Настасьин венок

- Об эту пору дни короткие, - промолвил дед Михей, набивая табаком трубку, местами прожжённую насквозь и оттого дымящую во все стороны.
Трое внуков-погодков смотрели на него, как на волхва, скрывающего тайное от пустолюбопытных и делящегося им же с любознательными. Михей выпустил из трубки пахучие "кольца", прижмурил глаза от удовольствия, как кот-баловник, и негромко сказал:
- А ежели дни короткие, то всякая зимняя нечисть раньше на дороги выходит, к избам стекается, в окна заглядывает. Из тьмы-то всяко удобней глазеть да ворожить, да головы кружить, да тенета плести - доверчивых ловить.
Внуки одновременно уставились на заиндевелое окошко и быстро придвинулись поближе друг к другу, благо мужество всегда крепче становится, если его согревает не одно сердце.
- Было это лет сто назад, а, может, и поболе, - продолжил дед, решивший починить старую рыбачью сеть, местами - прорванную крупной рыбой, местами - стёртую о камни да коряги. - Ехал возок о два коня, а в нём барин молодой, пригожий. На такого взглянуть - одно удовольствие! Ростом высок, глазами жарок, душою отважен, одним словом - гусар! При нём ямщик на облучке - всё чин по чину. Выехали они с утреца из губернского города и поплутали малость по нашим овражкам да перелескам. И в лес, который издавна зовётся "Никольшиным" по имени разбойника, озоровавшего там целых десять годков, попали уже, когда солнце садиться стало. Ту и в поле чистом - потёмки, а в бору - и вовсе темень. Лошади чуть ли не на ощупь дорогу находили. Вот и ехали они тишком, чтобы на сук не напороться или с лихим человеком не столкнуться.
Михей крякнул, обтёр тряпицей седые усы, ухмыльнулся, глядя на открытые рты внуков, и опять начал низать слова - одно за другим:
- Сколько времени прошло, о том они и не ведали. Будто топтались на одном месте, не сдвинувшись ни на вершок. Кругом деревья - стеной, от ветра качаются, скрипят да ухают. Сугробы такие, что хоть город из них отстраивай! И морозно!!! Ямщик от страха да от холода "гусиными пупырями" покрылся. А гусару хоть бы что! Уткнулся носом в воротник волчьей шубы, а сам по сторонам зыркает. Оно и понятно - на ямщика-то надёжи мало! Ночь на землю пала - густая, как кисель черничный. И вдруг лошади встали. Ямщик их, бедных, кнутом хлещет, а они ржут и даже копытом не переступят, будто кто посреди пути канаву выкопал. Барин по молодости своей из возка выбрался да вперёд пошёл. Уж на что ямщик его упрашивал, стращал всякой нечистью, - не поддался. Сделал он несколько шагов туда, где тени гуще лежали и потерялся. Исчез, словно мать его, такого удалого, и не рожала на свет. На ямщика икота напала! А с места сдвинуться не может, оторвать зад от облучка не в силах, точно его приклеили. Сердце колотится, селезёнка ёкает, как у лошадёнки заезженной. Да!!!
Михей сходил в сени, раздул сапогом угли в самоваре и присел на край лавки:
- А гусар-то и не заметил, что пропал вовсе. Даже обрадовался - впереди него посветлело. Бросился он туда, а на пне высоком сидит девица. В синем сарафане атласном, в сорочке вышитой. На груди - бусы в три ряда. А самое чуднОе - вокруг неё тепло, земля оттаявшая да цветы глазастые. А сама-то - краса дивная! Увидишь раз - всю жизнь помнить будешь! Плетёт она венок, песню напевает и каждый третий цветок в сторонку отбрасывает. А тот сразу в льдинку превращается. Пригляделся молодец, а венок - одного размера остаётся. Сколь в него красоты не добавляй, ровно одного цветика не хватает, чтобы труд завершить. И сидит несчастная в зимнем лесу, мается, от чужого чаровства избавиться не может. Взыграло сердце ретивое у гусара: "Я не я буду, ежели не спасу красоту ненаглядную!". Схватил он Синеглазку в охапку и поволок, как медведь улей. Сразу свет пропал, зато окоченевший ямщик с возком проявились. Усадил барин девицу, шубой своей прикрыл, чтобы не замёрзла, да как рявкнет: "Гони! Ату!!!!". Кони и понесли!!! Выскочили они из леса в поле, а над ним луна огромная, будто люстра в губернском собрании. И дорога проложена гладкая, наезженная. Мигом долетели до ближайшей деревни. На постоялом дворе вынул гусар свою "находку" из возка, занёс в дом, бережно на лавку положил. Глядь, а в шубе вместо девушки чучело соломенное! Глазами - угольками - лупится, ртом намалёванным щерится. И сарафан сатиновый с дырьями по подолу! Молодец так и сел на пол. Хорошо, хоть хозяйка там опрятная была, не замазался барин от следов натаявших.
- И кто это был, деда? - нетерпеливо воскликнул Федюня, старший внук.
- Одни говорят, что так нечисть балуется. Мол, и самим вволю потешится, и людям большего вреда не нанести. Другие болтают, что это Весна с Морозом борется, плетёт венок живой. А пока не её время, то и в мире людском её, настоящую, увидеть никто не способен.
Михей помолчал, посмотрел в окошко, залитое синим, и совсем тихо сказал:
- А ещё гуторят, будто это Настасья, полюбовница атамана Никольши. Как он сгиб на плахе, так и она в болотах пропала. И с тех самых пор стала являться в всей своей красе путникам. Ночами зимними, морозными, яростными. И то не всем, а только тем, в ком чует сердце отважное да любящее.