкин) под Петроградом перевезли туда к себе семью из голодающего Поволжья. 

  Из Автобиографии  Константина от 10 октября 1935г.,которую он подписал, как командир Рабоче-крестьянского Красного Флота, в части, касающейся родственников, говорится, что его "младший брат Пётр был на иждивении <его> до окончания
промышленного техникума, после чего работал в Государственных организациях по специальности экономист мясовед, работал в Наркомтяжпроме директором заготовительной  конторы, после её ликвидации сейчас <1935г.> работает в Наркомате в объединении Главскота, имеет премии от Микояна и других начальников". Таким образом, к 1935г. Пётр со старшим братом Павлом и матерью Еленой Александровной жили уже на Филях под Москвой (рис.4,5).

  Я же лишь в шестилетнем возрасте впервые встретился с ним на Филях, как с дядей Петей,в 1943г. Мы - отец Константин (рис.6), мама Клавдия Ивановна (рис.7), моя младшая сестра Елена и я, возвратившись из эвакуации из Баку, остановились  в каморке у бабушки Елены Александровны (папиной мамы, которая приехала вместе с нами) в бревенчатом домике - на том месте, где теперь находится
станция метро "Фили" (рис.4).

  Комнатка была такой крохотной, что в ней между стен напротив друг друга поместились только кровать, диван с высокой спинкой, а между ними у окна небольшой столик. Окно было маленькое, а перед ним во дворе разрослись кусты старой сирени  и огромные берёзы, и эти заросли создавали в комнате вечный сумрак. Тусклая лампочка в абажуре, свисавшем с потолка, нисколько не прибавляла света.

  Всю стену над диваном занимала большущая картина в массивной золочёной раме (рис.6). Меня, тогда не искушённого в живописи, поразили её размеры и открывавшиеся будто бы в окне во всю стену просторы. Казалось, я стою на краю обрыва, подо мной тёмный заросший овраг, а вдали - бесконечные просторы: поросшие редким кустарником островки посреди зеркальной глади вод, холмы в дымке, лазурное небо   в лёгких облаках, озарённых лучами заходящего солнца.               
Хотелось вспорхнуть, как птица, и полететь в эту манящую даль.
 
  Там было светло,а здесь темно и мрачно. И я взял гвоздик и стал расковыривать в уголке картины лазейку в надежде и впрямь улететь из гнетущего меня заточения. Это было проявлением вопля детской души.  Я не был отцом наказан, признавшись ему в ощущении подавленности, охватившем меня в этой тёмной каморке.  И я узнал, что дед мой был художником, и картину, которая называется "Обрыв", написал он. В комнате всегда было сумрачно, и лишь эта картина была отдушиной. Она притягивала своей таинственностью и просторами, в которые уносилось детское воображение.

  Мама тоже проявила свою чуткость и доброту. Прекрасно знавшая немецкий язык, она сказала, что теперь на сон нам будет читать сказки. Оказывается, толстая книга с красивыми  картинками и незнакомыми вычурными буквами, попавшаяся нам у бабушки, была сборником "Сказок братьев Гримм" на готическом шрифте.
 
  Через дорогу был двухэтажный деревянный дом. В нём в каморке чуть большего размера жил дядя Петя с женой Екатериной Павловной (тётей Катей)(рис.10).               
Детей у них не было. Дядя Петя работал на соседнем мясокомбинате, а тётя Катя - медицинской сестрой в кабинете физиотерапии ближайшей поликлиники. Несмотря на военное время, мясо в доме бывало довольно часто, поскольку с ним была связана работа дяди. Ещё они вместе с бабушкой считали очень полезным пить свежую бычью кровь(может быть поэтому бабушка дожила до 104 лет) . Мы же приехавшие, пить кровь отважиться не смогли, но пивные дрожжи пили исправно. Тётя Катя была прекрасной кулинаркой. До войны она работала диетсестрой в кремлёвской столовой, и до старости, если ей хотелось что-то похвалить, она говорила:"кремлёвское!".
 
  Первым запомнившимся торжественным застольем на Филях было празднование Нового 1944 года. Стол занимал всю комнату, и чего там только не было - одно вкуснее другого,-  приготовленного искусными руками тёти Кати. Моё внимание почему-то привлекло необычное возбуждение, как правило, невозмутимого и сдержанного дяди Пети, и казалось бы, нетерпение его в ожидании начала застолья. Всё разрешилось после первой рюмочки, а потом второй и третьей... Дядя Петя стал словообилен, ироничен: посыпались разные истории, анекдоты(в том числе про "Уса",-так звали Сталина в те времена), подтрунивание, шутки. Много позднее мама сетовала на то, что очень близкая ей тётя Катя - великая страдалица, которая всё переносит со смирением и необыкновенным терпением. Оказывается, пристрастие к крепким напиткам дядя Петя приобрёл в молодые годы, когда ему приходилось делить компанию с соседом доктором Зигелем, у которого всегда под рукой был спирт. Вообще же он был человеком добрым, отзывчивым и очень обязательным, а по опыту общения с ним в  более  поздние  годы я бы назвал его необыкновенно "пробивным".
             
  Ближе к лету 1944г. подошло время определять меня в первый класс, и папа получил комнату метров 18 в общежитии на Усачёвке в Лужниках недалеко от моей будущей школы. На Филях мы бывали редко. А с 1947г. вообще возвратились в Ленинград - поближе к морю и военно-морским учебным заведениям, куда постоянно стремился отец. В Москве на Филях в 40-е и 50-е годы мы иногда бывали с мамой летом по пути в Крым или обратно. Я уже был в старших классах мужской школы, и помню, что меня смущали расспросы дяди Пети о каких-то подробностях моих отношений с девочками или его рассказы о своих юношеских  похождениях. Заметив моё смущение, дядя Петя при следующих встречах непременно возвращался к подобным темам, чтобы пощекотать нервы.
   
  В 1954г. я  поступил  на  1-й  курс Ленинградского института инженеров железно-дорожного транспорта им. акад. В.Н.Образцова, и смог бесплатно на поезде ездить в Москву. Тётя Катя с дядей Петей всегда принимали меня, как желанного гостя, отвечавшего вдруг неожиданным визитом на их приглашения, которыми заканчивалось каждое письмо. Тётя Катя искренне радовалась,и я к ней относился с большой любовью, может быть, большей, чем к маме, которая в мои 2 года(рис.11), когда родилась моя сестрёнка Лена, сказала мне, что я уже большой и самостоятельный, и на ручках у неё будет теперь малышка(рис.12). И это отразилось на всей нашей детской а потом и взрослой жизни, на формировании характеров, а также на моей привязанности к доброй и любящей тётушке.
 
  При нашей встрече дядя Петя первым делом интересовался моими планами, и мы начинали обсуждать, куда мне съездить, что посмотреть. Он мне, как ярый меломан, ставил на проигрыватель свои новые пластинки с классической музыкой, а однажды радостно сообщил, что ему "удалось достать" "Всенощную" Рахманинова.  Советовал и мне её непременно раздобыть.

  Дядя Петя был страстным грибником. В 1943 году, когда мы приехали на Фили, там было несколько деревянных домов, а вокруг старая берёзовая роща. Тогда за грибами не надо было далеко ездить. Их можно было собирать прямо у дома. В 50-е годы эти места уже было не узнать. На месте рощи выросли большие кирпичные современные дома, а позднее появилась станция метро "Фили". В одном из этих домов дядя Петя получил комнату в коммунальной квартире. Вот сюда я к ним и приезжал. В гостеприимном и хлебосольном доме часто бывали друзья и родные - кто по случаю очередного праздника, а кто в московскую командировку - из Белоруссии, Ставрополья, из Калинина(ныне Твери), Ленинграда(рис. 13).
 
  Страсть грибника не оставляла дядю до конца дней, и когда я приезжал в грибную пору, мы втроём с ближайшей станции Фили на электричке отправлялись в грибные места, которые дядя разведал за многие годы. Сколько было детской радости у дяди, когда попадалась поляна, вся усыпанная сказочно красивыми крепкими белыми грибами. Он рассказывал, что лучшей памятью  о почивших в Белоруссии считаются изваяния вот таких грибов на могилах. Кстати, о могилах своих родных и близких он ревностно заботился, и в наших обсуждениях моего пребывания в Москве первым пунктом была поездка на Ваганьковское кладбище. Именно там теперь в ограде Горизонтовых покоится прах моей бабушки Елены Александровны, дяди Пети и тёти Кати.

  Белоруссию я упомянул в связи с грибами потому, что ради сбора грибов (рис.14),  а главное, родственной привязанности, они с тётей Катей каждое лето ездили в Радошковичи к тёте Вере - Вере Андреевне Нижанковской, рождённой Снитко  (1901-1998), в первом браке - Тарашкевич (рис. 15 ). Мне имя было дано в честь её отца Андрея Константиновича  Снитко (1866 — 1920) - известного культурного деятеля, имя которого занесено в Белорусскую энциклопедию.

  Статский советник  Алексей Онуфриевич Пузыревский (рис.16), пожалованный кавалером Святого князя Владимира 4 степени за спасение казны (более двух миллионов рублей, примерно 1,2 миллиарда рублей в нынешнем исчислении) Виленской губернии от разграбления войсками Наполеона в 1812 году, а также орденом Святой Анны 2 класса за "исполнение скрытного поручения" Министра финансов - наш общий предок. Как и жена его Мария Васильевна урождённая Кукольник (рис.17). Их дочь Мария Алексеевна - сестра моего прадеда Ильи. Далее по мужской линии: Павел (художник, рис.18 ), Константин(кадет Симбирского кадетского корпуса, морской офицер, капитан 1 ранга, педагог, рис.19), наконец, я - Андрей Константинович (рис.20 ).

  Мария Алексеевна, выйдя замуж за Константина Михайловича Снитко, родила близнецов: сестрой Андрея была Екатерина. Последним ребёнком Екатерины Константиновны в замужестве за Александром Владимировичем Жиркевичем (1857-1927)(рис.21) была дочь Тамара, которая родила Наталью (удочерённая Григорием Кауфманом, в замужестве Подлесских). И Наталья Григорьевна (рис.22) совершила великий подвиг. Она расшифровала и, тщательно дополнив подробными комментариями, под фамилией Жиркевич-Подлесских опубликовала доставшиеся ей по наследству интереснейшие архивы деда А.В. Жиркевича - в книге "Настоящий  друг  русских  классиков.    И.Репин,   Л. Толстой, И. Айвазовский и другие современники в дневниках и письмах Александра Жиркевича".

  В ней можно найти подробности о перипетиях, связанных с родовыми имениями Пузыревских-Кукольников-Снитко. В частности, там говорится, что Радошковичи это местечко в нескольких десятках километров от Минска. Не далеко от него находилась бывшая усадьба Карльсберг, которая была главным имением деда тёти Веры - Виленского уездного предводителя дворянства богатого помещика Константина Михайловича Снитко, а затем его сына Андрея Константиновича и её. Судьба этого имения описана у Юрия  Власова (рис.15)- продолжателя рода жены Андрея Константиновича Елизаветы Никитичны урождённой Власовой - в его заметке "Елизавета Никитична Власова-Снитко и её семья"://www.proza.ru/2015/12/05/2052.

  Во время Первой мировой войны имение Карльсберг сгорело, и усадьба была заново отстроена в Радошковичах. При советской власти в её бывшем имении тёте Вере вместо барского дома достался то ли сарай, то ли конюшня с земляным полом, где она, мучаясь больными ногами от холодного пола, жила с дочкой Ириной. Мне тоже довелось там побывать. И я был поражён необыкновенной завораживающей красотой тёти Веры (рис.23) в её уже зрелом возрасте, сохранившейся, несмотря на все превратности её нелёгкой судьбы. Она с горечью утраты вспоминала былое усадьбы, показывала стоящий вдалеке бывший барский дом с портиком и колоннадой, в котором
разместилась больница, сетовала на то, что какими-то гидротехническими сооружениями исковеркали живописный ландшафт усадьбы. Однако, "Такова жизнь!". Вот, как далеко завела меня грибная тема!
 
  И всё же, возвращаюсь обратно на Фили.  В Москве мне хотелось побывать повсюду, и дядя Петя с большой заинтересованностью помогал мне выбрать приоритеты, учитывая мои наклонности. К Москве и её историческим окрестностям я относился с глубокой любовью. С большим интересом пропадал в Третьяковской галерее, в которой, со слов дяди Пети, разыскал среди картин Карла Брюллова портрет Нестора Кукольника (рис.24) - своего двоюродного прапрадеда, брата моей прапрабабки Марии Васильевны,- писателя и поэта, соавтора многих романсов М.И. Глинки и близкого друга художника. Бродил в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, паломничал по старым монастырям - Новодевичьему, Донскому, Даниловскому. С умилением объездил старые подмосковные усадьбы - Архангельское, Абрамцево, Кусково. А под впечатлением от картины Левитана "Вечерний звон" в один из приездов в Москву отправился к памятным местам, где у художника зародилась идея этой картины, а потом и картины "Тихая обитель",- в Звенигород в Саввино-Сторожевский монастырь. Но больше всего меня притягивала Троице-Сергиева лавра в тогдашнем Загорске (ныне - Сергиевом Посаде). Привязанность к ней, её истории и пребывающим там мощам святых, и в первую очередь - преподобного Сергия Радонежского, настолько укрепилась, а чувства углубились с тех пор, что, проживая ныне в Подмосковье, я с друзьями-единомышленниками бываю там почти каждый месяц.
 
  У меня часто  возникает вопрос, что уже в раннем возрасте пробудило во мне такой интерес ко всем этим святыням - монастырям, церквям, мощам, чудотворным иконам, некоему таинственному Богу? С какой радостью у приятеля в институте мне удалось раздобыть старое издание Библии с гравюрами Дорэ! Ведь мы все воспитывались пионерами-комсомольцами в духе атеизма. А отцу моему  Константину (брату Петра) - Военно-морскому офицеру и педагогу из "бывших",который хотя и воспитывался в Симбирском кадетском корпусе в духе православия, при советской власти и помыслить было нельзя о проявлении какой-то религиозности. Между тем в Москве в домашних беседах я узнал, что вскоре после моего рождения в Ленинграде на Васильевском острове я тайно был крещён во имя апостола Андрея Первозванного в Андреевском соборе (рис.25 ), куда меня принесла бабушка Елена Александровна мать моего отца. Вот, оказывается, откуда печать Святого Духа на всю жизнь и казавшаяся непонятной тяга ко всему Божественному!

  Дядя Петя религиозность свою, если она и была, никак не проявлял. Может быть, разве только склонностью к духовной музыке. Или яростным антисемитизмом. Однажды во время моего пребывания у дяди Пети туда из Грозного приехал племянник тёти Кати, Борис и радостно сообщил, что вот-вот собирается жениться и хотел бы представить свою невесту. Звали её Диной. Услышав это имя, дядя Петя напрягся и спросил, не еврейка ли она. Оказалось, что это так. Дядя Петя как будто отрезал: "Если ты на ней женишься, можешь к нам больше не приезжать!". Они-таки поженились и прожили долгую счастливую жизнь. В 2018г. Борис в глубокой скорби и печали похоронил свою любимую Дину.
 
  А тётя Катя была искренне верующей. И веру свою не скрывала. Она в 1944г. впервые привела меня 6-летнего на Пасху ко причастию в Новодевичий монастырь, и до 90-х годов это больше никогда не повторялось, хотя я при случае и бывал в церквях с каким-то особым трепетом. Можно сказать, что она ВВЕЛА меня во храм за многие годы до воцерковления.
 
  В какой-то из очередных приездов в Москву я вдруг узнал, что дядя Петя, оказывается, теперь работает в министерстве. В каком министерстве он работает, когда и как туда попал мне было не известно.  Потом стало понятно,  что от него  зависит распределение  и  поставки холодильного оборудования на предприятия, что он отлично с этой работой справляется и его там очень ценят. Ценило его не только начальство, но и особенно заказчики оборудования, которые считали долгом выразить свою благодарность и отметить удачную сделку в ресторане. Я говорил о склонности дяди к крепким спиртным напиткам и отсутствии у него чувства меры. В результате, не дождавшись после работы дома мужа, тётя Катя бежала к электричке на платформу Фили и находила там почти в бесчувственном состоянии Петьку, как она его называла, выражая свой ужас и возмущение. Её стараниями к утру он был чист и опрятен, и как ни в чём не бывало, в идеальном министерском виде являлся на работу. Такие случаи не были редкими, и моя мама, получив очередное письмо из Москвы от тёти Кати, очень за неё переживала и думала, не лучше ли им развестись. Однако, добрая и жалостливая тётя Катя, до конца дней смиренно несла свой крест с уверенностью, что она спасает человека.
 
  Как-то я приехал в Москву с другом, и за неимением у них дома места, дядя Петя предложил разместить нас в гостинице. По этому поводу я  заходил к  нему  в министерство. Оно находилось на Мясницкой улице  в  одном  из  зданий  эпохи конструктивизма - то ли в единственном в Москве здании архитектора Ле Карбюзье, то ли в соседнем с ним и очень похожем на него здании Госторга. Название последнего более соответствует деятельности дяди Пети. Мне было приятно видеть, как все кругом приветливо, доброжелательно и радушно относятся к нему - и встречные в коридоре, и на рабочем месте. Позднее, уже бывая в Москве от работы с сотрудниками в командировке, я по инициативе дяди Пети пользовался оформленной им бронью: то в гостинице "Минск" на нынешней ул. Тверской, то в гостинице "Будапешт" у  Петровки - всегда просто и надёжно.
 
  Дядя Петя был предельно выдержанным и корректным. Он никогда не повышал голоса при любых обстоятельствах, не позволял себе раздражительности, грубости или каких-то навязчивых назиданий или поучений. Были случаи, когда я в силу обстоятельств вполне заслуживал по меньшей мере убедительного внушения, если не нахлобучки. С дядей Петей всё это было немыслимо. Как-то во время практики на тепловозе я слишком рано прибыл в Москву. Очень хотелось спать после бессонной ночи в кабине машиниста, и несмотря на угрызения совести, сознавая, что дяде Пете я потревожу сладкий сон, я отправился на Фили. Дядя сонный открыл мне дверь, и как ни в чём не бывало провёл в комнату, проснулась тётя Катя и приготовила мне постель. И - никаких упрёков.

  В другой раз я возвращался после летних каникул из Сухуми, переполненный нежными чувствами. Юная дева, которая разбередила сердца всей нашей студенческой компании своим чудным голосом, снимала жильё со своей тётей в соседнем доме. Были они из Москвы. Мы все застывали в восторге и изумлении, когда она начинала петь. Утром из их окон красивым сопрано лилось: "Букет цветов из Ниццы прислал ты мне...". Конечно, обладательница такого голоса стала центром притяжения для всех нас. Расставаясь, мы с ней договорились встретиться в Москве, когда я буду возвращаться в Ленинград.
 
  Бабушка Елена Александровна к тому времени вместо снесённой избушки на Филях получила комнату в новом доме на Поклонной горе рядом с Триумфальной аркой. Я там и предполагал остановиться. Первым делом я обратил внимание, что поразившая меня в каморке на Филях в далёком 43-ем году картина деда "Обрыв" теперь не на стене, а за спинкой дивана, на котором мне предстояло почивать. Бабушка сказала, что идут переговоры о продаже этой картины в Куйбышевский художественный музей, и от лица музея с дядей Петей этим занимается один из учеников Павла Ильича ныне научный сотрудник Государственного литературного музея Николай Владимирович Арнольд. О свершившейся продаже я узнал лишь в 1959г. А в 2017г. профессор Владимир Александрович Гуркин любезно прислал мне среди прочих материалов из Ульяновского Мемцентра копию фотографии (рис.26), по-видимому, сделанной Н.В. Арнольдом по успешном завершении "сделки": уже бывшие владельцы картины Елена Александровна с сыном Петром Павловичем - на том самом диване, за  спинкой которого ещё стоит картина "Обрыв". Теперь она в Самарском (бывшем Куйбышевском) художественном музее.
 
  Наконец, мы с бабушкой перешли к согласованию режима моего пребывания у неё: я должен был быть дома не позднее 23 часов. Она была принципиально строгой, требовательной и бескомпромиссной,- это, что касалось договорённостей и обязательств. Я бабушку не преминул познакомить с Галей - так звали мою пассию. И она решительно предостерегла меня от далёких планов, сообщив мне, что у Гали злое лицо, хотя и красивое.   Между тем, мы с Галей стремились как можно больше времени проводить вместе. Однажды я запоздал и стал звонить в квартиру бабушки уже спустя несколько минут после 23 часов. Звонил долго: никакой реакции. Потом голос:"Кто там?". Услышав меня, бабушка сказала, что я нарушил договор, и она меня не пустит. Объяснения не помогли. Я был ошарашен таким поворотом, но пришлось смириться. Я поплёлся к тёте Кате. Путь до них был не дольше 20 минут. Я сомневался, примут ли "бродягу" там. Всё было, как когда-то  прежде: сонные, без всяких упрёков они уложили меня спать.
 
  С дядей Петей связано одно самое, можно сказать, судьбоносное, самое решающее обстоятельство в моей жизни. В 1959г.в институте на комиссии по распределению весь наш выпускной курс рассеяли чуть ли не по всей стране. Хотя многие из нас, так же, как и я,  проходили преддипломную практику на ленинградских предприятиях, где собирали материал для дипломной работы. У меня, как и у других практикантов, был запрос от предприятия на распределение в его штат. Вдруг звонок от дяди Пети:"Как дела, куда распределили?". Я сказал, что меня распределили в Карелию на узкоколейку, обслуживающую лесозаготовки, вопреки запросу из конструкторского бюро завода "Русский Дизель"(бывший Нобеля). Дядя Петя велел ждать и ничего не предпринимать. Через несколько дней всех нас выпускников вызывают в комиссию и сообщают, что из Москвы пришло распоряжение весь выпуск оставить на предприятиях Ленинграда, как по запросам, так и без них. Вот так дядя Петя! Я от него такой мощи, признаться, не ожидал! Он разрешил вопрос по-крупному: не меня одного, а сразу весь курс оставил в Ленинграде!   О подоплёке  такого неожиданного поворота я никому не рассказывал.

  Летом 1961г. после отпуска мне представилась возможность побывать в Москве по работе. Я остановился у тёти Кати, и дядя Петя, не мешкая, показал мне письмо любимого ученика и друга деда в то время уже известного художника Дмитрия Ивановича Архангельского (рис.27).Вот его содержание: "Дорогой, Пётр Павлович, спасибо сердечное за чудесный портрет Павла Ильича<(рис.18)>, моего любимого учителя, поставившего меня на верную дорогу художника. Я всегда любил его  и часто вспоминаю теперь. П.П., если будете снимать картины и этюды Павла Ильича, то я хотел бы иметь что-то с них. Очень прошу Вас об этом. Хочу видеть Вас у себя. Приезжайте. Теперь к нам ходит электричка с Казанского вокзала." Далее подробно описывается путь до дома Дмитрия Ивановича в Родниках. И в конце: "Обнимаю Вас, Архангельский. Увидите Елену Александровну и Майю, передайте, пожалуйста, мой поклон и добрые пожелания."
               
  Встретились мы с Дмитрием Ивановичем, как старые давно не видевшиеся добрые друзья, у которых за долгое время разлуки накопилось что рассказать. Было  ясно относительно существования множества общих тем между дядей Петей и гостеприимным хозяином. Однако же, Дмитрий Иванович понимал, что для меня он предстал, как живая духовная половинка моего деда. И он с любовью погрузился в воспоминания. Одно дело, когда читаешь слова, запечатлённые на бумаге, и совсем другое, когда ловишь их живыми, окрашенными эмоциями, вылетающими из уст. У дяди Пети я уже видел присланные Дмитрием Ивановичем воспоминания о Павле Ильиче, но теперь образные картины проплывали, как наяву, и я оказался как бы живым свидетелем далёких событий. Я был ему так благодарен! Рассказывал он и о своём жизненном пути, неразрывно связанном с живописью и графикой - везде, чем бы он ни занимался. На столе передо мной лежала масса восхитительных акварелей. Он предложил выбрать, что мне по душе. Глаза разбегались, хотелось взять всё. Но я удержался от соблазна и выбрал три из них, пожалуй, самых миниатюрных
(рис. 28,29,30).

  Много лет спустя я нашёл эхо нашей беседы в небольшой книжечке Надежды Александровны Агафоновой "ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ АРХАНГЕЛЬСКИЙ" (Изд."Художник РСФСР", Ленинград, 1970г.). У дяди Пети всегда был с собой фотоаппарат, и я, расставаясь, сфотографировал их вместе - сына учителя и его любимого и любящего ученика (рис.31).

  Это - мои дорогие дядя и тётушка. Дядя стал мне надёжной опорой после смерти своего брата Константина (рис.19)- моего отца в 1951г., когда мне было 14 лет. Брата он боготворил, и всегда отзывался с огромным почтением, при случае демонстрируя его объёмистые книги, которые были изданы по рекомендации и при поддержке академика А.Н. Крылова. Гордился тем, что брат его капитан 1 ранга заслуженный офицер Военно-морского флота, награждённый всеми высшими орденами того времени — орденом Ленина, орденом Боевого Красного знамени, двумя орденами Красной Звезды, что он учёный и педагог. И символом его признательного отношения к брату мог служить тот небольшой, но с  огромным смыслом букетик цветов, который он преподнёс, как посвящение на верную службу Отечеству, своему брату, сдавшему вступительный экзамен в Симбирский кадетский корпус в далёком 1908 году (рис. 2).

  А тётя Катя обильно одаривала своей любовью и была мне ближе, чем родная мама. Каждое расставание с ней вызывало щемящую тоску. При любой погоде она провожала меня до метро, и стоя у перил моста над открытой платформой "Фили", трогательно махала мне на прощанье, будто бы мы расстаёмся навсегда.

  Дядя Петя умер в 1977г. Причина смерти была связана с серьёзными нарушениями функции печени. О его грядущем уходе я был как бы предупреждён заранее. Он умер в начале лета. А в конце зимы в один из промозглых вечеров, которые бывают, наверное, только в Ленинграде, уже в сумерках я весь промокший возвратился с работы домой. В комнате горел тусклый светильник. Беременная жена хлопотала на маленькой кухонке. Мы снимали однокомнатную квартирку на втором этаже, и за окном у нас было что-то вроде балкончика.  Я разделся, вошёл в комнату, и вдруг раздался отчётливый стук в оконное стекло - как будто костяшками пальцев. Раз, потом другой. Меня охватил какой-то неестественный ужас. Такого ощущения оцепенения я не испытывал никогда прежде. Я с мыслью, кто же мог забраться к нам на балкон, бросился к шторе. Конечно же, за окном никого не было. Спешно вошла жена с вопросом: "Это ты стучал в окно?", но увидев мой растерянный и озадаченный вид, сама перепугалась (рис.32). У неё в родне -  старообрядцы. И я давно замечал за ней проявление какой-то обострённой интуиции и склонность к разным повериям. Мы стали гадать, что же это было такое? Она вспомнила, что подобное леденящее чувство ужаса испытала в детстве, когда её любимая бабушка в один из ближайших дней после похорон, как привидение, прошла мимо неё в комнате перед зеркалом, которое не было завешено. Мы решили, что стук этот не к добру, и скорее всего он предвещает чью-то смерть. Ещё подумали, что эта смерть может быть связана с предстоящим рождением ребёнка. Вроде бы есть какое-то поверие, что новорождённому умирающий даёт место в миру. Может быть, и не всегда так должно быть, но... А  у нас так  и  было. Этим бескорыстным жертвователем собственной жизни оказался дядя Петя. Он умер 30 апреля, а почти через два месяца на свет появилась малышка Наталья.

  Тётя Катя долгое время пребывала в бесконечных страданиях. Она не представляла жизни без своего обожаемого мучителя, уход которого совершенно выбил её из привычной колеи, сложившейся на протяжении почти 50-летней совместной жизни. С ней случился микроинсульт, из которого она благополучно выкарабкалась, потом ещё раз, а может быть и больше: были многократные приступы с потерей сознания. За ней ухаживала приятельница Майя Васильевна (рис.13), которая часто навещала семью и прежде, составляя компанию дяде Пете за хмельным столом.

  В 1984г. в связи с переводом на работу  из Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова из Ленинграда в научно-консультативное подразделение подмосковного Военно-морского госпиталя я получил там квартиру. Обустроившись в новом жилье, я стал подумывать, что с моей любимой тётушкой надо что-то делать, так как ей одной становилось жить всё тяжелей и даже опасней. Стали появляться признаки старческой деменции. Я предложил тёте пожить у нас. Она приехала "погостить", и мы стали думать, что хорошо бы было нам съехаться в результате обмена. Я искал варианты обмена, но тётя вдруг встрепенулась и категорически заявила, что меняться не хочет, а хочет срочно уехать домой. Там её периодически навещала Майя, по словам которой состояние тёти стремительно ухудшалось. Соседи из опасения катастрофы (пожара, взрыва газа, потопа) требовали принять меры. Все мы работали и систематически ухаживать за ней не могли. Я в очередной раз позвонил тёте Кате и договорился приехать. Она открыла дверь на мой звонок и спрашивает: "Ты кто?"; "Андрей" - говорю я. "Нет. Андрюша мне звонил и должен скоро приехать. А ты кто?". Потом мы обсуждали Андрюшу, как общего знакомого. Я был в смятении и не мог сообразить, чем я могу помочь моему любимому человеку. В госпитале работал психиатр, знакомый мне по кафедре психиатрии Военно- медицинской академии. Я - к нему:"Что делать?". Он сказал, что, какие бы меры ни принимались, прогноз не благоприятный. Надо оформлять в психиатрический стационар.

  Была глубокая осень. Я со всеми документами привёз бедную тётю на госпитализацию. В приёмном покое  её у меня приняли и велели попрощаться. Я отправился домой, лелея надежду, что  ей какая-то помощь теперь непременно будет. Но я вдруг услышал истошные невообразимые вопли из приёмного отделения. Я бросился туда, чтобы узнать, в чём дело. Мне сказали, что больная принимает душ. Потом я узнал ,что там пациентов при поступлении обливали ледяной водой в холодном помещении. Через несколько дней я приехал навестить тётю Катю. Она лежала в большой палате среди таких же, как она, с воспалением лёгких, и просила забрать её оттуда. Кто-то из персонала пригласил меня на собеседование. Началось выяснение, в какой степени я нуждаюсь в жилье моей родственницы, и не намерен ли что-то предпринять, чтобы его не потерять. Я знал, что законного пути для этого нет, а с махинациями связываться не хотел. А ещё через несколько дней моей доброй любимой тёти Кати не стало... Была холодная осень 1986 года.  Я до сих пор до слёз мучаюсь: можно ли было тогда поступить как-то иначе?!

  Тётя Катя умерла в возрасте 84 лет, а её близкая подруга моя мама пережила её на 7 лет и умерла в 1993г.,когда ей исполнилось 87 лет (рис.33).Она ушла последней из предшествующих мне поколений родных.