Врачевание от-кутюр. разбитое сердце тракториста в

«Старого раввина спросили: «Почему в прежние
времена   Господь столь часто являлся нам
в видениях и снах, а теперь вдруг перестал это делать»?
Рабби  ответил: «Просто не земле не осталось ни
одного человека, что мог бы поклониться ему достаточ-
но низко».
 
Анекдот, рассказанный К-.Г.Юнгом во
время одного из публичных выступлений.



Жизнь преподносит чудеса расчудесные, так что ничего и выдумывать не надо. Началась эта история, как все не тривиальное - тривиально. С другом Лёшей мы забухали. То не классический запой, в его сакральном смысле, а так, ни трезвости, ни похмелья, а перманентное пьянство У друга  дом в деревне, почти ранчо: лошадь "орловка" серая в яблоко, четыре прибившиеся собаки со спорной генетикой, пять кошек породы северноевропейская короткошерстная, какие-то козы, куры и жена. Вот там и загуляли. Супруга Лехина на селе живет постоянно, не выезжая в город с убогой экологией. Сослана половинка в деревню лет десять назад. Будто царица опостылевшая. Надоела баба –  в монастырь! Сам Лешак живет в городе, время от времени проведывая свой зоопарк. Везет из города снедь, которой в деревне не водится. Называет он это «северным завозом». Я и составил ему компанию.

Лексей Юрич приобрел по случаю «Субару Форестер». Не новый, но вполне приличный. «Лесовичка»-то мы и отмечали. Второй день. Чтоб наверняка. Чтоб гайки в выхлопную трубу не вылетали. И Леха, и его жена – доктора. Он – кинезиолог, она – бывший врач функциональной диагностики, эволюционировавший до сельской труженицы. Хотя... врачи, как зеки, бывшими не бывают.

Вышли мы с приятелем на улицу. Смокинг-брейк. Курю только я. Собутыльник же конформистски завязал, в связи с заботой власть предержащих о здоровье нации, гонениями на курящих, курительной сегрегацией и курительным же апартеидом. Теперь он только нюхает и завидует. Сели на завалинку. Распаковали "Ричмонд", стаканчики с вискарем при нас же. Сидим. Курим. Кайфуем. Я активно, он - на халяву. «Джонни Уокера» потягиваем. Все пучком. Со льдом и лимончиком. Виски же самое то, пойло. Ничто так хорошо не дополняет русский кантри пейзаж, как этот древний ненашенской напиток. 

Подруливает к нам его соседка, сельская бизнес-вуман. То ли на картошке поднялась, то ли на луке, то ли бараниной занимается? Дородная, ладная, такая тетка. Не баба - ананас! По-своему красивая. Very Russian! На молодую Федосееву-Шукшину похожа. Одета с претензией. Не с рынка. На лице же - кручинушка не поддельная.

— Что за печаль, Зинуль? —  спрашивает Леша, глубоко вдыхая мой дым чужого отечества.
— Лексей Юрич, — всхлипывает фермерша, — беда, — Вовика моего, в позапрошлом месяце с инфарктом увезли в кардиологию, а вчера выписали, как ненадежного, - и горько слезами заливается.
— А что кардиологи-то говорят? – интересуется Юрич, старательно вокалируя.
— Не жилец, Юрич, говорят, может неделя-две ему осталися, оперировать  боятся, не выдержит, мол. Очень слабый…ты б зашел, взглянул... тяжко ему…таблетки выписали сильные, кокарбоксилазу фершал приходит-делает, токо задыхается он все больше…ниче не ест… блюет…водянка…живот надулся. Юрич, зайди погляди, деньги у нас есть….

Будь мы трезвее, нашли б способ выкрутиться. Но Алёша командует:
— Айда, посмотрим мужика….
Никогда прежде не слышал я от подельника татарского «айда»… Вроде Кафку  читает, Воннегутом не брезгует... Айда!

Сфера профессиональных интересов моих далека от кардиологии, но коли собутыльник давит на чувство профдолга, надо-ть идти. Академик Ферсман говорил: «Врач – профессия круглосуточная». Сучья, если честно.

Скорбная процессия: Зина – впереди, мы со стаканами янтарной жидкости за нею. Путь недалек. У Зины уютный не скромный домик с зеленой крышей и спутниковой антенной вместо флюгера. Строение вызывающе контрастирует с нищей соседской холобудой спорного дизайна, а правду сказать, с развалюхой, сельского пьянчужки-побирушки Африканыча. Приют деревенского алкаша по-своему знаменит. Его запечатлели финские журналисты для юбилейного глянцевого альбома, снабдив надписью: «Так жили удмуртские крестьяне 450 лет назад». Дали убогому за это сто евро. У деда не было не только электричества, но и имени. Величали его по отчеству. Не ясно, на какие шиши он прозябал, и сколько ему лет? На вскидку, не менее восьмидесяти. И зимою и летом колобродил он по селу Июльскому в засаленном пальто с когда-то каракулевым воротником и дырявых валенках. С потухшей, прикипевшей к губе «примой». Лицо желтое пропитое, морщинистое. Не лицо будто, а мошонка цирротика. Иногда надолго исчезал. Последние лет двадцать от Африканыча не слышали ничего, кроме «бляха-муха" и похмельной икоты. Был он круглой сиротой, все над ним печально подтрунивали, но кормили и похмеляли. Благоговеет наш народ по сию пору к пьяницам и юродивым!

Зина, сельский  middle-class, была не в восторге от такого соседа, но и она подавала бедолаге. Когда мы вошли во двор, чрез забор выглядывал похмелившийся, потому не икающий дед:

— Че, Зин, Вован-то жив ашшо?
— Ой, Африканыч, не спрашивай, плох он… — простонала Зина, перекрестившись тому, что Великий Немой обнаружил вдруг дар красноречия.

Африканыч произнес традиционное— «бляха-муха» – что в контексте значило английское «мне жаль». Выразив соучастие, дед торжественно скрылся в кулису, как конферансье Апломбов в образцовском «Необыкновенном концерте».

Входим в избу.  Чисто, аккуратно, без затей. Знакомый сладко-тошнотворный запах больного, готового отправиться к праотцам. Русская печка, микроволновка, плазменная панель, старинное зеркало, древняя прялка, навороченный «зингер», стиральная машина с прислоненной оцинкованной стиральной доской. В большой зале на диване леопардового плюша и тысяче подушек, как шахиншах, но с одышкой и отеками, свистящим дыханьем, полусидя-полулежа,  мучительно подыхал безызвестный июльский тракторист Вова. Выписан из больницы под благим мотивом улучшения медицинской отчетности. Это ж больница, не кладбище! Вова теперь на обочине отечественной системы здравоохранения и, отца её, естественного отбора.
Таких бедолаг в последние дни их жизни я видел сотни, работая на «скорой». Им уж ничем нельзя было помочь. Коргликон-строфантин на физрастворе внутривенно медленно.  Наркотик, не кайфа ради, а для уменьшения возбудимости дыхательного центра. Вколешь - одышка ненадолго уменьшится. Имя этому безобразию – сердечная недостаточность. У нашего тракториста недостаточность - самой наипоследнейшей стадии. Возврата нет. Как он тяжко дышит…. Как издыхающий Кинг-Конг. Слышишь такое дыхание, и хочешь подышать вместо него. Стать его легкими, его сердцем, но ведь не получится же.

Зина протянула выписку из клиники мне. В ней были каракули обследований и многоэтажный диагноз, которые теперь умирающему нужен, как Африканычу - пиджак от Бриони.  Не стану утомлять вас медицинскими обертонами. Все читающие - либо врачи, либо ипохондрики.  Врачам будет скучно, ипохондрикам – жутко.

Вову скосил трансмуральный инфаркт – омертвение участка сердца на всю глубину стенки. Присоединилось воспаление - миокардит. Иммунитет начал атаковать пламенный мотор, будто он не свой, родной, а пересаженный, скажем от...Африканыча. Иммунитет-пиранья, когда-то - друг, искусал Вовкино сердце столь основательно, что остался лишь тонкостенный мешок, не справляющийся с возложенными на сердце обязанностями. Я не оговорился. У сердца есть право любить, но есть и  обязанность — работать денно-нощно кровяным насосом.  Насосом оно ладно работает лишь любя. Не важно кого.Как же они довезли этого дохлика из города? 30 км – не шутка! Как он, бедолага, не дал дуба на деревенских кочках? Леша о чем-то говорил с тяжелобольным. Трогал его, что-то бормотал. Больной понимал, что часы его уходят, но, казалось, не парился по этому поводу. «Когда это все кончится?» — говорили его безразличные глаза, глубоко запавшие внутрь воскового черепа, и почти угольные растрескавшиеся губы.

Леша пожал больному птичью лапку с фиолетовыми коготками и сказал дежурное: «Ну, держись, давай». Вова из последней силы улыбнулся - держаться было нечем, не за что, да и незачем.  В улыбке его были лишь боль, страдание и презрение к живущим. Хрипло умирающий спросил: «Юрич, чем от тебя так вкусно пахнет»? Надо же, лукаво подумал я, труп-трупом, а сече-ёт, что вискарь-то не паленый, купленный в шведском «дюти-фри». Не думаю, что аромат, исходящий от нас, был очень уж притягательным. Выхлоп от выпитого накануне, слегка нейтрализованный выпитым нынче. Видимо не только у беременных бывают вкусовые и обонятельные извращения. У испускающих дух – тоже.

Пришло время ретироваться. Лёшин и Зинин взгляды совпали. Зина все поняла. Ничего не сказав, и не заплакав, она пошла выпроваживать бесполезных, к тому же изрядно поддатых врачей. Лишь мы покинули скорбное строение, из-за изгороди обозначился Африканыч, пьяней пущего:

— Ну, че, мужики, помирает, Володька-то…?
Мы ничего не ответили. Зина махнула рукой. Но пьяный дед не унимался.
— Ты б, Зинка, этта, самогону нагнала из проросшего ячменя…
— Фриканыч, — устало ответила Зина, — человек ешшо не помер, а тебе уж, поминки справлять...
— А кто говорит о поминках? Ты б самогону нагнала, да и поила бы Володьку сваво кажной день. Полстакана самогону вперемежку с полстаканом постного масла. Да масло-то возьми не магазинское, бляха-муха, оно ненастоящее, а такое, чтоб мутное, с осадком, чтоб пахло…. Может поправицца он. С утра пусть пьет…

Что-то он еще бормотал. Мы не стали дослушивать. Расщебетался, старый подонок.

После печального визита нас ждал утешительный приз — огромная кастрюля бордового свинячьего борща, сваренного Ирой, Лёшиной женой, и то, чем эту роскошь запивают. Похлебали супу, еще накатили. Покатались на Соньке – это лошадь, Орловка. Еще выпили. Пьяные поплавали в пруду. Однако веселья не было. В мозгах засел, как эхинококк, бедный Вован, мучительно захлебывающийся собственными соплями.

Ирина достала из погреба, прямо из бочки, остатки белоснежной квашеной капусты, сочной и хрустящей, что твой снежный наст морозным утром. Лучку репчато-фиолетового в эту капусту нахряпала. Сдобрила мутным, с осадком, подсолнечным маслом, цвета лужной воды, с необычайным запахом жареных семечек. Оно не походило на масло из супермаркета. Там оно очищенное и дезодорированное, стоит на витрине, точь-точь склянки мочи в больничной лаборатории. У кого посветлее. У кого потемнее.

Жахнув по «Уокеру», внедрились в эту капусту вилками, точно крестьяне, сено ворошащие.  Вкуснота. Капустка звенела на зубах. Тут Лешик единым движением прекратил сие эпикурейство.

— Пошли! – сказал он, резко вставая из-за стола, — а, кстати, Ир, откуда у нас это масло?
— Так Анька в Рождество из Адлера привезла. У нее свекровь на маслодавке работает…

Леша, не дослушав про Анькину свекровь, возможно очень достойную женщину, вручил мне жирную бутыль с деревенским маслом, и схватив со стола недопитого «Джонни», ринулся к выходу. Друг был пьян, но двигался пыльным переулком весьма решительно.

Вновь мы у печального дома. Стучим. Открывает удивленная хозяйка. Без приглашения входим в хату, отодвигая домовладелицу. Вовик еще жив.  На челе его еще больше апатии - сестры отчаяния. Он безучастно наблюдает, как Алексей берет граненый стакан с «Made in USSR» на дне, заполняет наполовину уиски, наполовину —   постным маслом деревенского пошиба.  Протягивает коктейль полу синему Вове…подносит ко рту…Вова с трудом, но глотает эту мерзкую смесь, делая длинные паузы-передышки. Я слежу за настороженно-изумленной Зиной. Предполагается, что она начнет голосить, да причитать: «Ой, не мучьте ж его, шо ж вы творите, изверги». Отнюдь! Она не без смятения, но смирно наблюдает, как умирающий супруг, пятнадцатью минутами ранее блевавший от колодезной воды, жадно поглощает отраву инфернального состава.

Вова допил коктейль. Закрыл глаза – устал. Немая сцена. Щеки полутрупа порозовели, или мне показалось? Дышать стал спокойнее и чрез несколько минут заснул. Одышки почти не было(!).  В груди Вовы заткнулись истеричные валторны и фаготы, тромбоны и кларнеты, исполнявшие какофонический реквием по еще не умершему. Я поглядел на его ногти.  Я так пьян, или они действительно розовее? Не совсем, как мои, но все же…

Пока я любовался сном Фавна-тракториста, Алекс с Зиной о чем-то шептались на кухоньке. Меня туда не пригласили, и я подслушивал из комнаты. До меня доходили обрывки фраз.
Леша: …что мы теряем…смотри сама…пошло…
Зина: …старик выжил из ума…я никогда не гнала самого…гону…ячмень…
Леша: …я буду каждый день его смотреть…рискнем…
О чем-то они в конце-концов условились.

Было поздно. Мы шли молча. Алексей Юрьича что-то тревожило, он был более обычного погружен в себя, запинаясь в темноте о кочки. Завалились спать. Утром был мой автобус.

Похмельный черт заскреб по извилинам где-то в пять. Было темновато. Небо нудно цедило розовый рассвет сквозь зубы. Оно розовело из синевы, как губы вчерашнего больного. Голова моя болела.  Перекликались собаки – далекие и близкие. Виски не хотелось. Хотелось холодной пошлой «Фанты», да так, чтобы пузырьки ее равномерно распределились на поверхности мозговой коры. От этого должно полегчать.
За завтраком хозяин уговорил меня «подлечиться» гомеопатической дозой вискарька. Выпили. Стало муторно. Я поплелся на сельский вокзал. Покурил. Сел в полупустой автобус с деревенскими старухами, везущими в громыхающих эмалированных ведрах, обернутых марлею творог на городской рынок. В дороге я забылся и увидел сон, что в голове у меня не мозги, а творог. Что Вова живой и невредимый пашет в поле на «Беларуси». Снился пьяный Африканыч, блеющий, как кришнаит: «Бляха-муха. Бляха-муха. Бляха-муха»!

Став обычным городским сумасшедшим, потонув в Гольфстриме заурядных, и мейнстриме незаурядных дел, я как-то забыл о печальном происшествии в Июльском. Не вспоминал, как друг мой травил вискарем с маслом застрявшего на «зебре» меж двумя мирами, живого мертвеца.  Леша – вообще большой экспериментатор. Чего только стоит его рекомендация, выданная когда-то моей собаке от хромоты: по стакану красного сухого вина в день для улучшения кроветворения. Собака, кстати поправилась и вино пила с удовольствием.

Спустя месяца два меня вновь зазывает в гости мой приятель, причем, в трубку шепчет так загадочно. Приезжай, мол, покажу тебе что-то. Я спрашиваю, неужели «Бентли»? Он ржет: бери выше! Я: неужели ж «Майбах»? Он: уже теплее.
Как выдалось времечко, я сразу покатил в село. Интриган! По дороге с вокзала встретил старикашку Африканыча, поздоровался с ним деревенски учтиво,  и дальше зашагал по пыльной деревенской авеню.

«Майбаха» во дворе Лешиного дома я не нашел. «Субару», лошадь Софья, и куча мелкого деревенского скота, и рогатого, и безрогого. Хозяин же, не приглашая в дом, толком не поздоровавшись, не предложив чаю, потащил меня вновь по взрытой улице. Впору картошку садить! Лешик – невысокий и толстенький, мячиком катился впереди на низкой передаче, я – длинный и не очень толстый, еле поспевал, делая огромные шаги, чтоб путешествие не превратилось в бег. Прежде, чем успел я что-то понять, мы очутились на Зинином дворе. Знаете, что я увидел там? Не поверите! Там под раскидистой вишней, с ветвями, стонущими от сочных плодов, в креслице того же леопардового плюша, с тросточкой в руках, сидел еще слабый, бледноватый, но улыбающийся тракторист Вова. Он жив? Я думал, что он умер, и у Зины (баба видная) формируется очередь женихов. Как к Пенелопе.

Я охренел! Как это можно-с? С того свету! Так не бывает. Я кардиограмму видел. Сердца у мужика практически не было. Не сердце – гандон!  ЭКГ похожа была на арабскую клинопись. Я подошел к воскресшему Вовяну, он протянул мне руку. Ногти были почти розовые. Рука была еще слабая и мягкая, как пирожок с вытекшим  повидлом. Он опять улыбнулся. Дышал практически нормально. Одышка была лишь при физическом напряженьи.

Я стал выпытывать, как же так, что случилось после того, как мы впервые напоили Вовика вискарем с маслицем?

И вот, что я услышал.

В тот день, как я уехал, доктор Лёша вновь навестил умирающего и нашел его в несколько лучшем состоянии: увеличилась мышечная сила (проверяется через рукопожатие), уменьшилась одышка и отеки. Вовик впервые за неделю сам пописал. Почки работают – уже не плохо! Спал 6 часов, как младенец. Во сне одышки почти не было. Что за чертовщина, подумал приятель мой? И приказал супруге умирающего гнать ячменный самогон, как учил старче. Добрые соседи не только раздобыли пророщенного ячменя, но и самогонный аппарат усовершенствованной конструкции и массу инструкций по производству незаконного напитка, доморощенного виски. Тут же откуда-то с югов, внезапно материализовавшийся зинин братишка начал поставки подсолнечного масла, прямо из-под пресса. Не фильтрованного, не дезодорированного. Настоящего. Без ГМО.  Первые две недели Вова выпивал по два-три стакана адской смеси в день. Попробуйте сами — удовольствие ниже среднего. Вова же пил эту гадость с большой охотой. Самочувствие его улучшалось несмотря на то, что кроме снадобья этого, он ничего более не вкушал. Суток через двадцать он встал. Немножко походил по дому. Устал. Каждый день привносил новые достижения, пусть не большие, но достижения. Через месяц он попросил перекусить. Захотел колбасы с майонезом. Через полтора стал выходить во двор и даже за околицу. Через три — прекатил пить домашний виски.

Сосед его, автор дивного лекарства, продолжал бомжацкий образ жизни, вяло квасил, без дела шатался по селу, и не проявлял абсолютно никакого интереса к Вовиным успехам. Как будто не имел к этому никакого отношения. Он вновь перестал что-либо произносить, окромя «бляха-муха». Зина из благодарности выдавала ему самогонки, но без масла, угощала домашними пирогами и пельменями. Оставляла в его дворе в одноразовых тарелочках, как собаке.

Лешины попытки расспросить старого алкаша, откуда обретен рецепт исцеления, ни к чему не привели. Дед всячески отрицал свое участие, мотал головой, не поддавался на провокацию даже бутылкой «Kalashnikov», а потом и вовсе стал избегать Леху. Встретившись с ним в сельмаге или на улице, старикан воротил рожу, или финтанув на сто восемьдесят, сбегал в обратном направлении.

Полгода спустя, когда бывший смертник стал пешком запросто проходить по 5-10 км в день, мы рассказали эту историю знакомой кардиологине. Она решила, что это розыгрыш. Клиницисты – врачи серьезные до чрезвычайности, в чудеса не верят. Она потребовала привести Вову в ее клинику, где она на хитро мудрых машинах «прокрутит» июльского Лазаря, сравнит с данными прежних исследований, и, уж после, выдаст вердикт.

Вовка приехал к ней сам, за рулем, со всеми медицинскими ксивами, что выдали ему когда-то как визу на тот свет. Доктор ответственно отнеслась к эксперименту. Когда после тестов выяснилось, что сердце тракториста на месте и не отличается от сердца здорового человека, лицо милой докторши походило на лицо продавщицы вечером 31 декабря. Она вертела тракториста и так и сяк, но ничего не поняла. Так не бывает!  Не может мышечная ткань нарасти на соединительнотканный презерватив. Думаю, после отъезда странного пациента она полностью забыла о нем. Когда что-то не укладывается в голове из противоречия законам общепринятым, память, как говорил Юнг, предпочитает уступить. «Если я чего-то не понимаю — значит, этого не может быть». Так решила наша докторша, и переключилась на иные производственные и бытовые проблемы. Скоро осенний призыв – можно подзаработать отмазом пацанов от армии.

Пройдёт пару лет. Тракторист…нет, теперь Вова уже не тракторист, а сельский бизнесмен. Производить будет колбаску почти в промышленных масштабах.  Неплохую, между прочим, и копченую, и полу копчёную. На алкоголь смотреть не сможет. На подсолнечное масло взирать станет с шиллеровской надменностью. Носить начнет футболки от Армани.

Еще год спустя захлебнётся собственной блевотиной во сне клошар Африканыч. С две недели пролежит мертвый на своей вшивой тахте, безо всякого намека на тлен. Подсохнет чуток. Будет, говорят, как спящий. Чего в нем больше - спирту, или святости? Хотя незабудочным духом тоже не замиро-точит.

Тело обнаружат Зина с Вовой - Африканыч так и не отучится от скверной привычки исчезать на неделю-другую. Не брезгуя, отмоют они с мощей старца многолетнюю копоть и прочее, да и предадут и соседа, и спасителя, земле вполне-себе достойно на деревенском погосте. Устроят поминки, девятый и сороковой день.  Все чин-чинарем. Африканыч унесет в могилу источник откровения. Кто нашептал ему на ухо про виски с маслом? Мир праху твоему, Африканыч.

P.S. Не рекомендовал бы пробовать подобного лечения, не дай бог, конечно, в схожей ситуации. Все хорошо в контексте.  Даже "бляха-муха"!