Музыка, музыка, музыка

Я так люблю помечтать. Особенно это получается в короткое время между сном и бодрствованием или в момент погружения в сон, когда теряется грань между действительностью и грёзой. В это время чего только не увидишь, услышишь, перечувствуешь, передумаешь в своём воображении. Я даже научилась эксплуатировать эту способность. Со сном у меня давно разлад, ещё со времени суточной работы. Надо было уметь вмиг стряхнуть с себя сон или спать по приказу, оттого, что минута выпала; научиться спать в самой неудобной позе – в  машине на ходу, прижавшись щекой к стеклу..А теперь, когда спи – не хочу, мучаешься, ворочаешься, вскакиваешь и принимаешься за какую-нибудь деятельность и потом ни ночи нет, ни дня . Вот и стала я изощряться всячески. Много чего напридумывала. Бывает результат, бывает и напрасны все старания.

 
Среди прочих есть у меня и такой способ: улягусь и по- доброму сама к себе мысленно обращаюсь: «Ну, куда сегодня пойдём?» И отправляюсь в самые дорогие сердцу места. Оно само их и выбирает. Чаще всего к бабушке во двор, именно  не в хату, а во двор. Он у бабушки небольшой, между сенцами и коморой. Так на Украине называют отдельную постройку в которой хранятся запасы всякие и погреб имеется.
А по сторонам дворик ограждён забором из жердей. С одной стороны за забором соседи, с которыми мои делят хату, с другой – наш огород. Им можно по праву гордиться, так всё там пышно, зелено. Ни единого сорняка у бабушки не найдешь. Уж такая она хозяйка образцовая, каких мало. У самого забора с этой стороны заросли желтых георгин. Вот и всё, что относится ко двору.

Чем же он так люб мне, этот дворик – сама не знаю. Может, травкой кудрявой, изумрудным ковром мягким, пушистым выстилающим этот квадратик земли. Одна только стёжечка протоптана в этом ковре – от сеней до входа в комору, кладовую то есть. Комора с навесом из соломы. Сама крыша соломенная, вот и навес тоже соломенный. К стене справа от двери в комору топчан деревяный, чтоб посидеть, полежать было можно. Право, не знаю, чем он меня приворожил, только так эта картинка на меня действует, так умиротворяет, такое блаженство вызывает, что я вся улыбаюсь и погружаюсь в сон.. Утром всё происходит по другому. Здесь я ничего не придумываю, просто в миг пробуждения, пока ещё нахожусь во власти сна, мне может пригрезиться что-нибудь не «по заказу». Здесь я не вольна. И длится это лишь миг, но успевает и сюжет промелькнуть, и ощущения вызвать, которые, как запах духов, задерживаются еще на некоторое время. Человек прошел уже дальше, а запах его духов еще чувствуешь. С этим очень схож осадок после сна. Приснилось что-то, ты проснулся, и что-то неясное, хорошее или плохое, в зависимости от того, что приснилось, остается на душе некоторое время.

Вот и сегодня, проснулась, услыхав голос, исполнявший серенаду Чайковского.
               
                Спи, дитя, под окошком твоим
                Я тебе пропою серенаду,
                Убаюкана пеньем моим,
                Ты найдёшь в сновиденьях отраду..

Я узнала этот голос. Елена Образцова между тем пела:
               
                Много горечи, много тревог
                Тебя в жизни, дитя, ожидает.
                Спи же сладко, пока нет забот,               
                Пока сердце тревоги не знает..

Где я? В Союзе? В Америке?  Ах, какая разница. Я не хочу просыпаться. Мне так хорошо во власти иллюзий. В душе покой. Ещё ничего со мной не произошло. Это ко мне обращены эти нежные, добрые слова. Я вот-вот проснусь и возвращусь в реальность. Сознание уже почти овладело мной, но я ещё сопротивляюсь, стараюсь удержать мгновение. Я не хочу, не хочу знать, что происходит в мире. Хочу не знать об ужасах, безумии, страхах..Ещё немножко задержаться, удержать воображение. Не надо только открывать глаза..

Белоколонный зал филармонии. Сверкают люстры. Зал полон, но он затаил дыхание, превратился в слух. Царство музыки, только она безраздельно властвует здесь.
Я хочу принадлежать ей всецело – не видеть, не слышать ничего, кроме неё. Я знаю, как достичь это состояние – надо просто закрыть глаза и слушать, не шевелясь, почти не дыша.  Вот оно, высшее блаженство. Может, это чувство испытывают в раю. Я могу поверить, потому что возвышеннее этого ничего быть не может. Вова едва коснулся кончиками пальцев моей руки. Он чувствует то же что и я.
Скольким в этом зале дарит музыка это неземное наслаждение!..
С тех пор минуло много-много лет, а я помню всё.
 
Вот вечер, который я сохраняю в памяти во всех подробностях. Была богатейшая программа. Да простят меня строгие критики и знатоки.. Я не получила музыкального образования и знаю теорию в пределах популярных лекций, но слава Богу, слушать я могла, сколько душе угодно, а ей угодно было слушать всегда. В своих суждениях и вкусах я не была ничем стеснена. И потому позволила себе поставить на первое место Петра Ильича Чайковского, хотя знаю, что это спорный вопрос, что знатоки сказали бы, к примеру, что первое место принадлежит Людвигу ван Бетховену, а может Баху, Гайдну..  В тот вечер в программе был Чайковский, и я ликовала.
И всё было на высочайшем уровне. Я помню даже, где мы с Вовой сидели, и в чём я была одета. Ещё бы не помнить! Я впервые надела лиловое платье, сшитое мною накануне. Фасон был сложный: подрезной лиф, рукава с буфами. Платье украшала большая лиловая брошь.

Было ещё одно радостное обстоятельство. В зале было много моих сотрудников, и виновницей тому была я.Дело в том, что по линии месткома, я взяла на себя общественную нагрузку отвечать за культурно-массовую работу на нашей подстанции скорой помощи и выполняла зту обязанность добросовестно. Это было хлопотливо, так как требовалось следить за театральным репертуаром, вступать в контакт с распространителями билетов, добиваться хороших билетов. С другой стороны надо было что-то делать с «нагрузкой». В нагрузку на желанные спектакли навязывали билеты на непопулярные спектакли, которые никто не хотел брать. Себе я брала самые худшие билеты. Это избавляло от ревности. Была ещё одна тягостная сторона – расчётная, бухгалтер из меня никудышний. Но я служила народу верой и правдой и бывала счастлива видеть наших людей в театре.  Этот вечер и был таким.


С филармонией у меня связано ещё одно воспоминание.
В бытность мою участковым врачом, я, как обычно, получила в поликлинике вызовы и пошла на бульвар Лихачёва. Последним был вызов на первом этаже пятиэтажного дома, так называемой  «хрущёвки». Особенностью этих домов было отсутствие в них лифтов. Были и другие прелести, рождавшие шутки, вроде того, что квартиры в них «малолитражки», а санузлы – «гаванны», так как объединяли туалет с ванной. Может, за границей это даже хорошо, поскольку в квартире не одно такое удобство. Но у нас это превращалось в бедствие, особенно если семья многочисленная, и по утрам все торопятся. И это не всё: кладовок нет, потолки на голове, кухня тесная в бёдрах, и размножение не предусмотрено. Так что проблема решалась, как всегда, коряво.

Обслужив удалённые вызовы и все вызовы на бульваре Лихачева, заканчивать первым этажом, когда уже ни голова, ни ноги будто не твои, действительно, вроде подарка.
На мой стук дверь открыла немолодая женщина, и я оказалась в темноватом, заставленном помещении, мало похожем на жилое. Нельзя было отделить коридорчик от комнаты, так как всё объединялось стеллажами с книгами. Прямо библиотечная подсобка. В самом отдалённом месте комнаты разместился большой письменный стол под зелёным сукном. Больше ничего из мебели не бросалось в глаза.
– Вы к себе вызывали? – с сомнением в голосе спросила я.
– Нет-нет, к супругу, – поспешно ответила женщина  и позвала:
– Сереженька, к нам доктор.

Обстановка и женщина производили настолько необычное впечатление, что я и не заметила, откуда появился супруг. Из кухни, вероятно, откуда же ещё мог.
Я успела рассмотреть женщину. Во внешности ничего примечательного: перманент, некрашеные волосы с перемежающейся сединой; лицо, не знающее косметики. На вид ей лет 60. Платье тёмное, строгого покроя, не домашнее. Чем всё это могло остановить внимание? Нет, не во внешности дело. Голос, манеры, то, как она отвечала мне, звала мужа. Что-то говорило, что в этой женщине, помимо интеллигентности, есть кое-что значительнее – может, интеллект, характер, сознание собственного достоинства.. Она несла в себе нечто позволявшее ей пренебрегать стандартами.
Пока все это промелькнуло в мозгу, вошёл тот, кого она назвала Сереженькой.
Ого! И он внушал любопытство. Откуда такие, как из другого мира?

Серёженька  был настоящий старик. И в то же время в нём было что-то от юноши. То ли гибкость, невесомость. Какая-то дисгармония получалась. Лицо его украшала холёная бородка клинышком и густая белая шевелюра. Такие лица смотрят с портретов учёных медиков 19 века.  Вот если бы это был театр, и роль старика играл  юноша, тогда да, тогда было бы всё на месте. Какие же бури пронеслись над этими головами, какой волной прибило их к этому берегу.Но этого я не узнаю, и пора к делу.

Я начала задавать необходимые вопросы: что беспокоит, когда заболел..  Больной отвечал нехотя, односложно. Не было сомнений, что визит доктора ему неприятен, что он навязан женщиной против его желания. Но я-то тут причём. Раз вызвали, значит я продолжу свою работу. Пришлось ему и горло показать, и рубашку снять. К счастью, ничего особенного у него не оказалось, обыкновенный КВДП. Так в то время называли простуду, чтоб сократить бесконечное «Острый катарр верхних дыхательных путей». Представляете, сколько раз в день прищлось бы писать это наименование.
Провожая меня, женщина нашла нужным оправдаться за вызов.
– Простите, доктор, но я очень беспокоюсь. Кроме него, у меня никого больше нет. Он для меня и муж, и отец, и ребёнок. Я не мыслю жизни без него. Ведь я помню его с тех пор, как помню себя.

От вопроса я воздержалась. У меня был уже урок, когда я сказала больному, что могу показать дочери, как поставить ему банки. Больного это очень обидело, так как «дочь» оказалась женой. Но эта женщина против ожидания оказалась открытой. Она добавила: – Он был маминым мужем, моим отчимом. Мама рано умерла. Спустя несколько лет мы поженились.               
Я возвращалась в поликлинику, не переставая думать об этих людях. У меня в голове возникали вопросы, из которых только один был мне подвластен. Посмотрев на титульный лист истории болезни, я убедилась в его возрасте, немного нехватало до 85-ти. Значит, естественно, он оставит её одну, а как же тогда её слова о том, что она «не мыслит» себя без него?
В поликлинике надо было заполнить журнал, записать распоряжения участковой сестре, сдать истории болезни – работы хватало. Потом мысли переключились на дом. О необычном вызове я забыла.

Прошло лет восемь. Однажды я возвращалась из филармонии после концерта. Я была одна, без Вовы. Прошлась по Крещатику до Бессарабки, до конечной остановки 14 и 15 троллейбусов, идущих по моей улице – бульвару Леси Украинки. На остановке собралась публика, тоже возвращавшаяся с концерта, образовавшая небольшую очередь. Среди стоявших впереди меня я увидела лицо, которое сразу же узнала.  Это была женщина, произведшая на меня когда-то сильное впечатление. Я подошла к ней и поздоровалась. Она просто ответила на приветствие:
– Здравствуйте, доктор, – дав понять, что и она меня узнала.
Это придало мне решимости, и я осторожно спросила:
– Вы с концерта?
– Да.
– Одни?
– Я теперь всегда одна.

Я вспомнила то, что она сказала мне когда-то: «Я не мыслю себя без него».
В свете фонаря разглядеть лицо было невозможно. И всё же перемены бросались в глаза. Она очень изменилась. Конечно, лет прошло немало, но не только возраст отразился на ней. Она как-бы обмякла, утратила осанку. И глаза в глубоких впадинах. А впрочем, может, дело в освещении. Я помолчала, думая, как спросить и не нарушить такта:
– Давно? –  только и нашлась, что сказать.
– Три года.
И очень напомнив прежнюю манеру говорить, которую я и тогда отметила про себя, она вдруг заговорила:
– Он не болел. А умер в филармонии. Мы не пропускали концертов. Работу в университете мне пришлось оставить. Да мы и прежде были завсегдатаями филармонии. Мы оба не могли жить без музыки.

В последнее наше посещение ничто не предвещало беды. В антракте я, как всегда, вышла в фойе, а он остался сидеть. Это было обычным.
Когда я села на место, мы обменялись несколькими фразами. Началось второе отделение. Когда прекратились апплодисменты, и публика стала подниматься, я взглянула на Серёжу, потому что он продолжал сидеть. Я сразу же поняла, что произошло, и обмерла. В другой момент я стала тормошить его, я не могла поверить. Но голова его как-то странно запрокинулась. Кажется, я закричала.
Я не хотела, не могла поверить в то, что он умер. Потом всё думала о том, что он умер без боли, без мучений, слушая любимую музыку. Он был святым человеком и умер, как святой.

Всё это время я не проронила ни слова и только думала о том, чтоб не подошёл троллейбус.
– Как же вы теперь?
– Живу, как видите. На работу вернулась. Конечно, не на прежнюю должность, но всё же при деле. Помогли мне, вошли в положение.
Она умолкла. Мы обе не нарушали молчания, и я почувствовала даже облегчение, когда подошёл троллейбус. Мы вошли через переднюю дверь. Ей уступили место, меня же волна понесла вглубь троллейбуса. Мы попрощались, пожелав друг другу всего хорошего.Больше встречаться с ней мне не пришлось.

Много лет тому назад мне захотелось написать повесть, положив в основу этот эпизод. Но это желание не реализовалось. И вот лишь теперь, когда я стала писать мемуары, я вспомнила об этом необычном моём знакомстве. Мне не понадобилось ничего придумывать. Я и не умею это делать и считаю, что сама жизнь является неисчерпаемым источником сюжетов: бери и пиши, ни интереснее, ни даже невероятнее, чем жизнь, не придумаешь.
Если бы я стала писателем, то прибегла бы к методу Хейли или к журналистскому методу.
Я бы писала только о том, что знала бы достоверно.
               
    1999 г.