16. Про Дашу

-Ну, здрасти, здрасти, здрасти, гости дорогия! Давно не виделися! Давно я ваших словарных запасов не слыхивала, ишь, умныя, опять учить меня будиття? Не получицца!  Не по-лу-чи-ца!  Кончилося ваше времечко-то! Кон-чи-ло-ся!  Теперя я тута  хозяйка! Я! И ничаво со мною не сде-ла-и-ти! Ни-ча-во! Морда моя им не па плану! Падумаешь, морда, как морда, ы-гы-гы, улыбаюся, вишь? Вишь? Иль не вишь? А сами-та, сами-та! Халенки долбанные!
Наташка стояла в дверях комнаты, с трудом держась  рукой за разбитый косяк, мелко переступая с ноги на ногу, чтобы сохранить равновесие. Поймав удобный момент, свободной рукой пошарилась по полке над дверью. Посыпались на пол квитанции, паспорт, какие-то письма.
-Во!  - Наташа подняла указательный палец вверх, оторвавшись на секунду от дверного косяка - вота  мой красный дипломишко-то! С пятё-о-орачками!
От слёзок моих размазалися  букавки  чуток, а слово четко  написано – ат-лич-на! Во! Вишь?  Ат-лич-на! – дыша густым перегаром, Наташка  совала красные корочки нам под нос.
-Чо отвернулися - то!  Не ндравится?  Не ндравлюся я им…
Наташка переступила с ноги на ногу,  пошатнулась и, понюхав свой «красный диплом», выпучила глаза:
-Мать мая  радная! Раньше пах - да вкусна как!  Краскай…  А теперя! Теперча  ничем чёто не пахнет… И малюхонький стал какой-та! И не краснай совсем, пятнушками какими та покрылся весь. А че приперлися-та? – наконец - то  вспомнила она о гостях, - памёрламать ваша. Па-мё-рла!  Дом не отдам. Сын тута иё! И я! Ребятишков многа! Мно-га! Дети! Идите, мать ваша тут.
Наташка стала совать документ  в несуществующий карман. Он упал на пол.
Я нагнулась, подняла диплом, измятый вкладыш к нему, паспорт. Открыла его. С фотографии смотрела очаровательная девушка с короткой челкой и туго заплетенной  косой, перекинутой через плечо. Взгляд её был добрым, открытым, она мило улыбалась всему миру. Здесь Наташке всего шестнадцать лет.
Сегодня Наташке тридцать  пять, а  выглядит на все пятьдесят. Открываю диплом: «Сельскохозяйственный институт. Специальность - агроном.» Вкладыш – одни пятерки! По всем предметам – пятерки! «Отлично».
- Наташа, да мы – то на день всего, даже ночевать не будем, к маме на кладбище и назад! Не нужен нам дом ваш! А  Колька где? Брат мой где?- спрашивала, обнимая пьяную Наташку,  мама.
-Коров пасёт. В пять утра ушёл. А я … я  вот тута  на хозяйстве, огород у меня, дом, дети… - успокоилась, наконец-то,  Наташа, перестала поясничать и коверкать свою речь, - давайте борща вам наварю, я вкусно борщ варю, свеколки вырву, да листьев капустных нащиплю, чесночка выдерну. Слаб чесночёк еще, но вкуса и аромата добавит.
Держась за стены, Наташа неуверенным шагом продвигалась в сторону выхода, а затем и вовсе выпала из дома, не осилив до конца крыльцо.
В доме все было вверх дном. На кроватях  голые матрацы, одеяла лежали на полу, видимо  из-за жары, спали на  них,  ни простыней, ни полотенец в доме не было видно. В грязные стекла окон бились мухи, начавшая было цвести герань,  засохла, так до конца  не распустив свои яркие красные цветы. Перекошенный  шкаф без дверок набит скомканной одеждой, она готова вот – вот  вывалиться на давно не мытый  пол.В  трехлитровых банках кисло молоко, в нём плавали мухи, грязные овощи вяли на полу, кастрюли и тарелки в одной куче в тазу. По ним ползали горы  жужжащих мух. Пустые ведра грудились в углу. И только полное проросшей картошкой ведро  означало, что в доме, все - таки, есть хозяин. Мы вышли на крыльцо.  Наташи нигде не было видно.
Заскрипели ворота.
-Дядько Панас, це  вы? – удивилась мама.
-Да я, доця, я! До мамки приихалы?
-До мамки!
-Вот  це  и добре, а я вот медку накачав,  дай, думаю, дитяткам   миску донесу!
Старый дед, опираясь на очищенную от коры палочку, кряхтя  и постанывая,  поставил миску мёда на  облезлый стул посреди двора, вынул из-за пазухи буханку свежеиспеченного ароматного хлеба, перекрестился, положил хлеб рядом с миской, уже всю облепленную мухами, помахал корявой заскорузлой ладошкой, пытаясь согнать это нашествие черноты, но, не справившись с ним, махнул рукой и  медленно побрёл к воротам.
-Дядько Панас! Як вы поживаете?
-Добре, доця, добре! Усе у нас добре! И вам того же, доця! А Наташа через неделю очухается. Запила, дивка! Колину пенсию получила. Вот и запила.
А то, що вы приихалы, то добре!  Мамка  ваша  там  дюже рада буде…
Ватага ребят ворвалась во двор. Девочка и два мальчика. Все, похоже, погодки! От трех до пяти.
-Господи, у  Кольки   в Ленинграде дочке уже лет семнадцать, а вон ещё малых сколько!- ужаснулась мама.
Не обращая внимания на гостей, дети рвали хлеб на куски, макали  в мёд и с  наслаждением ели!
Все загорелые, голубоглазые, плотные, белоголовые!
- Мам, а они все   в нашу породу, - заметила я.
- Да и Наташа красавицей была!  Это сейчас она без зубов, да запитая, что и не узнала я её!
Дети наелись. Начали баловаться, хватая друг друга липкими руками.
Мухи липли к ним, облизывали их губы и щеки, но ребятишки не обращали на них внимания!
Я схватила в сенцах  ведро, сбегала к колодцу, принесла воды. Умыла смеющиеся мордашки симпатичных  ребятишек. Девочка совсем не разговаривала, выражала свои эмоции руками и мимикой лица, но братья понимали её замечательно!
Затем сложила всю посуду в большой таз, залила водой, засыпала сухой горчицей, веником из полыни вымела мусор, на большее время не хватило, пора было уходить.
-Дети, мы уходим, а мамка ваша где, до свидания  бы сказать!
Самый  старший и шустрый пробежал по огороду.
-Да вот она! Грядки полет!  Не! Уже не полет, спит!
Он подлетел к ней и привычно натянул подол сарафана на  её голый зад.
Наташка даже не пошевелилась.  Она лежала между грядок с морковкой в руке вниз лицом и спала.
После кладбища зашли к подруге мамы – Даше.
В доме было прохладно и чисто. Окна  полузакрыты ставнями. На окнах – пушистые кусты цветущей герани. Груды  белоснежных подушек с вышитыми наволочками  на кроватях напоминали башни, а кровати – произведение рукодельных искусств – кружевные  белые покрывала укрывали высокие постели.   Вышитая  яркими цветами скатерть накрывала большой  стол посреди комнаты.
В переднем углу – иконы,они были украшены  цветами из оберток от конфет.
-Это мамина икона?
-Да, - сказала тихо Даша, - они её выбросили, а я подняла.
-Спасибо тебе! Всё как у моей мамы, она любила белое  и вышитое.  У  тебя всё, как у моей мамы было. И подушки высокие и скатерти, она так любила вышивать!  И рушники у неё были самыми красивыми,  яркими, помнишь?
-Помню…
-Она была лучшей рукодельницей. Умела и крестиком и гладью.
-А наши мамы ей все завидовали и учились у неё!
- Она учила всех.
-Она всех учила.
Даша напоила гостей чаем из трав и листьев из своего сада.
И они, Катя  и Даша, вспоминали свои молодые годы, своих женихов. Смеялись, плакали, и скучали о  своих родителях, мудрых и таких  щедрых.
Вспомнили о Кольке, который учился, затем женился в Ленинграде, плавал капитаном по Неве, дочку Таньку растил там, а потом приехал в деревню  к маме, в отпуск, и, запив, застрял здесь. Навсегда!
Прибежали Дашины внуки.
Даша накормила их  зеленым борщом с густой сметаной, напихала карманы пирогами со смородиной, дала ведерко утреннего молока, подзатыльников, чтобы не разлили по дороге!
Они её обозвали – Даша – Малаша, убежали, смеясь и  крича:
- Даша – Малаша навари нам каши!
«Волга» с шашечками на дверках, начала сигналить  на всю деревню, таксист торопился в город, оговоренное время заканчивалось. А до города еще четыре часа ехать!
Но они решили, всё -  таки,  Николая,  увидеть.
Поехали к реке, где паслось стадо деревенских коров. Даша поехала с ними, с желанными гостями. Коля  обрадовался, потом  заплакал, смущенно прикрывая свой беззубый рот кулаком.
Рядом с ним  сидел   худенький белоголовый мальчик, лет восьми.
-Старшенький мой, Витёк, помогает коров пасти!  Без него никак мне  не справиться! Староват стал уже!  А Наташку не судите, у неё еще есть двое детей,  от зверя-отчима, в бегах где – то  пацаны, бедная сирота она, не судите Наташку!
Горевал Коля и плакал, обещая следить за могилой матери.
Очень просил найти свою самую  любимую первую дочку, которая осталась в Ленинграде и не отвечает на его письма.  А он, вот приехав всего на месяц к матери,  в это захолустье, потерял всё, что было и теперь, не  совсем понимает, что приобрёл в свои шестьдесят лет.
Через два года он умер.