Kоммунальная квартира

Что такое коммунальная квартира? Спросите обывателя американца или жителя другой страны – что значит коммунальная квартира или  общежитие, что такое коммуна – не всякий ответит. Время  рождает свои слова. Легко убедиться в этом на нынешнем примере – мы наблюдаем и появление новых слов, и заимствование иностранных, причем это происходит так быстро, что не все поспевают усвоить их, и возникают трудности с родным языком. Иной раз нужен словарь или переводчик.

Коммунальная квартира – порождение времён советской власти. Советские люди, жившие в городах, хорошо знали и само слово, и его суть. Теперь, когда советская система рухнула, ещё не все её порождения   изжиты. До сих пор ещё остаются коммуналки. А те, кто в них провёл существенную часть своей жизни, помнят их со всеми особенностями. Сколько посвящено произведений литературы, театра и кино этой теме. Каким источником юмора и сатиры являлась коммунальная квартира, сколько бытовых историй, в том числе и криминальных, связано с ней.

Вспомним коммунальную квартиру из повести А.Толстого «Гадюка»,  бытовые сценки в произведениях Зощенка. Жванецкого, в выступлениях Аркадия Райкина. Представьте несколько семей, упакованных в размеры одной квартиры с удобствами, рассчитанными на одну семью; людей, принуждённых к тесному общению, ничего общего между собой не имеющих. И рождались,  и взрослели, и кончали свою жизнь без надежд вырваться из коммуналок.  Правивший страной Н. С. Хрущёв поставил перед правительством задачу обеспечить жильём каждую семью, и лёд тронулся, но дело это не простое и не быстрое.

Так что  тема коммунальных квартир и по сей час полностью ещё не изжита.  А уж тот, кто прожил в ней какую-то часть своей жизни, нет-нет, да и вспомнит её незлым тихим, а то и не очень добрым словом. Всякое ведь бывало.
Вот и у меня свои воспоминания. Нам повезло. Мы оказались в квартире, где было пять комнат, т. е. пять семей. А ведь были и вдвое более населённые.


В 1947 году мой отец, демобилизовавшись из армии, вернул себе комнату, в которой жил до ухода на фронт, но к этому времени он жил в  другом месте и свою жилплощадь отдал нам.Это дало нам возможность вернуться в Киев.
Двадцать лет, самые весенне-летние мои годы, прожили мы в коммуналке, занимая одну комнату. За это время семья из двух человек разрослась до пяти.
Кроме нашей,  в квартире ещё четыре комнаты, и в каждой  живёт семья.
Советский народ не избалован. Все счастливы, что имеют свой угол, да ещё в самом центре города, в начале Красноармейской улицы, в Малом Пассаже, возле площади Толстого.

Рядом бани Караваевские, куда мы ходим раз в неделю, потому что в нашем доме нет не только горячей, но и холодной воды. Её надо брать из колонки во дворе и ножками на шестой этаж, потому что и лифта тоже нет, а наш этаж последний. Не знаю, как устраивались остальные жильцы, я-то была молода, тренирована и справлялась. Еду готовили в комнате на электроплитке. На ней же и бельё вываривали. Газа не было и в помине. Зимой печью обогревались. Печки поставили жильцы во время войны. Дрова были большой проблемой. Ребёнка купали в комнате, в корыте.

На входной двери висел звонок. Надпись указывала, кому сколько раз звонить: Скуратовским (это нам) 1 раз, Гариным – 2 раза, Ковельман, Брискман  и т. д. Спустя несколько лет вместо одинокой девушки Эти, в восьмиметровой комнатке поселилась Сутулиньська Мария Иванивна. Под звонком на входной двери она написала: «Стукаты  тры разы». Мария Ивановна  говорила только по-украински. Она была одинокой женщиной на пенсии. По профессии – преподаватель украинского языка, имела звание заслуженного учителя.  Вела себя тихо и замкнуто. Таких ассоциируют с серой мышкой.
 
Моя мама тоже не общалась с соседями, потому что мало бывала дома и хозяйством совсем не занималась. Я не помню, чтобы мама разговаривала на обычные женские, тем более кухонные темы. За все годы  я  только дважды была свидетелем её контакта с соседками.  Однажды у мамы с Марией Ивановной произошёл короткий разговор. Не знаю, что послужило поводом к тому, что мама упрекнула Марию Ивановну в украинском национализме. Мария Ивановна упрёк не приняла. Она, мол, не националистка, а патриотка. Любит свою родину, язык, культуру. Разве это предосудительно? Главное, это ей  не мешает уважать другие нации. Например, работая в школе, она одинаково относилась ко всем детям.

А у меня вопрос – где грань между национализмом, шовинизмом и патриотизмом? Теоретически, это не вопрос. Вопрос в том, что в голове, сердце и поступках. Может, моя преподавательница украинского языка  третировала меня из соображений патриотизма? А в девятом классе на Урале Жора Лесников, запрещавший мне говорить о России и Украине, тоже патриот? Они охраняют своё от чужаков. А мне как быть?    Это ведь и для меня родина, другой не знаю, и язык мой. Но у меня, в отличие от них, нет прав.

 Это открытие –  испытание для юной души. Я знала, что реакция у детей бывала тяжелая, соответственно темпераменту, всегда ущербной. Одни замыкались, у них возникали комплексы, другие протестовали:  «Не хочу я быть евреем. Вы – да, а я – нет», – говорили родителям. Варианты реакции на открытие разные, но суть её в том, что никто не хочет быть не таким, как все. Сия чаша никого не миновала, в том числе и меня, и я знаю всё не по наслышке.


До Марии Ивановны в её комнатке жила  немолодая девушка Этя. Она потеряла свой ключ от входной двери и попросила наш, чтоб заказать по образцу. Прошло достаточно времени, но оказалось, Этя и не думала возвращать нам ключ. 
Так и заявила: «У вас есть ключ, а у меня нет», – и занесла руку на маму. Такого я ни до, ни после не видела. Я вмиг оказалась рядом и взяла её за руки, хорошо взяла и отвела их. Такое тоже возможно в коммунальной квартире. А ключ всё же заказали мы.

В самом конце коридора жила семья из трёх человек. Хозяина я даже не успела запомнить. Вскоре после того, как мы поселились, он был госпитализирован в хирургическую клинику. Ушёл на своих ногах, а домой не вернулся, умер. Говорили, что оперировал его известный профессор по поводу аппендицита. Осталась Наталья Марковна с сыном – школьником Аликом. Чтоб жить, она занялась частной практикой на дому. Она была стоматологом. Алик – умный, спокойный мальчик, хорошо учился, и хлопот с ним не было. Но он был большим любителем больших котлет и отличался тем, что подолгу занимал туалет. Ходил туда с газетой и, вероятно, зачитывался, потому что Наталья Марковна вынуждена была напоминать ему закругляться: А-а-алик!..ПОРА!

Нам,  всем жильцам, по утрам это было важно, потому что все спешили – кто на учёбу, кто на работу, да и просто переминались с ноги на ногу. Поэтому, когда из далёкого коридора раздавалось протяжное и громкое «А-лик, пора!!!» – все облегчённо вздыхали. Со временем Алик оказался в Ленинграде, там женился и остался. Наталья Марковна жила одна, но когда она жарила большие котлеты – все знали, что приехал Алик.
 
Мне все соседки казались в то время немолодыми. И действительно, они были пенсионного возраста. Но в то время на пенсию переводили в 55 лет, т. е. совсем не такими уж и старыми.  Мы получили квартиру и уехали. Спустя время узнали, что Наталья Марковна умерла. Её смерть в чём-то похожа на смерть мужа. После внутримышечной инъекции в ягодицу сформировался абсцесс. Она не стала оперироваться в Киеве, а поехала в какой-то город, где жил родственник, работавший хирургом. Смерть от вскрытия абсцесса – не обычное происшествие, и все были поражены этой печальной новостью.
Хотя, как врач, я не сужу об этом конкретном случае.  Одного факта смерти недостаточно для  вывода о причине её.

Семья Гариных из четырёх человек – Григорий Ефимович, Серафима Михайловна, старшая дочь Майя и младшая Юля, занимала небольшую  комнату с маленьким балкончиком. Майя закончила мединститут и уехала в город Донецк, тогда  Сталино, а Юля поступила в мединститут. Были годы, когда вся молодёжь – Майя, Юля, Алик и я – жили дома, но почему-то мы не общались друг с другом: встретимся в коридоре, поздороваемся и пройдём мимо. Каждый прятался в свою норку. Больше всех мелькала я, потому что хозяйничала, а потом ещё и семьёй обзавелась. На нашей с Вовой свадьбе, происходившей дома, соседи заняли лучшие места, гостям досталось остальное, а родным кое-где, кое-как, а кое-кому достались стоячие места.
Рождение первого сына приветствовалось населением квартиры скромным «поздравляю», а второго сына встретили неодобрительным молчанием. Оно и понятно: больше людей – больше бесспокойства.

С течением времени квартирные условия, именуемые удобствами, улучшились – появилась вода, паровое отопление, газ, лифт. Когда началось кооперативное строительство жилых домов, вступить в кооператив было возможно, и первый взнос был не так уж велик, но мы, три врача, о поступлении в кооператив и мыслить не могли. Медики в Америке нас бы не поняли. Так что мы уживались в коммунальной квартире.  Ссор с повышением голоса не бывало, но бывали обиды, и периодически кто-то с кем-то переставал разговаривать. Приходил праздник, и обычно лёд таял. Все пекли, давали «попробовать». Я училась готовить понемножку от всех, но более всего от Серафимы Михайловны. Она была одесситкой и умела готовить овощи. Одно время я увлекалась кулинарией. Продукты стали доступнее. Принято было устраивать праздники, приглашать гостей. Не слишком часто, поскольку занятость и материальное положение не способствовали этому. Но всё же мы отмечали юбилеи,
дни рождения мужа, официальные праздники, и тут уж варилось и пеклось. Я выкладывалась, стараясь превзойти себя.

Все соседи знали, что Григорий Ефимович изменяет жене. Серафима Михайловна когда-то была интересная, статная женщина. Григорий Ефимович – высокий, худощавый, лысый. Когда-то Юля по поводу занимаемой отцом должности сказала, что он «какая-то шишка в наркомате». Серафима в нашу бытность не работала. Она по временам  надолго уезжала из Киева. Проводив её, Григорий Ефимович тотчас тщательно приводил себя впорядок от головы до пят. Да, именно так, потому что ноги он обрабатывал в кухне. И не захочешь – увидишь. Причём, он всё это время мурлыкал песенки. Запомнилась мне одна из его песенок, потому что её перенял и повторял один  человек.  Вот она: «Менял я женщин трым- дыр- имдым, как перчатки..В такое время от него пахло одеколоном.
 
Вечером раздавался звонок, и приходила дама. Она быстро, не поднимая головы, ныряла в комнату, и дверь затворялась.  В общих местах она не появлялась никогда. Приходила и молодая, но не вместе. Соседки намекали, что она дочь той, старшей, то ли просто другая. Но так было всегда, когда уезжала Серафима Михайловна. Никто из соседей не сплетничал, и Григорий Ефимович чувствовал себя свободно.
Его звонок был сопряжён с лампочкой. Когда звенел звонок, зажигалась лампочка. Повидимому, у него был ослаблен слух. Однажды звонок повторялся несколько раз, и я решила открыть дверь. Он вылетел из комнаты, оттолкнул меня и прошипел со злобой, чтоб я не смела открывать дверь на его звонки. Я пыталась объяснить, но он не стал слушать меня.

Ещё один раз я соприкоснулась с этим человеком. Тогда в комнате умершей старушки Немковской поселилась Рая Народицкая. О ней я рассказала в «Соседке и Смуглянке». Не помню суть, но я обратилась к нему, как к авторитету, с просьбой поддержать меня. Рая была грубая, резкая и несправедливая. Он отрезал так, как если бы отшвырнул ногой котёнка. И опять этот ненавидящий взгляд. Больше я с ним не соприкасалась. Поняла, в чём дело. В своё время у него были проблемы с советской властью. Серафима упоминала, что его арестовывали в известные годы. Помню подробность, в которую я не могла поверить. Она говорила, что во время допросов его страшно пытали. Так например, привязывали к двери половой член и начинали то ли открывать, то ли закрывать дверь – я не поняла, а переспрашивать не стала. Мою маму он ассоциировал с советской властью, а меня, естественно, с мамой. Тогда я только училась узнавать людей.

Однажды Мария Ивановна рассказала, что совесть ей не позволила молчать, и она деликатно сказала Серафиме Михайловне о том, что происходит во время её отсутствия.  Я ужаснулась – как она осмелилась, самая тихая, замкнутая..
Серафима Михайловна повела себя неожиданно – она стала в гордую позу и отбрила, что то, как она живёт с мужем, никого не касается.
Серафима Михайловна стала  женой Григория Ефимовича –вдовца с девочкой . Она  стала ей матерью и воспитала  так же, как и свою родную дочь.


Бывали и смешные истории. Как-то, выходя на кухню, я увидела Наталью Марковну  открывавшей крышку моей кастрюли, в которой были то ли пирожки, то ли компот, не помню, но зато помню как я отпрянула в испуге, что она может меня увидеть. Такая реакция у меня имела место еще раз, когда я неожиданно вернулась в ординаторскую и невольно стала свидетелем поцелуя между полковником Будаговским – зав. терапевтической службой госпиталя и нашим ординатором Людмилой, муж которой был переведен в Ригу. Тогда я тоже вылетела в раздаточную напротив ординаторской и там моталась под недоуменными взглядами сотрудников, пока меня не окликнули.


А вот как у нас платили за свет. Счётчик один, нас много. Сумму делили на количество людей (не комнат). Таким образом, мы платили в пять раз больше, чем, например, Этя. Квитанция лежала в кухне, и каждый клал свою сумму, а в кассу платили по очереди, как только деньги были собраны. Задержка бывала только за Этей. Она очень трудно расставалась с деньгами, хотя это были копейки.
– Но ведь всё равно она их отдаст, – говорила я Серафиме Михайловне. Та отвечала:
– Но ещё какое-то время они будут у неё.
После моей свадьбы, на которой соседи гуляли не один день, а столько, на сколько хватило угощений, Этя сказала  в очередной раз уплаты за свет:
– Со Скуратовских надо вычесть за то, что у них на свадьбе горело  больше лампочек.
Это всё картинки коммуналки. Их не перечесть. Здесь был и смех, и грех. Это была  школа жизни. Она учила умению уживаться, учила многообразию людей, терпению и многому другому. Если ты поставлен в такие условия и не можешь их изменить, то старайся хоть что-то полезное извлечь. Негативный опыт тоже учит. 

Наша коммунальная квартира была во всех отношениях далеко не из худших. И всё же коммуналки были уродливым явлением  советской действительности, одним из многих.

2 апреля  2010 г.