Они прошли войну

Цикл рассказов, который предлагается читателю,  не выдуман. Я их слышал ребенком, когда мои родители и родственники собирались за столом девятого мая и вспоминали дни минувшие. На лету запоминал воспоминания ветеранов Заполярья, когда старики, выпив фронтовые сто граммов, предавались воспоминаниям.
 Рассказы только обработаны, при тщательном сохранении правдивости события. Сборник  мне особенно дорог, так как каждый рассказ это история о реальном человеке, которому выпало жить в лихое время, войну 1941-1945 годов. Я единственный источник, который может рассказать о жизни этих людей, моих родственников, знакомых. Они ушли в вечность, но память о них обязана сохраниться. Напечатать о них, мой долг.
Они прошли войну
Возрожденный праздник
А мы выжили, Нинка!
Гонка ценою в жизнь
Дядя Ля
Участковый
Он не успел повоевать (Дети войны)
Семеныч
Смех на фронте
Кукушка
Память из прошлого
Старец
С творчеством Симонова по жизни



Возрожденный праздник
Ветеранам войны, жителям моего старого дома, посвящается
Я и сейчас помню события пятидесятилетней давности. После долгого перерыва  Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1965 года  9 мая объявлен праздничным  и не рабочим днем. Событие неординарное. В 1948 году, после трехлетнего отмечания дня Победы,   выходной  день был  признан нецелесообразным,  что  все силы нужно  бросить на восстановление разрушенного войной народного хозяйства. И лишь в 1965 году, уже в эпоху Брежнева, празднику было  воздано по заслугам. 9 мая вновь стал выходным. Больше того, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 мая 1965 года в ознаменование 20-летия Победы над фашистской Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов учреждена  Юбилейная медаль «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»  То есть восстанавливался статус фронтовика, ветерана. Эти действия правительства были восприняты с огромным удовлетворением.  По такому случаю прядильно-ткацкая фабрика № 2, где работали мои родители и соседи нашего старого деревянного дома,  обьявила торжественное собрание с концертом. В этой ситуации уместно вспомнить писателя Даниила Гранина с его «Чужим дневником»: «… Поначалу мы бренчали орденами, медалями, но нас быстро окоротили, здесь тоже награждали за дело…— у всех имелись заслуги, все были причастны. …Мы перестали носить даже колодки. Единственное, что отличало фронтовых, — это нашивки за ранения, но их на пиджак не присобачишь».
Непривычно торжественные наши соседи выходили во двор. Они неловко чувствовали себя в выходных костюмах, которые одевали разве что  на демонстрации 7 ноября и 1 мая. Волжский грузчик, дядя Коля, смахивая с обшлага пиджака невидимые пылинки,  ворчал, что вот ведь, отдал после Указа мальчишкам  медали играть, и сейчас награды были бы очень кстати. Он был прав, наш сосед. Указом Президиума  Верховного Совета СССР от 10 сентября 1947 года были отменены денежные выплаты по орденам и медалям. По « многочисленным просьбам» самих фронтовиков,  шутили ветераны.  Эта акция серьезно подорвала престиж участников войны,  и они потеряли интерес к своим наградам. Кто-то их убрал далеко в шкаф,   кто-то, а их было большинство, отдали играть детям. Я  помню наше босоногое воинство, у которого на заношенных ковбойках и рубашках болтались медали отцов. Еще не понимая святости этих наград,  мы обменивались ими, ставили на кон в биту…
Ситуацию выправил Сергей Васильевич,  сосед дяди Коли.  Он вышел,  блистая «иконостасом» орденов и медалей. Среди них выделяются ордена «Славы» второй и третьей степени.  Узнав причину расстройства соседа, он убегает домой и выносит орденские колодки. Эта услуга стала совсем недавно предлагаться в военторгах,  и Сергей Васильевич, будучи в командировке,  сделал  комплект для себя. Но раз такое дело, как не выручить соседа.  Нужно сказать, что разница в орденах и медалях у наших фронтовиков была невелика. Они, сержанты и солдаты Великой отечественной войны,  награждались, в основном, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги».  Орденами «Красной звезды» и «Отечественной войны».  Когда несколько колодок украсила пиджак ветерана, и им гармонировал орден «Красной звезды», чудом не попавший в мальчишеские руки,  дядя Коля воспрянул духом.
Мужики, отчаянно дымя папиросами «Север», «Прибой»,  активно переговаривались. Слышались отрывки из разговора:
-Смотри, Брежнев то! Мужик оказался! Не побоялся, восстановил выходной!
- А чего ему бояться! Чай генеральный секретарь. Да и фронтовик как-никак! Молодец, ничего не скажешь.
-Может еще и выплаты восстановит!
-Ну, на это не надейся. Вот медаль новую дадут.
-А на хрена мне эта медаль, коли  денег не платят.  Я свои - пацанам играться отдал.
- Забери обратно, пока не растеряли. Все же память. Видишь, вспомнили о нас.
Незаметно из подьезда вышел Илья Тихомиров, сапожник. В новеньком, явно купленном по такому случаю пиджаке, он чувствовал себя неловко. Его больше привыкли видеть в линялом халате, согнутым над сапожным столиком. Все, кто стоял во дворе,  в мгновение смолкли. Медали и ордена теснились на груди небольшого щуплого дяди Ильи. Но взоры ветеранов войны были прикованы к правой стороне груди: несколько нашивок желтого цвета бросались в глаза понимающим людям. Это были нашивки за тяжелые ранения. Он стоял и смущенно улыбался, инвалид войны, в прошлом полковой разведчик, неоднократно пересекавший линию фронта. Он  не привык к такому вниманию, а соседи подходили к нему, хлопали по плечу и говорили что-то доброе. Праздник Победы сблизил соседей.
Выходили из подьезда другие участники мероприятия. Поскрипывая новыми башмаками, они выдвинулись в сторону своей кормилицы - фабрики. К ним присоединялись другие ветераны поселка. Неожиданно с переливом заиграла гармошка. Весело задорно. Но недолго, смолкла внезапно. Через какое-то время, словно придя в себя, заиграла. Заиграла широко, привольно : …майскими короткими ночами… Негромко, сдержанно, подхватили фронтовики знакомый мотив. Они шли на праздник, на свой праздник.

А мы выжили, Нинка!

..                у "женской" войны свои краски, свои запахи, свое освещение
                и свое пространство чувств. Свои слова. Там нет героев и
                невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты
           нечеловеческим человеческим делом.
Строки из книги Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо"
«У войны не женское лицо» –  сказала известная писательница Алексеевич Светлана Александровна в своей книге. И тем более не девичье - горько добавлю. Я, сын фронтовички, которой  4 июля 1943 года исполнилось восемнадцать лет,  и ее призвали от ткацкого станка, за который она встала в 1941 году и отправили на действующий фронт.  До призыва она закончила курсы всеобуча, получила военную специальность связистки и, миновав курсы молодого бойца, оказалась под Курском.
Потом была оборона Москвы, охрана воздушных рубежей столицы,  где моя мама встретила Победу. Затем был парад Победы, где тогда еще Баскакова Нина, в сводном полку ПВО столицы в отдельном батальоне девушек зенитчиц и аэростатчиц прошла мимо мавзолея и удостоилась улыбок и аплодисментов Правительства страны.
Моя дочь с интересом рассматривала  фотографии  военного времени, с которых на нее смотрела симпатичная светловолосая девушка. Это была  ее бабушка, которую она не знала.  Дочь  на компьютере старательно  «вытягивает» пожелтевшее фото. На ней печальная девушка,  одетая  в поношенную, еще старого довоенного образца, гимнастерку. На обратной стороне фото карандашом написано:  1943 год. Это Баскакову Нину только что призвали. Ее ждет телефонная катушка  под Курском.
-Пап, а что была такая необходимость брать девочек? – Спросила меня дочь. Я внутренне сжался. Сколько раз я задавал себе этот вопрос. Не находил ответа, честно скажу. Помните фильм «Зори здесь тихие» старшину Васкова, который кричит в глаза  диверсантам:  -Это же девочки! Им бы еще на танцы бегать! -Так и моя мама обошлась без танцев. Что я мог сказать дочери. Ровным счетом ничего.
Дочь, похоже, и не ждала от меня ответа.  Она вздохнула и  принялась  выравнивать края другой фотографии. Это уже 1944 год, как гласит надпись на обратной стороне. С нее смотрит  красивая блондинка. Тип русской красавицы, хоть боярыню пиши. Но красавица   в белом полушубке  с погонами и шапке-ушанке со звездочкой.
Далекий 1965 год. Страна готовилась отметить двадцатилетие Победы. Впервые  9 мая  был обьявлен выходным днем. Фронтовики воспрянули духом, ибо, чего греха таить, в послевоенных проблемах их подзабыли.  Принятое постановление  1947 года о лишении их денежной компенсации за ордена и медали, негативно сказалось на  настроении.  Это были деньги, на которые не посягала семья. Ветеран мог выпить в кругу своих товарищей  за свою военную службу. Результат был невеселый. Фронтовики не только перестали носить ордена и медали, они отдали их нам, пацанам, которых хлебом не корми, а дай поиграть в войну. Я хорошо себя помню в затасканной ковбойке, а на груди -  медали отца и матери.
И вот подарок Правительства: выходной день.  Дирекция  прядильно-ткацкой фабрики № 2, где трудились родители,  организовала в клубе торжественный вечер ветеранов войны. Не сговариваясь,  фронтовики вышли во двор нашего дома при полном параде. Не у всех хватило медалей и орденов ( мы их быстро растеряли), но орденские планки и нашивки за ранения украшали пиджаки наших ветеранов. Как же мы гордились своими отцами! Я гордился вдвойне: у меня воевали и отец, и мать. Маму, несмотря на сравнительно молодой возраст, на поселке уважительно звали «Георгиевна».
  Я  вспоминаю год  двадцатилетия Победы, когда матушка в качестве поощерения за неплохую учебу взяла меня, двенадцатилетнего мальчишку, с собой в Москву. К этому времени, она, не без помощи всесоюзной передачи Агнии Барто «Найти человека», нашла свою однополчанку Анну Наумову, с которой служила на рубежах обороны Москвы. Осенью 1945 года они расстались.
Восьмого мая мы вышли из поезда «Кинешма-Москва» и вступили на перрон Ярославского вокзала. Матушка  растерянно оглядывалась. Шутка ли: она не была в Москве с 1945 года! И если бы не приглашение Совета ветеранов Рублевской водонасосной станции, навряд ли бы  она  выбралась из нашей глубинки.
 К моему великому удовольствию мы спустились в метро. Станция «Комсомольская» меня очаровала. Матушке пришлось посидеть и подождать меня пока я проедусь несколько раз на эскалаторе. Долго ехали до станции «Молодежная», то ныряя в туннели, то выскакивая на поверхность. Я не отрывался от окна. Москва представала во всем своем величии.  Так же долго добирались на автобусе  до поселка. Поплутав в новеньких пятиэтажках, мы нашли нужный  дом.  Вот она, заветная дверь. Здесь мать шатнуло, она опустилась на ступеньки: - Подожди, Витюшка, что-то сердце захолонуло. – Сказала она, прислонившись плечом к стене.  На звонок никто не ответил. Открылась соседняя дверь и вышедшая  соседка сказала, что Анна помогает свекрови  по хозяйству. Мать  быстро сориентировалась в старой части поселка, обьяснив, что помнит эти старые улицы. Рублево повезло: на  водонасосную станцию, которая снабжала водой  Москву, не упала ни одна бомба и поселок сохранился.
Ее подруга возилась в  огороде. Мать решила ее разыграть   и поинтересовалась, нельзя ли снять комнату.  Хозяйка   посмотрела на высокую, светловолосую женщину с мальчиком,  чемоданом,  и растерянно ответила, что комнаты она не сдает. Но что – то у нее «щелкнуло». Она  испытующе смотрела на матушку, потом перевела взгляд на меня, -  снова на мать. Матушка деланно вздохнула и сказала: - Тогда дай ДД -. Женщина охнула, схватилась за сердце, и, обхватив мать,  стала трясти ее за плечи, повторяя: - Нинка! Это ты…ты…!
Две женщины плакала в голос. Стояли, обнявшись, и голосили навзрыд. Две русские бабы, которые на своих девичьих плечах тащили и вытащили войну.  Я стоял, оцепенев. Мне было почему-то тревожно.
Убедившись, что все  происходит наяву, женщины вытерли слезы, вздохнули. Мамина подруга присела и внимательно посмотрела на меня. Я, как положено, зарделся и совсем некстати поздоровался.
- Здравствуй, здравствуй…сынок – сказала она, и голос ее дрогнул. – Знаешь, Нин, я тебя через него узнала. – Она кивнула на меня. - Уродится же такая копия.  Тебя как звать? – вот и хорошо, Витя. Меня… - она на минуту задумалась -  зови меня тетя Аня. – Нин, ты не против? – Повернулась она к матушке.
- Что ты, Анна!  Мы же, как сестры. Даже роднее - мать снова всхлипнула. – Только рада буду.
Так в мою жизнь вошла мамина боевая подруга Анна Ефремовна Наумова,  оставшаяся для меня  на всю жизнь тетей Аней. Я долго не понимал, да это мне было и не нужно, что они не родные сестры. Позже, когда не стало матери, да и я повзрослел и стал разбираться в генеалогическом  материнском дереве, то понял, что она мне не тетя. Но  это не имело никакого значения.
Стало смеркаться,  Рублево погружалось в сиреневые майские сумерки. Мы медленно брели по улице.  Матушка и тетя Аня поминутно останавливались, вспоминали.   Самое повторяемое слово было: « Помнишь?» 
– Проходите, гости дорогие, - проговорила тетя Аня, пропуская нас в квартиру. Женщины быстро накрыли на стол, накормили меня и отправили спать, а сами остались на кухне. Какой тут сон!  Мать была зенитчицей,  и я ждал, что пойдут воспоминания фронтовых будней:  охрана воздушных рубежей, сбивание немецких самолетов.  Но пошла самая обычная женская беседа:  -  … Замужем? Была, …неудачно… Детей бог не дал…
 - Ты у врача была?  -  Сдавленным голосом спросила мать.
- Да была - отмахнулась тетя Аня. – Ты представляешь, Нин, - записалась на прием к профессору. Зашла в кабинет. Сидит представительная дама, на меня не смотрит. Спросила фамилию, достала дело, почитала, потом посмотрела на меня и спрашивает: - А вы никогда не простужались?  - Голос тети Ани прервался. Стукнул стакан, это тетушка выпила воды. - Представляешь, Нин, задать такой вопрос фронтовичке! Я  поинтересовалась, читала ли она мою историю болезни, где пришита справка из госпиталя, в котором я лежала на обследовании. Профессорша покраснела, смутилась, зашуршала страницами. – Ой, простите меня, вы фронтовичка! - Да, милая моя, - отвечаю - с 1942 года по 1945.  – Веришь, Нин, она чуть не расплакалась. Я ее успокаивала, - тетя Аня усмехнулась. – Я все понимаю, кто будет заниматься болячками уборщицы со станции. Затем я у нее прямо спросила: могу ли  родить. Она отрицательно покачала головой. Сказала, что я настолько простужена, что ее задача сейчас меня подлечить, чтобы не было осложнений. А о ребенке не может быть и речи.
Тетя Аня  замолчала. Матушка тоже, чувствуется, сникла.
 – Помнишь, Нин, как мы из землянки осенью воду ведрами вычерпывали. Не войти было. А потом на нары из горбыля без сил валились.-  Снова раздался голос тети Ани.
  - Да, - отвечала мать, – сил не было печку затопить.
 -  А чего ее топить, если дрова целый день в воде плавали, - усмехнулась тетя Аня. - Твою шинель расстилали и ложились рядышком, моей - накрывались.
  - Боже мой, Анна, как же было холодно –  сдавленно сказала мать. – Я после войны могла в бане сколько угодно просидеть. Не берет жар и все. Все мама ахала: как же ты намерзлась!
– Знаешь, - продолжала тетя Аня, - я про все это профессорше рассказала. Да еще добавила, что на передовой  в туалет была проблема сходить. Штаны ватные на несколько размеров больше, да кирзачи с ног сваливаются.  Пока со всей этой сбруей разберешься, тебя так просвистит.
- Ой, Анна, я сейчас разревусь – это уже - голос матушки.
 –Так профессорша рыдала в голос!  – Воскликнула тетушка. -  Она все настаивала, что бы я в ее институт приехала. Очень ей хотелось для меня что-то сделать. А чего сделаешь?  Детей не будет, а все остальное…  Я сама осилю.
Разговор оборвался. Я лежал, превратившись в слух, и думал, как же они непохоже рассказывают о войне. К двадцатилетию Победы было выпущено много фильмов, где мелькали красивые девушки в хромовых сапожках, синеньких юбочках. На головках щегольские беретики. А здесь: ватные штаны, кирзачи…
Раздался голос тети Ани: - Бог с ними, профессорами! Давай выпьем за тебя, подруга моя дорогая! Что у тебя все сложилось и получилось. Из письма я поняла, что у тебя двое мальчиков.  А муж как?  Фронтовик? 
-  Фронтовик  – ответила мать. – двадцать второго июня война началась, а двадцать третьего его призвали.  Студентом был, последний курс в Шуйском учительском институте заканчивал.
Раздался звон стопок. Женщины выпили и снова замолчали. Я лежал в полной растерянности. Ну, дела! А как же боевое прошлое! Странные эти женщины. Я еще слышал, как матушка рассказывала об отце, что он был контужен, долго лежал в госпитале.
-  Так здоровье- то у него не ахти? - Спрашивала тетя Аня. – Совсем не ахти – вздохнув, ответила мать. Так под эти бытовые разговоры я уснул в предвкушении завтрашнего дня. Тетя Аня сказала, что завтра  пойдем на позиции,  где  сохранились остатки землянок.
В шесть часов  бодрым  маршем нас  разбудило радио. – Вот ведь! Забыла радио прикрутить,  – раздался сонный голос тети Ани. – Нинка, ты куда? Давай еще поспим –  это она подскочившей матушке. Мне тоже не спалось. Мы в Москве, а я спать буду!
После завтрака женщины набивали сумку.  – Куда столько накладываем, Анна, - причитала матушка. – Неудобно как-то получается: я ничего не припасла.
- Ты еще посчитайся – весело сказала тетя Аня. – Вспомнила же «Дай ДД»!
- Мам, - вмешался я - что это у вас за пароль такой был?
- Пароль? -  Усмехнулась мать, -  действительно был пароль. 
- Так что это означало?  - Не отставал я.
- Не мучай мальчишку – вмешалась тетя Аня – все одно не разгадает.
- Ты и расскажи –  отмахнулась мать.
 – Чего рассказывать  – сказала тетя  Аня.  Расшифровывается очень просто: «Дай добавку».
- И все! – разочарованно произнес я. Снова облом. Нет никакой ценной для меня информации. Тетя Аня, заметив мое замешательство, рассмеялась.
- Это пароль такой, …на кухне. Я был окончательно сбит с толку.
 -Нин?  – Сквозь смех спросила тетя Аня,  – а ты что, не рассказала сыновьям о нашей тайне.
- Да видишь, не удосужилась –  ответила мать.
- Витюш, – взяла инициативу в свои руки тетя Аня – все просто. Я была поварихой…
-  Час от часу не легче! - А я думал…
 - Что не ожидал? -  Расхохоталась тетя Аня, увидев растерянность на моей физиономии. – Да хочешь знать, это самая главная профессия на войне. Солдата накормить нужно было. В первую очередь. А потом воюй дальше. Правда, Нин? 
 - Это точно - отозвалась мать  от раковины, где мыла посуду.  -  Как же хотелось есть! –  Воскликнула она.
-Вот видишь, Витюш,  -  кивнула на маму тетя Аня. – Разве я могла оставить голодной подругу! Вот и придумали:  «Дай ДД», чтобы никто не слышал и не видел, как я ей в миску лишний черпак каши положу.
Из радиоточки раздались сигналы точного времени. – Ой, заболтались!  –Всполошилась тетя Аня, - пошли,  а то на встречу опоздаем. Наверняка, наши уже ждут.
Как проходила встреча матери с однополчанами пересказать невозможно. Обьятия, слезы…
Затем - путь на зенитную позицию.  Дорога была неблизкая, но за разговорами  время пролетело незаметно. Пока женщины готовились отмечать праздник, матушка и тетя Аня пошли на место, где стояла зенитная батарея, и остановились возле еще заметных ям.
- Вот оно, наше жилье – грустно сказала тетя Аня. Мать стояла, и я видел, как она крепилась и старалась не разрыдаться. Какое – то время ей это удавалось, но  справиться с собой она не смогла. Матушка заплакала. Сначала сдавленно, потом навзрыд.  Без сил она опустилась на колени и уткнулась в пенек. Я сделал движение, но меня удержала тетя Аня, сказав: - Подожди, она встречается с прошлым. Это вход в нашу землянку.
Матушка распрямилась, вздохнула, вытащила платок и вытерла слезы. Тетя Аня подошла к ней, обняла со словами: - Ну что, подруга моя боевая, легче стало. Мать  улыбнулась: -  сколько раз я во сне видела нашу землянку, девчонок. И вот она, наяву.
Тетя Аня грустно спросила: -  А ты помнишь о чем мы мечтали, когда в  сырых шинелях лежали, прижавшись друг к другу?  Мать печально  улыбнулась и сказала: - Помню, Аня, помню. Чтобы ночью в нашу землянку попал снаряд и накрыл бы всех спящих. Всех, разом! И конец мучениям.  Я похолодел. Чтобы так думали восемнадцатилетние девчонки! Да, у войны есть  женское лицо, только со слезами отчаяния на глазах.
Тетя Аня порывисто обняла ее и быстро, через слезы,  заговорила: - А мы выжили, Нинка, выжили! Мерзли, голодали, но выжили!
 Долго сидели подруги у  памяти своей юности. Я и сейчас их вижу: тетя Аня сидит на пеньке, а мама – возле нее, положив голову  с руками ей на колени. Сидели и молчали.
Раздались крики: - Анна, Нина, где вы? Идите, все накрыто!
… Я еще не знал, что несколько лет контузии, болезни, заработанные  на фронте,  отнимут у меня отца, а потом и мать.
  - Вот мы и остались с тобой вдвоем…сынок – скажет мне тетя Аня, когда я сообщу  ей о смерти матери.
А потом уйдет и тетя Аня. Светлая вам память, фронтовые подруги.

Гонка ценою в жизнь
Мы были высоки, русоволосы
Вы в книгах прочитаете как миф
О людях, что ушли не долюбив,  Не
докурив последней папиросы
«Мы». Николай Майоров.
Эти простые, но продирающие до озноба, строки касаются и моего отца. Он современник Николая  Майорова. Почти ровесники, оба ивановские. Николай Майоров  рано начал писать стихи и я, думаю, что в студенческой аудитории, к которой принадлежал мой отец, зачитывались молодым поэтом – студентом. Затем их породнила война.
  Эту историю я слышал от отца. Будучи студентом последнего курса Шуйского учительского института ( это были прообразы педагогических институтов), он был призван на другой день после обьявления войны. Начинал служить на Карельском  фронте, потом были - Ленинградский,  Белорусский. Закончил войну старший сержант Гришин Алексей Иванович в Кенигсберге, после чего был демобилизован по указу Сталина как преподаватель. Учителей увольняли в  запас к первому сентября.
В 1965  году зародилась традиция в нашем городе  ходить на кладбище и поминать всех, кто ушел от нас. Девятое мая стал народным праздником, независимо кто кем был: фронтовиком, тружеником тыла, ребенком, стоявшим  за станком на ящике. Этому способствовало Постановление правительства обьявить день Победы выходным днем. Наш город война, слава Богу, не достала. Но в нем размещались  госпитали, и умерших от ранений фронтовиков хоронили на старом погосте. Воинское кладбище выглядело очень скромно: земельные холмики, с пирамидками, на которых указывалось, кто захоронен. Монументы, трибуны придут позже.
  Фронтовики не проходили мимо воинского захоронения. Привыкшие больше к спецовкам, они  неловко чувствовали себя в костюмах. На пиджаках - ордена, медали. Им не нужно было речей. Останавливались возле ближайшей к дороге могилы и, не присаживаясь, поминали тех, кто не дожил до Победы.
На обед собирались у моего деда, Гришина Ивана Ивановича, который по возрасту не был призван на фронт, но за ратный труд в тылу  награжден медалью «За доблестный труд».
Я и сейчас вижу их, своих дядьев. Это были «чернорабочие» войны. Рядовые, сержанты, они добросовестно тянули свою солдатскую лямку. Кто с винтовкой, кто с пулеметом, артиллеристы, они были на различных фронтах,  закончив войну, кто в Берлине, кто в Праге, кто в Кенигсберге.
Великая отечественная война. Она на генном уровне впиталась в нас, мальчишек, и мы, независимо от возраста, были причастны к ней.  Мы были военными с детских лет. Любимым головным убором у пацанов моего года была солдатская пилотка.  Как нам хотелось послушать наших родственников, которые, выпив за Победу, становились разговорчивее, но бабушка, накормив, выпроваживала нас на улицу.  Мы прильнули к окну, и я услышал голос отца. Это меня очень удивило.  Наши родители не любили рассказывать о войне.  «Нужно было, вот и воевали» - отмахивался от меня отец. Он даже по телевизору фильмы не смотрел. Исключение было сделано для фильма «Живые и мертвые»,  поставленному по трилогии К. Симонова.
-  Карельский фронт открыли в августе 1941 года. –  слышал я голос отца.  – Под Ленинградом мы прошли курс молодого бойца и –  на Карельский  перешеек.  Фронт хоть и открывался, а войска оттуда и не уходили после финской кампании.- Отец помолчал, потом добавил.- Мы и не знали, что против нас стояли финские егеря. Старослужащие рассказывали, что губят солдат не как перестрелки, а финские снайперы. Это бывшие охотники, которыми   богата северная Финляндия.  Эти парни пощады не знали. Били хладнокровно. Причем выбивали старший и младший комсостав. Выйдет командир отделения из землянки по надобности, - щелчок и нет человека. И снова тихо, только сосны шумят.
- Осень наступила рано, в сентябре уже холодно. Зарядили дожди со снегом . -  Продолжал отец. – Промокнем на учениях,  а спрятаться некуда. Температура снижается, и шинели - колом.   На ногах - ботинки с обмотками и в них -  по болотам!  Все простудились.  –  Отец  вздохнул. -  Наше счастье, что активных боевых действий на участке еще не было. А то не знаю, какие мы были бы защитники.
-Вскоре ударили морозы. Они сковали озера. На их поверхности можно было кататься на коньках. В это время стали формировать лыжные истребительные батальоны. Первую роту сформировали  быстро. На  прикидочных гонках было видно, кто спортсмен-лыжник, а кто вытягивал только на природной силе. Шинель и  солдатские ботинки как-то с лыжами не увязывались,  да и вооружение ( винтовка) для лыж было очень неподходящее.
 То, что отец занимался лыжами и имел первый мужской разряд,  я знал. Он был  чемпионом по лыжным гонкам в Шуйском учительском институте. Обычно отец мало интересовался, чем занимаются его сыновья, но что касается лыж, то он не был безразличным к нашим успехам.
« Тренируйтесь, мальчишки, бегать на лыжах, в армии пригодится» - говорил он. Так что сообщение отца о лыжном батальоне меня особенно не удивило.
-Стали тренироваться. Много бегали  по пересеченной местности.  Карелия это не средняя полоса России, где приличную горку надумаешься найти. Мы были равнинные спортсмены, и гонять с сопок, да еще маневрировать среди гранитных глыб, было сложно. Когда бегали на ботинках,  было совсем плохо: ремни ногу не держали.  Нельзя было не только лыжами управлять,  устоять невозможно. А тут еще винтовка бьет по ногам. Командование поняло проблемы, и нам выдали кирзовые сапоги.  До стычек с финнами дело не доходило. Они вышли на свои исторические рубежи, заняли Петрозаводск и остановились. Стояли и мы.
Отец замолчал, собираясь с мыслями. Сидевшие за столом тоже молчали.  Чтобы Алексей Иванович разговорился…  Подействовал, наверное, день Победы, который стал нерабочим днем,  вручение  юбилейной медали «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». Не секрет, что с 1948 года, когда отменили выходной день девятого мая, да плюс указ Президиума Верховного Совета от 1947 года  об отмене  денежных  выплат по орденам и медалям негативно повлиял на настроение бывших фронтовиков.
- Однажды нам выдали белые масхалаты и сухой паек. – Продолжал отец, - Пополнили боекомплект. Все это сложили в армейский вещмешок, почему – то прозванный в армии «Сидор».  Ох уж этот «Сидор»! Более неудобного мешка трудно что – либо найти. С ним ходить – то невозможно, не то, что на лыжах бегать.  Возглавил роту старшина…  - Отец напрягся, - нет, не помню фамилию. Знаю, что он был чемпионом России по лыжным гонкам. Десять километров пробегал за милую душу, словно разминался. Мы,  кто до войны занимался лыжным спортом, пытались от него не отставать, но не удавалась. Уходил. 
Рано утром построили роту. Старшина обьяснил задачу и мы пошли. Поняли, что марш-бросок длительный.   С утра был хороший морозец и лыжи скользили неплохо. Старшина впереди поставил наиболее сильных лыжников, чтобы прокладывали лыжню. Так что я оказался за старшиной.
- Слушай, Алексей, - перебил отца дядя Гена – насколько я помню в финскую войну,  наших немало полегло   из-за отсутствия лыжной подготовки. Я как раз призывался в 1939 году, так не помню, чтобы мы на лыжах бегали.
 – Ты прав, Геннадий. – Ответил отец - если даже и учили, то как-то по -  строевому.  Рисунки разбирали,  как стрелять с лыжных палок, ложиться, не снимая лыж. Этого мало. Бегать нужно уметь, все остальное придет. И вообще, воевать с финнами дело тяжелое. Они же люди лесные.  Мы в лесу, как куропатки, сбиваемся в кучу, а они словно тени между деревьев скользят. Да потом и лыжи у них  особые. Вроде охотничьих, даже шкурами подбиты.
 -Идем мы,  достаточно быстро, подгонять  не нужно. Лес сосновый, строевой, стволами в небо уходит. Тишина, только вершины сосен шумят. Страшно. Чувствуешь, что тебя кто-то ведет на мушке. А что сделаешь: твоя задача от старшины не отстать. А он спуску никому не дает. Успевает задних бойцов  подгонять, и впереди идти. Железный парень, что и говорить.
- Не помню, сколько времени  прошло, но рассвет забрезжил. Заря как желток  разлилась где-то вдалеке. О солнце и говорить нечего, оно из-за сопок так и не появилось. Среди сосен просвет выглянул.   Старшина  остановился, фонариком под полой  карту осветил,  посмотрел и вполголоса сказал, что сейчас будет озеро. Это недалеко от финских позиций. Идти нужно максимально быстро. На льду мы отличная мишень.  Сказал и пошел вперед. Мы - за ним. Хотя мы и лыжная рота, но,  лыжников в нее набрали немного, остальные - просто крепкие ребята. Растянулись по озеру прилично.
Отец снова замолчал. Налил себе воды, выпил. Народ терпеливо ждал. Все понимали, что сейчас будет развязка. О простом переходе отец бы и рассказывать не стал.
- Я иду, чувствую, что  ноги немеют. Темп старшина взял высокий. Да и не в  ботинках лыжных бежим, а в кирзовых сапогах. Подошвы елозят по резиновой накладке, а она старая, стертая. Наледь образуется, а сбивать некогда.   Того гляди сапог сьедет в сторону и в снег закопаешься. Шинель по ногам колотит, идти мешает.
И тихо. Кажется, дыхание последнего слышишь. Вдруг…Я даже не понял, что это. Словно палкой по забору кто-то играется.
- Бойцы, финны! - Закричал старшина – Ложись! Занимай оборону. А мы, народ еще необстрелянный, встали и головами крутим. Где они, эти финны? В какую сторону ложиться и оборону занимать. Озеро же, голову некуда спрятать.
-Ложись!-  Кричит старшина -  слева егеря! Передай по шеренге. А сам быстро упал и винтовку -  наизготовку. – Слышите, из пулемета бьют. Воон там, на сопке,  у них пулеметное «гнездо».
- Мне повезло –  продолжил отец. Я был рядом со старшиной и все делал как он.  Частокол по забору сменился более быстрым тарахтением. Это заработали автоматы,  а егерей не видно.
-Смотрите на сопку! На склон! – Надрывался старшина. - Цельтесь и стреляйте по моей команде. Не дайте им спуститься со склона. На озере они нас изрешетят!
- Вот тут-то я их и увидел. Егеря предстали во всей свое красе и подготовке. На  коротких лыжах в ботинках,  надежно схваченными жесткими креплениями, они виртуозно спускались со склона сопки,  Лыжными палками они не пользовались. Ремни палок висели у них на  руках,  а ладони сжимали  автоматы  Ловко огибая гранитные валуны, финны еще и стреляли. Они били по нам очередями,  Да так, что мы голов не могли поднять.
-Цельтесь! – Кричал старшина – Огонь!
- Из нашей цепи раздались одиночные выстрелы. - Что скажешь  – задумчиво сказал отец -  винтовка она и есть винтовка, очередями стрелять не может. Потом мы народ был необстрелянный, торопимся. Да еще сумрачное марево над озером клубится, прицел не видишь. Вскоре у нас в цепи стоны раздались. Винтовки затихать стали. А егеря почти со склона спустились. Некоторые уже у подошвы сопок оказались.  Похоже, на две группы разбиваются. Нас обходить собираются.  Я их наконец-то разглядел. Высокие,  крепкие, в коротких куртках. За спиной прижатые к спинам рюкзаки. Все пригнанное, ничего не болтается. Им даже ветер не мешал: шапки с длинными козырьками укрывали лицо, но стрелять не мешали. И глаза. Мне показалось, что я увидел их глаза. Они сверкали, словно лезвия финских ножей. В них был только холод. В душе у меня зародился страх, что противостоять этой группе мы не сможем. - Я – продолжал отец, -  поставил последнюю обойму и, видя, что старшина стреляет редко, решил не спешить тоже. А на фланге стали затихать выстрелы.
- Все, … - выругался старшина – патроны расстреляли – а финны к нам еще не подошли.
 – Что будем делать, старшина? – Спросил кто-то из бойцов, что лежали рядом с командиром. – Похоже, они нас обходят.
- Не только обходят - зло сплюнул старшина – они нас в плен брать будут. Слышите, не особенно активно стреляют, так, больше для испуга.
Воцарилось молчание. Егеря спустились с сопки и, отталкиваясь палками, стремительно побежали вдоль нашей цепи с явным намерением взять нас в кольцо.
- Так - неожиданно заявил о себе старшина. – Передайте по цепи. По моей команде встать и поворачиваем назад. Раненых спасти не сможем. Погубим и их, и себя. И бежим,  насколько сил хватит. Можете сбросить шинели, но не вздумайте оставить винтовки. Тогда вам конец, даже если  добежите,  ГПУ потери винтовки не простит. А так, может, обойдется. Будете говорить, что выполняли мою команду: «Отступать».  Все, парни, приготовились.
Я по его примеру сбросил шинель, ослабил поясной ремень. Подумал и сбросил этот проклятый «Сидор», который болтался за спиной.
-Приготовились! – закричал старшина. Он преобразился, словно это были лыжные соревнования. -  Вперед!
- Это прозвучало так странно! – Улыбнулся отец - команда «Вперед», а мы отступаем. Но команда была понята  и бойцы, кто поднялся,  неуклюже отталкиваясь палками,  заскользили.
- Быстрее! - Снова закричал старшина. – Если они нас окружат, никто не выберется. Затем обернулся к нам, нескольким человекам, которые за весь переход не отстали от него. – Ну что, парни, представьте, что вы на соревнованиях. Настраивайтесь на гонку пятнадцать километров, только наградой будет не кубок, а жизнь. Бегите, не оборачивайтесь! Вы никому не поможете, патронов у нас нет.   Если мы не сдадимся, они нас  перестреляют.
Отец помолчал.  За столом тоже задумались. Все понимали, что лыжная рота отступила с поля боя, это было противно советской науке побеждать. Нужно было погибнуть, ибо сдача в плен –  позор. Да и финны прославились своей жестокостью. Так что старшина все рассудил правильно.
-Ну и как, Иваныч, добежали - нарушил молчание дядя Петя. Он был «стреляный волк». Без малого восемь лет провел  в армии. Только было закончил строчную, как добавили младшему ком.составу еще год. Затем - финская компания, а там и Отечественная не за горами.
- Добежали – усмехнулся отец. –Старшина  развернул нас  и мы бежали цепью, как на соревнованиях.  Только « болельшиками» были егеря со своими «Шмайсерами». Они  не ожидали такого разворота и поостереглись стрелять, так как вторая группа финнов обогнула нас с другой стороны и оказалась напротив своих же. Это нас и спасло. А так бы всех покосили.  Я бежал, удивительно, без мысли быть убитым. Меня больше пугало, что сейчас кирзач соскользнет с лыжи,  и я закопаюсь в снег. Тогда точно конец.  Когда я буду отходить от этой гонки, то почувствую холод в сапоге. Посмотрев, увижу, что  оторвал подошву пальцами,  впиваясь в нее, чтобы удержаться на лыже.
-О господи! - Воскликнул дед.- За какие же грехи ты нас так наказал – и перекрестился.
- Это был еще не грех, отец,  – усмехнулся отец. – Вот когда мы ушли в лес и перестали слышать выстрелы, старшина дал команду остановиться. Мы оглянулись, а от роты десятка полтора бойцов осталось. Остальных перебили. Вот здесь мы почувствовали свой грех. Отставшие собой отвлекли егерей,  и мы имели возможность уйти.   Эта мысль пронзила всех одновременно.  Мы стояли, уткнувшись  лицами в палки, и не могли говорить. Долго стояли. Думали, что может кто-то еще подбежит. Никого. Мы прекрасно понимали, что сейчас творится на озере: раненые финнам были не нужны.
Старшина не дал нам отдыхать. Только наладилось дыхание, он  дал команду: «Вперед» и мы снова побежали. Прийти к своим позициям, был вопрос времени.
Отец закончил рассказывать, налил себе воды, залпом выпил. Я никогда не видел отца таким: у него горели щеки, словно ему было стыдно.
- Так чем дело закончилось? – Спросил дядя Гена, кавалер двух орденов «Славы», расписавшийся на рейхстаге.
– Да никак -  ответил отец.-  даже не арестовали за бесславный возврат. Винтовки мы не бросили, бой приняли.  Силы были неравные. Отступили по команде старшины. Только от старшины роты попало. Шинельки – то мы свои потеряли. Но в глаза не могли смотреть друг другу долго.
Неожиданно встал дядя Гена.  Он поднял стопку и сказал, - Ну что, Алексей, ты выиграл гонку со смертью. И никто вас, добежавших до своих, ни в чем не может упрекнуть. Погибнуть было легче всего, но вас, выживших в этом бою,  впереди ждали еще четыре года гонки, цена которой – Победа. Давайте выпьем за нее.  И  опрокинул стопку. Остальные  последовали  его примеру.
…Больше эту историю я от отца никогда не слышал.
Дядя Ля
Из квартиры номер 9 с утра до вечера слышался дробный перестук. Там работал сапожник Илья Малышев. С чьей-то легкой руки его прозвали дядя Ля. Так «дядя Ля» и остался в моей памяти.
Работал он на кухне двухкомнатной квартиры, которую его семья из пяти человек делила еще с одним квартиросьемщиком.  Я его и сейчас вижу:  на низенькой скамеечке, под окном,  склонившись над «лапкой», так назывался нехитрый инструмент, которым пользовались сапожники.  Он мог все: зимой работал с валенками, весной клеил резиновые сапоги, летом сшивал  сандалии и босоножки. Как только начинало припекать солнце, дядя Илья выходил со  своей мастерской из квартиры и размещался под старой акацией. 
Дядя Ля не имел  кровати.  Он спал там же, на кухне,  бросив на пол только старую телогрейку. Проблем  идти куда-то на работу у него не было: встал и готов. Устал,- шило в стенку, телогрейка - рядом. Конечно,  он создавал массу проблем соседке, которая не могла пользоваться сполна кухней.
Сапожник дядя Ля был  добросовестный, но не без греха, присущего всем мастерам обувного дела. Он пил и  довольно часто.  Тогда все шло по боку. Народ требовал выполненную работу, ругался, грозил забрать обувь. Жена, тетя Паня, просила, чтобы потерпели немного,  и он все сделает. 
Наступало время,  дядя Ля заканчивал пить  и садился за дело, путая день с ночью. Затем, водрузив мешок с заказами на плечо,  шел по поселку и раздавал отремонтированную обувь. Брал за труд  не много. Раздав обувь и получив какие-то деньги, дядя Ля шел…нет не в вино-водочный магазин.  Он шел…в промтоварный магазин, в котором был канцелярский отдел, и покупал…краски. Да! Дядя Ля был художником и отчаянно, явно проклиная самого себя, вместо того, чтобы купить необходимое в дом,  покупал краски.  Деньги он тратил подчистую,  и вечером, когда  супруга Ильи приходила с работы, слышалась ее отменная ругань.
Дядя Ля, понимая сложность ситуации, бубнил что-то про страсть художника, что картины он обязательно продаст и деньги в семье будут. Благоверная  в отчаянии махала рукой и закрывалась в комнате. Утром тетя Паня уходила на работу, а дядя Ля садился творить. Вытащив из-под кровати заготовленный планшет, дядя Ля  укреплял его на самодельном мольберте и принимался за работу. Нужно признаться, что с натуры он не писал, а делал копии  картин русских художников с открыток. Работал    старательно, по клеточкам перерисовывал рисунок, затем творил кистями.
Писал дядя Ля долго и тщательно.  Закончив картину,  он  шел по домам, предлагая шедевр за не очень большую плату. Хозяйки только улыбались в ответ, отнекиваясь по причине отсутствия денег. Дядя Ля не унывал. Он терпеливо открывал одну дверь за другой и…и везде его ждало одно и тоже – отказ. Доходил черед до нашей квартиры.
Здесь был особый случай. Дядя Ля уважал мою маму. Он  даже звал ее тетей Ниной, хотя был гораздо старше.  На поселке мать была единственной женщиной, которая прошла войну.  Из мужчин -  почти каждый  фронтовик, кто постарше, а вот женщин не было. Не удивительно, что мать в свои  тридцать с небольшим,   стала Георгиевной. А для дяди Ильи - даже тетей Ниной. Он маму побаивался, так как она его «чистила» за пьянку.
На смех матери, что какая она ему тетя Нина, дядя Ля старательно выговаривая слова,  произносил что-то вроде: - Дык, тетя Нина, ты же на фронте была. Ты пережила столько, что на этих (он широким жестом обводил рукой улицу) на десятерых хватит. Ты одна меня понимаешь.
-Фу- отмахивалась мама от нежданного собеседника.- Ты что за дрянь выпил? Политуры ( технический спирт, кто не знает) хватанул, что ли?  Ведь, сдохнешь, Илья! А тебе еще троих поднимать. Дядя Ля виновато сопел, исподлобья поглядывая на матушку.
-Тетя Нина, купи картину – шел он в наступление. Мать брала картину, рассматривала ее на свету и возвращала художнику. – Красивая.  Нет, Илья, денег - говорила она, - дотянуть бы до дачки. (зарплата  на фабрике).
-Тетя Нина, да всего пятерку прошу – расходы на краску и то не покрою –не отставал сапожник. -Илья, нет денег – отмахивалась мама –отстань.
-Тогда взаймы дай – выговаривал быстро Илья. – Просто так он уходить не собирался. «Тетя Нина» была последним его рубежом. Мать пристально смотрела на него. Лицо и лысина дяди Ильи были багровыми.
-Илья, снова не спал ночь? Голову ломит? - Строго спрашивала мама. – Что же ты в больницу не идешь? -  Она знала что спрашивала.  Илья Малышев, в прошлом старший лейтенант, командир взвода полковой разведки, был инвалидом первой группы и страдал от жутких головных болей из-за ранения в голову.
Матушка иногда  давала ему деньги  «авансом» за будущую работу,  то в долг без отдачи, потому что знала, что только водка могла притупить боль приступов. Откуда ей было известно про его проблемы, богу весть.
- Ты, теть Нин, не беспокойся – снова заторопился Илья – мне бы деньжонок,  я бы харчишек купил, да в леса ушел. Действительно, как только наступало теплое время, дядя Ля уходил в глухие леса  Заволжья на реку Меру. Немногие знали, что там Илья боролся со своими недугами.
- Вот тебе рубль, Илья,  и иди – матушка строго смотрела на него – но не на водку, а на продукты.  – Может,  в больницу сходишь? – Снова спрашивала она взбодрившегося сапожника.
 –Не могу я идти в больницу, тетя Нина!  Сил нет! – Горько говорил сапожник. – Сколько можно полосовать мою лысину! Живого места нет, одни рубцы  – ронял он через силу слова.
Позже я узнаю, что у дяди Ильи череп был собран, а пробитый осколками верх, заменен металлической  пластиной, на которой время от времени нарастали хрящи. Они давили на мозг и возникали чудовищные боли. Илья сходил с ума от них.
-Ладно, иди – спохватывалась матушка.
-Теть Нин, спасибо.  Я тебе грибов сушеных принесу – говорил на ходу  Илья.
  -Илья! – кричала вслед мама – картину забыл! Но ищи ветра в поле.
Матушка без сил садилась на сундук, что стоял в коридоре. Она охватывала плечи руками, словно ее было холодно и, раскачиваясь, стучалась спиной в стену. Ее лучистые голубые глаза темнели, белокурая прядь волос, выбившаяся из-под косынки, скользила по щеке. Губы шептали:
-Господи, избавь его от таких страданий! Прошу тебя, Господи. Он ли не заслужил от тебя такой милости. - Мама имела право на подобные просьбы к всевышнему. Она с 1943 года по август 1945 стояла на обороне Москвы и войну знала не по наслышке.
Мама смотрела на забытую Ильей картину: «Дети, бегущие от дождя», и не видела изображения. Она видела Илью, но не в линялом сером халате. Нет. Мама видела красавца старшего лейтенанта Илью Малышева, командира взвода полковой разведки. Не раз и не два уходил Илья со своими ребятами за линию фронта и всегда возвращался с ценными сведениями и «языком». С первых дней войны везло Илье, он был как заговоренный. Пули и осколки пролетали мимо. Менялся состав взвода, но Илья неутомимо тренировал своих парней и шел на очередное задание. В середине 1944 года, когда бои шли за пределами границ СССР,  счастье изменило  лихому командиру взвода. При переходе линии фронта, обратно, к своим, группа была обнаружена и на разведчиков обрушился смертоносный дождь из мин и снарядов. Фашисты боеприпасов не жалели. Илью, изрешеченного осколками, бойцы смогли вытащить из-под обстрела и доставить на советские позиции.
Зрелище было жуткое. Врач медсанбата, посмотрев на кровавое месиво, что осталось от затылка, покачал головой и сказал: - не жилец. Он распорядился вколоть Илье обезболивающее и оставить в покое. Утром, никто из медперсонала не чаял видеть Илью живым. А он жил. Илья хотел жить и его глаза кричали об этом. Военврач, понял, что этот парень будет бороться за свою жизнь. Как доктор собирал голову Илье, никто не знает, но в тыловой госпиталь его привезли живым. Без малого год врачи боролись за жизнь старшего лейтенанта.  Недостающие кости затылка заменили стальной пластиной. Был уже август 1945 года, когда Илья пришел в себя и стал передвигаться. Первым делом он подошел к зеркалу, что висело в палате, и посмотрел в него. Из глубины стекла него глядел незнакомый старик с голым багровым черепом, исполосованным шрамами.
-Бывает и хуже – буркнул Илья и отошел от зеркала. Он еще не знал, что такая операция не пройдет бесследно, но  не хотел думать об этом. Война закончилась без него. Илья не роптал на судьбу. – Этим еще хуже – бубнил он себе под нос, когда мимо него проезжал на самодельной коляске инвалид без ног. –У тебя еще голова есть, хоть и дырявая. Его взяли в школу ФЗО  на курс подготовки помощников мастеров прядильно-ткацкого производства. В школе работала мастером производственного обучения моя мама. Там и состоялось знакомство двух фронтовиков. Выучился Илья на пом.мастера и пошел работать в цех. Там у Ильи начались головные боли, да такие, что он терял сознание  у станка. Пришлось расстаться с фабрикой. Для Ильи это было страшным ударом: он женился, и супруга ждала первенца. Как инвалида войны его определили в  артель по ремонту обуви, где он и постиг сапожное мастерство.
Шли годы. Илья распрощался с артелью и обосновался. как холодный сапожник, летом под акацией, зимой –на кухне. Остальное вы все знаете.
Вспомнили о дяде Илье  только на день Победы в 1965 году. Партией и правительством было дано распоряжение архиву Министерства Обороны и военкоматам развернуть работу по поискам пропавших без вести и нахождение участников войны, которые были представлены к наградам, но по каким-то причинам не смогли найти своих кавалеров. Одним из таких героев был  наш сосед, Илья Малышев, по уличному –дядя Ля. Его с 1944 года искал орден Ленина. И нашел. В старом деревянном доме, без малейшего намека на удобства, ютящемся с тремя детьми в комнате двенадцать квадратных метров. Представитель горисполкома только посмотрел на эти, так сказать, жилищные условия, на ветерана, согнутого над горой старой обуви. Он вручил приглашение на торжественное заседание и вышел. На чествовании ветеранов войны Илье Малышеву вручали орден Ленина и выдали ордер на благоустроенную трехкомнатную квартиру. Но прожил в комфорте и уюте дядя Ля совсем недолго. Он не вышел из очередного приступа головной боли…
Вечная вам память, мои дорогие соседи, ветераны Великой Отечественной войны.
Участковый
Неумолимо летит время. Еще совсем недавно мы жили в огромной стране под названием СССР и были самыми счастливыми людьми на свете. И одним из символов нашего  времени была милиция. Да-да, не удивляйся молодое поколение: любовь к советской милиции нам закладывалась с детства. И одной из основных книжек младшего возраста  была книга  Сергея Михалкова « Дядя Степа милиционер». Это был символ советского строя, надежный охранник советского бытия и друг детей. О таком человеке, «милиционере» Деде Степе» я и хочу рассказать
Он шел по поселку, внимательно оглядываясь по сторонам.  Большой, немного сутуловатый,  шагал тяжело, размашисто. От всей его фигуры в старом, еще синем, милицейском кителе веяло силой и уверенностью.
Это шел дядя Ваня, он же Митрич, а если  совсем официально,  то старшина милиции Ежов Иван Дмитриевич, наш поселковый участковый. Когда он появился, я не знаю. Вероятно, когда заселялся наш  поселок, Аккурат в это время  я и родился.
 Дядя Ваня, казалось, сросся с поселком, в котором проживали труженики прядильно-ткацкой фабрики № 2. Нужно отметить, что  он жил неподалеку от своей основной работы. Проще, прямо на поселке, занимая с женой маленькую комнату в коммунальной квартире  деревянного двухэтажного дома без каких-либо намеков на удобства.
Он шел, по - хозяйски заглядывая в палисадники, огороды, в раскрытые двери сараев и котухов. Одновременно расшугивал и нас, пацанов, пятидесятых годов рождения, подозрительно роящихся в тени поленниц дров. Неожиданно он останавливался и кричал в глубину сарая, откуда доносился квохтание куриц:
- Марья! Как твой, не бузотерит! Из сарая показывалась неопределенного возраста женщина, вытирая руки о передник и близоруко щурясь от солнца.
-Слава богу, Митрич. Уж спасибо тебе. Вразумил его, окаянного. Ведь взял моду, чуть что, так кулаки распускать.- Причитала она скороговоркой. Но дядя Ваня ее уже не слушал. Он шел дальше, оглядывая свое беспокойное хозяйство.
Хлопот у участкового было много. Целый рабочий поселок, выстроенный фабрикой для рабочих, прибывающих из деревень Заволжья. Время было  послевоенное. Людей не хватало. На производство были завербованы колхозники  окрестных приволжских деревень. Так что на поселке жили бывшие крестьяне, вырвавшиеся от колхозной крепостной зависимости и безденежья. Нравы царили на поселке деревенские. Свежеиспеченные пролетарии привыкли не надеяться на государство и жили по старинке. Выращивали скотину, копались в огородах. Это - в будни. В выходные и праздники пили горькую до почернения в глазах, затем дрались, потом валились под столы и спали. На утро - на работу.
Нравы были вольные, и участковому работы хватало, особенно после «дачки». Так текстильшики называли получку на фабрике. Тогда, то в одном месте, то в другом раздавался заполошный бабий крик:
-Караул, люди добрые. Ведь по убиват!- Это не в меру хватанувший дешевого портвейна пролетарий начинал доказывать кто в доме хозяин. И хозяйка, чтобы спастись от увесистых мужниных кулаков бежала вдоль улицы к дому, где жил участковый.  Независимо от времени года и  суток стучались бабы к нему в дверь. Дядя Ваня был скор на сборы и расправу. Размашисто, чуть ли не бегом, на ходу застегивая китель, а то и без него, в одной рубахе, он спешил к месту происшествия. За ним охая и ахая спешила пострадавшая.
Разговор с дебоширом был короткий. Обычно хватало одного вида милицейской фуражки. Нарушитель бубнил что-то оправдательное и утихал. Но бывало, когда дядя Ваня применял силу. Он коротким тычком в бок валил разбушевавшегося главу семейства и отработанным движением вязал ему руки собственным ремнем, выдернутым из брюк.
- Ты уж поаккуратней, Митрич. Не убей до смерти. Ему ведь детей подымать надобно.- Причитала хозяйка.  К месту происшедшего опасливо приближалась детвора, с испугом поглядывая на поверженного папашу.
Никаких протоколов не составлялось, хотя для таких случаев дяде Ване полагалась сумка - планшет, предмет нашей мальчишеской зависти. В нем ютились несколько листков бумаги да огрызок карандаша.
Все было проще. Покурив,  и убедившись, что нарушитель успокоился и спит, поражая окрестности пьяным храпом, участковый развязывал его, продевал ремень в брюки и говорил благоверной.
- Слышь, Катерина. Проспится твой, пусть ко мне заглянет на беседу.- И все.  Снова шагал наш участковый по улице поселка, поднимая  сапогами слежавшуюся пыль.
Утром, возле дома, его поджидал помятый виновник случившегося. Он переминался с ноги на ногу и невнятно бубнил:
- Слышь Митрич…Ты это, того… Уж извини…Перебрал маненько… Ты уж на работу не сообшай…  Участковый сидел на лавочке и молча слушал похмельный лепет, рисуя прутиком вензеля на земле.
Когда ему надоедало  косноязычие провинившегося, он вставал, одергивал китель и неожиданно сжимал кулак перед носом ошеломленного собеседника.  Тот с испугом, изумленно, смотрел на огромный, поросший рыжей шерстью, кулак.
-Ты у меня мотри, Николай. Еще раз хозяйка пожалуется, что ее мытаришь и детишек шугаешь,  сообщу на работу. А там, сам знаешь, церемониться не будут.- И уходил, оставив раскаявшегося наедине со своими мыслями о бренности бытия. На производстве с пьяницами и дебоширами, действительно, не церемонились: лишали премиальных, а, самое главное, задерживали очередность на квартиру. Так что было чем рисковать. Сконфуженный виновник еще долго бормотал что-то извинительное  в спину. А дядя Ваня шел по привычному маршруту, оберегая покой тружеников текстильного края.
Шли годы. Как стойкий оловянный солдатик нес старшина Ежов свою хлопотливую службу. Неуклонно следовал он раз и навсегда установленному им самим распорядку. Утром - обход вверенной ему территории. Независимо от погоды, времени года, будней и праздников.
Но для одного праздника он делал исключение. Это день Победы. С утра появлялся во дворе Иван Дмитриевич в синем милицейском мундире. Орденам и медалям тесно было на груди ветерана. Особое место, выше всех наград, размещались нашивки за ранения. Желтые, красные. Крепко воевал старшина Ежов, себя не жалел.
-Иван Дмитрич! Да ты у нас как Жуков! –Острили  выпившие по случаю праздника мужички, те, что помоложе. Они не хватили тягот фронта. Но дядя Ваня был на их не обиде. Им, будучи пацанами, тоже досталось в годы войны.
Так повелось с послевоенных лет, что день Победы в нашем городе начинался с посещения воинских захоронений. Город не попал в сферу боевых действий, но  госпиталей в нем было достаточно. Не все красноармейцы выживали и их хоронили  на местных кладбищах.  Одно из них находилось недалеко от нашего поселка. Это был старинный погост окружных деревень(город придет сюда позже) и там нашли вечный покой воины, умершие в госпиталях. На это кладбище и шел Иван Ежов со своей супругой. Они вместе доходили до захоронения. Иван Дмитриевич оставлял Анну Ивановну на лавочке, а, сам, захватив из сумки пакет, шел к могилам. У него было свое место в самом дальнем углу. Там Иван Дмитриевич садился, разворачивал пакет, доставал чекушку ( кто не знает, бутылка водки емкостью 250 граммов), кусок черного хлеба, посыпанного солью.
Ветеран сидел один, погруженный в свои думы. О чем мог думать бывший фронтовик в день Победы на воинском захоронении. Конечно же, о них, кто нашел последний приют здесь, на старом деревенском погосте.
-Простите, братки, что я вот жив и поминаю вас,- глотая слезы, бормотал пехотный старшина Ежов. –Вроде пулям не кланялся, за спины товарищей не прятался, а остался цел, хотя и ранений не на одного бы хватило. Он наливал стакан водки и залпом выпивал его. – Вечная вам память, друзья. Пока жив, буду вас помнить.
Вспомнил Иван Дмитриевич и свою жизнь. Воевал честно, награды  -тому свидетели. Ранений несколько получил, а что живой остался,  видно, так было Богу угодно. Отвоевал Иван Дмитриевич, приехал в свою деревеньку за Волгой. Без того-то  верхнее Поволжье было не богатым, а тут военное время и вовсе подкосило сельское хозяйство. И отправился наш Митрич на другую сторону Волги на прядильно –ткацкую фабрику. Работящего серьезного мужика с удовольствием приняли на работу. Работал бы Иван Ежов на производстве, если бы его не вызвали в горком партии. А Митрич, как бы сказали на поселке,  был «партейный».
 Время было послевоенное. Лихого народа в городах и поселках было много  и милиции работы хватало. А где взять кадры. Тогда и стали проводиться партийные наборы для укрепления милицейских рядов  среди бывших фронтовиков. Акция была мудрая и своевременная. Призывали  офицеров запаса, орденоносцев, то есть людей зрелых и состоявшихся. Образование скажите? Какое там образование, если милицейский (так называли милицию после войны) на дежурство с автоматом выходил. Прошли краткие курсы и - все. Отказываться от поручений партии и правительства в те времена было не принято, да и  билет коммуниста ко многому обязывал. Направили старшину Ежова на охрану общественного порядка.  Такой был наш дядя Ваня человек, а, учитывая, что бог ростом и силушкой его не обделил, то милиция получила   очень даже авторитетное пополнение.
Долго сидел ветеран, вороша свою жизнь,  допивал остатки чекушки, затем вставал и медленно, сквозь ряды могил,  шел к выходу, вчитываясь в незнакомые фамилии. Незнакомые, но такие родные! Столько лет он ходил мимо этих скромных памятников со звездами. Фамилии многих помнил наизусть.
-Ну что, Ваня, повстречался с однополчанами? – Спрашивала его Анна Ивановна, терпеливо дожидавшаяся мужа на лавочке.
-Да, мать, посидел, поговорил,- рассеянно отвечал ей Иван Дмитриевич. –Вот сколько лет прихожу сюда, а все никак не могу привыкнуть, что лежат здесь такие же парни, что шли со мной бок о бок всю войну. Словно виноват перед ними, что жив остался.
Анна Ивановна вздыхала и гладила мужа по рукаву мундира. Что она могла ему сказать? Что верно ждала его, молодого парня, призванного через несколько недель после свадьбы. Сколько свечек тайком поставила комсомолка Анюта в церкви, что бы только вернулся ее Ваня. Услышал ее господь, внял. Вернулся  Иван. Израненный, но, слава Богу, живой. Вот только буйную рыжеватую шевелюру словно мукой обсыпало.
Медленно они шли по кладбищу, разросшемуся после войны. Неизвестно кто  привил, но день Победы превратился еще в поминальный день всех родных, кого хоронили здесь и в годы войны, и после.  Были здесь похоронены и фронтовики, которые вернулись с войны, да ранения и контузии сделали жизнь ветеранов недолгой. Посему народа, пришедшего помянуть своих,  было много. Люди здоровались со своим участковым. Многие его знали, другие – от уважения к бывшему солдату. С некоторыми ветеранами Иван Дмитриевич останавливался, разговаривал. Его приглашали к импровизированным столам, на которые горазд русский человек. А какой день Победы без поминальной стопки. Только не приносила выпитая стопка облегчения, камнем ложилась на сердце бывшего фронтовика
-Пойдем, отец, будет сердце рвать. Их уже не вернешь, вечная память им, убиенным, за землю свою – говорила Анна Ивановна и крестилась.
В милицию Иван Ежов был призван вовремя. Время было послевоенное, лихое.   Квартирные кражи, взломы хлевов и увод скотины. Трещали под фомками замки голубятен. Воровали даже сохнущее на улице белье и веревки, на которых это белье висело.  Редкая ночь проходила без происшествий. Да тут еще Берия в 1954 году обьявил амнистию уголовникам. Совсем худо стало. Не раз и не два выходил в засадах старшина милиции Ежов на грабителей. На пистолет он не надеялся, больше на собственную сметку да на природную силу рассчитывал. Наряд милиции приезжал, как правило, когда Иван Ежов, связав руки взломщику, сидел, нервно куря самокрутку.
-Ну что ты делаешь, Иван! Снова самостоятельность проявляешь. –Выговаривал ему начальник отдела. - А если бы он был не один, да с огнестрельным оружием? –Отсчитывал  старшину капитан, тоже прошедший войну.
-Ничто, Петрович, Пока засаду бы устроили, пока что,  а тут, видишь, лежит, голубчик. Второй ушел, жалко, не успел я его стреножить, но теперь найдем, – затягиваясь самокруткой, щурился от едкого дыма старшина Ежов.  –Да нечто я, Петрович, забоюсь этих сявок. В Сталинграде  с немцами в рукопашной по несколько раз на дню схлестывались. И ничего- живой. 
-Но ты все-таки аккуратней, Иван – говорил ему начальник, пряча в усах довольную улыбку.
Больше всего хлопот приносило дяди Ване подрастающие поколения. Верховодила на рабочих поселках, в казармах братва еще довоенного года рождения, а дальше шли послевоенные и пятидесятые, к которым принадлежал и я. Посему хорошо помню поселковые кодлы в низко надвинутых кепках, отчаянно матерящихся и курящих «чинарики». Это был резерв для уголовного мира. Почему так было, не знаю. Но уголовная романтика давлела над пацанами поселка, что даже мы, мелкотень, и та подражала авторитетам. Блатные песни типа: «Таганка, все ночи полные огня…», «Мы бежали с тобою, по железной дороге…» мы знали лучше, чем пионерские.
Дядя Ваня делал все, чтобы отвлечь парней постарше от «прелестей» преступного мира.  Разгонял картежников, предупреждал об ответственности нечистых на руку. Конечно, он мог отправить всех подозрительных в колонию. Кого- то взрослую, кого -  для малолетних. Но было одно «но». У многих не было отцов и эта «безотцовщина», как  называли детей из неполных семей в те времена,  даже не закончив восьмилетки, работала и приносила матерям какие - никакие деньги. Наиболее отпетых, когда дело доходило до поножовщины или грабежей, посадили. Тех, кто подавал надежды на исправление, милиция и производство дотягивали до армии. Там, за три года, их, как правило, приводили в норму и на «гражданку» парни возвращались повзрослевшие. К одному из первых они шли к дяде Ване и благодарили за его участие в их жизни
-Да што я…вы сами… вишь какие молодцы вымахали… Отнекивался дядя Ваня, подозрительно отводя глаза и старательно закуривая, ломая спички.
Шли годы. Неутомимо нес свою службу наш участковый. Только седели виски у дяди Вани, да походка стала тяжелее.
 Пришло время  и мне  служить. С одним из первых я попрощался с Иваном Дмитриевичем.  Когда я уволился в запас и вернулся домой, то не встретил дядю Ваню. По поселку носился на мотоцикле новый участковый с лейтенантскими погонами. «Толя –свисток», - так окрестили его острые на язык поселковые старожилы. На мой вопрос матушка ответила, что вышел дядя Ваня в отставку, попрощался с людьми, с которыми сжился, и уехал за Волгу к себе в деревню.  «Доживать на природе»,- как он выразился.
Новый участковый на поселке появлялся нечасто.  Работа его явно тяготила, встречи  со стареющим населением были скучны и он, облегченно вздыхал, когда уезжал с забытой богом и властями окраины.
- Эх! Нет нашего Митрича, - вздыхали соседи – уж он то бы это дело не бросил, все бы довел до конца - и печально смотрели вслед тарахтящему мотоциклу. Что скажешь. Уходили на заслуженный отдых ветераны, люди прошедшие войну, выдержавшие послевоенное лихолетье, а на смену приходили …свистки.
Он не успел повоевать. (Дети войны)
Чем старше я становлюсь, тем чаще обращаюсь к старому семейному альбому. Словно стараюсь визуально прочувствовать близость к своим, давно ушедшим, родственникам.
Альбом  уникальный. В нем, благодаря стараниям моей мамы, великой аккуратистки, сосредоточены  пласты фотографий нескольких поколений. Закончен альбом черно-белыми фотографиями старшей племянницы, маминой внучки, которой скоро пятьдесят.
На меня со старых выцветших фото смотрят  до боли знакомые лица. Совсем мало довоенных фото отца и матери. Затем несколько их  фронтовых фотографий.
Послевоенный пласт событий представлен шире. С фотографий смотрят лица людей, прошедших войну и занятых на своем производстве. Затем - фотографии первенцев. Это сорок шестые- сорок восьмые годы прошлого столетия. 
Вот фотография, на которой сфотографирована группа людей. Моя бабушка с подругой, совсем юная мама, ей только шестнадцать лет. Читаю тусклую карандашную запись: июнь 1941 год. Рядом с ней два парня – соседа. Они старше мамы. Их ждет призыв в Красную армию. Парни не вернутся с войны. Их мать, что стоит рядом с бабушкой, останется одна. Моей бабушке повезет: старший сын и дочь вернутся живыми.
И третья группа: двое мальчишек. На вид им не больше двенадцати лет. Один из них,  мой дядя, младший брат матери. Мальчишкам  тоже выпадет лихо. Они встанут за прядильно - ткацкие станки и  будут вырабатывать ткань, которая нужна  фронту.  Мой дядя в четырнадцать лет станет помощником мастера прядильного  цеха и  потащит на своих мальчишеских плечах нелегкую ношу  текстильного производства. При этом будет, как на работу, ходить в военкомат и проситься на фронт. Дело закончится тем, что разьяренный военком прикажет не пускать  к нему Баскакова Мишу.
 Тогда Миша убежит на фронт. Его быстро поймает милиция и вернет домой.  Убедившись, что добираться до Москвы на пассажирском поезде  дело бездарное, Миша выбрал другой путь. Он сядет в товарняк, который грузился продукцией на складах фабрики, на которой он работал. Доехал Миша в товарном вагоне без помех, а выбраться незамеченным из выгружаемого вагона для мальчишки проблем не составило. На станции «Товарная» формировались воинские эшелоны. Здесь Мише «повезло». Он наткнулся на состав, который уходил  на фронт, с народным ополчением ивановского края. Взрослые дядьки накормили Мишу, уложили его, уставшего, спать, а сами вызвали патруль. Ну не могли его земляки взять собой мальчишку на фронт, откуда вернулись далеко не все.
Встречать Мишу приехал заместитель директора фабрики, старинный друг его отца, моего деда Баскакова Егора Тихоновича, ушедшего из жизни перед войной. О чем у них был разговор, мне неведомо, но зам. директора по секрету сообщит мальчишке, что он сам просится на фронт, но и его не отпускают. Ткань нужна фронту не меньше чем снаряды и вооружение.
Мишу не призовут  по последнему призыву 1944 года, когда на добровольных началах в Красную армию  призывали мальчишек на год, а то и два моложе. Военком выгнал его с призывного пункта, когда Миша попытался «качнуть» права, что ему семнадцать, и он может идти добровольцем. Военком пообещал «призывнику» всыпать ремня и напомнил, что ему в отделе кадров приписали два года в начале войны. Вопрос о официальном призыве был таким образом исчерпан, а снова убегать на фронт Миша уже не мог, так как война ушла пределы СССР. Так, за обслуживанием  прядильно-ткацких станков, их ремонтом встретит Миша Победу.
В августе 1945 года из Красной армии начнется демобилизация пожилых фронтовиков. На фабрике появятся возрастные кадровые специалисты, которые стали замещать пусть подросших, но еще мальчишек.    Миша не терял надежды призваться  в армию. Время было такое: не служил – не мужик.
На тацплощадках появились девушки-фронтовички. Их легко можно было узнать по коротким стрижкам. На многих - перешитые из гимнастерок и синих юбок нехитрые обновки. Они были строгие, эти красавицы, и предпочитали мужчин, которые были на фронте. Нужно ли говорить, что желание служить у Миши не пропало.
Пришел с фронта  старший брат Миши - Петр, мой дядюшка. Он был призван в 1936 году и только осенью 1945 года вернулся. Как женщину, осенью сорок пятого года демобилизовали  мою маму. Моя бабушка была счастлива. Вернулись ее дети, мирная жизнь налаживалась. Наскучавшись по мирному труду, бывшие фронтовики взялись за работу, даже не отдыхая от тягот фронта. Настроение пришедших с фронта не упало даже, когда неурожай 1946-1947 годах поразил СССР и были введены карточки. Были раскопаны под огороды  пустоши, заброшенные участки. Разводили скотину и…не унывали. Главное, остались живы.
Особенно много мужчин было демобилизовано в 1946 году. Они заменяли подростков на производстве, и военкоматы обратили на подросших молодых людей  внимание. Историки доказывают, что призыв в 1944 году был последним, а после него новые призывы начнутся только в 1949 году.
 Не знаю, но из семейной хроники слов не выкинешь. Все мои родственники, прошедшие лихо войны в один голос утверждают, что призывы были. Может, не такие массовые, как военных лет, но они были. В подтверждение могу сказать, что что-то сдвинулось в райвоенкомате. Только Миша пришел с работы счастливый и с порога заявил матушке, что его призывают.  Зазвучала и для него песня: - Застучали по рельсам колеса, ты рукой мне махнула с откоса…
 Татьяна Петровна, моя бабушка Таня, поохала, но взяла себя в руки и принялась за готовку стола. Это тоже была проблема, голодно было в СССР после войны, особенно в 1946 году.
Народа для проводов собралось много. Бабушка Таня   смотрела на сидящих за столом и нет-нет да и промакивала глаза передником. Но это были слезы радости. Ей повезло: она не испытала горя получения похоронки. Вот сидит старший Петр. Ему досталось как солдатскому котелку.  Без малого девять лет прослужил он в армии. Начал с тридцать шестого, а закончил только осенью 1945 года. Прошел финскую войну, геройски воевал в Отечественную. Татьяна Петровна вздохнула. Слава богу, жив, здоров. Вон, какая планка орденов и медалей на пиджаке!
 Рядом Нина, дочь, сидит.  В 1943 году была призвана восемнадцатилетней девчонкой. Тоже, все обошлось. Была даже участницей   парада Победы в Москве.  Двоюродный брат Миши,  Павел, только что демобилизовался и как был в армейской форме, так и приехал  на проводы из соседнего городка Наволоки, где работал до войны. 
 Теперь вот Мишу провожают, но сейчас не война, все должно быть хорошо. Миша, уже остриженный наголо, довольно улыбался и слушал наставления старших. Да как их не слушать, когда у каждого старшего брата своя судьба. Лился в стаканы мутный самогон. Татьяна Петровна только успевала подкладывать  жареную картошку, красный от свеклы винегрет. Не до разносолов было. Чем богаты, тем и рады. 
 Но бабушка  чувствовала себя виноватой. Уж очень счастливой она была. Вот рядом сидит соседка Вера Александровна. У нее сухие ясные глаза. Нет у нее слез. Все выплакала, когда получила похоронку в 1941 году на старшего сына, Владимира. Затем черная весть на второго…
Веселье шло полным ходом, старшие братья и дядья неутомимо учили молодого бойца уму-разуму. Женщины затягивали прощальные песни. Близилось  время собираться на вокзал. Выяснилось, что родственники идут провожать призывника на вокзал.  Бабушка бросилась собирать сумку, уже для провожающих. А как же, пока дойдут до вокзала не один раз выпьют.
  Татьяна Петровна не отходила от своего младшего. С ним она прошла все военное время.  Мало того, что работали по двенадцать часов в сутки, так в свободное время успевали  заготовить в лесу дров на зиму и вывезти их на телеге. Огород обрабатывали, чтобы не умереть с голода.
Старый седой кадровик, еще в гражданскую потерявший руку, только вздохнул, когда бабушка привела Мишу устраиваться на  фабрику.  – Ему же четырнадцати нет, Петровна, - только и вздохнул он. Потом посмотрел на  разом повзрослевшего Мишу и сказал: - Парень ты крупный, припишу я тебе пару лет, а то комиссия по труду прицепится, что я тебя в прядильный цех определил.- Мальчонка ты высокий, не нужно будет ящик подставлять, когда станки обслуживать будешь. В этот день Миша Баскаков распрощался с детством. Скоро с ним, как с взрослым, стали здороваться за руку, а женщины из его бригады называли уважительно-ласково: наш мужичок.
Мастер цеха приметил, что смышленый мальчишка в случае необходимости  заменяет женщин за станками. Не ждет ремонтника, а сам лезет под остановившийся станок и ищет неисправность. Скоро Миша  стал помощником мастера, возглавил бригаду прядильщиц.  Он тянул безаварийность станкового парка, и обеспечивал норму выработки. Как минимум - двенадцать часов на ногах.
- Егорыч – обращались женщины к юному бригадиру   и тихонько смеялись, когда «начальник» обращался к ним со словами: «Тетя Катя, тетя Маша». А «начальник»  даже домой не шел. Находил теплый угол в цехе, телогрейку – под голову и спать. Так Мишу  и находила матушка. Она его даже не будила. Только посидит рядом, поплачет. А Миша, проснувшись, не мог понять, откуда на нем клетчатый материнский платок.
Сколько раз Миша убегал на фронт, но его ловили и возвращали обратно. – Ты нужен на фабрике –устало повторял военком, возвращая мальчишке заявление добровольцем на фронт. – Без ткани армии никуда. Понимаешь!
Все теперь позади. Пришла Победа, отгремели залпы салютов. Под песню: «Ой красивы над Волгой закаты…ты меня провожала в солдаты…» родственники вышли на дорогу, ведущую в город и дружно запылили. Было раннее утро, но по всей округе раздавались звонкие наигрыши гармоник, слышался смех. Это был  послевоенный призыв в армию  без слез. Он был уже не такой массовый, как последний в 1944 году, но он был. И достанется этим парням, как и тем, кто старше их на год и два, на полную катушку. Их не отправят на войну с японцами,  но борьбы с «лесными братьями» и отстаивать «социалистические» ценности в «братских» странах им  хватит с лихвой. Домой они вернутся  не раньше 1951 года.
На вокзале состав теплушек был подан. Призывников разбили по командам, каждую определили в свой вагон. Дядя Миша  забрался в теплушку и стоял, облокотившись о поперечный брус. Настроение у него было великолепное.
Вдруг возле вагонов возникло движение. Бесцеремонно расталкивая провожающих, к Мишиному вагону продвигался комендант вокзала, майор. За ним с трудом успевали двое солдата.
–Где такой-то вагон!  - Хрипел комендант, вытирая вспотевшую шею.
-Этот? Зовите Баскакова- это он уже молоденькому лейтенанту, испуганно стоявшему перед ним по стойке «смирно».
-Баскаков – звонко закричал  лейтенант в глубь вагона.
-Ну я Баскаков –спокойно отозвался Миша с интересом разглядывая столпившихся.
-Ты Баскаков?- Закричал комендант поезда,- А ну слезай быстро.
-Зачем? – Не понял Миша.
-Слезай, тебе говорю,-вновь расшумелся майор. –Приказ  горвоенкома  тебя вернуть на производство.
-С чего это ради, – побледнел Миша, - я никуда не слезу и поеду служить.
-Слезай,  говорю, не то солдаты тебя снимут. – Шумел майор.
 Провожающие Мишу старшие  братья среагировали быстро. Отжав майора в сторону,  они закрыли его от присутствующих спинами.  Послышалось характерное булькание,  и чей-то голос  проникновенно произнес– огурчиком малосольненьким закуси.  Когда майор вернулся к своим обязанностям, это был уже совсем другой человек.
-Слезай, парень – вполне миролюбиво произнес он. - Приказ на тебя есть. Бронь тебе продливают. Слезай, я только выполняю приказ.
Делать нечего, Миша спрыгнул с вагона. Поезд дернулся, словно попробовал себя на прочность, и медленно покатился. Провожающие шли за вагонами, вглядываясь в родные лица.
Миша  смотрел вслед уходящему поезду, затем снял фуражку, погладил себя по остриженной голове и растерянно произнес: -И зачем остригся, - чем вызвал общий смех.
-Не горюй, Мишка - балагурил его брат Петр. –Я за тебя отслужил. Почти десять лет, не баран чихнул. Да вон и Паша постарался. Смотри, сколько орденов и медалей у брательника. Действительно, на старшего сержанта Мухина проходящие мимо заглядывались. Два ордена Славы, два Отечественной Войны первой и второй степеней, Красной звезды. На другой стороне груди – медали «За отвагу», «За боевые заслуги». – Ты не смотри, что  у него фамилия Мухин. Так оно и было: мало того, что дядя Паша был тихий уравновешенный человек, так у него и фамилия была соответствующей.
Дядей Петей овладело прекрасное настроение. Как фронтовик он знал, что фронт, пусть незаметный,  еще продолжается. Мишка, парень техничный, при золотых руках. Может попасть в саперы, а там…Петр Георгиевич не по наслышке знал о минных полях. Поэтому он беспокоился за младшего брата. Сестра Нина та не скрывала слез радости. –Мишка, не огорчайся, мы за тебя отслужили. А волосы отрастут. –Говорила она, смеясь, сквозь слезы,  гладя шершавую голову младшего брата.
На привокзальной площади несостоявшихся воинов Красной армии ждали машины для отправки домой. Провожающие, не долго думая, забрались в кузов и с ветерком добрались до фабрики. А там до дома рукой подать. Каково было удивление Татьяны Петровны, когда все семейство дружно завалилось домой с криками: - Есть хотим!
Татьяна Петровна, моя бабушка, позже призналась маме, что она ходила в церковь  и ставила свечки за Мишино здравие: -Вот помогло- говорила она,  крестясь на икону Спаса.
А дядя Миша в тот же вечер вышел в ночную смену. Вскоре его вызвали в райвоенкомат и вручили военный билет с пометкой, что в мирное время он призыву не подлежит на основании приказа ГКО о резервировании особо ценных специалистов.
 –Больше не бегай в армию, Баскаков, - сказал райвоенком. –Родина от вас, ивановских текстильщиков, ткань ждет. Смотри, сколько народа возвращается, их одевать нужно.
Медаль «За доблестный труд в ВОВ» Миша Баскаков получил на фабрике одним из первых.
Прожил Михаил Георгиевич до обидного мало. Он утонул, когда ему было тридцать с небольшим. Михаила, выросшего на Волге, подвело сердце, когда он был  на середине реки и выплывал против течения
Врач, который занимался историей его гибели, долго не отвечал на вопросы  родственников. Он стоял у окна и непрерывно дымил папиросой. Безутешные родственники  не могли понять,  как мог утонуть прекрасный пловец, физически сильный человек. Врач молчал, затем воткнул окурок папиросы в пепельницу и заговорил резко, отрывисто: - Что вы хотите услышать? У него было  изношенное сердце. Вы что не знали? -  На недоуменные взгляды, он ответил мягче: - Это надорванное поколение  и, помолчав, добавил… -это же дети войны.
Семеныч
  Александр Семенович считался старожилом поселка Никель, что разместился в сопках северо-запада Мурманской области недалеко от советско-норвежской границы. Поселок Никель до 1944 года, когда его взяли советские войска, назывался Колосйоки, по названию речки,  протекающей через него. Поселок был известен благодаря медно-никелевыми месторождениями, найденными финнами еще до второй мировой войны. Гитлеровцы сражались за рудники отчаянно, но, благодаря Петсамо-Киркенесской операции, они были выбиты из Печенгского района.
Александр Семенович, или просто Семеныч, был человек-легенда даже для населения поселка, в котором каждый человек старшего возраста был ветераном боев в Заполярье.
Призвался Семеныч в РККА (рабоче-крестьянскую красную армию)  в конце тридцатых годов. Служить попал в пограничные войска. Охранял еще старую советско-финскую границу.  Встретил финскую, а там и Отечественная война  не заставила себя долго ждать.  Оттрубил Семеныч на  северных рубежах  около восьми лет.  Из армии сразу его не отпустили. Демобилизовался с ранениями,  контузиями. Да с такими, что   на восстанавливаемый комбинат «Печенганикель» его не взяли по здоровью. Но в то время о людях заботились и привлекли Семеныча  к работе в милиции. Оно и понятно. Войну Семеныч закончил старшим лейтенантом, правительственным наградам обделен не был.
-Хлопотное было дело- вспоминал  Семеныч. Надоедали «нарушители» границы, в лице гражданских лиц. А точнее старые бабушки-лопарки, которые никак не желали признавать новые границы и только ведомыми им тропами ходили, теперь уже в чужую страну, в гости к своим товаркам. Пограничники на них даже времени не тратили. Поручали бабушек милиции и те везли их, не понимающих в чем дело, обратно.
 - Докучали пацаны- вспоминал Семеныч. Бои шли вокруг поселка жестокие, два раза полуразрушенный Никель переходил из рук в руки. В результате  военных действий брошенного оружия и боеприпасов было  предостаточно. Раздолье для пацанов, одним словом. И хлопот полон рот для милиции.
 -Буквально разоружали  местную шантропу-говорил Семеныч. Устраивали облавы, изымали целые арсеналы в сараях, чердаках, но все одно слышалась в сопках стрельба, взрывы. И небезобидные. Он мне показал несколько инвалидов с тех «героических» времен. Зрелище удручающее: без глаз, без рук.
Так вот и служил Александр Семенович по охране общественного порядка.  Хорошо служил, до капитана дошел, но опять здоровье внимания к себе потребовало. Комиссовали его из органов МВД уже в зрелом возрасте, но поселке на удачу отделение Государственного банка открыли, чтобы строящийся комбинат «Печенганикель» обслуживать. В банке организовали группу инкассации, то есть сбор денег. Туда и отправили Семеныча, на что он и не возражал. Мужик он был опытный, не одну портупею стер, так что работа была не в тягость. А что касалось ответственности, то после войны ее у всех хватало, и деньги были всегда в целости и сохранности. И полетели годы. Менялись люди, но Семеныч, как стойкий оловянный солдатик, служил инкассации. - При деньгах-так любил он выражаться.  Так прикипел к своей новой работе, что даже в отпуск не выезжал. Был, правда, случай, в начале пятидесятых. Но сам он об этом распространяться не любил, кто-то из его сотоварищей рассказал.
  Дело было так. Семеныч призывался откуда-то из-под Куйбышева (Самара, теперешняя) и решил он на родные места посмотреть. Сказано-сделано- поехал  на Волгу. Но как-то неудачно начал ехать. Дорога была длинной, нескорой, железнодорожный транспорт не спешил явно. Нужно было сказать, что Семеныч и не торопился. А чего? Вагон-ресторан рядом.  Семеныч выпить не дурак. Да и попутчиков  сколько было в то время! В отпуска из Заполярья  ездили  не каждый год, а только тогда когда дорогу оплачивало государство. Была такая льгота раз в три года. Так что было с кем посидеть Семенычу, было. Дорога только до Москвы больше трех суток занимала,  а там еще до Куйбышева не ближний свет. Ну и пилил наш Семеныч ни шатко, ни валко и добрался, наконец, до своей станции. Конечно, поездки в поездах любого не красят, а если еще с  распитием, то тем более. Вообщем, вышел на перрон города Куйбышева наш герой  небритый, весьма измятый. Вид у него явно был не фартовый, что и было замечено местной шпаной. Ждать автобуса в свою деревню ему пришлось долго. Опять же буфет рядом. Вообщем развезло Семеныча на волжском приволье  от пива «Жигулевское». Все понятно, пиво- да на старые дрожжи. Вот и захмелел мужик. Тут его вокзальные фраера и прижали. Мало деньги и вещи отобрали, так  еще  бока намяли, и без документов оставили. Семеныч- в милицию.  Побитый, с небритой физиономией, без документов, без денег. Естественно, никто не верит его блажи. Ладно не поверили, так еще в каталажку  посадили. Пока проверили место работы Семеныча, пока родственникам сообщили, время прошло достаточно. Одним словом, не получилось у Семеныча триумфального вхождения в родное селение как полагалось труженику  Севера с «длинным рублем». Не было у Семеныча ни длинного рубля, ни короткого. Не оставило самарское жулье ему  ни копейки, одна только щетина на физиономии, да одежка мятая-перемятая. Ну, куда ехать таким героем в деревню. Вообщем, посидел наш Семеныч с дальним родственником на травке за вокзалом, выпили самогонку, родственником предусмотрительно захваченную, и решил Семеныч домой возвращаться. А чего? Правильное решение. В послевоенную деревню, без копейки, без подарков, в таком виде. Сты-до-ба! Нужно сказать, что и родственник его понял и не настаивал на визите.
-Поменялись они с родственником одеждой-вспоминал его кореш, который так доверительно выдал нам тайну Семеныча. Время послевоенное, голодное, раздетое, а в деревне тем более.  Семеныч  был все же в одежде справной: гимнастерке габардиновой и брюках диагоналевых. Для деревни так вообще как смокинг для нас. Родственник был вне себя от счастья. А когда Семеныч махнул рукой и снял с себя еще и сапоги хромовые, в гармошку, так родственник вообще над землей воспарил. Сбегал куда-то,  самогону нашел, уговорили и его. После чего Семеныч в драном крестьянском рубище сел в пассажирский поезд по справке, выданной милицией, что он пострадал во время своего круиза и поехал из негостеприимной Самары к себе, теперь уже домой, на родной Север. Лежа на третьей полке пассажирского вагона, голодный Семеныч зарекся посещать родные пенаты. Да, к слову сказать, и родственник, с которым он встретился, у него остался единственный.
Шло время, Семеныч исправно нес инкассаторскую службу. Сменились инкассаторы не по одному разу, а начальник группы инкассации каждый вечер был на своем посту. Слово он свое сдержал: из Печенгского района он никуда не выезжал, разве что до Мурманска, да и то по служебным делам. Все отпуска он проводил на рыбалке, причем в одиночку. Компаньонов на дух не терпел. Возвращался из своих рыбацких вояжей похудевший, загорелый и  отдохнувший. Энергично брался за работу.   Орлам своим распускаться не давал. Инкассация  дело щепетильное: торговые точки, столовые. Столько соблазна. Жестоко карал Семеныч нарушителей. Самодостаточный был мужик, что и говорить.
Чем старше становился  Семеныч, тем ближе для него была война. Казалось, он жил ею. Чем бы ни начинался разговор в их инкассаторской комнате, все сходило к военному времени. То он ввернет  какое-нибудь название вроде бы известного всем населенного пункта, а он, оказывается, финский. Все только удивлялись, как он свободно произносил финские названия. Он их помнил с довоенных  времен. В его голове уживались старые финские названия. Он их произносил сочно, с удовольствием. Для нас, приезжих, это отдавало старинными шведскими сказками, вроде «Снежной королевы»: Петсамо, Сальми-ярви, Кайтакоски, Колосйоки. Он знал все ручки и озера, помнил их названия.
Но полный курс краеведения мы получали, когда выезжали по делам службы в областной центр. Свободные от работы не упускали оказию сьездить в Мурманск и «УАЗ», в простонародье «буханка»  был укомплектован.    Семеныч, если у него в конторе дела были только чисто хозяйские, принимал для приличия настоечки и, сев на переднее сиденье, начинал повествование. Аудитория была благодарная, А тот и рад благодарной публике. А чего, дорога неблизкая
Наваливалось на бампер графитовое полотно дороги, мелькали в зависимости от сезона заснеженные или покрытые желтой вуалью изверченные березы, а если весна, то в окна машины заглядывали изумрудные молодые листья. Красиво. Нестерпимая голубизна одного  озера сменялась другим, уже темно-синим блюдцем. А вот уже бурлит, вся в белоснежной пене, речка возле погранотряда.
-Граница на замке-резюмировал Семеныч. Действительно, под общий смех, мы увидели на воротах в пограничную зону обыкновенный навесной замок.
Мы обогнули  озеро Сальми-ярви, на котором стоит Никель. От величественных картин Заполярного Севера цепенеешь, уходят мысли,  и ты бесцельно смотришь в окно машины, созерцая мелькающий калейдоскоп красок.
-…Вот  я ему и говорю. Нужно цепи искать…-проникает в уши неторопливое повествование Семеныча. Невольно вслушиваешься. Вообще-то я все его рассказы знаю, но может новенькое выдаст старый краевед.
-…Вот я ему и говорю-_продолжает Семеныч: -Зубило, стой, так ехать нельзя улетим в кювет.
 -Да ладно тебе заливать, Семеныч, нормально ехали -встревает вышеупомянутый Зубило, в миру Коля Зубцов, водитель инкассации.
 -Чего нормально, а кто на боку лежал под Корзуново?-Повысил голос Вилков. Я напрягся. Когда это наша инкассация в кювет завалилась?
 -Это не при вас, Виктор Алексеевич-почувствовав мое напряжение, дал пояснение начальник группы.
 -А ты, Зубец, не мешай, когда люди рассказывают, лучше за дорогой смотри.  Нам второго Корзунова не надо - это уже в затылок Зубцову.
 - Ну тебя Семеныч -отмахнулся Зубцов: -Сколько времени прошло, а все помнишь.
 - А как же-повеселел Вилков: - Кто как не я вас, молодых, научит.
  -Это уж точно - вздохнул Зубцов. Какое-то время в машине было тихо. Но  кто-то нетерпеливо произнес:
 - А дальше-то как было, Семеныч?
Вот он, кульминационный момент. Семеныч ждал его, изнемогал, но самому начать, ни-ни.
- Ну что дальше, что дальше…--Семеныч поерзал на сидении, устраиваясь поудобнее: -..А дальше было так. - И замолчал, собираясь с мыслями.
-Вообщем, гололедица страшная, едем то боком, за задом. Я Зубцу говорю, что так до Зинкиного бока не доедешь, будешь на своем на обочине лежать -начал издалека Семеныч.
 -Да ладно тебе заливать, Семеныч-не выдержал Коля. Семеныч пропустил  зубилову реплику без внимания. Что тут скажешь. Художник!
В итоге Вилков все же рассказал, что хотел. А смысл всей истории сводился к тому, что он, видя, как кувыркается на обледенелой дороге машина, вспомнил, что в войну недалеко стоял немецкий автобат. К великому изумлению Зубцова  и остальных инкассаторов он, не слушая их, и демонстративно не видя характерного поворачивания пальцем у виска, пошел в известном ему направлении.  Вскоре раздался крик:
 -Чего сидите, тащите цепи! - Это изумленной публике подтвердил  Зубцов, добавив, что они решили, что Вилков умом тронулся, когда тот вдруг заявил:
_Зубило, тормози, здесь немецкий автобат стоял, сейчас цепи на колеса возьмем. -Это прозвучало так,  словно,  в соседнее ДРСУ заехать.  Будто не прошло и тридцати с лишним лет.
-А цепи в гараже лежат -весело добавил Зубцов.
Я повеселился вместе с публикой, а потом задумался, что как же породнился с местностью человек, что время для него потеряло границы. Пока мы миновали серые невзрачные пятиэтажки соседнего города Заполярного, Семеныч убивал нас знанием местности.
Откуда бы нам знать, что дорога, по которой мы ехали вдоль озера Сальми-ярви до Заполярного, была построена канадской концессией для отправки никельской руды с рудника Каула-Котсельваара в порт Лиинахамари. Что отдельные топкие места на этой дороге были сделаны в виде гатей из бревен, сцепленных цепями. Настолько прочно, что по ним ходили тяжело груженые рудой студебеккеры. Дорогу проектировали канадские инженеры, очень толково и удачно, так как ее никогда не заносило снегом. Это была «Дорога жизни» для Никеля в послевоенное время. Действительно, Печенгской дороги федерального значения не было и  народ, желавший добраться из Мурманска до Никеля плыл пароходом до Лиинахамари, затем на трофейных студебеккерах, переделанных под пассажирский транспорт путем сколачивания на кузове будки от ветра. На вопрос как же ехали, Вилков усмехнулся, думая о чем-то своем, и ответил:
  -Нормально ехали.- Потом  добавил: -Суток двое.
, когда мы выскочили за Заполярный на необычайно широкую и ровную дорогу. слетать.
-Александр Семеныч, а вы были в Киркенесе?-это уже я встрянул, чтобы не зацикливаться на предстоящем совещании.
 -А как же был -охотно ответил  Вилков - В сорок четвертом, во время Петсамо-Киркинесской операции».
Город Заполярный пересекли быстро. Пассажиры без особого интереса смотрели в окна машины на скучные бетонные пятиэтажки. Выехав из города машина оказалась на широкой, очень ровной дороге.  -Это взлетная полоса -резюмировал Семеныч, не дожидаясь вопросов. – В особый период морская авиация здесь взлетать будет – добавил.  –А вон и Корзуново показалось –воскликнул Семеныч. –Морские летуны там базируются – пояснил он, поворачиваясь к салону.
-Жалко Корзуново инкассировать перестали – сказал Зубцов, внимательно глядя на дорогу.- Да, согласился Семеныч- в военторгах можно было продуктов купить.
Справа на нас надвигалась огромная величественная сопка. Из крутых склонов, подернутых лесом, выпирали мощные базальтовые лбы.
 -Немцы здесь всю войну стояли-словно прочитал мои мысли Семеныч:
 -Ничем нельзя  было выбить.- Спросил я, разглядывая гору. Беспощадной силой веяло от этого природного бастиона.
-Да там такая система защиты немцами выстроена – заявил Семеныч. –Авиация разбомбить не смогла.
 -И как же с ними справились?-Спросил кто-то.
 -А никак, сами ушли-сказал Семеныч. - Только генерала своего потеряли, убило  при бомбежке. Его вдова после войны сюда приезжала, по линии Красного креста и хотела памятник мужу поставить.
 - И чего? –Раздался вопрос.
 -А ничего-усмехнулся Семеныч. -На сопку, на место гибели мужа ее допустили, а памятник ставить не разрешили. Огромный такой памятник, стела. Ее морским путем в Лиинахамари привезли.
 -Неужто обратно повезла!-Испугалась за вдову наша попутчица.
 -Да нет, стелу выгрузили в порту, а обратно кто же ее повезет.- Глядя в окно закончил Семеныч.
 -Так, Семеныч, куда же стелу подевали? -Разволновался народ. Семеныч был великий актер. Он подождал, пока схлынет напряжение, и добавил:
-Да никуда! Вы каждый день не по одному разу мимо нее проходите.-Заявил краевед. Он наслаждался эффектом.  Народ ахнул. Все поняли, про какую стелу говорит Семеныч. Она стоит посередине площади у райисполкома в честь возращения исконного русского  Печенгского района.
-Семеныч?-Неожиданно вмешался в разговор молчавший Зубцов. -Говорят, Генеральская сопка самая высокая точка в районе?- Семеныч никак не ожидал такой любознательности от водителя. Он подозрительно посмотрел на Зубцова, но тот внимательно смотрел на дорогу, и сказал.
-Да нет, Коля, не самое высокое. Зубцова погубило любопытство.
 -А где же самая высокая, Семеныч? -Я читал в газете, что именно эта сопка самая высокая.»-не унимался Зубило.
 -Где говоришь? -Задумчиво повторил Вилков. Потом помолчал, посмотрел в окно машины и добавил:
 -Да у твоей Зинки на пупке.- вывез охальник. От хохота машину вильнула.
-Держи руль крепче, Прежевальский!-Крикнул невозмутимый Вилков хохочущему Зубцову.
Машину тряхнуло. Это мы въехали на мост через реку Печенгу. Печенга, Петсамо, снова Печенга, столько изменений, столько препон обрушилось на этот населенный пункт, что он практически исчез с лица земли. Даже представить невозможно, что в этом сером невзрачном поселке в финские времена была советская миссия.
-Вон стоит красное кирпичное здание -Семеныч протянул руку и все увидели маленькое неказистое строение из красного кирпича.- Это единственное здание осталось после войны. Все остальное сгорело во время войны. Что же впечатляет. 
  - А здесь была церковь Трифона Печенгского монастыря.  -Вилков кивает на невзрачную деревянную избу, крытую шифером. Сейчас в ней КЭЧ» (квартирно-эксплуатационная часть, военные, одним словом), никакого намека на церковь.
 -Церковь не раз обращалась к властям с просьбой отдать им на восстановление это здание, но те отказывают -продолжал Вилков. -=Жаль, нужно было бы отдать. Это церквушка, все что осталось от Трифонов-Печенгского монастыря, что стоял в Заполярье. Сам не видел, но, говорят, в этой церкви нашли  могилу 118 монахов, погибших от шведских наемников. Народ потрясенный молчал.
 Проскочили Печенгу. Машина, натужно урча мотором, упорно заползала на Печенгский перевал. Здесь, несмотря на позднюю весну, лежал сне, г и было холодно. От сильного бокового ветра машину потряхивало.
-Ну вот вам и старая граница- сказал Семеныч, когда мы подьехали к полосатому шлакбауму, возле которого стоял наряд пограничников. –Историческое место- усмехнулся Семеныч, - я здесь служить в погран.войсках начинал. Еще до войны дело было. Пойду посмотрю, может памятную табличку в мою честь повесили- пошутил Снмнныч, направляясь в туалет. Проверка паспортов много времени не заняла и вскоре мы вновь гнали по шоссе.
Обратно ехали веселее. Народ был оживлен: кто-то нагулялся по областному центру, я и Семеныч оформили свои дела. Я удачно отчитался по плану, Семеныч, судя по оживлению, разжился материальными ценностями сверх отпущенных фондов. Не просто так, конечно. Судя по покрасневшей физиономии, содружество областного отдела инкассации и районного прошло в теплой дружеской обстановке. Отдыхающие изнемогали. Уже были приготовлены бутерброды, разложена треска горячего копчения, ждали команды. Я и Семеныч не могли успокоиться и просчитывали итоги поездки. Наконец Олег, постовой банка, взмолился:
-Мужики, хватит болтать, завтра дебит с кредитом сведете, а сейчас водка нагревается. Действительно, чего тянуть.
Еще допереживая сложный путь выбивания материальных ценностей в лабиринтах областной конторы, Семеныч принял налитый стакан и с чувством выпил его. Все остальные последовали его примеру. Вот уже остался позади поворот на Печенгу. Исчез залив с раскинувшимся над ним Мурманском. А впереди сопки, сопки…
 -Как же вы далеко забрались!-Вспомнил я слова Сережи , нашего однокурсника, который хотел заехать к нам, будучи в Мурманске в командировке. Не вовремя он приехал, в феврале. Время исключительных ветров и заносов. Не раз мы слышали по местному никельскому радио о том, что закрыт перевал, переметены дороги, остановлен даже железнодорожный транспорт. Сообщения с Мурманском нет. Ко всему оборвало телефонные провода. Связи нет.  Честно говоря, не больно-то нам это было и нужно. Поселок жил в автономном режиме. Котельная работала на полную мощность, в домах тепло. Хлебозавод выпекал хлеб. Молоко было под боком в местном совхозе. Гостей мы  и не ждали.
Так вот   Сережа собрался в одну из суббот поехатьк нам в гости, а на автовокзале тетка –кассир с характерным вологодским говорком пропела:
  -Иии, милай, какой там автобус, закрыт Никель, надолго закрыт. Метель там у них. Абаи дни будет закрыт по метеосводке.
На Сережин вопрос о том, что, может, он на поезде уедет, тетка словоохотливо пропела, что и железная дорога закрыта, что ее расчистить не могут. Метет, техника не справляется. Глядя на расстроенную физиономию друга, тетка сочувственно посоветовала:
 -Не расстраивайся, милок, нетути туда дороги, нетути. Позвони своим друзьям, они люди привычные, поймут. Ты летом к нам приезжай, летом у нас хорошо-мечтательно протянула тетка.
 Расстроенный Сережа не стал слушать о том, как хорошо тетке летом в Мурманске, а пошел на переговорный пункт позвонить нам. Его и здесь ждала неудача. Связи с нами не было, обрыв на линии. -Вот здесь я и понял-вспоминал Сергей.- Как же вы далеко забрались!
Машина тем временем старательно взбиралась на очередную сопку и резво катилась вниз. Было похоже, что мы кувыркаемся в облаках. По мере выпитого, разговор в машине становился оживленнее, слышался смех, делились впечатлениями о проведенном дне. Не заметили, как громыхнули бревна моста через реку Западная Лица. Семеныч встрепенулся и сказал водителю-притормози, Коля, негоже такое место проезжать. Остановились. Перед нами раскинулась Долина Славы. Во время войны ее звали совсем по другому: Долина смерти. Семеныч молча стоял, несмотря на пронзительный ветер. Мы тоже притихли. Через какое-то время он тихо сказал, - Какие тут бои шли, вспомнить страшно. Такая армада на Мурманск шла. Гитлер одержимо рвался к порту. Казалось, немецких егерей, этих элитных «эдельвесов» и не остановить. Высокие, откормленные, в теплом обмундировании, они шло нагло и уверенно.  А мы полуголодные, в шинелях, под дождем и снегом…Не чаяли, что устоим. Семеныч снова замолчал.  Кто-то  поинтересовался: -  Как же в таких условиях немца остановили?
 И тут услышали, чего нигде не слышали и не читали:
 -А его и не останавливали, он сам встал. Выдохся и встал. Дороги ему не хватило. Мы ошеломленно молчали.
-Конечно, мы тоже вросли на Западной Лице.  Но устояли бы против танков, я не знаю -задумчиво молвил Вилков.
 -И чего бы было? -Спросил Олег.
 -Да ничего, вдавили  бы танками в тундру и дальше пошли. У нас даже противотанковых пушек почти не было. -Ответил Семеныч. - И ведь не отступишь, свои же, нквдэшники изрешетят».
 Как это? -Не выдержал и я.
  Да так-отрезал Семеныч.  –Мы - на позиции, а сзади нас части НКВД с автоматами и с приказом расстреливать отступающих. Мы подавленно молчали. То, что рассказал нам Семеныч, много лет было тайной под семью замками. Только к сорокалетию обороны Заполярья прорвалась информация, что Полярная дивизия, стоявшая на защите Мурманска, была укомплектована штрафниками и бывшими заключенными. Что термин «черная смерть» распространялся не только на морскую пехоту Северного флота,  но и касался зэков, которые были в черных телогрейках. Моряки хоть имели винтовки, а заключенные шли с саперными лопатами.Но все это узнаем позже. А пока стояли и переваривали информацию.
-Вот поэтому не больно-то я люблю все эти пышные мероприятия по поводу юбилейных дат -задумчиво сказал Семеныч. -Такие потери были. Это ведь только часть похоронена –кивнул он головой на обелиск, стоявший возле дорого. Кто  Победу завоевал, они или убиты, или уже умерли от ран да болячек. Семеныч еще постоял, потом скомандовал: -пошли в машину, а то простудитесь. Мы молча рассаживались.  Олег  разлил остатки из бутылки и тихо сказал. -За тебя, Семеныч, если бы не такие как ты… - он махнул рукой и, не дожидаясь остальных залпом выпил стакан.
 - Ну почему бы и нет. За меня так за меня! -Воскликнул Семеныч и с удовольствием выпил и с удовольствием закусил заботливо поданной  треской горячего копчения.
 А дорога вилась серою лентою, с каждым поворотом приближая нас к пограничному пункту Титовка. С него начинался Печенгский район. Мы ехали домой.

Смех на фронте
Все глубже тонут в черно-оранжевом муаре георгиевских ленточек годы Великой Отечественной Войны. Все меньше остается ее ветеранов с боевыми наградами. Но остается память, память военного лихолетья. И, странное дело, чем старше становились ветераны, тем меньше они говорили о героических подвигах, а больше вспоминали забавные случаи, которых, оказывается, хватало в их фронтовой жизни. Вот и сейчас я вспоминаю рассказы моего старшего друга Семеныча, ветерана двух войн, участника Печенгско-Киркенесской операции, в ходе которой был освобожден центр провинции Финмарк, что в Северной Норвегии.
В Заполярье прочно и основательно пришла осень.  Багряные пастельные краски заполярной осени сменились хмурыми черно – белыми тонами. Бесшабашное летнее солнце прекратило свои полнодневные блуждания и стало не часто выглядывать из-за сопок. Его яркий лик сменился бледной желтушечной физиономией. Поздняя осень  пришла в тундру,  первый снег запорошил луговины,  кочки, камыш на озерах. Даже говорливые ручьи и те притихли в ожидании мороза. Все живое спряталось, чувствуя, что скоро  старуха -метель,   промчится на своей тройке и заметет все, что встретится ей на пути.
Ухватывая последние деньки, перед тем как разразятся снегопады и свирепые зимние ветры, мы отправились рыбачить на озеро Сальмиярви. –Закрыть сезон –так емко выразился наш Дерсу Узала, старый охотник, рыбак, краевед Семеныч. Рыбалка была удачная и вскоре в котелке аппетитно булькала уха из гольцов.  Семеныч,  колдовал над ухой, бросая в нее разные травы, корешки. В священодействие по приготовлению ухи он не допускал никого. – Испортите- таков был вердикт для наиболее любопытных.
  Я прилег у костра и лениво следил за проползающими  облаками. Они были темно-лилового цвета, набрякшие холодной влагой. Заполярное  небо нависло так низко над землей,  что, кажется, бросишь камень и попадешь в облако. Вся природа говорила, что это наша последняя рыбалка.   Из состояния спокойствия меня вывел громкий писк, перешедший в визг. Я быстро привстал и стал оглядываться, ища источник шума.
-Это лемминги, лежи – окликнул меня Семеныч – рыбные потроха не поделили. – Смотри – показал он ложкой в сторону. Там  копошилась коричневато-желтая кучка. Пеструшки отчаянно ссорились, и растаскивали рыбьи отходы. Я перевернулся на живот, подпер голову руками и с интере- сом стал рассматривать этих зверьков. Рыже-желтые, похожие на хомяков, они не обращали на меня внимания. Это было мое первое знакомство с леммингами. Эти зверьки прочно обжились в условиях Заполярья.
-Смотрю я на них - заговорил Семеныч – мышь мышью, а порой словно сходит с ума и начинает двигаться.  Куда? – Никому не ведомо –себе же ответил наш краевед. - Причем движение начинают все одновременно, сначала мелкими группами,  затем словно ручейки сливаются в речку и вот уже словно буро-коричневые волны переливаются по тундре. Зрелище не из приятных. Семеныч наклонился, взял небольшой камушек и бросил в кучу пеструшек. И что вы думаете? Раздался возмущенный визг, но никто не сдвинулся с места. –Нахалюги –заключил Семеныч. – Сейчас они тихие, мирно дожидаются, что мы им оставим. А во время гона с ума сходят. Мы сейчас бы так не сидели, а бегом- к машине и дай бог ноги. Когда их вал идет по тундре, то позади остается голая земля.– Лопари со стойбищ снимались и уходили, когда лавина пеструшек шла в их направлении. - Семеныч, всю жизнь проживший в Заполярье, охотник и рыболов, он был неиссякаемый источники баек. Вот и сейчас мы  приготовилась услышать интересное.
-Боюсь напутать,- начал Семеныч, неторопливо помешивая варево в котелке – осенью то ли 1942 года, то ли  1943. Память дырявая стала.- Мы стояли на обороне Мурманска. Вгрызлись в берега реки  Западная Лица и остановили немца. Те тоже закопались в окопы. Началась  позиционная война.  Даже не стреляем, чего патроны тратить. Немцы тоже спокойно в окопах отсиживаются. И погода этому способствовала. Тихо, ни ветерка. Вдруг мы шевеление на немецкой позиции заметили. Ну, как положено, тревогу обьявили. Залегли. Ждем или перестрелка начнется, или того хуже, в атаку немец пойдет. Лежим, винтовки наизготовку, разведку клянем, что такую ситуацию пропустили. Время идет.  Но что- то у немцев на позициях неладное  происходит:  крики какие-то невнятные, головы без касок над брустверами замелькали. Вроде паники.  Вдруг немцы стали из окопов  выскакивать. Мы думали они в атаку пойдут.  Но как-то странно они выскочили. Без оружия, руками машут, ноги высоко задирают, некоторые без сапог. Пока мы удивлялись, немцы  тем временем, в сторону побежали. Вроде бы нужно огонь открывать, ан они без оружия, кто-то босой, кто без каски. Прыгают, бегут…и пропали.
Командир наш в разведку пару человек отправил. Уползли парни. Немцы больше не шумят, мы тихо сидим. Вдруг крики раздались. На этот раз на  русском языке. Смотрим,  наши разведчики вылезают из пункта наблюдения и где бегом, где ползком- к нам.  Бойцы приползли, ввалились в окоп, только и сказали: - Мыши! Тучи мышей,  им конца края не видно. К нам в пункт наблюдения словно волна влилась- рассказывает старший, а самого губы дрожат и глаза круглые.
Семеныч замолчал, снова помешал  ложкой уху. Мы знали характер старого товарища и ему не мешали, соберется с мыслями и продолжит. Действительно, Семеныч посмотрел по сторонам и продолжил рассказ.
-Ну, пока суд да дело, кто-то глянул в сторону немецких  позиций, а от них … вал валит, коричневый. Вроде мыши, вроде нет.  Бегут быстро, пищат, грызутся между собой. Страх да и только.  Грызуны тем временем к нам приблизились и потекли рекой в наши окопы. Ничего не видят, падают  на ноги, в ярости сапоги кусают. Пришел наш черед из окопов выпрыгивать. А что делать,  окопы, словно живые, шевелятся. Они по ходам растекаются, в блиндажи заползают.
-А немцы, Семеныч? Не стреляли? Вы же из окопов повыскакивали, – Спросил кто-то из любопытных.
-Да какая там стрельба! – Отмахнулся Семеныч. - Не до того было. Да и окопы немецкие стоят пустые, немцы куда-то убежали. Мы из окопов повыскакивали, боимся шаг ступить. Окопы тем временем заполнились и «мыши» поползли дальше. Стоим, а эти «мыши» прямо по сапогам ползут. Только чувствуешь, как зубами пытаются сапоги прокусить. Мы на камни стали забираться, чтобы сапоги спасти. –усмехнулся Семеныч. –Еще дырок нам в обуви не хватало. Зима на носу. Но мыши на нас внимания не обращают, а  по склону поползли к реке. К  Западной Лице. Ползут быстро, словно и реки впереди  нет. Мы все в загадке теряемся, когда же они остановятся. А они и не думают задерживаться.  Как шли валом, так с берега - и в реку. Кто плывет, кто тонет! Птиц налетело! Тучи!  Словно им кто-то сообщил, что столько еды привалило. Ладно там галки, вороны поналетели. Так ведь чайки морские пожаловали, поморники прилетели.  А на том берегу лисы, песцы, собаки одичавшие в ожидании сидит.  Кто из мышей до берега добрался, так их зверье сьело.   Все так быстро произошло, что мы по времени определиться не могли.  Про немцев забыли, стоим, за окопами и  не знаем, что делать. Ситуация ситуацией, а война –войной. Командир наш  в штаб позвонил о таком нашествии, а там аккуратно так спрашивают, что все с ним нормально. С шуточками всякими приставать начали. Он их матом покрыл, обстановку обрисовал. В штабе посерьезнели, - усмехнулся Семеныч –приказали усилить  наблюдение и сказали, что высылают машину для этого… как его…-Семеныч поморщился. –Вот ведь память дырявая стала…
-Биологического- робко  подсказал кто-то из слушателей. –Во! Точно! –обрадовался Семеныч. Именно его самого.
-А за то, что окопы оставили вам не влетело? – сдерзил  очередной  слушателей. –Умник! – презрительно посмотрел на него рассказчик. –Да не только бы влетело, командир бы в штрафной батальон загремел, если бы штаб прознал. Кто же сообщит такое. Одним словом потоптались мы на месте, заглянули в окопы, вроде пусто и спустились. А сами нервно  переговариваемся, переживаем случившееся.
Вдруг неожиданно заговорил пожилой боец. Пока все паниковали,  он  помалкивал, сидя на камне. Оказалось, что он лопарь из Ловозерского района и знает, что такие нашествия бывают в тундре. Пеструшки, а правильно, лемминги, словно с ума сходят.  Не часто, но с периодичностью года в три такие ситуации бывают.
-«Дьявол тундры» в них вселяется - неторопливо заговорил лопарь. - Саами со стойбищ снимались и уходили, если шаманы предвещали этот ужас. Не уйдешь, беда будет. Всю упряжь  нартовую сгрызут, нарты изгрызут. Все изгрызут, что оленем пахнет. Олени с ума  сходили, чувствуя приход этих дьяволов тундры. Бегут куда глаза глядят. Бороться с пеструшками бесполезно, нужно просто уйти с их дороги. –  продолжал  лопарь. – Они идут к морю, рыбаки в панике уплывают подальше от берега. Догонят лемминги лодку, заберутся по борту и лодку утопят, вернее, что от нее останется. Лодку тоже изгрызут. Одним, словом «Дьяволы тундры»- заключил лопарь. - А здесь они к реке шли. Видите, нет больше никого- пока зал лопарь на берег. –Кто выплыл и жив остался, в траве схоронился. Больше никуда не пойдет. Но их, живых, очень мало. Зимой большая часть погибнет и весной их мало будет. Тундра от них отдохнет. А потом опять размножатся и пойдут топиться. В окопах стояла тишина.  Бойцы, пораженные таким рассказом, молчали. -А нам-то чего делать? – воскликнул командир. – Скажи, если ты такой умный.
-Ничего не надо делать, товарищ командир -  ответил лопарь.  - За вас бог тундры все сделал. Ушли пеструшки.
- Вовремя сказал, - заметил  Семеныч. - Немцы, видать, тоже отошли от потрясения и тихо-тихо, перебежками, стали занимать свои окопы.  И что вы думаете, через некоторое время из их окопов раздался смех. Наши - за бинокли, а там немцы из сапог леммингов вытряхивают. Хохочут. В это время из наших окопов сначала мат раздался, а потом- тоже смех. Оказывается, лемминги в вещевые мешки забрались,  сухие пайки сожрали. Когда успели!   Верите – нет, но стоял над берегами Западной Лицы здоровый мужицкий смех. Смеялись немцы, хохотали мы, словно и войны не было. Так смех, пусть на короткое время, но людей примирил.- Заключил Семеныч.
 –И никто не выстрелил, Семеныч? –Спросил кто-то.
 - Никто.- Ответил Семеныч. - Не могут люди, которые  только что смеялись, убивать друг друга. Мы, ошеломленные таким рассказом, молчали.
-Вот такая история приключилась с этими пеструшками. – оборонил Семеныч. - Хорошо все так закончилось, а могли бы люди погибнуть. – С тех пор я их на дух не переношу –подытожил рассказ старый тундровый охотник. 
Между разговорами закипела уха. Семеныч щедро разлил густую, ложка стояла, уху. Народ стал пробовать, но наш наставник был строг. –А ну положили ложки – строго сказал он.
- Олег- обратился Семеныч к одному из сидящих, - а кто наливать будет? Учишь вас, учишь…-проворчал старый. Ошибка была срочно исправлена. Застучали ложки. Семеныч с удовольствием наблюдал, как исчезает уха из котла. Затем с  удовлетворенно вздохнул, уселся поудобнее, закурил. Мы замерли в ожидании: сейчас что-нибудь еще расскажет. Обязательно о войне в Заполярье. Таков был характер у нашего старшего товарища. Ему само окружение  подсказывало тему.
– Что вам сказть. –Говорил он нам задумчиво. –Война была, это вам не прогулка. Вооон, смотрите… –он кивал на задернутые осенним туманом сопки. Там немцы стояли, а здесь – показывал в другую сторону –мы. Так вот в это озеро, что посередине, мы своих убитых скатывали, а немцы - своих. Хоронить негде, камни одни. Он помолчал. –Здесь вообще нужно памятник погибшим поставить. Без звезд, без крестов. Памятник погибшим в войне, будь она неладна. Когда люди гибнут, неважно кто они. Важно, что оборвалась чья-то жизнь. –Семеныч затянулся, проследил как тают кольца табачного дыма. Помолчал. Потом посмотрел на притихших нас. –Нагнал я на вас печали, -усмехнулся он. - А вот как-то еще случай был. Он повеселее. Точно помню в 1944 году, осенью, началась Петсамо-Киркенесская операция. Освободили мы Печенгу, затем из Никеля, он раньше Колосйоки назывался, немца выбили.  Так развоевались, что перешли советско-норвежскую границу  из Северной Норвегии супостата погнали. Взяли Киркенес и пошли дальше.  Немец особенного сопротивления уже не оказывал. Больше отступал. Ну мы и увлеклись.  Посмотрели по карте…батюшки мои, от своих оторвались. Командир скомандовал: -Парни, назад. А то нарвемся на немецкую засаду.  Назад, так назад. Тем более, что осень, темнеет рано.Повернули мы, вышли на грунтовую дорогу. Ее и на карте не было. Но решили, пройдем пока, раз направление совпадает. Идем, тишина кругом. Вроде и войны нет. Идем бодрым шагом, об ужине мечтаем. Впереди скала на дорогу выступает. Нам бы боевое охранение вперед выслать, а что-то командир  наш расслабился, да и нам ни к чему.  Только бог шельму метит. Нельзя на войне бабочек ловить. Завернули за скалу, а там…немецкое подразделение нам на встречу движется.  Из  котла киркенесского выходят, на юг к своим спешат. Что делать? Как получилось, не знаю, только мы свалились по правую сторону дороги, немцы- по левую. Залегли. Молчим. Слышим, немцы на той стороне о чем-то переговариваются. Но тоже не стреляют.- Да кому стрелять охота- задумчиво сказал Семеныч, затягиваясь папиросой. –За войну так настрелялись.
 Вдруг кто-то из наших вскрикнул: -Мужики!  К нам фриц залетел. Мы повернулись на голос  и, правда,  недалеко немец скорчился. Лежит, только очками сверкает. Толстый такой, неповоротливый.  В спешке стороны дороги перепутал.  Куда его девать? Не в плен же брать. Не долго думая, взяли мы его за руки, за ноги, раскачали и выбросили на дорогу. Шлепнулся немец, словно мешок упал. Да как пукнет! От страха, наверное. Шутка ли, к противнику попасть. Полежал немного, потом сообразил что к чему и к своим перевалился. Мгновение и –Семеныч сделал паузу. – Раздался взрыв хохота. Хохотали немцы, ржали мы. Небывалое дело,  вчера только бои шли кругом, а тут два враждующих подразделения в хохоте заходятся.
Только просмеялись мы и наш командир дал команду: тихонько – тихонько, пригнувшись, передвигаться  в правую сторону, к себе. Немцы наш маневр разгадали, конечно, и, судя по движению, одобрили наше нежелание перестрелку устраивать. Также тихо двинулись в левую сторону, на юг, к своим. Пробрались мы  по обочине подальше, затем выбрались на дорогу и, не оборачиваясь, быстро пошли дальше. Немцы, похоже, сделали тоже самое. Так вот разошлись, да еще темнота нас накрыла и разделила.  Вот такая история приключилась. А могли бы друг друга изрешетить.  Так что этому немцу спасибо нужно сказать. Дай бог, если он выжил, внукам эту историю расскажет. -Усмехнулся ветеран.-Но перед тем как вернуться на свои позиции, командир строго-настрого наказал, чтобы об этом случае никому не рассказывать. А то мало ли, дойдет до СМЕРШа  наша история про пуки и хохот. – И смех и грех –улыбнулся Семеныч.-Но и такое бывало.
Народ помолчал, но чувствуем, что Семеныча сегодня несет. И не ошиблись.  -А вот еще одна штука с нами произошла. Там же, в Северной Норвегии. Немцы отступили на юг. Попыток вернуть позиции они не предпринимали. Командование решило закрепиться на освобожденной территории. Мы получили приказ  идти на северо-запад занимать позиции.
Идем по дороге  вольно, разговариваем. Бояться нечего, зачистки прошли. Немцев даже их хуторов выкурили. Да они сами не дураки, любыми тропами уходили на юг. По возможности даже перестрелок избегали.
 Вдруг, мама дорогая…немцы. Целое укрепленное подразделение на дороге стоит.  Стоит пушка- сорокопятка, рядом немец с поднятой рукой, а по бокам- мешки с песком. За ними – немцы в касках с автоматами наизготовку. Каждый из нас сообразил, что таким кинжальным огнем, да еще при пушечной поддержке нам конец. Без всякой команды  мы - врассыпную, позиции занимать. А какие на дороге позиции.  С  одной стороны дороги - болото,  еще не замерзло, с другой - речка перекатывается.  Да кто разбираться будет, куда залечь, коли сейчас полоснут  огнем и всем конец. Только чувствуем,   немец что-то подозрительно долго не командует артиллеристам, да и автоматчики молчат. Пока мы соображали, что к чему, из-за немцев раздался хохот и возглас: - Ну что, пехота, напугались! Не боись, братва, матрос ребенка не обидит! Смотрим, морская пехота северного флота  через немцев перебирается. Мы встаем мокрые, злые, а моряки веселятся, хохотом заливаются. – Ладно, братки, не обижайтесь. Мы же пошутили. - А сами фляжки из бушлатов вытаскивают, нас угощают. Оказывается, нашли склад со спиртом. Выпили, повеселиться захотелось.  Не поленились,  столько трупов натаскать, пушку прикатить. –Усмехнулся Семеныч.
- Ну и чем дело закончилось, Семеныч? – спросил кто-то.
- Да ничем – ответил ветеран, - выпили мы с моряками, закусили, чем у кого было, посмеялись, и пошли каждый своей дорогой.
Позже узнали, что моряки попали в засаду к немецким егерям и  полегли. Автоматчики всех покосили. Так что морячки с нами последний раз в жизни смеялись. Что сделаешь- вздохнул Семеныч. –Война. Он тщательно затушил окурок о каблук сапога и, встав, пошел к берегу озера. Мы проводили его взглядом и поняли, что сейчас ему нужно побыть одному. Семеныч жил войной.

Кукушка ( Старый снайпер ).
                «Дело прошлое. Что было то
                было. Давайте жить дальше».
                слова старого оленевода-саами.
Эти слова произнес финн, лесоруб из маленького поселка под городом Рованиеми, что на Севере Финляндии.  Сказал давно, еще в1988 году, когда   жила  страна СССР, и мы были великим советским народом. Не «совком» как уничижительно назвали сами себя граждане одной шестой части суши.  Повторяю, население страны было гражданами СССР.  Именно так нашу делегацию и встречали в городе Рованиеми в обществе советско-финляндской дружбы.  Принимали   достойно. Были интересные экскурсии по предприятиям, социальным организациям, банкам.  Небольшими группами членов делегации финны приглашали в гости. В домах нас  радушно угощали. Мы могли  посмотреть, как живут финны. Все было хорошо, но была  одна проблема: не было возможности посетить  бары, пообщаться с принимающей стороной, да и самим хотелось  посидеть вечером в уютном пабе, поговорить, обменяться впечатлениями прошедшего дня. Нет,  никакие представители спецслужб, как бы сказали сейчас, здесь  не причем. Причина была   простая: отсутствие финских марок.  Норма валюты для советского туриста составляла 70 финских марок на человека в день. И все. Учитывая, что хотелось привезти домой подарки,  мы дорожили  каждым финским пенни. Но в бары  ходили и наблюдали, как отдыхают крепкие финские парни в своей родной обстановке.
В один из вечеров мой приятель  пригласил меня и Сергея, переводчика группы, посидеть  в небольшом баре.  Была суббота, и бары Рованиеми не могли пожаловаться на отсутствие посетителей. Вокруг города много  сельхозкомунн, лесорубов, рыбаков. Да и просто хуторов немало. Вся эта разношерстная публика  отдыхала в выходной день в центре провинции. Было шумно. Это миф, что финны молчаливы. Говорят они, дай бог каждому. В углу, недалеко от сцены, куда периодически выходили певцы, сидели бородатые крепкие парни в рубахах в красно-коричневую клетку. Они пили  пиво, громко разговаривали и  хохотали. Топали в такт певцам  тяжелыми ботинками и усиливали эффект громыханием литровых кружек по столу.
Наша группа уютно устроилась за угловым столиком и сидела, тихо разговаривая. Мы ничего не  заказывали. - Что мы, дома пива не попьем , -  решил наш коллектив. –Посмотрим как люди гуляют –подытожил Сергей. В это время к нашему столику подошел бармен и поставил перед нами три высоких стакана воды со льдом. Мы не успели замахать руками в знак отказа, как он широко улыбнулся и, сказав «Фри», пошел к стойке. Наше замешательство рассеял Сергей, сказав, что бармены люди корректные. Он прекрасно знает, что денег у нас нет, а видеть,  как  в его баре сидят русские туристы за пустым столиком ему  не хочется.
Тем временем музыканты накачивались пивом,  и музыка становилась неразборчивей. Парни хохотали все громче. Вобщем, пора идти домой. Посидели и хватит.
Но произошло то, чему, собственно, и посвящен рассказ. Парни стали кивать в нашу сторону, переговариваться и еще громче смеяться. Причем как-то ненатурально, с вызовом.
Нам это  надоело, и мы  решили уходить. Чего нарываться. Люди выпили, куражатся. Вдруг один из бородачей зацепил палец за палец, вроде как изобразил автомат. Затем прицелился в нашу сторону и затараторил: - Пу-пу-пу.   Нас расстреливает, очень даже понятно. Снова  хохот. Неприятная ситуация. - Не обращать внимания,  - решила наша группа.   Но  передумали и попросили переводчика узнать, в чем дело. Сергей вскоре вернулся и  обьяснил, что коренастый бородач показывал своим товарищам, как его дед в финскую войну расстреливал  красноармейцев. Что тут скажешь?  Уходить под дружный смех финских парней  не хотелось. И меня осенило. Мой отец не воевал в финскую войну, но Отечественную  он  начинал на Карельском фронте и в полной мере хватил лиха с финскими егерями. Отец, обычно немногословный человек,  начинал волноваться, когда вспоминал,  как  их буквально уничтожали финские снайперы. « Кукушки », так их называли красноармейцы.
Я и сейчас помню истории,  которые он нам рассказывал. Заканчивал отец обычно такими словами: « Учитесь, мальчишки, бегать на лыжах. В армии  пригодится ». Позднее, когда я оказался в Заполярье, и увидел в каких природных  условиях  шла  зимняя война, то понял, о чем  говорил отец.
- Сережа - сказал я. -  Не поленись. Сходи к этим парням и скажи,  что мой папа  во вторую мировую войну их отцов и дедов тоже « Пу- пу ».  Идея  моим друзьям понравилась,  и Сережа был делегирован в противоположный угол. Оттуда раздался  оглушительный хохот. Так могли смеяться только здоровые, не обремененные проблемами, люди. Бородач протянул в нашу сторону вытянутые руки с двумя оттопыренными большими пальцами. Понравилось, значит. Ну и ладно, теперь можно уходить. Но не тут - то было. Бородач поднялся и, слегка раскачиваясь, пошел к нам.
-Ну, думаю, началось - с тоской подумал я. Драться в наши намерения не входило, но если начнут … Такое же настроение было и у моих коллег. Хорошенькое дельце: завтра местные газеты напечатают о советско - финской драке. Управляющий банком, главный врач больницы, транспортный прокурор. Что и говорить, хорошая компания.
Сергей сделал нам жест, что сваливайте ребята, а я с ним поговорю, но было поздно. Финн подошел к нам и, обращаясь к Сергею, что - то быстро проговорил.
- Он нас приглашает к своему столу - перевел Сергей. Мы растерялись:  денег  у нас нет! Чего делать за чужим столом. Но финн  добавил еще несколько слов.
- Мы его гости - перевел Сергей - он нас угощает.
- Сергей, что делать? - Растерялись мы. Сергей был калач тертый, по поездкам набил руку и сказал, что пара кружек пива за чужой счет нам не повредит. И наша группа под общее одобрение всего бара пошла с пригласившим нас финном  к его компании. Парни  сдвигали столики и кричали что - то бармену. Пока мы рассаживались, принесли пиво. Бородач был очень доволен. Он громче всех шумел и хлопал нас по плечам. Его разгоряченные коллеги искренне радовались нашему появлению.
Расселись. Финны много говорили, нимало не заботясь, что мы их не понимаем. Сергей с трудом успевал переводить. Выяснили, что нас пригласили финские лесорубы, валившие лес где - то неподалеку. В субботу у них выходной и они решили попить пивка. Хорошее дело - кто бы возражал. Сергей, в свою очередь, рассказал, что наша делегация приехала из Мурманска, чем вызвали еще больший шум уже за соседними столами. Оказалось, что рядом сидели водители, которые возили лес из Верхнетуломского леспромхоза Мурманской области.  Финны валили там лес и расплачивались с СССР за него финским сервелатом. Настроение в баре дошло до пиковой отметки. Мы успокоились, что все закончилось  миром. Водители подвинули свои столы к нашим, и  наша группа оказалась в окружении разгоряченных бородатых финских парней, открыто улыбающихся и пробующих на нас свои познания русского языка.
Вдруг наш знакомый бородач спросил что - то у Сергея, кивнув в мою сторону.  Финн спрашивал,  правда ли, что мой отец воевал против финнов. –Перевел Сергей. Я утвердительно кивнул головой.  - Да, его отец воевал на Карельском фронте. –Добавил переводчик. - Там против Красной армии стояли финские егеря, как союзники  фашистской Германии. Что тут началось! Шум неимоверный. Финны кричали, что они никогда  не были союзниками Гитлера, а вместе с германской армией возвращали свои территории, отобранные СССР в 1940 году.  Мало этого, когда Финляндия вышла из коалиции с Германией, фашисты, отступая, сожгли Рованиеми. Сказать нам было нечего. Они были правы. Эти парни неплохо знали свою историю. Разговор зашел о родителях, которые воевали. Мы вспомнили  тех, кто воевал в эту, тогда еще непонятную и малоизвестную « Зимнюю войну ». Помолчали, как водится.
Неожиданно заговорил бородач.  С несвойственным для него тихим голосом, он стал рассказывать о своем деде. Дед воевал в зимнюю войну. Он сейчас очень старый человек, но хорошо помнит  события тех лет. Народ снова зашумел и мы поняли, что сидящие просят рассказать своего друга о деде. Я позже не раз удивлялся, что финны умеют слушать и слышать. Вот откуда берут истоки «Калевалы», скандинавских рун и саг!
Оказалось, что его дед, саам по национальности, был снайпером и убил больше ста солдат. Здесь возникла пауза: все поняли, что это были советские солдаты. Я внутренне вздрогнул, так как отец говорил, что красные звездочки на серых шапках красноармейцев были отличной мишенью.
Бородач был великолепный рассказчик, да и Сергей старался с переводом. Вскоре было забыто пиво и все, хозяева и гости, внимательно слушали.
- Мой род идет от саами. Отец был саами, дед был саами. Все мы были саами - неторопливо вещал финн.  - Мы любим свою землю,  не претендуем на ничью другую, но и свою  не отдадим никогда. Так говорит мой дед. Я с ним тоже согласен. 
- Зимняя война была для нас священной  войной, и все финны встали на защиту своей земли. К нам на помощь пришли даже шведы и норвежцы.
 -  негромко вещал финн.
Мы напряженно слушали. Шел 1988 год. Год горбачевской оттепели. Приподнялся железный занавес, но знали мы о политике СССР на Севере  очень мало. Позже на прилавках появится литература, не только художественная, но и научная. Горькая правда, проявится на свет, через старательно заретушированный слой идеологии. СССР окажется не таким уж безобидным. Но  тогда …, да что говорить. Мы слушали этого парня, верили и не верили. Как скажите реагировать, когда финн с горечью говорил, что под Рованиеми стоит памятник погибшим пассажирам автобуса, который подорвали советские партизаны.
- Кому было нужно? – Вопрошал финн - убивать мирных жителей, среди которых были дети, ехавшие в школу и пастор. То, что он говорил правду, я узнаю через несколько лет, когда в областной  газете пройдет ряд очерков о реальной зимней войне в Заполярье. Да, так отличился мурманский партизанский отряд « Большевик Заполярья », подорвавший автобус с детьми и священником.
Финны слушали и серьезно кивали головами. А бородач вещал дальше о том, что война не обошла и стойбище его деда. Здесь все улыбнулись: очень уж не вязался облик коренастого бородатого лесоруба с хрупкими малорослыми коренными обитателями тундры. Бородач оценил улыбки и пояснил, что его бабушка была шведской финкой и он первый в роду, в ком проявилась стать скандинавских викингов.
- Саами тоже не остались в стороне, и встали на  защиту своей страны. Они формировали оленеводческие батальоны для перевозки грузов в районах Заполярья. Многие, природные охотники, становились снайперами.  Здесь лесоруб на минуту умолк, перевел дух и сделал большой глоток пива. Остальные тоже расслабились и выпили. Рассказчик продолжал:
- Мой дед добровольцем вступил в финскую армию. Он был уже не молод  и не подлежал призыву по возрасту, но он пришел на призывной пункт и настоял на своем.  Днд стал снайпером. Он всю жизнь пас оленей, много ходил на лыжах. Мог, не уставая, идти за оленями во время долгих переходов, и, конечно, метко бил волков, это исчадие тундры. Он не знал промахов. Не один заполярный хищник с предсмертным воем катился по насту тундры, сраженный метким выстрелом. Теперь у деда были другие цели.
Наступила оглушительная тишина в пабе. Все понимали, что сидим  мы, представители другой страны, которая в недавнем прошлом напала на их Родину. Позднее, я понял, что так, наверное, чувствовали себя немцы, когда приезжали в СССР  после войны с визитами дружбы.  Это чувство называется виной и будет сидеть в генах поколений. Мы молчали, и финн продолжил свой рассказ.
- Но дед не был убийцей. Ему не хотелось стрелять русских пришельцев, которые, как  куропатки,  толпились на полянах и просеках. Его поражала бестолковость и полное неумение русских выжить в лесу. Он слышал, что Россия  страна лесов и рек, а русские солдаты совершенно не умели воевать в лесах. Дед останавливал колонны русских солдат, выбивая меткими выстрелами командиров, а расстреливать солдат, не понимающих, откуда щелкают выстрелы, отдавал егерям с их автоматами. Было ли их, испуганных, обмороженных людей, жалко? Да, наверное, было. Но он оправдывал себя тем, что их никто не звал сюда. Что им не хватало у себя дома?  Он не знал России, но его отец в молодости бывал на ее территории  и знал, насколько она велика. Он рассказывал  об этой земле долгими зимними вечерами.
Затем наступил момент, когда у русских появились солдаты, которые умели стрелять. Дед нюхом охотника почувствовал, что это не просто солдаты, это охотники. Окончательно он понял это, когда его выследил русский снайпер и дед, услышав сухой щелчок, инстинктивно сжался в своем укрытии. Пуля впилась в ствол сосны совсем рядом с  головой. Снайпера подвело незнание местности и особенности температуры. Было очень холодно, и нужен был прицел на опережение, чего не сделал неведомый противник. Да и дед, убедившись, что русские не видят его, несколько расслабился в правилах маскировки. Дед сообразил, что нажимал на спусковой крючок не советский солдат. Еще он понял, что там, на той стороне, откуда раздался выстрел, появился хитрый противник. Выстрел, который мог стать роковым, Напугался ли дед? Нет, конечно. Он был саам, и с молодости умел смотреть смерти в глаза.  Он выслеживал хитрых волчиц, коварных росомах. И этого охотника он поставил в их ряд. Только стал тщательнее прятаться, выбирая позицию.
Дело было в тайболе, то есть в притундровых лесах, и место для поединка людей, решивших убить друг друга, было уникальное. Дед сразу понял, что охотник прекрасно маскируется как в скалистых разломах, так и на деревьях. Он чувствовал противника, но не видел. Тот умело маскировался. Но деда выручала его тундра, его родная стылая земля. Ему помогали особенности солнца, которое после долгой полярной ночи не торопилось покидать небосклон и светило во все стороны. Это явно сбивало с толка неведомого стрелка.
- Ему помогали духи - неожиданно заявил рассказчик. Мы вопросительно подняли на него глаза. Да и другие слушатели выразили недоумение.
- Да, ему помогали духи - повторил упрямо финн. Он был воодушевлен воспоминаниями о деде. Он разогрелся, глаза светились. При ближайшем рассмотрении он оказался не молод, этот парень. Он был нам ровесником, то есть рожденным после войны.
- Дед был лютеранином, но верил и молился духам тундры. И духи помогали ему. - упрямо повторил рассказчик. Дед слился с тундрой. Он зарывался в снег как куропатка, рыскал по тайболе, словно волк. Забивался в валуны сопок. Он вел невидимого противника. Но и сам чувствовал за собой слежку. Умение деда маскироваться  тоже мешало советскому снайперу сделать роковой выстрел.  Дед понимал, что в этом поединке промаха не будет. Противник выслеживает его, как и он, свою жертву. Они друг друга стоили: охотник - саам и неведомый представитель русской земли.
Они настолько изучили друг друга, что каждый мог составить о противнике свое мнение. Так дед понял, что слабое звено у противника, это деревья. Снайпер устраивал на них гнезда, но не понимал особенности тайболы.  Дед понял это и порадовался за себя. Ему нужно было выбрать время дня, когда солнце, заходя за горизонт, не сядет за вершину сопки, а пронзит тайболу своими лучами насквозь. Тогда-то противник будет отличной мишенью. « Это  была не тайга » - подумали мы, поняв,  кто мог стать достойным противником финского деда. Мы чувствовали, что скоро наступит развязка рассказа. Финн еще сделал глоток из кружки и не стал томить нас молчанием.
- Деду повезло. Он  правильно рассчитал свою позицию на склоне сопки, с которой просматривалась вся окрестность. Он видел ели, корявые сосны, густой подлесок. Охотник чувствовал, что противник замаскировался на дереве. Но он был невидим. Пока. Пока солнце, белесое заполярное солнце, вместо того чтобы уйти за горизонт, не появится из-за сопки и осветит лесотундру. Саам рассчитал все верно.
Дед не слышал собственного выстрела. Он не видел, как тело врага упало в пушистый сугроб. Тряхнуло только верхушку ели. И все. Но этого было достаточно. Дед выбрался из своего укрытия, встал на лыжи и пошел к месту падения. Но не напрямую, а в обход: противник мог быть ранен. Принюхиваясь как зверь, дед был почти уверен, что противник мертв.  Он решил убедиться в смерти противника. Дед не любил подранков и переживал, если ранил зверя и не смог добить его. Он не ошибся.
Слушавшие, наша группа и финны, потрясенно молчали. Мы даже не воспринимали перевода Сергея, который применил весь опыт переводчика и дар филолога. Мне казалось, что, слушая финна,  понимаю его рассказ, как понимали притихшие его друзья. Я и мои друзья жили и работали на Севере, но мы не были коренными жителями Заполярья. Не были охотниками. Да и бесполезное это для нас, горожан, дело понимать и чувствовать тундру.   Она могла быть не предсказуемой. Могла помочь, а могла и убить. Мы явно поняли, как суровый заполярный край помог своему сыну выиграть в этом поединке. Поединке, в котором не могло быть подранков. Призом за него могла быть только жизнь. Жизнь одного из них.
  Тело он увидел издалека, хотя снайпер  был в масхалате. Но теперь ему не нужно было прятаться. Он лежал лицом вверх и его глаза были открыты. Дед никогда не видел таких глаз. Это были глаза – щели. Узкие глаза на удивительно бронзовом, круглом лице. Из- под  капюшона торчали черные,   короткие волосы.  Они напоминали  волчью шерсть на загривке. Дед стоял перед поверженным противником, как он стоял не раз перед убитым волком, и смотрел на его диковинное лицо. Дед не знал таежных национальностей России и не мог понять, что с ним достойно сражался сын сибирской тайги. Да ему и не нужно было этого. Он же не звал его сюда. И навряд ли бы советский снайпер пощадил финского охотника, попавшемуся на мушку  его винтовки.
Долго стоял дед перед поверженным противником, пока холод не стал заползать под малицу, сшитую из шкур белого оленя, и делавшей деда невидимым в наступающих сумерках. Он наклонился, снял рукавицу и закрыл удивительные глаза чужеземца, в которых отражалось чужое для него заполярное небо. В нескольких шагах дед увидел след от упавшей винтовки. Он достал ее из снега, вытер полой малицы. Это была старая винтовка с залоснившимся прикладом. На ней, как и на винтовке деда, не было оптического прицела. Этот охотник, как и дед, ходил охотиться на человека, как на зверя.
Дед забросил винтовку за спину и пошел прочь, не оставляя следов лыжами, подбитыми шкурой оленя. Он уходил прочь от убитого. Но он чувствовал себя неуютно. У него не было радости победы,  наоборот, навалилась усталость. Что с ним? Дед остановился, подставил лицо ветру. В его глазах  стояло бронзовое лицо неведомого ему охотника с узкими глазами-щелями. Дед вдруг явно представил, как ночью к нему подберется пугливый песец и вопьется зубами в застывшее лицо, как будет алчно раздирать его. Он повернулся и решительно зашагал в обратную сторону. Убитого  почти занесло поземкой, но дед нашел его. Нашел и лыжи противника. Он даже не удивился, что лыжи были похожи на его снегоступы. Он давно понял, что имел дело с таежным охотником, только другой страны. Дед взвалил тело на лыжи и повез  к подножию сопки. Там долго заваливал его камнями, чтобы ни один мелкий хищник не смог добраться до каменной могилы. После чего повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь.
Рассказчик замолчал. Тяжело передохнул, выпил пива. Мы молчали. Было понятно, что дед - саам охотился за представителем тунгусской, корякской или другой национальности советского севера. Молчали и финны, переживая услышанное. А финн вдруг улыбнулся и сказал:
- А дед жив! - И мы все заулыбались, словно досмотрели кинофильм с хорошим исходом.
- Он еще ходит на лыжах, хорошо видит - продолжал внук - и даже выпивает. Правда, один раз в году. Мы поняли, что это за дата.
- Дедн наливает стопку водки. -  Поднимает ее и говорит, обращаясь к нам, своим сыновьям, внукам:
- Что же, что было, то было. Давайте жить дальше.- Мы, советские туристы и наши гостеприимные хозяева –финны,  не сговариваясь, встали и свели свои кружки в единое целое.
После этого все поняли, что разговор закончен. Мы поблагодарили рассказчика, попрощались с его друзьями и пошли к выходу.
Память из прошлого
К этой истории я не причастен. Я ее просто услышал. Но то, что услышал, не могли не отразиться в сознании, что такое было и такое бывает.
Рассказал мне ее бывалый краевед, житель Кандалакшского района, что расположен на юге Кольского полуострова. Там,  за Полярным кругом, между сопок, лесов, озёр, в излучине горной реки Тунтсайоки расположено селение со странным названием Алакуртти.
История села уходит в глубь веков. В книге финна Тунтсона Коямоты, бывшего жителя одного из хуторов близ Алакуртти, сообщается о старейшей «династии», родословная которой начинается с 1630 года. Но не пытайтесь найти старое село. Его  нет. Село сожгли в 1940 году в ходе «Зимней войны».  Кто? До сих пор спорят краеведы, ученые. Российская печать доказывает, что село сожгли сами финны, уходя на запад после поражения в «Зимней войне». Финны, и не без основания, доказывают, что после того как гражданское население покинуло свои дома и пошло в направлении  финской Саллы, Красная армия спалила их жилища.  Это подтверждали  дети войны, которые уходили с матерями в финскую Саллу. Позже я увижу фотографии тех лет, когда  Алакуртти входило в финскую губернию Лоппи. Правда, краеведы предупредили меня , чтобы я не пытался заниматься сравнениями. Ибо современное  село Алакуртти стоит совершенно на другом месте. На месте старого - разбита грандиозная свалка. Вот таковы итоги «востановления исторической справедливости» по включению финской территории в лоно « матери» -России.
Это был благополучный  край озер... когда был финским. Здесь испокон веков жили финны, которые занимались сельским хозяйством, деревообработкой, ловлей рыбы.   Финские крестьяне выращивали неплохие урожаи, полностью обеспечивая окрестные селения сельхозпродуктами. В большинстве своем, население жило отдельными хуторами. Жили зажиточно.   Когда видишь остатки прошлой жизни, причем некогда благополучной, неприятно сосет под ложечкой.
Но селу не повезло дважды. Даже советское время, которое так модно стало хулить, выглядело «золотым веком», после окаянной перестройки. Из Аллакурти ушли военные. Их уход напоминал бегство, что вполне соответствовало политике первого президента, обьявившего, что у новой России нет потенциального противника. Они оставили после себя залежи пустых бочек из-под горючего, сломанные казармы,  какие-то бетонные строения и загаженную, пропитанную соляркой и маслом, почву. Обрушился уклад села. Закрылись предприятия, работать стало негде, народ разбегался. Типичная картина  рыночных «успехов» птенцов гнезда ельцинского.
 Уазик нещадно мотало из стороны в сторону. Мы ехали не по дороге, ее просто не было. Мы двигались  в «направлении», так невесело пошутил мой знакомый краевед Михалыч. Направление было   в сторону государственной границы, передвинутой по результатам Зимней войны.
-Дальше будет еще хуже – подбодрил меня  Михалыч, видя как я потираю ушибленную голову после очередного броска нашего авто. – Скоро приедем к поселку геологов, а там на ГТС пересядем (гусеничное транспортное средство). Я невольно прижмурился. В студенческую бытность я был на Таймыре и достаточно поездил на таких тружениках тундры. «Проходимец», - ласково называли жители норильского края этот вездесущий вид транспорта. В  сравнении с ним наш уазик выглядел образцом  комфорта. 
-Скоро приедем! – Прокричал Михалыч, скорее, для собственного успокоения. – Вон там хутора!-  Показал он куда –то вперед. Там, куда он махнул рукой , простирались сплошные заросли  иван-чая, да настырные осины лезли на огромные валуны. Между валунов залегли, свернувшись калачиком, небольшие бочажки озер, лукаво поглядывавших на нас голубыми глазами.
Север, Заполярье. Обетованная страна, которая манила  неугомонных землян, независимо от национальности, будь то финн, норвежец или русский мужик. Расшугивая робких жителей тундры, саами, они вгрызались в эту неуютную землю и начинали вести отсчет времени. Так шли годы, превращаясь в столетия. Вырастали поколения на новой,  ставшей им родной, земле.
-Все! Лексеич, приехали – вывел меня из ступора Михалыч. Уазик, опасно накренившись, вильнул в сторону и неожиданно выехал на поросшую мелким кустарником  поляну.  Я, вслед за  своим спутником,  вывалился из транспорта и увидел торопящего к нам человека.
-Михалыч, дружище, какими судьбами! – Прогорланил он, приближаясь к нам. – Тихо, свои –  скомандовал он двум волкоподобным лайкам, которые с молчаливой подозрительностью потянулись к нашим лодыжкам. - Знакомься – сказал Михалыч , показав на меня. –Хороший человек – добавил он, словно это имело при нашей встрече какое –то значение.
  -Николаич - так вот коротко, без церемоний представился  в свою очередь хозяин местного становища. 
Друзья  обнялись. – Что-то давно ты не бывал у нас, Михалыч –хлопая по спине моего спутника проговорил Николаич. Он выглядел импозантно. Среднего роста, без малейшего намека на живот, подтянут и бодр. Когда я вгляделся в его заросшее бородой лицо, то понял, что этот человек не молод. Выручали глаза: молодые ясные, они пытливо  и быстро осмотрели меня и, видимо, остались довольны результатом.
-А я верю!- Воскликнул хозяин поселка.-  Плохих ты не привезешь, а, Михалыч! – Засмеялся Николаич и снова хлопнул лруга по спине. Судя как тот повел плечами , силушки у его приятеля было немеряно
- Вот кстати, что ты приехал – говорил Николаич, пока мы шли к некоему подобию бревенчатого барака. – Сегодня рыбалка была отменная. Голец так и прет. Потерпите немного, сейчас уху сварганю. – Кстати, ты для друга водочки привез? – Неожиданно остановившись, произнес Николаич.
-А как же!-  Бодро воскликнул Михалыч. –И водочки, и хлеба, крупы, какой – никакой , достал. Уж не обессудь, со снабжением у нас труба.
-Ну, спасибо дружище, - проникновенно сказал Николаич. – Я тут поиздержался, все времени нет добраться до Алакуртти. Позже я узнаю, что Николаич на своем, нещадно чадящем «Проходимце», ездил в село за продуктами. К слову сказать, что сей транспорт он собрал сам  из брошенных геологами и военными запасных частей и агрегатов.
-Чего стоим - спохватился хозяин.- Проходите к столу, перекусим чем бог послал. Пока еще уха сготовится. Счас. Я мигом! -  Он умчался принести, что «бог послал», а мы сели за самодельный массивный стол с добротными лавками. Вся мебель была сделана с любовью и тщательно.
-Михалыч, что за тип? -  Осторожно и негромко спросил я своего наставника. Тот поморщился: -Да наш он, алакуртинский.  Служил зампотехом в танковом полку(заместитель по технической части). Сколько живу в селе, столько и помню. Жена у него в школе работала. Парней двоих вырастил. Все честь по чести. Семья как семья, дай бог побольше таких. И тут эта перестройка...мать ее... Прости меня, господи. Обычно спокойный и даже флегматичный Михалыч в сердцах стукнул солонкой по столу. –Ну не могу я спокойно говорить про этого...меченого. Скажи, Лексеич, что ему нужно было, окаянному. Генеральный секретарь. Такая власть. Ну и руководи страной, преобразуй экономику, ломать то все зачем. Вот  Николаич попал под молох всех этих реформ. Отставка, работы в поселке нет. Началось безденежье, жена в школе месяцами зарплата не получает. Попивать начал. Жена не выдержала и уехала. Что –то с квартирой произошло. Она же служебная была, от воинской части. Вообщем плюнул на все  Николаич и поселился в этом поселке геологов. Они его забросили с начала перестройки.
- ...Чего, Михалыч, Горбачева клеймишь...- неожиданно раздался голос Николаича. Он подошел сзади нас  с блюдом гольцов.- Плюнь ты на него. Самим нужно выживать. Помощи ждать неоткуда.  Давайте попробуем, свежий посол.  - А чего не наливаете? Негоже так. Лексеич, ты самый молодой, давай - ка пошевелись. Разлей ветеранам. Пока я «шевелился», Николаич быстро распластал гольцов и сделал огромные бутерброды. – Э, Лексеич, ты чего скромно наливаешь. Или не знаешь где у стакана края? –   поправил хозяин.
-Николаич, ты полегче – вступился за меня друг –  нам еще до хуторов ехать.
-Нашел проблему! – воскликнул Николаич. – Чего здесь ехать, с десяток километров. Доставлю в лучшем виде. Вон  Конек-горбунок.  - кивнул он в сторону ГТС – копытами бьет. – Ты долей,  долей до краев - это уже мне.
-Ну, мужики, за встречу - провозгласил алакуртинский Дерсу Узала и влил в себя стакан водки. Лихо влил, ничего не скажешь, даже кадык не шевельнулся. Потом посидел и не спеша выдохнул. Чувствуется, что он по жизни имел дело со спиртом. Пить  мог и умел. – Хорошо идет - только и сказал.
- Ты чего как красно девица?  Это уже мне. – Что это за мода пить полстакана! Ну-ко давай добирай. - Николаич внимательно проследил,  как я старательно допил налитое и удовлетворенный вручил мне бутерброд.
-Николаич,- заступился за меня Михалыч – ну не напрягай. Чего гонишь? Но Николаича понесло. Забыв, что он поручил мне разливать, лихо разлил вновь. – Между первой и второй промежуток небольшой – ухарски произнес Николаич и не дожидаясь нас опрокинул стакан.
- Все, хватит! – Решительно заявил наш краевед, вставая из-за стола. - Поехали. Заводи свою шарманку.
-Это я мигом – вьехал в ситуацию Николаич. Вскоре мы немилосердно стучались головами  плечами о жесткие переборки ГТС. Николаич знал свое дело и ухарски вел транспорт. Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Николаич повернулся к нам и прокричал: - Шабаш, приехали!  ГТС выбрался из очередной колдобины и, лихо развернувшись, застыл на месте. Потирая ушибленные места,  мы неуклюже выбрались из транспорта.  Огляделись. Недалеко синело озеро, в него, пенясь на валунах, вливалась небольшая шустрая речка.
  - Вот здесь и стоял самый большой хутор –  сказал  Михалыч. Я крутил головой и ничего похожего на остатки жилья не увидел.
- И не увидишь – ответил Михалыч, после моего вопроса. - Сожгли все, когда финнов погнали в западную Саллу. Да и времени посчитай сколько прошло. Почти полвека. Пойдем, я тебе покажу остатки фундаментов. Он уверенно двинулся в плотный осинник. – Вон, видишь, впадина. Это и есть дом. Вернее то, что от него осталось. - Эге, копатели и сюда добрались. Смотри, угол раскопали. Я посмотрел, куда указал Михалыч и увидел следы раскопа.
  –Чего ищут, Михалыч? - Спросил я краеведа.
- Да все, что найдут! – в сердцах воскликнул Михалыч. На горе людском хотят заработать. Финнов же погнали отсюда в двадцать четыре часа. Вес разрешили  лимитированный.  Что можно было положить на санки?  Дай бог одежду собрать. Март еще был на дворе. Все остальное оставили.
-Подожди, Михалыч – перебил я его. – П официальной печати Алакуртти и хутора сожгли сами финны, чтобы не оставлять Красной армии.
-Ты читай больше – неожиданно вмешался подошедший Николаич. С Алакуртти вроде так:  спалили они  ее. Старое поселение и не восстанавливали, знаешь, наверное. Я согласно кивнул головой.
-Ну вот,- довольный проявлением своей эрудиции –сказал Николаич. А хутора пожгли наши. Здесь же до границы двадцать километров. –Михалыч? –воскликнул неугомонный Николаич, - ты историю, что финн рассказал, помнишь?
-Да помню, помню - неохотно пробурчал Михалыч. Он стоял и задумчиво смотрел на «направление». Было над чем подумать  жителю доведенного до ручки перестроечными процессами  села Алакуртти. Не представить, что  совсем рядом живет и процветает финская волость Куусамо с  центром  Салла. Я позже буду проезжать это место и увижу добротные дома, отличную инфраструктуру.
- Что за история?  Михалыч- спросил я Оленича.
 - Да история нехитрая,-  откликнулся Оленич -  это пару лет назад было. Мы принимали группу финнов, жителей Саллы,  по пограничной программе. Встретил я их на КПП и поехали мы вот по этой самой дороге. Я смотрел на финнов и видел,  как они затихают и становятся напряженными.  Они  были детьми, когда  их  с родителями погнали отсюда.
- Ну вот - продолжил Михалыч –  едем, дорога, сам видишь, никакая. Народ пожилой, чувствуется -  устали,  и мы решили сделать привал здесь. Тем более, что финны напоминали об этом хуторе.  Хотели  посмотреть,  что от него осталось. Я  помалкивал, что смотреть там нечего. Народ вышел из автобуса. Остановился в изумлении. Смотреть действительно,  нечего. - Вот здесь мне стало не по себе - задумчиво вещал Михалыч.  - Женщины плакали, мужчины вставали на колени и целовали землю. Чувствовал я себя хуже не придумать -  продолжал Михалыч  – словно  виноват в чем – то.
- Конечно виноват - прервал его молчавший до этого Николаич.- Именно   виноват, потому как ты, дружище, - приобнял он за плечо друга, представитель власти. Сначала советской, а сейчас без поллитра не разберешься, что ты представляешь.
- Николаич, помолчи христа ради - оборвал Николаича  мой друг, который, действительно, был депутатом местного самоуправления. - Без тебя тошно. Как вспомню эту историю... Да ну тебя – в сердцах оборвал Михалыч оратора.
 –Все, молчу, молчу - сник Николаич, понимая настроение друга.
-Я обратил внимание на одного финна – продолжил Михалыч. – В возрасте, но крепкий, подтянутый. Он все ходил вокруг и приглядывался. С одной стороны - посмотрит на остатки фундаментов, с – другой зайдет... Вытащил из сумки какой-то листок, долго крутил его. Потом пропал в осиннике. Вернулся, попросил у водителя лопату и снова исчез. Долго его не было. Остальные пассажиры успокоились, сходили к озеру,  фотографировались на память. А попутчика все нет. Я  беспокоиться стал. Мало ли чего...человек пожилой. Вдруг расстался крик. -  Я аж вздрогнул – усмехнулся Михалыч. Но крик был радостный. Из кустов  появился финн. Он почти бежал и в руках держал какой-то предмет. Я присмотрелся и понял, что это чайник. А финн тем временем подбежал к своим и стал им что - то обьяснять, показывая на кусты. Я тихо подошел к гиду и попросил перевести. Гид мне сказал, что финн по рисунку определил, где стоял их дом, нашел кухню и решил покопать в надежде,  что, может, найдет что-то из вещей.
Финн настолько разволновался, что силы покинули его. Он сел на траву, не выпуская  чайник из рук. И вдруг у него из глаз брызнули слезы. – Я сам готов был слезу пустить - усмехнулся Михалыч.  - Оно же понятно, что чувствовал этот старый человек, который встретил память своего детства.
- Мы решили ехать - продолжил Михалыч - гид обьявил посадку. Все пошли в автобус, а этот все стоял и смотрел в сторону, где когда-то был его дом. Затем вздохнул и пошел садиться. В автобусе он стал аккуратно очищать свою находку от земли. Работая, он что-то  рассказывал соседу. Гид тихо сказал мне, что он  говорит, что это их семейный чайник. Он хорошо помнит его.
-Мы приехали в Алакуртти, была обязательная программа по осмотру села, посещению памятников войны  Финны вежливо слушали, но явно было, что в мыслях они далеко. Затем один из них попросил нас показать им старое Алакуртти.  Что все, что они видят, конечно, интересно, но они хотели бы поклониться старым местам, где они жили детьми. Вот здесь мне стало плохо.  Старое Алакуртти не восстанавливали. Село построили на новом месте, а там, где было попелище,  устроили свалку. Как это было сказать финнам! Выручил гид - продолжил Михалыч. Он обьяснил, что сейчас нас ждет обед, а после  мы продолжим осмотр  и он покажет,  где было старое поселение. Финны все поняли и безропотно пошли обедать.
 –Мы их отлично накормили. Выпили, как водится. Народ пообмяк, стал разговорчивее. А финн все молчал и не расставался с сумкой, в которую он упрятал свою драгоценную находку. Я решился и через гида попросил финна рассказать о себе. Тот  сначала нехотя, потом оживленнее, заговорил:  - Когда началась Зимняя война,  я был уже большой мальчик. Мне было восемь лет. Я рано стал взрослым, так как отец ушел воевать... –  здесь финн сделал паузу, подыскивая подходящее слово. Вообщем, он был на фронте,  а я с матерью много работали, чтобы прокормить  братишку и сестренку. Мы все время жили на этом хуторе, у нас было большое хозяйство. С нами по соседству жило еще несколько семей,  и мы помогали друг другу и ждали когда кончится война. И она закончилась....  Он грустно улыбнулся.
--  СССР - огромная страна и Финляндия не могла  долго сопротивляться. Наш маршал Маннергейм обьявил капитуляцию   Финляндии , поблагодарив солдат финской армии за самоотверженную борьбу.  Финляндия вынуждена была отдать территории, которые требовала ваша страна. Я был маленький и ничего не понимал. Но из разговора взрослых  было ясно, что нас ждут нелучшие времена. И они наступили.-
  Финн разволновался и замолчал. Сделав глоток чая, он продолжил:  -Я хорошо помню это. Словно все произошло вчера. На хутор пришли советские солдаты. Они собрали жителей и обявили, что мы должны срочно покинуть свои жилища и идти в сторону западной Саллы. Там мы перейдем   новую границу  с Финляндией.  Женщины стали плакать. Я помню окаменевшую мать с прижавшимися к ней маленькими детьми. Солдаты стали торопить нас. Они обьявили, чтобы мы взяли с собой только необходимые вещи. У матери все валилось из рук. Я помог ей собрать поклажу и положить на санки. Я видел,  как  у соседнего дома солдат сбросил с санок узел, который показался ему лишним. Мать не стала дожидаться, что нас тоже обыщут,  и сняла часть груза. Потом мы встали у санок и не двигались,  словно надеялись, что произойдет чудо и мы никуда не пойдем. Стало темнеть, ведь еще был март, но солдаты грубо погнали нас. Мать посадила младших детей на санки, я впрягся с ней и мы пошли. Мы пошли в никуда. Сзади оставался наш дом, из которого нас выгнали.  Я шел молча, глотая слезы.  Сестренка и братишка смотрели на нас испуганными глазами и молчали. Мы, жители хутора, вытянулись в цепочку и побрели. Вдруг стало светло. Словно вставало солнце. Мы  повернулись и ... встали. Отказали ноги, не было сил идти. Это не вставало солнце, это горели наши дома. Их подожгли солдаты. Наш путь был один – вперед.
Финн замолчал. Молчали и мы.  Когда молчание затянулось и стало невыносимым,  финн продолжил: - В Салле нас никто не ждал. Оно и понятно, мы -беженцы и с нами нужно было делиться всем необходимым. Позднее, когда я буду взрослым, то узнаю, что  Финляндия потеряла одиннадцать процентов земли и приняла  четыреста тридцать тысяч человек, в одночастье лишивших домов, всего самого необходимого. Было очень тяжело. Но местные власти устроили нас,  и жизнь стала налаживаться. Потом снова началась война, другая. Мы ее называем войной-продолжением.  Мы узнали, что  финская армия вновь заняла нашу землю, но мы уже не решились возвращаться и осталась жить в Западной Салле.  Я преподаю в местной школе и всю жизнь  хотел посмотреть на родные места. Наше средства информации сообщали нам, что на месте наших хуторов ничего нет. Русский сделали там мертвую зону. Мы не понимали это. Зачем? Зачем нужно было выгонять людей на мороз,  сжечь их дома, а потом забросить все. Я всю жизнь собирал материалы о своем крае. Но пресса очень неохотно рассказывала нам о вас. И вот теперь я посмотрел на все своими глазами. Я приеду домой и покажу своим родным  находку. Мои сестра и брат живут рядом и будут рады увидеть этот чайник, единственное, что теперь нас связывает с нашей  родиной.
Михалыч закончил рассказывать.  Мы молчали. Действительно, чего здесь скажешь. Шла война, жестокая, на выживание.  Но потом, после войны, что мешало превратить этот  край в развитый сельскохозяйственный район. Нет ведь, нагнали военных и сделали милитаризованную зону. Мой друг словно угадал мои мысли.
- А  финны просили эту территорию в аренду.- Сказал он. Об этом Козырев  (в те времена министр иностранных дел России) проговорился.
 –И что? –Спросил я.
–Ничего- отрезал Михалыч - сработал принцип:  -Ни себе,  ни людям. Разговор не складывался. Мы действительно не понимали,  что делается в нашей стране. Перестройки уже нет, а идет...? А что идет, говорить не хотелось.
- Мужики! По машинам! Есть хочется - скомандовал наш танкист и быстро нырнул в люк ГТС. Дорога обратно показалась не такой длинной. Мы молчали, да и Николаич, словно чувствуя наше настроение, не куражился, и машину вел осторожнее.
Совместив обед и ужин, мы сидели за столом и вяло переговаривались. Время было такое, что идти  осматривать окрестности,  было уже поздно. Спать -  рано. Михалыч развел костер,  сел на обрубок дерева, и молчал, вглядываясь в набирающее силу пламя.
-Михалыч, а ты помнишь историю с губной гармошкой?  – Вдруг заговорил  Николаич.
- С какой губной гармошкой? – Оторвался от созерцания огня Михалыч.
- С какой, с какой! Да перводчик, финн, рассказывал, помнишь?  – Нетерпеливо настаивал Николаич.
-Ааа,-  протянул Михалыч. – Так это давнишняя история и она не здешняя. Это дело было под Выборгом.
- Ну и что, что под Выборгом. Про финнов же. Ты расскажи, видишь,  Лексеич темой интересуется. – Не отставал наш гостеприимный хозяин.
- Что за история,  Михалыч? – Вклинился я.
-Что за история, говоришь?  Да ничего хорошего. Прямо скажу, жлобская история. Если бы не переводчик... он, кстати,  карел, не финн. ( Это Михалыч – в сторону Николаича). Тот досадливо отмахнулся, дескать, какая разница, давай, рассказывай. -  Я бы не поверил, что люди так могут поступать. Ну да ладно, расскажу –  сдался Михалыч.
Было это несколько лет назад. Где-то в конце восьмидесятых.  Туристический автобус с финнами прошел границу под Выборгом и поехал по старой финской территории. Финны, которые ехали в автобусе, были уроженцы здешних мест.  Посему и ехали по составленному маршруту, чтобы  посмотреть на свою родину.
 – Я ездил по тем местам – отвлекся Михалыч. –  Скажу, там дома стоят не чета нашим: каменные добротные. Финны тогда ушли по коридору и дома эти не сожгли  и не разбомбили. Их в спешном порядке заселили переселенцами  из Псковской и Новгородской областей.
Финны волновались, они смотрели в карты местности, у некоторых были  тетради с записями. Они явно готовились к встрече с малой родиной. Гид только успевал отвечать на вопросы. Автобус проехал какую-то деревню, - не помню название, – как финн, сидящий у окна, вскрикнул и попросил гида, чтобы водитель остановился.  Пассажиры  недоуменно посмотрели на коллегу, а он уже выскочил из автобуса и бежал к дому, едва видневшемуся с дороги.
Финн быстро поднялся на каменное крыльцо добротного, поседевшего от времени дома, и постучал в дверь. На стук вышел хозяин. Финн что – то говорил ему, показывая на крышу. Хозяин, русский мужик, одетый в привычный в те времена  спортивный китайский костюм, развел руками и пожимал плечами : «Дескать, ничего не понимаю». Подошедший переводчик прояснил ситуацию. Оказывается,  финн родился в этом доме, а в 1940 году, когда отодвинулась государственная граница, их выпроводили в Финляндию. Он хотел бы посмотреть дом. Хозяин недовольно пробубнил что-то, но разрешил. Вышедшие из автобуса попутчики с интересом наблюдали за земляком. Финн приставил лестницу к слуховому окну чердака и, неожиданно для его возраста, быстро поднялся   и нырнул в него.  Какое-то время все, задрав головы, ждали появления. Время шло. Хозяин недовольно что-то сказал переводчику. Вдруг раздался радостный возглас. Из окна появился финн, в руках он держал небольшой деревянный пенал, густо покрытый пылью. Финн спустился, подошел к своим и под любопытствующие вопросы, открыл его. В пенале, заботливо завернутая в синее сукно, лежала губная гармошка. Когда финн развернул ее, она, как новая, сверкнула хромированными боками.  Дыхание времени ее не задело. Народ ахнул, а финн, дрожащими от волнения руками, взял инструмент и подул  в его. Гармошка отозвалась  незатейливыми звуками. Финны восторженно зашумели, а хозяин мрачнел на глазах. Он в раздражении дробил зубами  торчавшую во рту спичку. Финн немного успокоился и рассказал окружившим его попутчикам, что это его гармошка. Отец сделал ему подарок  на семилетие.
- Наша семья была небогатая, скорее среднего достатка - рассказывал финн, заботливо заворачивающий инструмент в сукно.- Считали каждую марку, каждый ерик, но не бедствовали. Я очень хотел иметь такой инструмент и даже научился у своего приятеля играть несколько песенок.  Но отец был строгий человек и просто  купить такую дорогую вещь, он не мог. Но и обижать отказом ему меня не хотелось. Я был единственный сын из трех детей, причем старший. И мы с ним договорились, что я буду выполнять часть работ, которую обычно выполнял работник. На том и порешили. Я ухаживал за скотиной, помогал матери по хозяйству. Вообщем, зарабатывал деньги, не раз спрашивал отца насколько я наработал.-  Финн перевел дыхание. Народ внимательно слушавший его историю, засмеялся, а переводчик быстро пересказал ее мрачному хозяину.
 - Отец только смеялся над моими вопросами и говорил, что еще немного и заработанной суммы хватит. Наступил день моего рождения,  и мы поехали с отцом на ярмарку и там, в магазине, я выбрал понравившуюся мне гармошку. Отец, попыхивая трубкой, с улыбкой смотрел, как сияют мои глаза. - Финн помолчал, затем продолжил:  -Но радость была недолгой. СССР обьявил Финляндии войну. Мой отец ушел на фронт, а я, уже не за деньги, а на правах старшего, занялся хозяйством. У меня были две маленькие сестренки,  и их нужно было кормить».
Финн снова замолк, собираясь с мыслями. Гид  перевел рассказанное русскому хозяину. Он почему – то не реагировал на столь интересную историю, а только яростней жевал спичку. Похоже, что его вся эта шумиха с гармошкой раздражала.
 «Вскоре, вы сами это помните, нас погнали на запад, за Выборг. Разрешено было взять только личные вещи. Мать металась по дому, собирая нехитрые пожитки. Места не хватало. Я был ребенок и не понимал, почему сердитые дядьки в серых шинелях и странных островерхих шлемах, нас погоняют.  Я решил спрятать свою гармошку на чердаке. Подоткнув ее под стропилу,  успокоился, что надежно спрятал и смогу снова ее найти, когда мы возвратимся. - Финн  перевел дыхание.- Мог ли я знать, что мы покидаем свой дом навсегда- грустно закончил он.
Затем он подошел к переводчику и что-то сказал. Тот, согласно кивнув головой, подошел к хозяину и перевел ему просьбу финна отдать гармошку. Она ему очень дорога. Он хочет показать ее своим детям и внукам. Хозяин раздраженно посмотрел на седого пожилого человека и резко ответил. Это слово и переводить было не нужно. Оно было понятно даже финнам. Убедительности ради,  он отрицательно покачал головой. Финны взволнованно зашумели и вразнобой стали говорить гиду, что это несправедливо, так как гармошка их спутника. Мужик снова хрипло сказал: «Нет» и протянул руку за инструментом.  Финн испуганно прижал пенал к груди  и  быстро заговорил. На глазах у него показались слезы.
Переводчик  стал убеждать хозяина дома, но тот только криво усмехался и даже что- то высказал. Переводчик не стал переводить сказанное, но его суть состояла в том, что, может, ему и дом  освободить. Финн словно понял, что этот хмурый русский, сказал что-то неприятное. Силы его покинули, он присел на ближайший камень, охватил голову руками и заплакал. Наступила гнетущая тишина. Финны стояли пораженные, они не знали, что делать.
Переводчик, а он, действительно, был карел из Петрозаводска.  Финкой у него была бабка, которая обучала внука, чтобы он помнил родной язык своих предков.  Это ему очень помогло при изучении карело-финского языка в Петрозаводском государственном университете. Гид первый сообразил, что нужно хозяину: - Давайте, мы ее у вас купим - обратился он к русскому. Алчный огонь вспыхнул  в тусклых глазах хапуги. Он на мгновение задумался, затем кивнул головой,  назвав сумму. Переводчик охнул. Названной суммы хватило бы не на один музыкальный инструмент. На взывание к совести, русский категорически качал головой и сделал еще попытку забрать инструмент. Финн прижал гармошку к груди и не желал с ней расставаться. Переводчик сказал ему, что находку можно купить и назвал цену.  Финны возмущенно зашумели. Сумма действительно была неправдоподобно велика. Нынешний хозяин финского дома стоял, широко расставив ноги в китайском трико с лампасами, и был явно доволен собой. Финн вытащил из кармана бумажник и торопливо пересчитал  купюры. Он отдал  их переводчику, сказав, что до указанной суммы не хватает, но он обязуется по приезду в Финляндию перевести недостающие  деньги. В ответ прозвучало хриплое:  -Нет, базар закончен- и снова рука потянулась за гармошкой.
Михалыч  замолк, вздохнул и отпил глоток чая. – Никогда бы не подумал - сказал он, задумчиво глядя в костер, - что русский человек способен на такое. Но факт есть факт.
-И тут произошло такое, что я бы не поверил, если бы рассказывал кто-то другой - продолжил Михалыч, - но я знаю этого переводчика и  могу ему верить. Финны сбились в кружок, о чем-то поговорили и  стали доставать бумажники.  Сколько они собрали денег,  я не знаю - сказал   Михалыч, - да и переводчик умолчал, но то, что кошельки вытрясали до последней марки, он видел. Русский с кривой усмешкой наблюдал за финнами. Организатор мероприятия,  почтенного вида финн, явно старше всех в группе, подошел к переводчику и отдал ему деньги. Тот   передал их хозяину дома. Русский неторопливо пересчитал марки, не погнушался сосчитать и металлические монетки.
Переводчик терпеливо ждал окончания процедуры пересчета. Русский закончил считать и снова, обнажая в кривой усмешке прокуренные желтые зубы, что-то сказал гиду. Тот понял, что мало, не хватает. Это переводить было не нужно. Финны со злобой смотрели на хапугу. Денег больше ни у кого не было.  Тогда переводчик достал свой кошелек и добавил необходимую сумму. Оказывается, не хватало совсем немного. Русский  пробурчал что-то и, не оглядываясь, пошел к дому. А финнов как прорвало. Они стали смеяться, хлопать по плечам еще не пришедшего в себя коллегу, после чего пошли рассаживаться в автобус. Финн еще какое-то время  сидел на камне, словно не верил своему счастью. Он сидел и смотрел на некогда свой дом,  который  был такой близкий и дорогой в его воспоминаниях. Сейчас он был для него чужой. Что думал этот старый человек,  было понятно каждому. Потом он резко встал и, не оглядываясь, пошел к автобусу. Гармошку он крепко прижимал к груди.
- Народ был оживлен-  продолжил Михалыч. - Смех стоял в автобусе всю дорогу. Все остались без денег, но никто не унывал.  Не смеялся только финн с гармошкой. Он  смотрел на всех  счастливыми глазами и благодарно улыбался своим попутчикам.
Михалыч перевел дыхание. - Я никому не рассказываю эту историю. Разве что Николаичу. - помолчав, сказал мой друг.-  Никому. Мне стыдно. Стыдно за своего соотечественника. Русский человек, который в трудную годину делился последней краюхой хлеба превратился в жлоба и хапугу. Почему! В чем причина? Часто спрашиваю себя и не нахожу ответа.
- Не мучайся Михалыч. - Заговорил Николаич.-  Время такое наступило, каиново, останел человек, оскотинился.
-Да, перестройка натворила чудес – продолжил Михалыч, - Я уверен, что в советское время такого бы не произошло. Финнов бы напоили чаем и гармошку подарили, радуясь, что человеку сделали приятное. Почему всплыло в человеке все низменное? 
-Вот здесь я тебе отвечу, Михалыч -  ввернул Николаич – Деньги, наживу поставили во главу угла.  А русский человек всегда был богат душой. Вот душу сейчас старательно выхолащивают.  Ты посмотри, какая пена идет с телевидения. Мультфильмы и те - про дядюшку Скруджа. Тьфу! Говорить противно. - Все  замолчали. Костер прогорел. Раскаленные угли покрылись сединой пепла. Лишь изредка через нее прорывался лукавый язычок пламени, чтобы подразниться и исчезнуть. Почувствовалась усталость, все – таки был большой день.
 Время  Заполярья обманчивое. Несмотря на поздний час еще светло и  не хочется уходить в дом. Солнце бродило по привычному небосклону, не собираясь уходить, хотя в августе начинало смеркаться.  В далеке, на горизонте, появились сиреневые разводы.
-Эге, мужики – заговорил Николаич, -  дело - к дождю. И правда, появился ветер, зашумели тревожно кроны сосен. Уплотнился воздух, вокруг все посерело, стало призрачным.
- Пошли в дом - скомандовал наш хозяин – пора на боковую. Дождь зарядит на все ночь. Мы не споря потянулись за ним. Дождь в Заполярье - обычное дело: начинается,  когда ему вздумается и закончится, когда заблагорассудится. Посему вопросов и не задавали. Дождь – так дождь,  спать - так спать. Когда  мы зашли в дом, то нас охватил плотный горячий воздух. Словно закрыли в коробке. В  уши полез настырный комариный звон.
 Комары, это исчадие Заполярья. Как здесь спать! Николаич  прочувствовал наше паническое настроение и крикнул из соседней комнаты, где что –то искал: - Счас пологи найду. Так что не бойтесь, не сожрут.  В это время  мелкие капли дождя царапнули не совсем чистые окна.  Дождинки зацепились за пыль и лениво, не спеша, сползали вниз, оставляя за собой гусеничный след. Там, внизу, на подоконнике, они расплывались темным пятнышком. Вскоре дробный стук по крыше заявил, что дождь разыгрался и надолго. Стекла стали ясноглазыми и за окном проклюнулся пейзаж: серый иллюзорный. Глядя на такие пейзажи  в голову начинает лезть всякая чертовщина.
- Похоже надолго зарядил.  – Это Николаич принес нам пологи и серые солдатские одеяла. –Не обессудьте, что есть. Это он намекнул на отсутствие белья. – Подушки, там, на койках. Спать!- скомандовал он. – Завтра рано разбужу. Ну и ладно. В тишине комнаты раздался разнокалиберный звон и бряцанье пружин. Это взвыли и заиграли пружины старых армейских кроватей.
Быстрее всех заснул Николаич. Его мощный храм волнами шел из соседней комнаты. Так мог спать только человек не обремененный совестью и проблемами.
–Позавидуешь, - подумал я – слушая рулады, которые выводил лесной отшельник. Сон ушел. Я лежал с открытыми глазами и прокручивал в памяти события сегодняшнего дня. Заросшие иван-чаем и осинником разрушенные фундаменты домов. Изуродованные танковыми гусеницами, заброшенные поля,   бочки из- под бензина, разбросанные по берегам озер и рек. И рассказы, главное услышанные от небезразличного человека.  Рассказы,  берущие за живое.
 Я  не берусь судить события полувековой давности, когда разразилась война между маленькой Финляндией и навалившимся на нее всей своей мощью СССР. Это уже история. Но история с губной гармошкой это еще не история, чтобы беспристрастно препарировать ее.  Захлестывают эмоции. Почему  появился в нашей, совсем недавно  благополучной стране этот моральный урод?  Он родился  после войны. Не голодал, не ходил раздетым  - разутым, учился в советской школе. И вдруг такая черствость. Привычно винить перестройку, которая словно поганой метлой подняла в воздух всю нечисть? Стоит ли. Были годины похуже на нашей земле. Может, что-то низменное таится в нашей душе? А события последних лет взбаламутили слежавшуюся грязь,  и пошла на поверхность серая ноздрястая пена. Не знаю. А  может от того, что  жил этот юродивый  не на своей земле, не в своем доме? Нет и не было у него корней, прочно державших его на земле. Может от того, что он оккупант? Пусть не явный, но не привечает его отобранная у финнов земля. Не греет, она его.  Да и не выкладывается он на этой суровой, не очень плодородной земле. Так, живет случайными заработками. Отсюда и душевная черствость.  А что будет дальше, когда жажда наживы, незаработанных денег овладеют сознанием большинства?  Так, размышляя о бренности бытия, я заснул.
Проснулся от зычного крика хозяина: - Кончай ночевать! Подьем! В окнах плескался серый рассвет.  Было сумрачно. Продолжал моросить дождь. Небо плотно занавесилось тучами, и солнце безуспешно пыталось пробиться через них. Север он и есть север, куда без дождя.
После утреннего чаепития  мы быстро собрались, попрощались с гостеприимным хозяином и тронулись в обратную дорогу.

Старец
Это глава, взятая из повести автора:  «Там, где сходятся меридианы».
Печенгский монастырь…Смотрю с тоской:
Какая дряхлость, обветшалость, хилость…
Восставший из немилости людской,
Ты сам собой являешь Божью милость.
Поэма «Сказание о ста шестнадцати мучениках»Н. Колычев
Старик келарь не спал. Давно  ходики отбили двенадцать часов. Он не любил полночь. -Вот еще один день прошел. Близится смерть, близится - бормотал он глядя , как одна стрелка спряталась за  другую. Часы равнодушно тикали. Он не любил электронные часы за беззвучность. Ему казалось, что время  подкрадывается и застает человека врасплох. Бессонные ночи  без тиканья часов порождают не мысли о будущем, а воспоминания,  как это бывает у старых людей. Терпел только ходики, гири которых лично подтягивал каждое утро.
-Зачем вам время -говорил он братии: ваше время в молитвах, а на молитву колокол соберет. Все мы держим путь в Царствие Небесное, куда попадем в положенный нам срок. Не нужно только торопиться туда и по пути с нами случается многое. Лишь глупцы ропщут на небеса и слишком уж из-за неприятностей переживают, забывая, что избежать их просто невозможно. Бог свидетель, все эти неприятности и испытания неизбежны.
Смерти он не боялся. Боялся только пропустить появление мессии. А что она должна появиться, он не сомневался.
-Вседозволенность царит на Руси. Люди про Бога забыли и Веру утратили - говорил он. Он преображался в такие минуты. Становился еще прямее. Глаза, казалось, пронзали насквозь.
 Старец бы очень удивился, если бы ему сказали, что его рассуждения были в той или иной форме написаны в классических произведениях русских и европейских писателей. Удивился бы, но не особенно. Он пришел к своим мыслям через свою долгую жизнь. А это сложнее, чем раздумывать о судьбах человечества в комнате «под сводами».
Старик долго ворочался на жесткой армейской кровати. Пружины противно скрипели. Бледный месяц лукаво заглядывал в окно. Переплет окна отбрасывал на старый щелястый пол косые тени. Пусто в келье. Койка да тумбочка. Армейское командование вошло в положение монастыря и оставило часть мебели и кровати. Даже одеялами поделилось. В углу мерцает лампадка. Старик больше чувствует, чем видит глубокие глаза Спаса. Старец сел на кровать, растер ладонями ноющие колени. Затем накинул рясу и вышел в братнину комнату. Монахи, послушники, трудники спали как солдаты, вместе.
-Господи Исусе, видишь ли ты рабов своих неразумных - бубнил он -направь души заблудшие.
Он сел на лавку возле стола и задумался. Вся его жизнь была связана с Богом. Он любил Бога, верил в него. Бог отвечал ему тем же. Старец был уверен, что отмечен Богом и благодаря любви к нему прошел войну живым, лагеря, послевоенное лихолетье. Посему он и избрал служение Богу смыслом своей жизни. И ни когда не жалел об этом. Но пришло время, и Бог умер. Так  решил старик. Потому что в последние время его молитвы не доходили до Бога. Такого не могло быть, чтобы Бог был глух к его просьбам. А сейчас он молчит и безразлично смотрит на людские мучения.
«Нет- одернул он себя._- Бог умереть не мог. Он бессмертен. Он по- прежнему всемогущ, но он ушел от нас. Повернулся спиной к нам и ушел не в силах терпеть этот содом земной. Ушел, как смертельно уставший человек, который ничего не может сделать и покоряется обстоятельствам. У Бога много терпения. Он всегда всех призывал к долготерпению, но и у него оно, терпение, оказалось не вечным. Да если подумать, ничего вечного нет.
-Может лучше было бы, если ты Господи покарал их мечом разящим? -Думал он.  Покарал бы всех обидчиков. Но кто они эти обидчики. Всех карать? Народ взалкал. Бог  запутался, посему всех и оставил.
 Старик распрямился, тенью прошел по братней комнате. Остановился возле самодельного  иконостаса. Он задумался, глядя на иконы. Со стен смотрели Трифон Печенгский, Феодорит Кольский, Варлаам Керекский. Все они сурово смотрели на старца, словно вопрошали: является ли он их достойным приемником. Бережет ли он землю Северную? Он еще раз всмотрелся в суровые лики святых. Это все, в основном, местные святые Причислены к лику святых поместным собором. Он, когда пришел исполнять послушание в монастырь, то прочитал житие святых Кольского края. Он всю жизнь читал жития святых. Они помогали ему понимать суть происходящего
Разные эти иконы. Разные люди их приносили. Некоторые из Мурманска приезжали. Он вспомнил как совсем недавно  подметал дорожку вокруг монастыря. У ворот остановилась машина. Из нее вышел высокий сухощавый мужчина с пакетом и быстрым шагом прошел в Церковь. Явно спешил. Скоро вышел, растерянно оглянулся. Увидев старца, он подошел к нему и спросил, кому может передать иконы. На вопрос что за иконы, сказал, что купил их на рынке. Не мог пройти мимо, видя, как  иконы лежат на прилавке в куче с бытовым барахлом. Вместе с ними отдает в монастырь церковную литературу.
-Что же не читаешь?- Спросил он подошедшего
-Они на старославянском, а я ему не обучен -ответил мужчина. Старец тем временем внимательно всматривался в него. Он оказался не молод, как ему показалось вначале. Глаза серо-голубые, настороженные, даже когда улыбается.
-Как пружина- подумалось старцу.
-А в церковь ходишь?- Как можно мягче спросил он мужчину?
-Хожу, но с познавательной целью - улыбнулся он только губами
-А что не молишься? Молитв не знаешь?
-Знаю, но не молюсь - был  короткий ответ.
-Почему? – Спросил старец.
-Не готов. Слишком велика ответственность.- Сказал посетитель и отдал пакет. Старец принял его. Мужчина слегка поклонился, попрощался и быстро пошел к машине.
Старец даже растерялся от такого: ничего не просил. Ни модного нынче благословения. Ничего.
-Как звать – то хоть скажи. Я помолюсь за тебя - крикнул он вдогонку.
-Виктор - раздалось.
-Господи! Вразуми раба божьего Виктора…привычно закрестился старец, глядя на иконостас. Но рука застыла на полукрестии. А чего собственно его вразумлять? Чтобы в церковь шел? Не пойдет. Может, пойдет, но позже, не сейчас. Церковь сейчас- мода. А на нем, кажется, и креста не было. Да такой его и не оденет. А  молитвы  знает.
Он вздохнул и осмотрел комнату, где спала братия, наработавшаяся за день. Послушаний много, а народу мало. И послушание на работу превышают послушание прямого назначения: служение Богу. Это беспокоило старца.
  Ему эта комната, со спящей братией напоминала фронтовую землянку. Только там спали солдаты, а здесь монахи. Где, какая граница, пролегла между ними. И если она граница? Те и другие служат: Одни Родине, Отчизне. Другие - Богу. А разве Бог отделим от  Отечества? Бог- Отечество, все одно.
-Расфилософствовался -поймал себя старик:-  какой ты философ! Служишь Богу верой и правдой, и будет с тебя. Вот отец Владимир, тот боец. Он ему  Пересвета напоминает. Только там, на поле Куликовом, яснее все было. А здесь что? Кто Челубей? Хотя эти, в джипах, похуже татарвы  будут. Те огнем и мечом по Руси шли, а эти растлевают страну, растлевают вседозволенностью. Бог не подвластен над вседозволенностью. Сложно покорить Челубея. Да и не покорять его нужно, а карать, карать мечом разящим. Ох, как нужны сейчас современные Пересветы.
Старец вздохнул и вышел на улицу. Ночь уступала место утру. Тихо, только шорох листьев да журчит неугомонная Печенга. Лопочет о чем-то своем, словно дите неразумное. Течение рек так схоже с человеческой жизнью. Сначала это веселый беззаботный ручеек, скачущий по камням и звенящий, как колокольчик, будто ребенок в детстве. Затем это уже речушка, пробующая силу на прибрежных кустах, деревьях и небольших валунах, словно подросток, чувствующий изменения в себе, и не понимающий, что они ему несут. Чуть ниже это уже дикий беснующийся поток, прорывающийся сквозь теснину скал и готовый смять все на своем пути – словно человек в расцвете своей молодости. Ему кажется, что он может все, в нем кипят необузданные желания и страсти, он полон жизни и нерастраченной любви. Но вот каньон заканчивается, и река немного успокаивается и соединяется с другой рекой, подобно тому, как соединяют свои судьбы двое людей. Объединившись, они становятся сильнее, спокойнее и теплее. Они дарят жизнь и тепло другим, и в этом находят радость. А еще ниже река совсем успокаивается, ее бег замедляется, она со спокойной мудростью неспешно несет себя к морю. Это ли не человеческая старость? И лишь достигнув моря, река сливается с сотнями и тысячами таких же судеб-рек и обретает покой.
 - Мели-мели, балаболка.- Река, словно его поняла, и зажурчала веселее:
-Я по-бе-жа-ла! Я по-бе-жа-ла!- Затарахтела она перепрыгивая с камня на камень.
-Беги, беги –добродушно проговорил старик- неси свои воды в Печенгскую губу. А там и в Баренцево море недалеко. Бескрайнее Мурманское море или «Море мрака», как свидетельствовали древние писания. Он много наслышался легенд, поморских сказаний а то и просто небылиц об «Ледовитом море- окияне». Так лопарские сказания вещали о берегах Северного Ледовитого океана, как о берегах «Мрачной Похъелы», владений страшной лопарской богини Лоухи. По сути своей здесь были пустынные норманнские берега, путь в «Норвегу».
Да и вот она: сквозь стелющийся по воде туман, как на картинах импрессионистов, едва проступали размытые очертания пустынной бухты. Край Российской земли. Вдали Норвегия.  Острым языком Варангер -фьорда отсекает самую северную полуостровную территорию европейской России от евразийского материка, то бишь от нас. Варангский залив, омывающий норвежский полуостров Варангер, назван так по имени русских варягов, проживавших здесь с гиперборейских времен. Голые величественные скалы.  Морская волна  яростно бросается на неприступную твердыню берегов, чтобы разбив грудь, мстительно шипя, отступить, набраться сил и вновь пойти на приступ. Даже если мореход благоразумно не станет штурмовать разбушевавшееся море, а уйдет в  укрытую от ветров шхеру, то его охватит безотчетный страх перед нависшими гранитными теснинами. Чем не Дантово предверие ада!
Девкина заводь, полуостров Рыбачий. Для старика это были святые места. Он бывал там. Не паломником, староват стал для таких походов. С помощью воинского уазика добрался он до обетованных мест и свершил земные поклоны памятникам советским воинам на полуострове Среднем, на Рыбачьем.
Старец стоял на гранитном мысу. В голове набатом звучали: «Огонь неугасающий», «Огонь чистилищный».  Снова напоминание, что именно здесь под вечными льдами земли горит огонь неугасающий… Даже викинги, эти исчадия морей, которых Европа называла «Языческими чудовищами» и те боялись берегов страшной Похьелы, страны «страны ужасов и злого чародейства». «Иотунгейме»-так звучала земля, населенная саами, звучала на языке викингов.
Кому, как ни ему, прошедшему войну, понять величие и подвиг этого «гранитного линкора». Так называли в войну полуостров Рыбачий. Старик стоял на  кромке земли. Волны, урча, накатывались на скалистый берег. Здесь проходит граница  России. Это — «родимая наша земля», - поется в известной песне военных лет. Именно здесь на  самом рубеже,  суровым летом 1941 года советские воины остановили продвижение фашистов, наступавших по всему фронту — от Ледовитого океана до Черного моря.
Вся земля  обильно полита кровью тысяч и тысяч солдат, которые точно бессознательно ощущали свою неразрывную,  космическую связь с краем, где некогда зародились истоки многих российских народов и прежде всего — русского. Горные егеря дивизии «Эдельвейс» так и просидели до конца войны в гранитных блиндажах хребта Муста-Тунтури: несмотря на неоднократные попытки прорвать линию обороны советских войск. Нога ни одного из них не ступила на полуостров Рыбачий. Может здесь и помогла Гиперборея. Встала на помощь обмороженным, голодным, но уверенным в своем святом деле людям?
-Если ли мера скорби- думал старец стоя на открытом берегу, где до сих пор вились остатки ржавой колючей проволоки от укреплений, которой можно измерить всю непомерность скорбей, выпадавших русскому народу на этом пути, всю неподьемность подвига и по сути невыполнимость поставленной задачи!
Нужна память, память не от раза к разу, а постоянная. Чтобы это место приобрело намоленность, как намолена церковь Рождества Христова в Печенге. Нужна  часовня Георгия Победоносца. Именно его, чтобы на века был понятен подвиг советского народа.
Здесь старик снова горько усмехнулся. Не любят нынешние правители слово «советский». Скрежещет оно у них  горло. Всеми силами пытаются замарать это слово, пропустить советский этап в жизни народа.
-Беспамятство, беспамятство - повторял старик, мерно шагая вокруг монастырского забора. Затем он присел на лавочку, что возле часовни. Уперся подбородком в руки на посохе и замер.
Напротив, на холме, застыл в рывке танк-Т-34. На  броне следы боев. Страшен танк в своем гневе, ох страшен. Старец даже прижмурился.
Он видел стелу с искусственным вечным огнем, панораму фронтового быта, выполненную искусным художником. Вроде все сделано добротно на века. Но забыли одно, когда ставили этот памятник: памятник защитникам Заполярья.  Не было здесь в 1984 году монастыря, когда шло строительство этого комплекса.  Была только КЭЧ воинской части. А там, под полом, упокоились 116 убиенных монахов, убитых шведами в шестнадцатом веке.  Забыли о былом. Так стоит ли удивляться, что клика, захватившая власть  сейчас, забыла обо всем советском.
 Старец вздохнул. Если бы он читал Шекспира, то  бы  вспомнил  удобную для таких случаев фразу: прервалась цепь времен. Но он был монах, который избрал свой жизненный путь: служить Богу. И для него было непонятно, как можно было заботливо укладывать тонны бетона в комплекс Славы, совершенно забыв, что рядом, в полном забвении, под полом, лежат мощи первых защитников земли Русской. Он своим разумением понимал, что существует единая память, память всем, кто сложил свою жизнь на алтарь Отечества. Он радовался, что: «Никто не забыт и ничто не забыто». Хотя его никто не пригласил и не вручил благодарственное письмо или очередную юбилейную медаль за то, что он мальчишкой прошел дорогами войны полных четыре года. Он бы хотел подойти к этому комплексу и просто поклониться, перекрестить лоб, поминая усопших. Но этот танк…Он отталкивает своей агрессивностью. Старик насмотрелся на  железо во время войны. Война…Он хватил ее сполна, хотя был подростком.
-Ну, Сашка теперь ты самый старший - сказал ему отец на вокзале:
-Береги мать, сестренок. И обнял его. Обнял не как сына-мальчика, а как мужчину. И он стал мужчиной: изнурительная работа в колхозе, на подсобном участке, чтобы прокормить сестренок быстро заставила повзрослеть. Еще вчера они, деревенские мальчишки, гоняли в футбол и ходили в лес, а сейчас до черных точек в глазах работали. Затем появились почтальоны с жуткими треугольниками. Не обошел старый однорукий почтальон и их избу. Он и сейчас слышит страшный звериный крик матери, потом тишина. Помнит ее черные, когда-то голубые глаза, и хриплый шепот.
-Жить надо, Сашка, жить. Их нужно поднять - и кивнула в угол, где сжались сестренки.
От воспоминаний у старца заволокло глаза. Вроде бы столько лет прошло. Ан - нет. Память, память всегда обнажает, как нерв, картинки детства, которое так быстро  закончилось.
 Потом их накрыло валом. Валом отступления советских войск. Войска шли нестройными рядами, опустив глаза. Солдаты  сьеживались от взоров старух, женщин, детей, торопились быстрее пройти деревню. Затем настал и их черед. Эвакуация - прозвучало хлестко,  как выстрел. Стронулись с места, но поздно. Буквально на следующий день по им, беженцам, хлестанули пулеметные очереди  из самолетов. Немцы летели так низко, что можно было разглядеть лица пилотов. Они смеялись и стреляли. Стреляли и смеялись. Народ в ужасе разбегался по обочинам, старался скрыться в лесу. Потом стали бомбить. Здесь он ничего не помнит. Помнит, как его свалило плотной стеной воздуха и все. Сколько он пролежал не ведает, но встал сам, шатаясь, и ничего не понимая. Он был в плотной тишине. Дорога, поле было перепахано снарядами. Он обошел все, где могли быть люди, но не нашел живых. Умели немецкие летчики работать. Он понял, что остался один. Потом встретил таких же бедолаг,  контуженных, оглохших.
 Сначала их шла небольшая группа. Шли молча, отрешенно.  Потом с дороги их согнали танки. Это были немецкие  танки. Они  лежали в обочине и наблюдали за этими бронтозаврами. На броне сидели солдаты, без касок. Они пели песни и смеялись. Этой ночью беженцы разошлись в разные стороны. Он был недолго один. Ему повезло: он натолкнулся на потрепанное в боях воинское подразделении. Это были  солдаты  с оружием. Они выбирались из окружения с полной выкладкой,  неся на себе бесполезные винтовки. Он ничего им не говорил, не просил. Просто впрягся в лямку с пожилым бойцом и потащил пулемет. А вечером сползал на поле за картошкой и сидел рядом у небольшого костерка. Командир, заросший щетиной, только спросил имя и фамилию. И все. Ни кто не принимал его в сыны полка, да и полка не было. Был пулемет, который тащили, обливаясь потом и бессильная злоба, что не пригодится эта чертова машина в случае необходимости, по причине отсутствия патронов.
В подразделении советских войск, куда они  выбрались, с ними разобрались быстро: краткая проверка и  - маршевые роты. СМЕРШ особенно не злобствовал. Солдаты были нужны. А тут вышло  из окружения подразделение, да еще с оружием.
-Ты куда парень?- Спросил его солдат, с которым он сроднился за эти дни.
-Не знаю - сказал он - Можно я останусь?- Добавил.
Командир уже знал его историю и думал не долго. Нашли  заношенное обмундирование и вскоре он под руководством своего наставника  заматывал обмотки. И пошли. Пошли опять на восток. Матерясь, кляня судьбу. Затем встали и стали окапываться. Вот тут-то и познакомился он с танками вплотную. Их оборону неожиданно прорвал танковый клин. Он как сейчас помнит бронированную армаду, которая смяла их укрепления и пошла дальше.
Старец еще раз посмотрел на  танк на холме Славы. Он слабо  увязывался со скорбью. Старец  вздохнул. Снова вернулся в прошлое. Пошли бои, кровопролитные изнурительные. Он находился при санитарном взводе, и его задача была вытаскивать раненных с поля боя  и помогать в полевом госпитале. Как в песне: довелось в бою… Старец не любил бряцать железом. Служба санитаром приучила его к терпению и состраданию.
 Память услужливо вскрыла еще один пласт воспоминаний. Его подразделению был дан приказ взять высоту. Это военным высокого ранга -высота, а солдатам непонятная горушка, которую ценой собственной жизни нужно взять.  Достопримечательностью этого пригорка была церковь. Самая обычная сельская церковь, которые, как грибы боровики,  стоят в каждом русском селе. Полевая артиллерия выбрала ее в качестве прицельного ориентира. Старец зажмурился, и  в глаза полетели осколки красного кирпича, обнажая кирпично-красные язвы. Но церковь стояла. Лишь на единственном куполе зияли дыры от попаданий.
Утро перед атакой он запомнил. Дождь перестал недавно. Тучи клочковатые, рваные, подбитые алой выпушкой рассвета проталкивали друг друга за горизонт. Высыхал каплей крови на самом острие креста последний отблеск зари. Потом, после боя он слышал, как солдаты говорили об этом как о явлении.
 -Странная вещь- думал старец: - В атаку солдаты выскакивали из окопов с криком: -За Родину! За Сталина! Раненые же шептали почерневшими губами: - Господи! Спаси, сохрани!
Церковь, побитая, с продырявленной снарядами крышей, приняла их в свое лоно. В ней разместили полевой госпиталь. На страдания раненых скорбно смотрели святые, запорошенные кирпичной пылью и закопченные гарью. Руководил размещением раненых священник,  маленький шустрый старичок. Он раскрыл даже алтарь для размещения, сдвигал иконы, стоящие на полу, приговаривая:- прости меня господи. И когда кто-то из раненых неловко пошутил насчет грехов, то он быстро ответил, что церковь отмолит.
Он трудился наравне с санитарами, этот батюшка. И странное дело, раненые после его общения меньше стонали, чувствовали себя умиротвореннее.
Вечером же в церкви была непривычная для полевого госпиталя тишина. Священник сидел на приступке,  ведущем в алтарь, и читал Евангелие. Кто мог двигаться подползал сам. Тяжелораненые просили приподнять их. Старик читал негромко, но не церковной скороговоркой, а четко разделяя слова. Всем все было понятно. Зашедший военврач, худой с воспаленными глазами на небритом лице,  обомлел от такой картины, но вскоре сам сел на подставленный кем-то обрубок дерева, откинулся на стену и затих.
-Верую во единого бога отца –вседержителя -раздавалось под сводами побитого, но живого храма. Молчали и слушали. Слушали пожилые санитарки, положив распухшие от соды руки на колени. Слушали молоденькие медсестры, кучкой сбившиеся возле стола с медикаментами. Слушали бойцы и раненые, и те, кого сегодня «Бог миловал». Так и пошло, ежевечерние читки в церкви. Как-то само собой священник  стал учить его церковной грамоте и вскоре он стал заменять его на читках. Ему понравилось читать евангелие: это напоминало журчание ручья, через которое проявлялся смысл сказанного.
Никто не удивился, когда подразделение построилось для дальнейшего наступления, то в строю санитарного взвода стоял батюшка. В рясе, скуфейке, в кирзовых сапогах. За плечами болтался старенький мешок. Он его явно не отягощал.
-И вы с нами, батюшка - только и нашел, что спросить командир.
-Куда вы без меня- последовал ответ.
И пошли версты бездорожья. Затем погнали немца с оккупированной земли. Входили в сгоревшие деревни, где их встречали старики и дети. Где были церкви, батюшка служил службу.  Он просил помочь его, своего напарника. Так и закончил он, как шутил старец, заочно духовную семинарию.
Старец, как сейчас, видел огромные, бездонные глаза женщин, которые жили только одним: вырастить детей, других у них больше не будет. Во имя этого они будут впрягаться в плуги, и пахать на себе землю.
 Когда шла служба, в церковь набивались битком. Нужно было найти для всех слова. Он часто слышал, как священник читал не по писанию, добавлял свое. На вопрос паренька он отвечал коротко: -Утишить их нужно, Сашка, утишить. Иногда простое слово важнее библейское причты.
 Послушать службу  шли даже солдаты, несмотря на ругань политрука. Доставалось и священнику. Но заканчивался привал в деревне и снова версты, версты…
Погиб священник как на войне. Простой и желанной, для многих солдат, смертью. Ночью, когда начался обстрел позиций, в их землянку попал снаряд. Погибли все. Когда оставшиеся подошли к месту землянки, там дымилась огромная воронка.  Вдруг все вздрогнули. На краю воронки ветер перелистывал листки евангелия. Грязного обгоревшего по краям, но живого. Пожилой солдат подобрал книгу, бережно вытер ее обшлагом гимнастерки. Затем обернулся, нашел глазами его и сказал:
-Держи парень. Теперь твой черед нести слово божье.- Сказал просто, по- солдатски прямо, и у него не хватило сил произнести слова отказа. Они были неуместны. Никто в нем не сомневался: наступил его черед.
Старик глубоко вздохнул. И этот черед вылился на  годы войны, а потом и на всю жизнь. Слушали его чтение так же серьезно и в землянках, и в его деревне, куда он вернулся после войны. Там по сути дела шла та же война: только без выстрелов. Те же землянки, голод. И он со своим словом божьим нес веру в жизнь женщинам, подросткам. Он был уверен, что нужно сейчас слово, нужно как никогда. Нужно всем: голодным женщинам, осунувшимся детям, ссохшимся старикам. Но не всем понравились  сектантские сходки, как назвал его чтения председатель сельсовета. Расправа была короткий: срок за сектантскую деятельность и  перед ним открылась дорога на народнохозяйственные стройки. Теперь путь его лежал на Крайний Север, к «Ребрам северовым». Там нужна была дармовая рабочая сила, и правоохранительные органы работали на полную катушку. 
Из евангелия он узнал, что на «ребрах Северовых», здесь на Севере, высвободившиеся из уз Христианства «духи злобы поднебесной» творят бесчинства обуянные злобой. На практике он познал  «духов злобы поднебесной»: Вохру с ее тычками автомата в спину, жестокую хватку конвойных овчарок. То есть сполна прочувствовал силу демона:  «ибо демонская сила всегда подразумевалась под именем Севера».
  Но и там его старенькое, видавшее виды Евангелие,  не осталось без дела. Весь барак, невзирая на убеждения, и статьи уголовного кодекса слушал его, еще совсем молодого проповедника. Даже «Вохра» и та не решилась лишить его старого евангелия. Так с ним всю жизнь и идет он,  служит Богу. Евангелие и сейчас лежит на иконостасе.
Затекла спина. Келарь пошевелился. Ох уж эта память. Он не любил копаться в прошлом. Что толку? Только сердце рвать. Как не любил и будущее. Он знал  одно, что все предстанем перед судом Божьим. А там… А там каждому воздастся. Но видно уж сегодня выдалась такая ночь, когда его призвал Всевышний на беседу. Не на суд, а именно на беседу. И взворошил прошлое. Вспомнилась та, зеленоглазая, рыжеволосая, которая  отдала  свое сердце, ему, поселившемуся в рыбацкой деревне на Белом море. Ведь у него могли бы сейчас быть  внуки. Он снова вздохнул. Сжало сердце. Снял монашеский клобук, и ветер с Печенги рванул слежавшиеся седые волосы и пустил их по ветру.
 Где ты, где ты сейчас, та звонкоголосая рыбачка, которая пренебрегла многим ухаживаниям и избрала его, молчаливого заморыша. Ох и коротки вы, северные ночи, сумерки которых заботливо укрывали влюбленных. А потом…
- Не пущу!- Он вздрогнул. Сколько лет прошло, но этот крик и сейчас стоит у него в ушах.
-Не пущу!- Он снова прижмурился и увидел ее, отчаянные в своей безнадежности зеленые глаза. Платок, сьехавший на плечи и давший простор копне рыжих волос, которые, почувствовав волю, распались по плечам просоленной брезентовой куртки.
Не пущу – молили руки, охватившие его шею.
А он, опустив глаза, видел ее ноги, напрягшиеся в последнем порыве удержать любимого. Видел громоздкие резиновые сапоги, отчаянно сломанные в подошве, чтобы быть ближе к нему, к единственному, любимому. В этом порыве она вложила все: любовь, свое будущее…
…Она поняла все. Он  и сейчас помнит ее: поникшую. Бессильные руки, повисшие  вдоль тела. Внезапный ветер с моря поднял гриву ее волос,  разметал их по ветру. А он отталкивался веслом от каменистого дна и стремился к нему, монастырю, который слабо просматривался в тумане.
-Будь проклят твой Бог!…будь проклят…- услышал он заклинание и в последний раз увидел ее. Нет, не ее. Он увидел ее глаза: зеленые, бездонные, как это северное озеро. Затем по  глазам полоснуло рыжее полотно волос. Полоснуло, и стихло. И только серо- голубая пустынь…
Потом монастырь. Несколько лет работал послушником. И постриг. Сам владыко его рукоположил. Он любил свой монастырь. Северный оплот страны. Так уж издавна повелось: на юге границы охраняли казаки, а на Севере крепостями стояли монастыри. И нередко святые отцы меняли крест на меч и отражали набеги «немцев». Так на Руси звали всех непрошенных гостей.
 Прошли годы. Время прошлого надежно укрывали от него воспоминания.  Постепенно ушли те видения, которые преследовали его каждую ночь, и осталось только служение Богу. Жить целомудренно, соблюдать послушание священноначалию, в постничестве пребывать – одни и те же для любого монастыря. Монах – как солдат: дал присягу и себе уже не принадлежит, он принадлежит Церкви. Если Господь призвал на этот путь, то нужно терпеть те послушания, которые приходится нести в городе ли или в другом месте.
И если нет перед глазами тех, которые видели своими глазами былых подвижников и старцев, то действительно сложно на ровном месте возродить то, что было утеряно
Христианство тяжело внедрялось в Лапландии. Эта  земля всегда с большим трудом и сопротивлением расставалась с мраком язычества, идолопоклонства и страшного колдовства и что очень немногие истинные подвижники выстояли в этой смертельной схватке за души людские. «Только те подвижники, которые в полной мере бесконечным смирением и укрощением своей плоти и небывалой силой покаяния сумели обессилить лютого врага, только им удалось сподобиться святости на этой земле «и спасти вокруг себя тысячи»- неустанно повторял он послушникам, трудникам».- Время не властно над «Ребрами Северовыми».
-«Силы бесовские» не упускают возможности вырваться из-под вечных льдов и горе тогда христианину. Ибо христианин острее чувствует надвигающееся царства мрака и тьмы.
Он пошевелился, распрямляя затекшую спину.  Ударил колокол к заутрене. На дворе зашевелилась братия. Начался день.
С творчеством Симонова по жизни
Далекий 1964 год. Забытый богом и фабричной администрацией поселок прядильщиков и ткачей, что приютился на берегу Волги рядом с кормилицей -  фабрикой. Невеселое время, я вам скажу. Кремлевский мечтатель, Хрущев Н.С. в своем неуемном желании привести страну к коммунизму, довел Россию до очередей в магазинах за элементарным хлебом.
Прошли новогодние праздники, а с ним  завершились школьные каникулы. Я, одиннадцатилетний пацаненок,  сижу за столом, пытаясь сосредоточиться над домашним заданием. Занятия в пятом классе начинались во вторую смену. В комнате царил полумрак, затянутые морозным кружевом окна неохотно пропускали белесый свет.
 -Что на улице делается- подумалось, и я попытался открыть форточку, но ее плотно прихватил ночной мороз. Тогда я стал дуть на стекло и вскоре смог одним глазом посмотреть,  на улицу. Картина типичная для рабочего поселка:  снег плотно  накрыл сараи, котухи, балаганы. Верхушки заборов торчали из сугробов.  Словно нитка бисера протянулась тропинка от подьезда  вдаль, к цивилизации, там,  где фабрика, магазин, школа. Тропинку протоптали рабочие, идущие на смену. На улице тихо, словно поселок обложили ватой.
Я вздохнул и хотел отпрянуть от глазка, как увидел согбенную фигуру, старательно ступающую по тропинке. Фигурка тянула санки с большой почтовой сумкой.
- Почтальон! Тетя Маша, – радостно подумал я и бросился в коридор  надевать валенки. Да, это была наш поселковый почтальон. Кто звал ее Машей, кто Марией.  Для нас, детей, она была тетей Машей, которая, как стойкий оловянный солдатик, много лет обслуживала наш поселок нехитрыми услугами связи. Ее всегда ждали и почту разбирали тут же, у подьезда. 
- Намерзлась, поди… Пойдем чайком попою – приговаривала старушка соседка, которой тетя Маша отдала новогоднюю открытку.
-Спасибо, тетя Катя, потом как-нибудь. Почты много. Видишь, какая тяга – кивнула на сумку  тетя Маша, потуже затягивая серый шерстяной платок.- Еще на Буденный нужно дотащиться. - сказала почтальон, глядя  в сторону  едва видневшегося в снежной кипени поля следующего поселка. Такая была наша сторона: поселки, разделенные полями. Среди них полосы, отдаленно напоминающие дороги. Снегоуборочной техники  у фабрики не было. Случись что, никакая машина не проедет.
-Тетя Маша -  заблажил я, выбегая на улицу – в четвертую что-нибудь есть?
-А как же! Есть, держи – сказала почтальон, подавая газеты и, невиданный ранее, журнал серого цвета.
-Ром ан – газета – прочитала тетя Маша. –Ишь ты, я слышала, что есть такой журнал, но не видела. Алексей Иванович, поди, выписал.- Я кивнул головой, всматриваясь в обложку.
-  «Солдатами не рождаются». Константин Симонов – проговорила тетя Маша. – И фотография есть. С фото смотрел на нас моложавый мужчина в черном свитере. В руках он держал курительную трубку. – Ну, читайте, если будет что интересное, попрошу у отца почитать. Молодец, Алексей Иванович, не пожалел денег, такой журнал выписал - повторила тетя Маша. Она была права, наш почтальон. Поселковый народ жил скупо, прижимисто, деньгам знал счет.  Выписывали, как правило, местную газету «Приволжская правда», чтобы знать городские новости да на последней странице печаталась нехитрая телевизионная программа (Медленно, но настойчиво, от премии к премии, в жилищах текстильного пролетариата стали появляться телевизоры). Рукодельницы, как мама,  выписывали журнал «Работница», чтобы получить выкройки и сразить местных модниц очередным фасоном платья ( для этих целей ей верно служила машинка «Зингер», доставшаяся в наследство от бабушки). Отец, как поселковый интеллигент, читал «Правду».   Я, как пионер,  был подписан  на «Пионерскую правду».  А тут неизвестная никому «Роман-газета». Было чему  удивиться.
Почтальон впрягся в свои сани,  и потащился в сторону поля. Начавшаяся поземка быстро замела ее силуэт, а я побежал домой.
Роман-газета» №1.1964 год.  Симонов К. «Солдатами не рождаются». Роман. Книга 1. –  я пробежал  еще раз глазами серую обложку. Открыл мягкую обложку и углубился в чтение. Через несколько минут были забыты и уроки, и газета «Пионерская правда». Я окунулся в текст.
На дворе набирал обороты 1964 год. Советские люди еще не знали, что готовится акция по празднованию 20- летия Победы советского народа над фашистской Германией. Что восстановят выходной день и выпустят медаль «20 лет победы над фашистской Германией».  Это было очень кстати, так как фронтовики приуныли. За насущными задачами бытия как-то стерлись их заслуги. Да еще был памятен Указ  Президиума  Верховного Совета СССР от 10 сентября 1947 года, которым  были отменены денежные выплаты по орденам и медалям. По « многочисленным просьбам» самих фронтовиков, конечно, шутили ветераны.   Указ  ударил по престижу фронтовика,  и отцовские и материнские  награды  перекочевали на затасканные ковбойки таких пацанов, как я. А тут такой журнал!
Нужно ли говорить, что «Роман-газета»  был зачитан. Его в семье  читали  все, у кого было свободное время. Даже мама, которая за хлопотами по дому и хозяйству смотрела только «Работницу» и та  успевала прочитать страницу-другую. А в конце месяца нас ждал новый подарок: роман-газета №2.1964 - Симонов К. «Солдатами не рождаются». Роман. Книга 1 (окончание).
Журналы  были  прочитаны очень быстро. Народ осмыслил написанное, и стал обмениваться мнениями. Невиданное дело: отец и мать, два фронтовика, заговорили о войне. Обычно из них нельзя было и слова выжать.
 –Война была, все воевали…- бурчал отец, отвязываясь от моих назойливых мальчишеских вопросов. Матушка, как человек более мягкий, отвечала, но тоже не особенно распространяясь о своих годах, проведенных восемнадцатилетней девчонкой на фронте.
 – Призвали и пошла…  - отнекивалась она, хлопоча на кухне. Вот и поговорили… Я не помню,  по какому случаю собрались за столом  наши родные: мои дядья и тетушки. Простые работяги прядильно-ткацкого производства. Они прошли войну, вытянули разруху, царящую после войны.  И свершилось удивительное. После пары стопок добротного самогона ( несмотря на уголовное наказание за самогоноварение гнали все, включая поселкового участкового) отец достал  оба журнала «Роман-газеты» и со словами – Посмотри, Петр, - дал моему дяде. Тот полазал по карманам, надел видавшие виды очки, и углубился в чтение. Чтение затянулось,  и мама была вынуждена одернуть зачитавшегося брательника, вроде, - ты,  что здесь избу-читальню устроил. Дядя Петя  оторвался от книги. – Сильно написано, Алексей, одолжи почитать. Отец с явной неохотой отдал шурину журналы, строго предупредив, чтобы не затерял. Так и пошли гулять наши журналы по всей, тогда еще многочисленной, нашей  родне. Что-то произошло с родителями и родственниками: они разговорились. Каждому было, что рассказать.
 Я четко запомнил вердикт отца: - Да, Петр, вспомнят  и будут писать о нас. – Помолчал и добавил – Только мы до этих времен не доживем.  Дядя Петя подвел итог: - Да будет тебе, Алексей. Такую войну пережили, живы остались,  и слава богу.- И снова забулькала по стаканам белесая маслянистая жидкость.
В силу возраста, я  не догадался сразу посмотреть выходные данные журнала.  Когда прочитал, то интерес к Константину Симонову только возрос.  Чтобы удовлетворить любопытство, я пошел в школьную библиотеку. Екатерина Игнатьевна,  пожилая седая женщина, которую мы втайне побаивалась, выслушала мое сбивчивое сообщение и спросила, откуда я узнал о Симонове. ( Позже, гораздо позже,  я узнаю, что в это время  заканчивались гонения на великого писателя и поэта). Узнав о вышедшей «Роман-газете»,  она как-то просветлела лицом и сказала, что ничего из запрашиваемых книг (  нужно ли говорить, что я запросил «Живые и мертвые», «Последнее лето») в нашей библиотеке нет. Увидев мою огорченную физиономию, она улыбнулась и сказала, что Симонов есть в программе средней школы и я обязательно познакомлюсь с его творчеством ( Я не оправдал ее  прогнозы, ибо среднюю школу не закончил). А пока она рекомендует мне вот что…Екатерина Игнатьевна ушла в закрома библиотеки и вернулась с серенькой невзрачной книжечкой.  – На вот, почитай, это стихи Константина Симонова. Я остолбенел. Ну действительно! Конкретному поселковому пацану – стихи!  Екатерина Игнатьевна  улыбнулась и добавила: - Почитай, почитай. Эти стихи о войне,  о дружбе…помолчав, добавила, …о любви. Откуда тогда мне было знать, что наш школьный библиотекарь с 1941 года по 1945  пройдет путь фронтовой медсестры. И когда в одну из торжественных дат, которые пройдут чередой после  девятого мая 1965 года,  я увижу ее в президиуме вместе с моей мамой, то очень удивлюсь.
А пока я взял сборник и ушел, от растерянности позабыв сказать «Спасибо». Выйдя из библиотеки,  аккуратно затолкал книгу в полевую сумку, чтобы не дай бог, сотоварищи увидят, что я докатился до стихов.
Константин Симонов. «Избранные стихи». Государственное издательство художественной литературы. Москва 1958 год. –  просмотрел я обложку книги, вытаскивая ее дома.
-Гммм,-  что-то заершилось в мальчишеской, тесной для лирики,  голове. Но сел и открыл  наугад, посередине:  «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…», «Если дорог тебе твой дом…», «Майор привёз мальчишку на лафете…», «Жди меня, и я вернусь…».  Я, одиннадцатилетний мальчишка, зачитался! Зачитался стихами Симонова так, как не зачитывался никакими другими рассказами  программы школы. Конечно, я далек был от любовной лирики, но  понимал, что была война, была передовая. Я видел ордена и медали отца и матери. Многое уже понимал. И эти стихи обобщили все прочитанное и увиденное ранее. Да еще наложились на недавно прочитанные журналы «Солдатами не рождаются».
Авторитета поэзии Константина Симонова добавила матушка. Как-то возвратившись из магазина,  я застал ее, читавшую эту книгу. На мой удивленный взгляд, она спросила, где я взял такой сборник.
-Екатерина Игнатьевна дала, в библиотеке – ответил я сбрасывая в коридоре валенки. –А что, мам? - Мать вздохнула и, помолчав, сказала, что некоторые стихи она читала в войну. -А вот этот…- Нужно ли говорить, что она прочитала: « Жди меня и я вернусь…- запомнился особенно. Газету, в которой было напечатано стихотворение,  растаскивали  по карманам, кому газет не доставалось,  переписывали стихи на листок бумаги. Это я крепко запомнил.
Помню, как возвращал сборник библиотекарю и та, пряча улыбку, спросила, понравились ли мне стихи. Я, почему-то,  жутко покраснев, кивнул головой. Екатерина Игнатьевна поняла, что творится в мальчишеской душе  и отпустила меня восвояси, сказав, чтобы я заходил, она подберет еще.
Потом случится совершенно неординарное событие в нашей провинциальной жизни. Весной 1964 года, а точнее в мае, в город завезут картину «Живые и мертвые».  Советский двухсерийный художественный фильм, снятый на Московской ордена Ленина киностудии «Мосфильм» в 1964 году режиссёром Александром Столпером по первой части одноимённого романа Константина Симонова –гласила аннотация в местной газете. . Почему неординарное? Да потому, что  фильмы в российскую глубинку приходили с годичным опозданием. А тут год в год. Что- то крепко щелкнуло в головах у правительства,  что не хлебом единым жив человек ( а у нас и с хлебом было из ряда вон плохо). Более того, фильм «Живые и мертвые» пошел не только в двух городских  кинотеатрах, но лента  закрутилась  и в фабричных клубах,  и сельских кинопередвижках. Не верите? Да, именно так и было. Больше того, в виду сменности работы на фабрике, дирекция кинотеатра фабрики № 2 распорядилась, чтобы этот фильм показывали и утром. Что было! Народ валил валом. Это было массовое мероприятие. Мы, пацаны, умудрялись посмотреть  фильм по паре раз.
Кирилл Лавров, Анатолий Папанов,  Олег Ефремов, Людмила Крылова, и без того популярные актеры того времени, вознеслись на новые высоты, На высоты народного почитания и народной любви.
А летом, (я в это время буду в пионерском лагере), придут еще два журнала «Роман-газеты» №13.1964 - Симонов К. – « Солдатами не рождаются». Роман. Книга 2, и  №14.1964 - Симонов К. – «Солдатами не рождаются». Роман. Книга 2 (окончание). В это время наш папа был уже не оригинален. Почта, поняв какие доходы сулит им подписка, дала в «Приволжской правде»  перечень ожидаемых произведений во втором полугодии 1964 года. Среди них, конечно, были и продолжение роман-газеты «Солдатами- не рождаются». Представляю, как почтальон тетя Маша обрывала себе руки, разнося в разы увеличившуюся подписку.
Я думаю,  это был  лучший подарок к пятидесятилетию Константину Симонову, который страна отмечала в ноябре 1965 года. После долгого забвения он снова появился на писательском небосклоне и указом Президиума Верховного Совета СССР  был награжден орденом Ленина. В этой награде было признание народа за его трилогию: «Живые и мертвые», « Солдатами не рождаются», «Последнее лето».
Мне повезет. Я, служа в ВМФ СССР, услышу стихи Симонова  в Театре Советской Армии в Москве на тридцатилетие Победы в 1975 году. Читали стихи профессиональные артисты. И, конечно,  читали «:  «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…», «Если дорог тебе твой дом…», «Майор привёз мальчишку на лафете…», «Жди меня, и я вернусь…».  Мы, двадцатилетние мальчишки, одетые в военную форму, отбивали себе ладони в аплодисментах, благодаря исполнителей.  Приглашенные  шептались и поглядывали на вход. По слухам обещали быть Константин Симонов и Борис Полевой. Но перерыв закончился, а гости не прибыли. Я  прослонялся у входа  до самого последнего звонка, но увидеть полюбившегося писателя и поэта не удалось
А в 1979 году    Симонова К.М. не стало. До обидного мало прожил такой большой человек. В его жизни было все: любовь, разочарование, взлеты,  падения. На него нападали критики, но он шел, большой красивый человек, не обращая внимания на всякую литературную муть, клубящуюся вокруг.  Обидеть его, это означало обидеть не только ветеранов войны, но и их жен, дождавшихся своих любимых.
Прошли годы. Набирали обороты восьмидесятые. Я закончил  МГУ имени Ломоносова,  получил распределение в Заполярье.
Страна готовилась отметить сорокалетие со дня Победы. Заполярье очень чувствительно к Великой Отечественной войне. По количеству бомб, сброшенных на Мурманск, он «уступил» только Сталинграду. Только на Кольском полуострове государственная граница осталась незыблимой. А полуостров Рыбачий за твердость получил название «Гранитного линкора».
Мы, комсомольцы Печенгского района, самого северо-западного района в СССР, выехали на  Рыбачий, чтобы почтить память бойцов Полярной дивизии  и матросов Северного флота, защищавших полуостров. Там, на гранитных скалах, они остановили хваленых немецких егерей и заставили их вгрызться в негостеприимную заполярную землю. Но и советских бойцов полегло немало. Мы   возложили  венки к памятнику защитникам Заполярья, стоявшему у подножия хребтов Муста - Тунтури.  Здесь, на Рыбачьем, все напоминало о войне: мотки колючей проволоки, блиндажи из камня,  осколки, гильзы…Их можно было собирать горстями.
Вечером, в легких весенних сумерках, у костра начался импровизированный концерт. Звенели гитары, молодежь  пела бардовские песни.  Вдруг раздался высокий девичий голос: «Жди меня. И я вернусь…». Я повернул голову в сторону костра. У огня стояла худенькая девушка с короткой прической и читала стихи Симонова. Как она читала! У меня стыла спина от этих режущих душу строк. Эффект усиливался тем, что там, внизу,  неиствовало море, Баренцево море, ставшее могилой для многих  защитников Заполярья, которых ждали. В полной тишине она читала святые строки,  а когда закончила, то стояла мертвая тишина. Только ветер свистел в гранитных валунах.  Затем тишина взорвалась аплодисментами. Хлопали истово, от всего сердца.
 Затем, не сговариваясь, мы запели: «Прощайте скалистые горы…»-  гимн Советского Заполярья, реквием погибшим здесь, на этой стылой земле.  Запели разом, по порыву души. Это была наша благодарность той, которая ждала. А девушка стояла  счастливая, застенчиво улыбаясь. В руках она держала книжечку, по- детски, заложив страницу пальцем.
 Я найду эту книгу.  Константин Симонов «Мурманское направление»  «Мурманское книжное издательство» .1972 год.  «Мне захотелось объединить в этой книге, которая выйдет в Мур¬манске, все то, что на протяжении ряда лет было связано в моей работе с поездками в Заполярье, впечатлениями, вынесенными из этих поездок, с людьми, которых я встречал в  этих краях» - гласила краткая запись от автора. В этой книге были собраны рассказы и стихи, написанные Симоновым во время его командировок на Север.  И, конечно же, так полюбившиеся народу, самые популярные стихи.
Потом мутные волны перестройки накрыли страну. Масса конъюнктурщиков от литературы вцепилась в имена великих людей, создававших историю нашего государства. Не исключением оказался и Константин Михайлович Симонов. Некий  Огрызко  В.В., литературный критик,  в своей статье «Жертва своего времени: Константин Симонов» ( роман-газета № 13 от 2011) попытался навести тень на имя великого поэта и писателя. Но,  не удалось, не получилось.
После кончины его прах был развеян на Буйничском поле, что в Белоруссии. Поле,  которое писатель Константин Симонов описал в своем романе «Живые и мертвые». Именно здесь советская армия проявляла чудеса героизма. На обратной стороне камня закреплена табличка с надписью: «К.М.Симонов. 1916 - 1979. Всю жизнь он помнил это поле боя 1941 года и завещал развеять здесь свой прах»
Моя последняя встреча произошла с Константином Симоновым совсем недавно, на Волге. Гуляя на бульваре своего родного города,  я увидел мираж. Да,  так мне показалось.  Разрезая форштевнем  волжские волны, по реке шел  красивый  теплоход. Когда я всмотрелся в  надпись на борту, то вздрогнул: на нем золотыми буквами было написано: «Константин Симонов».   Нужно ли говорить, что в мыслях промчалась все мои жизненные  сюжеты, связанные с памятью Симонова К.М. Я вцепился в поручни бульварного ограждения и  не выпускал теплоход из вида. Он же, не останавливаясь, величаво прошел мимо причалов речного вокзала и растаял в туманной  дымке. Прощай. «Константин Симонов».