(Продолжение романа "Сонные люди" = "Полынниковы")
Сны отступали медленно. Сознание и память оставались наполовину порожними. Саша ценил редкую возможность продлить это состояние, не открывая глаз, не заливая покойную пустоту кровавыми красками утра. Но грядущее пробуждение уже отдавалось внутри лёгким звоном обречённости.
Мир давно обрушился.
Где-то и когда-то было: Макарьевск, скрип калитки, молочница приходила по утрам, каша на завтрак, ворчащая Аграфена с подзатыльниками, общипанная детскими пальцами скамейка, образа в углу, папа с мамой, тщетно стремившиеся к чинности, печально-ехидный дядя Серёжа, колокольный звон издалека, петухи из дома напротив…
Верно ли было? Или приснилось однажды? Ведь не найти туда даже узенькой тропки.
Да о чём это: было-не-было?.. Когда обороняли квартал, обожравшееся офицерьё, храпя по другую сторону улицы-фронта, давало передышку поболтать в ночном карауле. Чудной китаец, с которым на пару обходили посты, басню рассказывал, не то сказку про Суан-Дзи. Тот во сне себя видел бабочкой и не знал потом: точно ли ему так приснилось, или бабочке привиделось, что она Суан-Дзи… Китаец таращился на напарника, улыбался весело, словно после такой истории и тужить не о чем. Саша кивал ему как бы мерно, либо рассеянно, не зная, что подумать или хоть сказать. Мысли затяжелели, едва ворочались, как патронные ящики. Китаец уже хохотал вовсю, дёргал его за ремень:
- Скажи песенку!
- Какую ещё песенку? – нетерпеливо бурчал Саша.
- Маленький был – кеакую пел песенку?.. А?
- Не знаю я. Не помню… Мы тут город защищаем, - напомнил он на всякий случай. ГОрода было звание одно: районы пестрели всеми мыслимыми флагами, сочась по границам кровью и гноем, сшитые намертво нитями пулемётных очередей.
- Дети – они как Будда! – Жан лепетал своё, настырно заглядывая в глаза. (Вообще-то китайца звали Чжаном. Но в Екатеринославе простому украинцу, русскому, еврею или немцу всё едино – что китаец, что француз. Так и окрестили Жаном.)
- Чего-чего? – нахмурился Саша.
- Мудрые дети! Песенки у них слушать надо.
- Обязательно! – хмыкнул.
И враз закудахтал, едва не плача. Уже не тогда – сейчас. Всё ещё век не размыкая. Молнией прошило – что же там Лиза с детьми? И как?
И мир, где камня на камне не осталось, рушился снова.
После Макарьевской бойни, устроенной черносотенцами и столыпинскими головорезами, Саша Полынников не помнил себя. Кто-то подобрал его с обгоревшей улицы. Долго пролежал он, медленно опоминаясь, в тесной, но чистенькой избе крестьян-толстовцев. Когда встал на ноги, его уже перестали усиленно искать. Не имея ни надобности, ни сил хорониться от каждого шороха, вышел к ближнему ручью, сполоснулся, ворчливо передразнил деловитого прохожего ёжика и понял, что надо идти. Вещей было теперь немного.
- Спасибо, Сидор! И тебе, Прасковья.
- Пусть Христос тебе поможет, - Сидор не перекрестил его, просто кивнул тепло.
Саша добрался, в точности как передали и объяснили ему, до своих братьев. После гибели Макарьевской республики они тоже поселились на отшибе. Но здесь уже были газеты, привычные разговоры и известия. Зналось, что родители в целости и что Аграфена умерла не по-нынешнему тихо. А вот хоронил ли кто перебитых Либерзонов – о том не ведалось, да и стало теперь ни к чему. На что бренные пыльные останки, если Бог – христианский, иудейский ли – никого не отдаёт, не возвращает… ВидЕние страшно убитой Ривки внезапно кололо его, и жить не хотелось до того, что даже к револьверу рука не тянулась. Как жизнь, так и самоубийство – одно бессмысленное барахтанье.
В сомнамбулизме слушал он вдохновенные речи старшего брата Миши:
- Да! Первая наша революция захлебнулась. Многие теперь подняли кверху лапки – даже те, что считают себя лидерами большевиков. О чём уж говорить, если сам Ильич им подпевает и соглашается на парламентские игры. После всего! – Миша сжал кулаки. – Твою семью перебили, а ты предлагаешь убийце партию в покер! Да разве кто думал, что будет легко? Вспомни нашу первую демонстрацию – думали, не вернёмся…
- Мы и не вернулись, - глухо отозвался Саша, и голосу его трудно было не поверить.
Митя, средний брат, не зная верных слов, с силой дёргал Сашу за ноги и за ноги же таскал его по всему скромному периметру комнаты. Не помогало.
- Не смей! – орал Миша, смертельно пугаясь то ли за Сашу, то ли за революцию. – Наши товарищи в подполье рискуют всем! Мы не вправе их предавать!
- Рисковать больше нечем. Всё убито… И что мне твои товарищи-эсдеки?.. Храбрые, я знаю. Да ведь на что им всё это? Сесть на место Романовых? Те же игры, только крови побольше. А кровью теперь никого не удивишь. – Саша зашёлся своим смехом-плачем, которого боялся Миша пуще всего.
- Что ж тебе! – Миша лихорадочно рылся в Марксовой теории, ища в ней воскрешения для братьев. – Государство, как пролетарским станет, скоро само отомрёт.
Саша захохотал так громко и беспробудно, что эсеры из соседней комнаты зашли на него поглядеть. И Миша вначале обрадовался.
- О, оо-о!.. – стонал Саша. – Лев и я… ягнёнок лягут рядом… Даже я ещё не повесился, а оно… отомрёт, да? Сейчас! Два раза! Ха-ха-ха-ха… Да там отмирать нечему, ха-ха. Кругом всё мёртвое… Мир – анатомический театр, и люди в нём актёры, ха-ха-ха… О-ой, держите меня семеро! Семеро козлят, ха-ха…
Безумный ржач тряс его, пока не разошлись челюсти. Пришлось долго кривляться, составляя их обратно. По-прежнему неуверенный в них, он не рискнул жевать ужин, да и смотреть на еду не хотелось. Хлебнул горького жидкого чая и насторожённо задремал на своём пропотевшем тюфяке, раскинув руки то ли в изумлении, то ли в бессилии.
Митя отозвал старшего брата на прокуренную веранду:
- Слушай, эдак нельзя больше.
- Да что ж делать?
- Вот и Чернышевский с Лениным вашим о том же.
- Какой там Ленин – наш, смотреть ещё надо. Сменьшевичился…
- Мне на Ленина вашего вовсе плевать. У себя держите, что хотите делайте. А вот на Сашку мне не плевать. Ты, Миш, посмотри на него. Сгниёт он на этом тюфяке. Если б вешался-травился, и то лучше б было.
- Типун тебе наязык!
- Нехай будет типун. Только Сашку надо спасать.
- Что ж ты хочешь-то? Не в дело же его сейчас! Да и в какое? Представь, ну…
- Даже представлять не буду.
- А что тогда?.. Вечно ты, Митя, кипятишься больше всех, а толку от тебя ровно никакого. Да! Всё не так! Всё по швам ползёт! И гори ясным пламенем! – Миша пихнул ногой никчемный стул, тот с обиженным треском отскочил в угол. У Миши прорезались чуть заметные Сашины нотки, только в более энергичном оформлении. Это уж Мите показалось ни к чему. Он заговорил более деловито:
- Его сейчас спасти может только одно. Резкая перемена обстановки. И полная.
- Полиция это умеет, - мрачно усмехнулся Миша.
- В данном случае мы полицию должны опередить. И отправить его за тридевять земель.
- Не поедет он за границу. Спрашивал уже.
- На черта за границу? Вот хоть в Екатеринослав, и то совсем другое дело будет.
- Без присмотра?.. Ты же не поедешь с ним, а я по партийным делам вообще сейчас не могу.
- Что он – дитя?
- А скажешь – нет?
- Ну а вот хоть и дитя. И что мы с ним с тобой двое сделать можем? Попробуй хоть накорми его толком. У нас с тобой не погибала любимая, Миша! Оне в дом Либерзонов первый вошёл после всего. Его это душит, душит… А в большом городе документы выправить проще: уже полдела. Не надо будет в тюфяк утыкаться. Да никто и не даст, - Митя хмыкнул с ласковой слезой.
Миша вздохнул:
- Боязно мне.
Тут Митя нервно рассмеялся:
- Об том раньше надо было думать. Свечечки ставить да кашку варить.
- Ладно уже тебе!.. Пусть и в Екатеринослав. А с кем, куда?.. Он не партийный.
- Я со своими отправлю, с эсерами. Там пускай сам разбирается. Знаешь, - Митя смутился от своей неожиданной доверительности, - мне по всему кажется, что Саша у нас – большой корабль. Ему и плаванье большое.
- Ты ему теперь ещё всё это скажи, чтоб к чёрту не послал.
- Скажем; куда деться.
До железной дороги было далеко, и ездить по ней рискованно. Предстояло долго и утомительно трепыхаться в пролётке, зато не стрелять глазами каждую секунду в поисках шпика.
Братья посидели на дорожку, тайно озираясь в тщетных и постыдных поисках папы с мамой. Миша всё сжимал в руке какой-то небольшой свёрток, мялся:
- Я, Саш, вот что хотел… Тебе наши выкладки все – немые, брошюры читать не станешь. Иное и сам знаешь не хуже меня, а то… В общем… Ты эту вот книжку с собой возьми, а?.. Новая совсем. Я вот читал и душой поправлялся.
- Что это? – спросил Саша с подозрением.
- Роман. Он небольшой, - в Мишином голосе была мольба. – Будто как о путешествии на Марс. А вправду если… Про нас про всех и про всё. Увидишь.
Саша взял книгу со вздохом покорности. Но в долгую дорогу до Екатеринослава не раскрывал её, а только опустошённо слушал конский топот, тряску, извозчичьи полуслова и птичий грай. Впервые с Ривкиной смерти он, кажется, совсем ничего не думал и не чувствовал, кроме отголосков бубнящего окружающего. Снаряжённый Митей провожатый бросил уже попытки заводить разговор и лишь посматривал на Сашу с неловкостью.
Узкая дорога изящно увивалась, не давая себя угадать, но Саша и не пытался. Голова его послушно покачивалась, и стук, попадая в неё, ничего не знал о себе кроме того, что он стук – без веры, отчаяния и волнения, без чего-либо человеческого. Придорожная грязь на кратких остановках не вызывала брезгливости, день и ночь не узнавали друг друга. Саша впускал в себя звуки и картины, перестав им сопротивляться. Он не делал никаких попыток, ни за что не держался. Постепенно самые слова перестали рождаться в его мозгу. Даже имён больше не было. Линии скользили по земле и небу, ни во что не складываясь, а не то складываясь решительно во что угодно, но никого не спрашивая ни о чём. Древесные ветки над дорогой не утомляли. Жара не вызывала ни досады, ни пота. Собственные руки были как длинные сучья и тоже не мешались. Экипаж не был ни большим, ни маленьким, ни просторным, ни тесным. Дождь, солнце, ветер приходили не спрашиваясь. Голова стала прозрачной, как истлевший сосуд из кургана. Не стало ни роду, ни племени, ни времени, ни пространства. Дорога стала узором на полотне, который и увидеть-то можно по-разному. А можно и вообще не видеть, и от этого ровным счётом ничего не изменится. Солнце, ветер, ручей то и дело превращаются друг в друга, не заботясь об этом, не жалея и не радуясь. Они свободны. БОльшую свободу трудно найти. Но Саша ничего не искал в эти звонкие мгновения, незаметно переходившие одно в другое и потому будто отсутствующие.
Никто не скажет, сколько прошло, пока в пустующей голове начало что-то всплывать то тут, то там, без привязи, якоря и отметки. Вот Аграфена, отчего-то помолодевшая, Саша её такой и не видел. Прихорашивается, руки в боки, и – в пляс. Правда, ухо не слышит музыки, зато она разлита во всей пустоте. Хороша Аграфена. Плутовски подмигивает Саше, которого считает кем-то
Незнакомая деревенская поляна с пляшущей на ней Аграфеной передвинулась куда вдаль, не уменьшаясь в размере и не смазываясь. Теперь на переднем плане – странный дом со вторым ярусом. Тонкие светильники на общем поддоне, будто собравшиеся в одну большую семью. Почти совсем незнакомая речь. Чернобородые мужчины в шапочках. Среди них – Семён Абрамыч. Взгляд, не спрашиваясь у Саши, скользит вверх, как бы парит, под крышу, ко второму ярусу. Здесь – женщины в обрамлении таких же чёрных волос. Взгляд пробирается между ними, словно сам знает что-то. И находит Ривку. Она стоит задумчивая, погружённая в себя. Как будто повзрослевшая, но сильно не выросшая. Глаза её, направленные внутрь, медленно возвращаются наружу, вопросительно ищут рядом.
И – встречаются с Сашиными. Её удивление нерешительно переходит в улыбку, осторожно ширящуюся. Она полудоверчиво кивает головой. Вот их глаза проникают друг в друга столь достоверно, что никакие прикосновения – жесты Фомы Неверующего (хоть это и из другой истории) становятся не нужны. Светлый покой обнимает Сашу, не похожий ни на тепло, ни на прохладу и так же отличающийся от воздуха, как воздух от воды. Всё это недолго. Не потому, что во времени, а потому, что долго такого не бывает.
Ещё немного – и от видений остаются лишь какие-то незримые каркасы, бесплотные, но прочные и убедительные. Они не тают, просто отступают, освобождая пустоту для несмолкаемых колебаний окружающего. Сопровождающий касается рукой его лба. В другую минуту Саша счёл бы диковатым это движение, а сейчас ему всё равно. Кажется, он врач, этот сопровождающий. Лечит людей промеж борьбы против недугов общества. Достал блокнот, записывает что-то, каракули непослушно расползаются, а тому и дела мало, кажется. Могло бы быть смешно, но слишком покойно.
- Вы помните, как меня зовут? – спрашивает спутник, пристально глядя.
Саша неопределённо-летающе двигает плечами.
- Доктор Вернер, - кивает спутник. – Вы, может, сталкивались с моим братом. Он большевик, как и Миша. Тоже врач.
- Врач – это грач, - неожиданно рассмеялся Саша.
Вернер недоуменно потёр переносицу. Потом, глянув в свои записи, рассмеялся тоже: да-да, дескать, чувство юмора надо стимулировать… Сашу вдруг озорно окунуло в прежнее плаксиво-ёрническое тесто:
- О-очень приятно! А я – доктор Вертер! – Он дёрнул спутника за нос и загоготал.
- Нет! Так, пожалуй, не стоит, - не на шутку забеспокоился сопровождающий, имея в виду и Вертера, и нос.
«Какие ж они все серьёзные», - поразился Полынников. Сделав престрогое лицо, он назидательно указал пальцем на окошко дверцы и протянул:
- Слу-ушайте его!
- Кого? – В глазах собеседника уже читался страх профессионала.
- Там – доктор Ветер. Он всех нас вылечит – у него дар! Ветер…
Медик поспешно кивнул.
На очередном привале он нежно взял Сашу за руку. Тот хихикнул и сделал нарочито неуклюжее танцевальное па.
- Я хотел сказать, - заторопился Вернер, - позволите ли Вы сосчитать Ваш пульс?
- Как Вы считаете, - махнул свободной рукой Полынников, - таков будет и пульс. Да чего там. Валяйте. Мне не жалко. Жалко у пчёлки. А у ёжика – иголки. А у доктора – карболки во сиреневом саду… - Он залился ржачем, который его спутник стоически переждал. – Из вас вышел бы отличный секундант! – крякнул Саша по завершении процедуры.
Они вновь поехали.
- Признайтесь, доктор!
- В чём? – Вернер стал невольно перенимать его тон.
- В этом самом Екатеринославе очень хорош сумасшедший дом?
- Что-что?..
- Кормят каке на убой, у всякого безумца отдельные апартаменты, и бельё меняют по первому колокольчику?
- Едва ли. Впрочем, понятия не имею. Для чего это вам?
- Разве не туда вы меня везёте?
- Как вы могли такое подумать? – Медик обиженно засопел.
- Так что ж мне думать? Вы всё глядите, пишете да считаете…
- Это всего лишь моя работа. Но вы ведь и сами, наверно, скажете, что сильно… морально истощены…
- Был… Кажется, теперь уже и нет.
- Что же такое произошло с вами? В какой момент?
Испытующе скрестив с Вернером внимательные взоры, Саша взвешивал: рассказать ли ему?.. Да ведь что рассказать-то?.. Нет, этого никто не поймёт. Мерцающая пустота – место встреч – навсегда останется с ним одним.
- Да ничего, поверьте, особенного.
- Но всё же?.. Это ведь может оказаться важным, полезным и для других.
Не для себя врач старается… Но что ж сказать ему?
- Доктор! Вы материалист?
- Настолько, насколько успеваю об этом задуматься, - ответил тот с неожиданной заминкой. – Мой брат ответил бы вам более уверенно и подробно. Но…
- Что же – но?..
- Он сам порой меня смущает.
- Чем же?
- Как вам сказать… Мне иногда кажется, что сам он что-то видит… Но, впрочем, что за фокус… Врача это никогда не должно смущать.
Саша нервно захихикал:
- Вас вообще что-нибудь способно смутить?
- Хороший вопрос. Должно? Или способно?
- Хороший вопрос, видимо, тот, на который вы не отвечаете.
- Не то чтобы… Меня смущает, что я живу. После некоторых виденных мною событий… и… тел.
- Вы сами давно в революции?
- Ну, как – давно… Наверное, нет… Но довольно для скорого наступления мудрости. – Он спохватился. – Я, право, не должен был вам всего этого говорить…
- Нисколько! Отчего же? – заторопился и Саша, не давая Вернеру перейти к подробностям. Слишком узнаваемы они были в эти годы в разных концах империи, и те, кого не миновала борьба, понимали друг друга с полуслова. – Поверьте, вы как раз именно сейчас и помогли мне очень! Выпавшему из жизни так важно знать, что он не один! Не один в поле воин… И тогда жизнь – эта отжившая, дряхлая жизнь – не так сильна против нас…
Полынников с удивлением обнаружил некоторую логику в собственных рассуждениях, предназначенных скорее для успокоения собеседника. Между тем эта дорога в Екатеринослав и вправду сделала его другим. Но почему – доктор бы не понял.
В Екатеринославе приступы уныния не покинули Сашу полностью, но, по крайней мере, не занимали всего его времени.
Вернер, как и было обещано, свёл его с местными подпольщиками и определил на ночёвку на первое время. Отоспавшись, Саша бродил по городу с очень убедительным паспортом в кармане. Устроить документы здесь и впрямь не составило большого труда. Изучив переходы и закоулки Екатеринославского подполья, Полынников вышел на анархистов, к которым у него всегда лежала душа. Человек со шрамом на лбу, угрюмый как весенняя слякоть за окнами, встретил его на конспиративной квартире:
- Садитесь. Чай будете?
Саша кивнул.
- К нам издалека? – Наливая чай, угрюмый косил на него цепким глазом.
- Так себе. С Макарьевска.
- Это какой Макарьевск? – деликатно уточнил мужчина.
- Южный который. – Путали; Саша уже привык.
- А можно поподробнее?
- Республика стояла у нас год почти, пока войска не пришли.
- Ну, а вы сами что же?
- Союз гимназистов у нас был. И школа для рабочих на дому.
= В партиях не бывали?
- Никогда. Кропоткина читал, Реклю. Только у нас в городе анархистом никто больше не назывался, хоть в республику общее собрание и собиралось, и у гимназистов – самоорганизация… У Толстого был раз в Ясной поляне, - вспомнил он с гордостью и тут же тяжко вздохнул, вспомнив последующее.
- Ну-у, Толстой… - Мужчина стал ещё мрачнее. – В Ясную поляну многие из нас забредали… Сами вы – непротивленец?
- Нет уж!.. Но мяса стараюсь не есть.
- Как будущее видите? Анархист-коммунист?
- Да. Федерацией вольных коммун.
- С оружием не обращаетесь?
- С пистолетом.
- Понятно… Из умных, стало быть.
- Плохо это? – усмехнулся Саша.
- Не плохо как раз, просто соображаю, что бы лучше вам предложить. Гимназисты – тоже хорошо. А с рабочими не приходилось?
- Да как же!.. Забастовку на кирпичном заводе поддержали, с неё всё у нас и начиналось.
- Жильё их видели?
- У нас подвал был, первый раз зашли – едва не задохнулись там. Думали, не выберемся.
- Знаете, значит… Вот, посмотрите нашу листовку, - протянул бумажку размером с большое объявление.
Минут на пять гость погрузился в чтение.
- Ну, как вам?
- Вроде хорошо.
- А всё ли грамотно?
- Как будто.
- У нас один спорит: для ча, мол, буквы большие. Места, мол, не экономим. А сколько, мол, можно было б слов напихать, как сельдей в бочке… Что скажете?
- Кто выучился недавно читать, тому больше и лучше. И на стенке когда висит, да полиция кругом шастает, никто с лупой колупаться не станет. Нужно, чтоб краем глаза можно было прочесть, на ходу, как бы и случайно.
- Верно мыслите, товарищ, - мужчина первый раз улыбнулся. – А с набором управляться умеете?
- Нет, - смутился Саша.
- Ну, это ничего. Не всё разом… Для начала поклеите листовки?
- Давайте!
Человек со шрамом приоткрыл кладовку, достал пачку. Взял с маленького столика клей.
- Столько не много будет?
- Не-ет, какое!
- Клеить лучше в сумерках, но только не посередь ночи, чтоб одному как перст на улице не болтаться, внимание лишнее не привлекать. Самое лучшее – перед тем, как народ повалит с работы чи на работу, и сорвать бы не успели. Да это уж как выйдет изловчиться. В людных местах можно и поразбросать иногда.
- Ясно…
- А ну как в участок вас свезут, что там скажете?
- В кустах пачку объявлений нашёл. Слова красивые, складные. Для чего бы и не развесить?
Мужчина глянул изучающе:
- Только это ведь вас не спасёт.
- Знаю. Разное видел.
- Так смотрите же… Клеить-то где будете? В каком районе?
- Вокруг металлического завода, Брянского. Где ещё лучше?
Угрюмый махнул рукой:
- Там не надо уже. Там все всё знают.
- Но не на Аглицкий же клуб вешать? – хохотнул Саша.
- Уж конечно. И не на Коммерческий.
- Тогда пойду прям вдоль Екатерининского проспекта.
- Вот тут-то осторожнее, да и смотрите, где нужно, где и нет. Сплошь буржуйские учреждения, место открытое. Пропадать не за грош – лишнее, и так народу не хватает…
- Да может, не по самому проспекту, а вдоль. Вторым рядом домов.
Одобрительный кивок:
- Ну, попробуйте… Листовки закончатся – приходите.
- Вас как величать-то?.. Кого спросить, как снова приду?
- Алексей, - скупо ответил человек, не привыкший обстоятельно представляться без надобности. – А спросить-то любого можете, кто здесь будет.
И вновь бродил Саша по весеннему городу, где расцветающие акации мерялись силой с дымом заводских труб, а тяжёлые фасады зданий будто совались покрасоваться. Нашёл себе торбу как раз под размер листовок. Впускал в себя городские звуки, цвета, запахи. Пустую голову было не очень жалко, и оттого становилось легко. Ходя кругами, отмечал с рождающимся удовлетворением: листовки сколько-то висят, читаются, срывают их не сразу.
Иной раз зайдёт он в булочную, возьмёт половинку серого и жуёт. Серьёзная сумма, сунутая Мишей на расходы, почти ещё не трачена, но о голоде вспоминалось редко: лишь когла он начинал мешать ногам. Рядом с булочными хорошо плакалось – с памятью о том, как покупал он в далёком городе каравай для голодной Ривки, и как стеснялась она угощаться.
Ни в Макарьевске, ни у Сидора, ни на братниной политической даче не умел он плакать, только блеял и квохтал, пугая редких, серьёзных гостей. Теперь голова то пустела, то наполнялась, и снова пустела с облегчающими слезами. Он утирался ладонью и оглядывался с изумлением: где это он, для чего. Да и он ли, полно… Его будто и нет, есть только несколько отработанных взмахов руки: листовку из торбы, клеем по обороту, шлёп на стену, разгладить… И – сигналы опасности: квартальный прошёл, а вот этот штатский появляется второй раз за прогулку, выждать… И всё это – само собой, без него, как дыхание ветра. Изредка падал глаз его на людей совсем обычных – тех, что воззвание и не срывали, и не читали. Много тут людей, и все вечно торопятся. Чинно гуляют только на бульваре, среди зелени, да там нашему брату обычно делать нечего.
Иногда спускался он к Днепру. Присаживался на битую набережную, спустив ноги поболтаться в воздухе. Где-то сбоку колыхались лодки, а дальше рябили острова. Саша глядел в текущую воду, забываясь. Всё та же и каждую минуту другая, вода понемногу целила его, ничего не прося взамен. Река не произносила глупых слов, которых за века, наверно, очень много слышала – на разных языках, из них иные стёрлись давно из человеческой памяти, короткой и прихотливой.
Саша глядел на мелкие волны, словно растворяясь в них, без потребности в языке. Раз его вырвал из забытья резкий голос:
- Чого сидим? Яйца свои высиживаем?
Полынников поднял голову и увидел полицейского. Засосало под ложечкой. Торба с листовками лежала рядом, приминая куст. Ене поверят, что чужая.
- Отдыхаю.
- Сильно устал?
- Да, - ответил он с неожиданной убедительностью, решившей дело.
- Ладно, отдыхай. – Фараон неспешно отправился дальше. Перебивая трудно добытый покой, явилось острое желание выстрелить ему в спину. Только нечем.
Листовки хороши для первого задания. Ходить за человеком да проверять не нужно. А клеил, не клеил – всё равно всё потом видать, даже если сдирают. Не по стенам, так по людям видно.
Алексея, поившего чаем в первый раз, Саша больше не увидел. На большой рабочей сходке Алексей произносил пламенную речь. В толпе были шпики. Его схватили и по характерному шраму узнали в нём прошлогоднего убийцу прокурора. Друзья пытались подготовить побег, но скорый суд опередил их. Алексея повесили.
Теперь другие товарищи обоего пола разговаривали с Сашей и выдавали ему пачки листовок.
Проведя несколько первых ночей у эсеров, Саша почувствовал, что пора устраиваться самому. Ходить и спрашивать о сдаваемых комнатах, дипломатично беседовать со множеством совсем незнакомых и непонятных ему людей было непосильно утомительно. Поколебавшись, он порылся в кармане куртки, нашёл и разгладил многократно сложенную бумажку. Осторожно помахал ею над огнём: проступил аккуратный Мишин почерк. Это был адрес неведомой троюродной тётки Пульхерии Трофимовны, данный родителями. Слыла она приветливой и хлебосольной, вечно зазывала дальних племянников в гости и на постой, только о политике говорить с ней не полагалось. Ну и ладно, подумал Саша, может, и вообще меньше будет поводов для длинных разговоров. Давно искал он, с кем можно помолчать. Ему, правда, всё ещё трудно было ориентироваться в таком огромном городе, отыскивая нужный дом. Ну так что ж: ведь и спешить – теперь-то – решительно некуда.
Надобная улица нашлась, кажется, даже быстрее, чем он надеялся, нарезая бездумно неправильные круги по мощёным и не очень дорожкам между кварталами. Улица напоминала макарьевские, только понаряднее и поухоженней: ряд крашеных заборов с крепкими калитками, за которыми виднелись уютные домики в один-два этажа. Одноэтажные чаще были деревянными. А не то над каменным первым этажом ютился деревянный второй. Из-за заборов плыли, одурманивая, облака плодовых запахов и волны чуть покачивающейся древесной зелени. Аккуратненькие таблички на калитках оповещали об именах владельцев. Где-то деловито стучал молоток. Другое семейство, видно, праздновало что-то прямо во дворе, робко пробуя запевать песни.
Встав, наконец, перед искомой дверью, Саша зачем-то перекурил, как нередко в последнее время. Притоптал и нелепо закопал ногой окурок, не зная, куда девать его. Позвонил в колокольчик, показалось слишком тихо. И верно: никто не идёт. Саша ещё раз просигналил со всей мочи, чтобы не делать третьего звонка, который сам счёл бы настырностью.
Где-то внутри едва слышно скрипнула дверь – хорошо, видать, смазанная.
- Сейчас иду, иду, - раздался налитой, как спелая груша, складно стелящийся по воздуху женский голос.
Простучали по крыльцу башмаки, задвигались высокие кусты, и калитка распахнулась. За ней предстала приятно дородная розовощёкая женщина средних лет с пышными волосами, готовая к улыбке и к каким-нибудь хорошим известиям. Она вопросительно уставилась на Сашу, ободряюще подмигнув ему и забавно мотнув головой. От этого пришелец совсем смешался и замолк.
- Здрасьте! Вы к нам?
- К вам, - кивнул он, будто всё объяснив.
- Что скажете?
Саша рассмеялся собственной нелепости:
- Это вы – Пульхерия Трофимовна?
- Я, - кивнула та с готовностью. – А вы кто будете?
- Я – Саша Полынников… Александр Владимирович который, то есть… племянник ваш троюродный.
Женщина соображала с полминуты, потом вся посветлела.
- Саша!.. Так вот ты уже какой! А я тебя видела в люльке, знаешь?..
- Папинька с матушкой, - Саша едва не запнулся от паточного тона, невесть как скакнувшего на язык, - поклоны велели вам передать. Они говорили, что можно будет к вам зайти, когда буду…
- Да какое зайти! – Тётка радушно-возмущённо махнула рукой. – Давай у нас и останавливайся! По-другому и слышать не хочу! Нешто ещё кто у тебя в городе-то. А у нас места, слава Богу, хватит. – Она отступила с тропинки к дому и потянула гостя за руку.
- Ну, как же так сразу… - растерялся он.
- Вот так и сразу! Багаж твой надобно ещё привезти?
- Не-ет…
- Да куды ж ты его денешь?
- Багажа у меня нет.
Хозяйка чуть заметно примолкла, закашлялась и быстро оценила взглядом беспорядочный Сашин костюм:
- Знаешь что? Давай-ка ты, братец, первым делом поешь, а после обо всём поговорим.
- Спасибо вам, Пульхерия Трофимовна. Я не то чтоб совсем уж голодный.
- Ну ладно. С дороги-то? Другому кому рассказывай. Пошли.
- Вы, верно, обедали уже…
- Это ничего. Я готовила – всего навертела, как на целый взвод. Если справишься – только признательна буду.
Они взошли на террасу с длинным столом. Стулья кругом стояли крепкие. Видно, что сиживают на них люди плотные, основательные.
- Теперь – куда хочешь, садись. Ты насчёт поста не очень строго?
- Нет. То есть, вообще-то да. Вернее… - Саша окончательно запутался.
- Понятно, - кивнула тётка со знающим видом. – Ты, видно, богомольный, вам скромничать велено. Ну, посмотришь, какие у нас в Екатеринославе церквА…
- Вот уж нет… В смысле, не такой-то я богомольный.
- Ну, поняла я тебя, не пристаю. Вот всё стоит перед тобой; не скажи, что искушАю. Что самому тебе по вкусу, то и клади. – Она вытащила из пузатого буфета глубокую миску и ложку для гостя. – Ничего, что мы так запросто, здесь, на воздухе?
- Куда ж лучше в такую погоду! Что это вы…
Стоявшие на столе посудины со снедью соответствовали по своим габаритам прочему интерьеру.
- Ровно как тебя я почуяла, скажи, а? – радовалась хозяйка. – Сергей Иваныч всё ворчит: куда, мол, такую уйму чистить?
Глядя, сколько накладывает Саша жареной картошки с грибами, спохватилась:
- Согреть надо ж было мне! – Но тот решительно отказался.
Добро хоть, с мясом приставать не станут. До пасхи… Между тем было ему до того вкусно, в такой вошёл он раж, что только ныне, кажется, догадался, сколько недоедал и как голоден – за много месяцев…
В скором времени стал он натурально пьян от еды. И когда, топая по доскам, словно жеребец, чинно взошёл на террасу массивный усатый кот сказочного вида, Саша развязно хохотнул:
- Это и есть Сергей Иваныч?
- Не-ет! Сергей Иваныч после обеда моего хорошо прихрапнул. А это у нас Тихон!
- Тихон, вон как, - осмысляюще протянул пришелец.
Пульхерия Трофимовна легко подняла кота с пола и прижала к себе. Тот замурлыкал, навевая покой.
- Верно зовут его, - кивнул Саша. – Он – бог сна.
- И тебя потянуло? – улыбнулась тётка.
- Нет же, помилуйте! Ни на что я такое намекать и не думал…
- Ладно! Знаем мы… Не обидишься, если на втором этаже тебя положу? На деревянном. Вроде не холодно…
- Вправду говоря, совсем чудесно было бы! – мечтательно воскликнул гость, помалу теряя рассудок.
- Так отведу? Али ещё поешь?
- Ох, нет! – засмеялся он. – Уведите меня, тётя, скорее отсюда… Скажите только, куда после…
Он замялся, но был без церемоний понят:
- Туда. Вон, тропинка, - тёткин палец указал в дальний угол забора по диагонали. – Сейчас пробежишься?
- Потом…
- Ну, если усомнишься, стучи без сомнения, покажем. А теперь пойдём. Бельё свежее у нас всюду лежит…
Глаза у Саши закрылись ещё по пути в его комнату. Он рухнул без памяти, уткнувшись в толстую пуховую перину, и ринулся в пучину чёрного, всепоглощающего сна, не раздеваясь и не накрываясь, едва заставив себя лениво, нога об ногу, скинуть на пол башмаки.
Когда проснулся, за окном уже начало темнеть. Рассеянно пролетело было в голове: отчего ж Аграфена, по обыкновению, не растолкала перед заходом?.. Вмиг вспомнил всё про Аграфену, сердце съёжилось. И тут же какое-то внутреннее беспокойство толкнуло его: мигом распахнул глаза, упёрся взглядом в портрет Александра III и похолодел. Рядом ещё кто-то висел, изображённый в лентах и орденах; оказалось, кто-то из прежних губернаторов. Ещё одна картина запечатлевала некий конный парад на плацу. Саша вертел головой, видя вокруг себя то образа, то маленькие вышитые коврики. Полынников испуганно залился пОтом: куда это он попал? Кто заманил его в эту ловушку? На тюремную камеру всё-таки мало похоже. И торба при нём… Он бессмысленно моргал, пытаясь вернуться в явь. Наконец, кот на лубочной картинке успокоил его: вспомнился Тихон, а за ним и всё остальное. Будто раскатанный было кошачьей лапой клубок, восстановилась вся последовательность сегодняшнего дня.
«Можно ли до такого объедаться!» - ужаснулся Саша. Последствия не заставили себя ждать. Почти кубарем скатился он по лестнице, скатился на террасу и стал счастлив от того, что не увидел на ней никого незнакомого: любая церемониальная задержка грозила катастрофой. Побежал по указанной тёткой тропинке, не обращая внимания на хлещущие по лицу ветки (ниже по бокам тянулся ровненько подстриженный зелёный коридорчик, но уж очень высоким вымахал Саша в свои восемнадцать на недолгих, зато вольных республиканских хлебах; хотя чего уж там бы, кажется, - больше тогда было в Макарьевске воли, чем хлеба). Тропинка вдруг сделала резкий поворот; Полынников едва не полетел в кусты. «Да здесь хоть три года беги…» - с досадой подумалось. Только он свернул в нужном направлении, как увидел неспешно бредущую навстречу миловидную девушку гимназических лет. Черты её лица не оставляли сомнений: то дочка Пульхерии Трофимовны.
- Ой! – проворковала она, раскинув руки и словно не желая дать ему пройти. – Это ты – Саша? Мне маминька сказывала.
- Да, - выдохнул он, бледнея. В нём всё бурлило.
- А я Глаша. Я так всё мечтала, чтоб у меня был братик…
- Я тоже, - бессмысленно кивнул юноша и побежал в обход Глаши.
Искомое учреждение, долгожданно явившееся из-за кустов, напоминало маленькую усадьбу. «Вот уж поистине – моя крепость!» - усмехнулся Полынников, обретая дар мысли вместе с наступившей крылатой лёгкостью. На обратном пути нашёл он на поляне сбоку умывальник и щедро освежил себя водой, фыркая, кряхтя и окончательно просыпаясь.
- Ровно ведмидь! – улыбнулась тётка, выступая из кустов. – Выспался? Я уж думала, не будить ли: как солнышко заходит, ото сна потом голова может болеть… Да всё ж не стала. Должно, умаялся, в поезде поди поспи… Чайку попьём?
Саша кивнул и двинулся за ней всё на ту ж террасу. Здесь теперь сидели за столом крепкий мужчина с бородкой и целых две девушки. Глаша что-то нашёптывала своей соседке и с Сашиным появлением прыснула.
- Ну, цыть! – Мужчина хлопнул ладонью по столу. – Разве так гостя встречают? У нас тут не бал-маскарад!.. Привет, Сашко! – оборотился он к вошедшему. – Садись и не стесняйся! Кто родной для Пуси моей, тот и для меня свой.
Это был, разумеется, Сергей Иваныч.
- Благодарю! - неловко, как умел, Саша поклонился ему.
- Мы когда с Пусей к отцу твоему приезжали, ты там мотался в колыбельке. А братья бегали уже, верно?.. Тогда ехали ище даже без металлической дороги. От станции до станции, на ямщиках... Да ты сядь, ну право! В ногах правды нет… А как пошла, да уж и мимо вас, через губернию, металлическая дорога, ездить-то легче стало, да уже как будто и невпроворот, все делами обросли. Здравствуют ли Владимир Сергеич, Вера Павловна?
Саша скорбно кивнул.
- А братья-то твои как?
- Вашими молитвами…
Гость предпринял над собой усилие, чтобы не начать помогать лакею, принесшему поднос с чаем. Тот дико стрельнул глазами в него.
- А это, - продолжил Сергей Иваныч со скрытой гордостью, - дочери наши, глупы ещё, не изволь гневаться. Авдотья да Глафира.
Авдотья была постарше и, должно быть, собирала уже женихов.
Отчего это, в самом деле, от Владимира Сергеича родятся они сыновья, а от Сергей Иваныча – сплошь дочери? – подумал Саша. – Что за притча такая? Сколь было б вперемешку интереснее… До чего Глафира с Авдотьей хороши, так отчего ж бы не быть им на баррикадах?.. Осёкшись, Саша неслышно посмеялся собственной мысли. Сергей Иваныч меж тем никак не отставал:
- Как Макарьевск нынче?
- Помалу…
- Строятся?
- Да нет, что-то…
- Ну, ладно. Со временем всё расскажешь, - решил хозяин, понедоумевав. Саша вздохнул тоскливо.
Допили чай, опрокинули чашки.
- Вы меня простите, - пролепетал пришелец. – Нынче свечки на вечер у вас не будет ли? Я позже сам себе куплю.
- В наш дом ещё ты свечки будешь покупать! – возмутилась тётка. – У нас этого добра навалом. В комнате твоей столик маленький, в нём ящичек. Там бери на всякий день да ночь, сколько тебе нужно.
Убедившись, что все расходятся по комнатам, Саша тоже поднялся и пошёл наверх. Вытащил свечу из указанного ему ящичка, зажёг. Извлёк из торбы и раскрыл наконец ту книжку о марсианах, что Мишка ему сунул. Отдался чтению самозабвенно и с огромным удовольствием – как понял вскоре, впервые после исхода из родного города. Может быть потому, что впервые за ту же пору не вслушивался, как травленый зверь, в любой шорох за воротами своего убежища. Да и со страниц книги плохо известного Саше автора-большевика вставало такое неожиданно точное и ясное представление о свободе и равенстве, которое обязательно требовалось иметь перед глазами именно в пору наступившего безвременья. А манера, в которой этот самый Богданов походя подтрунивал над Лениным, выдавала в нём человека, на удивление не склонного к мелочному партийному эгоизму.
Не желая приобрести онегинский распорядок дня, Полынников силой заставил себя отложить книгу и задумался. Вспомнил вопросы Сергея Иваныча, на которые короче всего в три дня не ответишь. Вспомнил весь нынешний день, такой милый и будто висящий в воздухе без всяких опор, а то похожий на обрывок воздушной кисеи, противоестественно оброненный кем-то среди кровавого гнилостного месива и секундочку не успевший приземлиться, чтобы навсегда бесследно пропасть.
Он открыл окно и высунулся, заглядывая в небо, пытаясь найти в нём ту самую Красную звезду – землеподобную планету. Мелькнула дикая, детская мысль: что если автор ничего не выдумал, а вправду установил связь с марсианами?..
Звёзды, щедро рассыпанные в ясном и чистом небе, часто перемигивались, роняя в сердце живые искорки.
В небе искали наши предки бессмертных богов, таких же злопамятных, жестоких и властных, какими случаются люди. То древнее небо порой казалось простым и скучным продолжением мира земного. После уже стали искать вверху идей и принципов, идеалов и образцов святости. Что ни говори, христианство сделало шажок вперёд, пусть и очень наивно. А теперь Саше думалось: вольный союз коммун и ассоциаций, к какому стремятся лучшие умы, пробивают дорогу содружества крестьян и рабочих, - не объял ли он уже половину знакомого нам космоса, терпеливо ожидая, когда подойдёт и наш черёд присоединиться ко всемирному братству?..
Саша сел на раскрытое окно, держась руками за подоконник и крепкую раму, высунулся ещё сильнее. Теперь он глядел в светящуюся темноту будто снизу, а лёгкий шелест деревьев стал как пружинящая подушка.
- Братец! Ты тоже любишь любоваться небом? Как это хорошо! – раздался звонкий девичий голос из окна первого этажа. – Вместе можем теперь!
От неожиданности Саша вздрогнул и едва не отпустил руки, рискуя оказаться низринутым на землю, как падший ангел, а вдобавок и что-нибудь себе поломать. Полынников с испугом втянулся в окно и судорожно задул свечу, как если б совершмл какое преступление.
«Хорош революционер!» - тут же разозлился он на себя. Чёрт знает почему, но поднять на улице плакат над головой или выстрелить в фараона куда как легче, чем нарушить мерный распорядок семьи, так ласково засасывающий, - семьи, тебя без единого слова приютившей. Семьи, в которую ты ведь сам пришёл…
- Извольте ночью спать, сударыня, - раздался внизу насмешливый, но всё же глубинно-строгий голос Сергея Иваныча, - и после молитвы пустым мечтаниям не предаваться!
Интересно: то была Глафира или же Авдотья?..
Тот же вопрос дал занятие его уму за общим завтраком, а его физиономии (прежде во всех отношениях постной) печать блуждающей хитрости.
- Сашко! На рыбалку пойдём с тобой? – наводил мосты Сергей Иваныч.
- Ой, простите! Не-е… Я и неловок, и… потом, знаете, - смешался Саша, - мне брат тут напоручал… некоторые… кондиции, - брякнул первое попавшееся полупонятное слово. – Сходить надо.
- Ну, то тогда, конечно, дело первое. Ты, я вижу, человек обязательный, это хорошо, и не всем, случается, хватает, - Сергей Иваныч покосился на Авдотью, тут же печально опустившую глаза. – Молодые люди теперь больше о гулянках думают, а чем кормиться – не кумекают.
- Саша у нас – другое, - улыбнулась Пульхерия Трофимовна. – Ему не на рыбалку с тобой, а он – ловец человеков, - добавила тётка с улыбкой, не догадываясь, насколько оказалась права и не права одновременно.
Пока мог, помалкивал Саша, напоминая не рыбака, а рыбу.
- Пойду до лавки, - поднялся первым отец семейства, - а то без меня мигом там нашуруют. Такие, как тоже, вон… - зачем-то, не договорив, снова глянул на Авдотью, будто дразня её чем-то.
Когда калитка за отцом закрылась, старшая дочь жалобно поглядела на мать:
- Почему папинька к Борису так не благоволит? Уже, кажется, и совсем ничего, так прямо я и шагу не сделай!
«Вон оно что!» - смекнул Саша.
- Ты, Дунь, мала ещё, - примирительно вздохнула Пульхерия Трофимовна. – Не всё разумеешь. А семья – это как государство, целая наука. Дому нужен хозяин сурьёзный, а не абы какой мечтатель.
- Что ж мне теперь, век куковать? Вы ведь не позволите, маминька, выдавать меня против желания? – Авдотья испытующе поглядывала на брата, законно надеясь, что при нём мать не захочет показывать строгости.
- Кто же тебе такое говорит – против желания! – засуетилась мать. – Подрасти для начала, да и Борис пусть себя в деле покажет. А там и побачим.
- Сколько же ждать! – вздохнула Дуня.
- Тебе-то что за труды? Только сиди да и жди, в самом деле. А Борису – поработать, чтоб состояньице собрать.
- Сестрица, сколько гляжу я на тебя, - вступила Глаша, - с любовями всеми этими – одно мучение. Я вот не пойду ни за кого…
- Что ж станешь делать? – насторожилась мать.
- А вам с папинькой помогать по хозяйству. Интересно вон как! Сад у нас до того велик, хоть всю жизнь по нему ходи.
Звёздами, должно быть, Дуня любовалась, - понял Саша. Его забавляло сочетание строгости и простоты нравов, когда самые сокровенные дочерние разговоры – хоть, может, и не без умысла – велись при нём, а сам он сошёл у хозяев за делового и разом религиозного человека да тем ещё на некоторое время спасся от докучных расспросов.
Полынников тихонечко выполз из-за стола, откланялся всем дамам (как бойко обучился-то на ходу! а у кого бы, кажется?) и направился по загадочным «кондициям», обещавшись быть к вечеру.
Группа «Союз безначалия», в которой состоял Саша, медленно стягивалась на собрание в конспиративной квартире. Посередине большого стола лежали принесённые кем-то из пришедших баранки, сушки, сухари. Люди брали стаканы с маленького столика в углу и наливали себе из самовара. Окно было ненавязчиво, но тщательно завешено. Керосиновую лампу не зажигали, чтобы не привлекать лишнего внимания с улицы, и в комнате стоял сизый тревожный полумрак, будто в сумерках. Только не разобрать: чи утро, чи вечер.
Сколько в городе анархистов, никто в точности не знал, ни полиция, ни они сами. На дворе стоял 1908 год. В условиях наступившего столыпинского террора, располагавшего к глубокому подполью, группы не только не вели списков, но часто и не координировались между собою, а то и не подозревали о существовании друг друга. Изредка это приводило к досадным недоразумениям, но чаще ставило в тупик полицию. Ей нетрудно было выработать методы обезглавливания революционных партий. Члены их оказывались дезориентированы после арестов городских комитетов и казней вожаков. Оставшиеся на свободе нерешительно замирали в ожидании указаний из своих центров.
Анархистов тоже то и дело косили аресты и казни. Но единого центра, дающего директивы, у них не было, да и по определению быть не могло. Внедряя провокатора в одну группу, охранка ничего не могла узнать о полудюжине других (или сколько их там?). Анархист был верен коллективно принятым решениям собственной группы – доколе она существовала, доколе сам он продолжал в ней состоять и с её решениями соглашался. Но для сохранившихся одиночек вступали в главную силу решения собственного разума, действовать по которым ничуть не зазорно. А один в поле тоже воин, да и провокатора в него не внедришь.
Вдобавок под пылким южным солнцем новые группы росли как грибы под дождём. Да и сама идея безвластного товарищества обладала непреодолимой притягательностью, рождаясь в молодых умах быстрее, чем интерес к политике; и умы являлись всё более юными и деятельными. Где средь размеренного течения имперской жизни являлся незакрытым малый просвет – сразу и сверкал луч анархии. Где рабочие стакнутся, отстаивая свои права от спесивого заводчика; где батраки заропщут на хозяина; где помещик доведёт крестьян; где гимназист доберётся сперва хоть до проповеднических строк Толстого; где бедняк-еврей озверел от произвола городового, да ведь и от родного вековечного уклада тоже, - всюду уже крик: «Проживём сами, без начальства и приказов!» Иные и потыкаются к партиям разным, а придут всё к тому же.
На юге плодородном, говорят, палку в землю воткни – что ни есть да вырастет. Кажется, что и парочка целуется – уже родится анархист. А то и анархистка, так выйдет ещё позабористее. Потому что из земли-то вырастет, да в руку трудящему не пойдёт: всюду хозяева в своём лживом праве. Меж тем по деревням – а оттуда и заводских половина – помнят лучше некуда, как миром без указов дела решаются, хоть и надумал Столыпин-министр тот мир со свету сжить, одних мироедов оставить. Да и все, у кого какие ни есть друзья чи подруги имеются – знают цену великую той дружбе, и знают, что советом с ними станут свои дела совещать, а не хреном стучать по столу, от чего толку нипочём не сделается. Кто артелью работал – тоже знают общее дело, что и веселее оно, и слаженней.
Молодёжь пограмотней грезила Испанией, где, говорят, толпы анархистов бродят, меж собой договариваются на хозяев да попов. Было ещё слово волнительное: Белосток…
В последнее время даже забубённые декаденты, презираемые всеми трудягами и презиравшие злободневную правду за излишнюю (как думали) сермяжность, эти властители диванов, кальянов и сокровенно-прикровенной зауми, знатоки туманов, чертогов, лун, врат и третьеразрядных персонажей эллинских мифов, - даже они повели разговоры о неком «мистическом анархизме», изредка лишь, однако, совершая высадки на грешную землю.
Полно ж, куда далеко-то ходить, когда и в самой пресвятой христианской книге очень много интересного написано. Даже порой не понять, как в церквах без запинки такое читают (разве что специальным языком прикрыли). Буквы те сразу бы на станок да в листовку.
Буквы буквами, а люд в Екатеринославе буйный, и довольно скор на подъём. Было недавно время, когда народ воспрял, так в иные углы города назначенные квартальные ехать в должность отказывались – боязно было, что долго не проживут. И сеча та встала не от общей какой разбойной лютости, а от того, что ждать мелких господских потачек народ замаялся. Не хотелось больше всю жизнь умирать, да притом ещё не для себя и не по своей доброй воле. Не хотелось отдавать и детей своих на такую же смерть во всю жизнь. Да и наперво пошла та сеча от царя в Питере три года назад, а уж люди в ответ за камнем в карман не полезли.
Новая жизнь, попирая всесмертие, ждала всех и стояла рядом, эхом отдавалась в толпах сходок и митингов. Казалось, руку протяни – и вот она. Но и старый строй не дремал. Господа вцепились мёртвой хваткой. И тут уже полиции стало им мало. Бандитов-черносотенцев, как зверей охотничьих, у своего корыта прикармливали, да ещё ладаном окуривали. Евреев бьют, студентов бьют, революционеров бьют – и всё с оружием, купленным на деньги из государственных закромов, с убиваемых же прежде и собранные. А если кто из погромщиков ненароком под суд попадёт – тут-то царь непременно помилует: милосердие своё проявит замешкавшееся, прежде неизвестное.
Революция схлынула, и лик новой жизни словно замутился. Не так легко теперь дотянуться до неё рукой, и всё же она остаётся в несомненности. Там и тут кружки и группы трещат огоньками.
Не всякая революция побеждает, но иной раз всё-таки дело своё делает. Не всякая революция и свободу несёт: нынче вот в Турции забурлила, а уж чем обернётся – о том несчастные армяне бегущие расскажут, кто уцелеет… Сбрасывая старых господ, нельзя давать новым усесться, пока они речи сладкие говорят. Разобраться во всём этом головы требует.
«Ум хорошо, а два – лучше», люди говорят. Это уже и есть первая зарубка для анархического коммунизма, для самоуправления и хозяйства общего. Потому что два хорошо, а три – лучше, а тридцать три – ещё лучше. Но прок от этого будет только тогда, когда люди сами добровольно соберутся.
Всё это давно и прочно расположил Саша в собственной голове. Но до последнего времени он всегда оставался один со своими представлениями о настоящем и будущем. Это не тяготило его в родном городе, где дорогая его сердцу самоорганизация находила себе воплощение в собраниях гимназистов, а после и всех горожан. Всё это было теперь растоптано, убито и вспоминалось с незажившей болью. Но в Екатеринославе младший из братьев Полынниковых, наконец, нашёл себе близких единомышленников, с которыми роднили не только мечты, но и ближайшие практические принципы. Не всякий раз, конечно, сходились они во всём. Да ведь из каких разных корней росли они, чтобы сблизиться в общий куст! И сколько всё же общего оказывалось в понимании.
Группа «Союз безначалия» тоже понесла заметный урон от преследований, но то и дело пополнялась новыми участвующими. Сейчас в комнате собралось человек семнадцать, разместившись на кушетке, на стульях, а кто и просто на полу. Кто-то присел было на подоконник, взвесив в воздухе одну ногу.
- Вась, - заметил ему сосед, - на окне не надо. Занавески сорвёшь, да и вообще рисоваться наружу незачем.
Вася кивнул и опустился на пол.
Мало кто из присутствовавших был на вид сильно старше Полынникова. А ведь и он смотрелся немного солиднее своих календарных лет. Побоище в Макарьевске оставило на его голове – поверх медленно затянувшихся ран – седые пряди. Кто знает, что успели пережить другие здесь? Лишь двое или трое, случалось, рассказывали ему кое-что. И это «кое-что» до того отличалось от его детского и подросткового опыта, что напоминало рассказ о чужой стране. В которой, например, к физическому труду приставляли чуть не сразу, как научались толком ходить и говорить. А то и батька родной истязает хуже питерского царя или тюремщика. Только той страны – окровавленной и восставшей – вполовину теперь и нет. У кого за плечами разгромленный врагами городок, а у кого – вырезанная карателями деревня или сожжённое местечко…
Наверно, подумал Саша, подростки теперешние вполовину больше видели кровавых драм и ужасающих поворотов судьбы, чем за всю жизнь их родители, а может и деды. Так что молодых этих учить уму-разуму по-стариковски уже бесполезно – в лицо рассмеются. Такую поросль мало чем можно испугать, раззадоришь разве. Вот что власти, между прочим, сотворили себе на голову, не подумав. Эти наши юные от самых тяжких цепей избавились: тех, что внутри. Им и вправду нечего терять.
Внутренних цепей до того у них не стало, что захватывало дух, и Сашу, столько теперь видавшего, подчас в тупик они ставили: мыслью не обнимешь… Младше всех в группе была влюблённая пара лет четырнадцати от роду, из села в город сбежавшая: Петя – из батраков, Варя – поповна. Тут же, в квартире, они и жили. Спали в обнимку на застеленном сундуке, полураздевшись и полуприкрывшись, всякий час начеку, среди людей. И теперь тоже – сидят, обнимаются, души друг в дружке не чают, шепчутся.
Саша робко поглядывал на них и тщетно пробовал примерить на себя четырнадцатилетнего. Будто ведь и он не был ханжой. По всем читаным трактатам, и по конспектам порой даже, отрицал мораль, - гореть ей в геенне огненной вместе с господами и всеми контрреволюционерами! А вот смоги он так?.. Кабы вот из Макарьевска в довоенну пору, до японской то есть войны (откель всё дальше наперекосяк пошло), кабы тогда у нас поповна сбежала, а?.. Да весь город на голове стоял бы полгода, гадали б: где да что. Варя наша, правда, письмо обстоятельное родителям оставила. Саша вспомнил отца Иннокентия, грозу гимназии: он бы только взвидел такое письмо, неделю бы трёсся, да с попадьёй невесть что сотворилось бы… «Куда же делись все те люди?» - поражался Полынников, соседских вспоминая обывателей. Что они думают да понимают нынче? Как им всё вот это вместить? Видят, должно быть, бесов с хвостами. И какой нужен доктор Вернер, чтоб видения эти вылечить? Сколько лет пройдёт? Сколько знамён прострелами сплошь покроются?
А с другой-то стороны – вот тётка Пульхерия с мужем живут тут же, всего ничего пешком пройти. И всё с них – как с гуся вода, будто ни войны не было, ни революции. На безумных не стали похожи… Так и будут жить, что ни случись. Ничем не проймёшь.
- Саша, что вы себе чаю не нальёте? – спросил с приветливой улыбкой Петя, на котором глупо застыл остекленевший Сашин взгляд. – Простынет ведь.
- Благодарю вас, - вымолвил тот и запнулся: здесь-то он не у тётки же на террасе! – Спасибо вам, Петя! Я пока что удачно нашёл, куда себя на ночь пристраивать, поэтому позавтракал, обо мне беспокоиться нечего.
Нет-нет да и вкрадывалась мысль: а коли б так же, очертя голову, схватил он Ривку да умчал в соседнюю губернию, - она бы и жива сегодня была? И так же искрились бы они вместе беспокойным, но несомненным счастьем?.. Но как ни поверни, ничего не выходило из этого. Как бросил бы он свою домашнюю школу, где просвещал тружеников? Что тогда сказал бы Ривкиным же братьям? А родители, те и другие, пережили бы?.. Да ведь и он ничего наперёд не знал, и Ривка не согласилась бы. Нет! Никак этого не разведёшь. С этим ему теперь жить-доживать. Как с головой, как с руками и ногами.
Бродя в подобных мыслях, он никак не мог отрешиться от привычки называть Петю и Варю на «вы», изрядно их забавлявшей, на которую, однако, они отвечали ему смешливо-уважительной взаимностью. Вот и теперь Варя, несколько времени наблюдавшая Полынникова, внезапно спрятала лицо в ладонях, сотрясаясь диким хохотом.
- Что ты ржёшь, мой конь ретивый? – Петя мягко пнул её кулаком в бок. – Товарищ наш может чего-нибудь не понять да обидеться.
- Ах, да вовсе нет, что вы, напротив… так очень мило… - забормотал Саша, отмахиваясь руками.
Отсмеявшись, Варя опять зыркнула на него и пояснила:
- Мне просто кажется, Саша – он… Он похож на какого-то, прямо, героя романа.
- Ишь, грамотеи, - осклабился Петя в шутейной неприязни. – Надеюсь, не твоего романа герой?
- Ну, Петь, ладно. Помнишь, мы с тобой Гюго читали? «Девяносто третий год»?.. Ну вот как будто точно так же сотню лет спустя, представь, сидит кто-то и роман пишет. А пишет про Сашу. Понимаешь?
- Чего про Сашу-то писать такого? Что вот сидит он и чаю не хочет. Написал бы лучше про нас, - улыбнулся Петя, потягиваясь.
- Написал! – хмыкнула Варя. - Чего сразу «написал»? Может, написалА!
- Да ну, тогда тем более. Про тебя бы ей и писать.
- Женщины только про женщин могут писать, что ли?
- Им про себя интереснее должно быть…
- А мужчины про мужчин, да?.. Ты где найдёшь-то, Петя, отдельно мужчин или отдельно одних женщин?.. Тогда б все писали про одни монастыри.
- Ещё про войну. В смысле, про армию… Если мужик.
- А женщин война будто не касается, они не страдают?
- Ну, нет, не так, конечно, - Петя немного смутился.
- Нет уж! Кто дорвётся, уже и пишет про всё… Ну и вот. Сидит и сочиняет. Про нас там тоже есть. Но Саша – он просто из романа человек, не знаю даже почему. А вот у тебя, Петь, никогда не бывает такого, что кругом что-то происходит, и с нами тоже, а тебе мерещится, будто это всё в книге? Которую только пишут и не дописали ещё.
Петя удивлённо задумался:
- Да н… нет. Не припомню, пожалуй, такого. Как что кругом делается, я всякого-разного думать и не успеваю.
- У меня бывает такое! – кивнул Полынников.
- Ага! Вот видите! – обрадовалась девушка.
- У вас, у грамотеев, свои затеи, - махнул рукой Петя.
- А почему непременно именно через сто лет? – заинтересовался Саша.
- А почему нет? – рассмеялась Варя и призадумалась. – Через сто лет не всё ещё забылось, чтоб совсем непонятно стало – где кто и зачем. Но уже подзабылось чуть-чуть, так чтоб сделалось интересно: всё сделалось вроде и такое же, и не совсем. И уже тогда известно, что чем кончилось. Потому понятно, что писать.
- Вот оно как!.. Что же будет известно? Чем кончится? – рассеянно-пытливо спросил Саша.
Варя вновь рассмеялась:
- Почём же мне это знать? Разве пишу-то я?
- Ну, а всё-таки? Как самой вам кажется? Победит уже революция? Без царя будем жить? Общим согласием? Или республикой духа?
- Революция, наверно, победит. И царя – такого, как сейчас – уже не будет. Да только ведь там, ну как вот у чудища того… головы срубали и никак не могли…
- Гидра.
- Вот. У гидры новые головы отрастут. И снова все станут бороться. Поэтому про нас особенно им будет интересно – как мы тут.
- Излагаете-то как… Не написать ли вам про всё про это, что вы сейчас говорите?
- С двух концов! – всколыхнулась Варя, осенённая какой-то новой мыслью.
- Чего-чего? – Петя покосился на неё с деланым испугом, будто на блажную.
- Ну, как же! – всплеснула руками Варя. – Они – там… ну, верней, тогда… пишут про нас. А мы станем писать про них! Так с двух концов можно вроде как прокопать и встретиться! И расстояние во временах уничтожится! Все рядом станем – все, кто за свободу и равенство борется.
- Сказочники! – рассмеялся Петя, переводя глаза с Вари на Сашу и обратно.
- Отчего у вас, как про зверя говорится, так сразу и чудище? – неожиданно вмешался сосед сбоку, чудаковатый Даниил, изгнанный из семинарии за очень, и правду сказать, оригинальное прочтение Библии. – Зверь от начала друг и брат человеку. У Адама и Евы в раю не было ни силков, ни сетей, ни стрел жалящих, ни копий поражающих, ни секир ужасных. У нас же по недоумию от всех писаний токмо и помнят, что про страшного Зверя и число его, да много о том числе соблазняются и суеты учиняют. Люди добрые постятся, а чего же ради в оны дни мяс не показано, объяснить не умеют. И кот, и собака милы и умны, но поститься не могут никак. Человеку же Богом свобода дана ото всякой власти. Волен он мяса не вкушать, а зверей наставлять и вочеловечивать. Головы срубать надо иродам-царям да их кровососам-прислужникам, как сказано: продай одежду свою и купи меч. А гидра-зверь ничем тут не причинена. В дальнем окияне живёт та гидра и от людей ненасытных спасается, умножая разум свой посредством новых всё голов. Не потому ли и в народе говорится – от тех, кто окияном плавал да гидру-зверя видел: ум хорошо, а два лучше.
Слушатели неопределённо покачали своими уже головами, посопели. Воцарилось краткое молчание.
- Это с чего начали-то? – кашлянул изумлённый Петя. – Ах, ну да… Гидра государства, будто.
- Ну, то злая гидра, а бывает и добрая, - улыбнулась Варя. – Это вот гидра революции. Вот уж у кого напропалую головы рубят, и всё она жива.
- А будет ли когда уже царство анархии? – заволновался вдруг Саша с полной непосредственностью.
Даниил взглянул на него внимательно:
- Анархия будет, царство же – нет. Семи царствам показан на земле предел, осьмому же не бывать.
Иные из современников наших героев – викториански настроенные почитатели и будущие читатели ненаписанных пока «Вех» - без лишних толков заклеймили бы пристанище Пети и Вари как гнуснейший притон и гнездо разврата. Но даже этим современникам, прежде чем определять подлинный адрес подобного гнезда, следовало бы ознакомиться внимательно с историей Прасковьи и Фёдора – ещё одной пары влюблённых из «Союза безначалия».
Фёдору – двадцать один, Прасковье – девятнадцать. Изрядно давно уже живут они вместе. На собраниях никто не видит их вдвоём: ходят по очереди. Кто-нибудь из них обязательно останется дома, присматривать за пятилетним Игнатом.
Как так вышло, и как произошёл Игнат?
Прасковья, вовсе не зная ещё Фёдора, росла в посёлке по соседству с прядильной фабрикой. Как все её сверстницы, с детства уже начала на ней же и работать.
Фабрикант, человек женатый, почтенный отец многочисленного семейства, известный своими щедрыми пожертвованиями на церковь, и сверх того восхищал многих филантропическими наклонностями. Как-то в очередной раз он почтил визитом своё доходное предприятие. Пожелав самолично ознакомиться с условиями труда работниц, он прошёлся по цехам, отослав всех сопровождающих, и особенно задержался в том отделении, где трудились девочки-подростки. Златовласая Параша, не по годам развитая, сразу обратила на себя его внимание.
День медленно и томительно полз к концу. Одеревеневшие уже руки тринадцатилетней Прасковьи дрогнули теперь под остановившимся тяжёлым взглядом хозяина. Тот встал как вкопанный чуть позади, не произнося ни слова, и страшно неуютно становилось от этого молчания. Едва не сбились в работе тощие детские пальцы. А тут ещё крепкая широкая ладонь, теребя косу, спустилась по выпиравшему сзади позвоночнику. Наконец Пётр Викентьевич вымолвил:
- А кабы пряжу-то из таковых волос! Цены б вовсе не было.
Мудрено было разобрать, что он такое сказал. Да Параша, может, и не услышала толком. Глаз не поднимая, склонилась она над станком, прежде ненавистным, как над последней надеждой. Снова мглистое молчание тянулось, почудилось ей, незнамо сколько. С усилием поняла, когда хозяин сказал:
- Пойдём.
- Да ведь как же…
- Да так. Ты работящая. Отдохнуть пора. Всё здесь без тебя сделают.
…Месяц ещё простояла Прасковья у станка. Однажды сделалось ей нехорошо. Сразу после того забрал её Пётр Викентьевич в город. Младшим сёстрам предстояло зарабатывать хлеб на той же фабрике, и мать с отцом ни словом не возразили против Парашиного отъезда. По серым, окостеневшим их лицам сложно бы и решить: огорчены ли они или, может быть, рады, а если всё же огорчены, то чем именно… Всё тот же туман тяжкого молчания окутывал домашние приготовления к отъезду, так что Прасковье не терпелось покончить их скорее. Да и то сказать: угрюмая, бессвязная поселковая жизнь без конца и начала так мало радовала её, что любая неизвестность манила. Впрочем, ей не взошло бы в голову, что она может отказаться и не поехать. Родители источали скупые и простенькие, быстро кончавшиеся слова, словно пузырьки воздуха, взлетавшие над толщей воды. Дорожный узел не набрался тяжёлым.
Пётр Викентьевич поселил её в маленькой квартире, за которую платил. Изредка навещая, оставлял на столике конверт – выкладывал его себе за спину изогнутой рукой, будто бы и без понятия: что он такое делает. Параша отродясь таких конвертов не видала. По первому разу даже не поняла – чтО это, ей ли. Полдня не ела ничего, заглянула туда на всякий случай, уже испугавшись, что станет мутить от голода…
Фабрикант был, верно, рад своему великодушию и успокоен. Заходил он всё реже и ненадолго. Положение его подопечной не располагало к тесному общению, да она и не настаивала. Он немного удивлялся, как же не скучно ей одной, а она меж тем была уже не совсем одна. Ей больше хотелось спокойно полежать и подумать об этом. И Пётр Викентьевич не мешал, хоть и не думал её спрашиваться. Все деликатные заботы он препоручил развесёлой домовладелице, с коей был знаком. Домовладелице, может, было не впервой. Она со знанием дела присматривала, но лишне не докучала маленькой квартирантке.
Первым делом Прасковья взялась выспаться – чуть не за всё работное детство. На это ушло несколько недель, когда сон прерывался лишь на самое нехитрое. Никогда не было у неё столько удобства, столько места и времени. Такое изобилие повергло её в замешательство, когда в сон перестало клонить ежечасно. Пара-тройка дней ушла на то, чтобы изучить и высмотреть каждый вершок комнаты, каждую царапину на обоях, каждую трещинку на оконной раме, каждый развод на потолке. Потом она начала ненадолго выходить без надобности из дома, озираясь, словно в джунглях. Всё-таки на следующей неделе настигло Парашу смятение: что делать с такой уймой времени? как её пережить?.. Её единственный и неотлучный спутник (почему-то с самого начала она думала о нём в мужском роде) тоже много спал, будто готовясь к неисчерпаемой усталости, поджидающей его в мире. Так что поговорить с ним удавалось не всегда, даже когда научилась.
Всё равно никогда не останавливала уходящего Петра Викентьевича.
- Может, ты почту в квартале будешь разносить? Ходить недалеко, - предложил он однажды.
- Нет, что вы! Благодарю вас, - у неё не было колебаний, хоть и думала, что отказывается от предложенной чести. Ей виделось, что наработала уже на всю оставшуюся жизнь, или хоть на половину.
А у него отчего-то досадливо вытянулось лицо. Вздохнув, удивлённо ответил:
- Ну, так и быть. У меня осталось ещё что-то наскрести.
С той поры он стал вместо себя присылать с конвертом горничную. Прасковья испытала облегчение, даже почувствовала благодарность. Никак не пришло бы в голову, что её таким образом хотели наказать за беззаботность.
Раз, сидя на земляном уступе, засмотрелась она на багряные переливы заката. Не услышала сперва, как кто-то тихо подошёл и присел рядом. Скользя глазами по облакам, вдруг зацепила взглядом юношескую фигуру слева и невольно вздрогнула. Но в парнишке не оказалось ничего угрожающего (хоть и был постарше её): водкой не пахло, а широкое лицо между русых волос располагало к себе. Он словно медлил улыбнуться.
- Красота, - в его голосе повис нерешительный полувопрос.
- Да, - выдохнула Параша.
Помолчав, печально добавила:
- Только ведь после этой красоты станет темно.
- ВОт как? – глаза собеседника изумлённо распахнулись. Параша невольно развеселилась:
- Да разве бывает инше?
- Бывает, - кивнул паренёк, видимым образом поколебавшись.
- Неужто?.. И ты видал?
- Я – нет. Это бывает, но не здесь… Планета есть такая, Меркурий… Ну, другая Земля… - он занервничал, заторопился. – К Солнцу одной стороной повёрнута. Если вот так сидеть, Солнце всегда и останется в одном месте вверху, никуда не уйдёт. А сам уйдёшь… примером, за гору… там Солнца уже не видать, и не появится…
- Як же работают там? И когда заканчивают? – ужаснулась Параша. – Если и захода нет?
- Да не работают…
- Есть такие места?!
- Некому работать-то, не живёт никто. Горячо очень. А то мороз, где солнышка нет.
Поняла ли тогда Параша хотя половину сказанного – решить сложно. Но поняла, что с новым приятелем нестеснительно беседовать о разных странностях, всё чаще роившихся у неё в голове, да и перед глазами: разве не было странностью всё, что творилось с ней последние месяцы?..
Так и познакомились они с Федей, снова да снова приходя на тот полюбившийся земляной уступ - угадывать в вечерних облаках разные очертания.
- Сумно, как после такой красоты темнота приходит, и страшно, - вернулась Прасковья к своей упорной недодуманной мысли.
- Ежели б не ночь, не темь, мы бы звёзд не увидали, - возразил Фёдор. – Да и месяца.
- Идее же днём найдёшь месяц да звёзды? – не поняла она. – Их тогда и нет на небе!
- ПОлно! Как так – нет? Куда ж они, по-твоему, деваются?.. Просто Солнце такое яркое, что их не видно.
Тут и выслушала Прасковья первую лекцию по астрономии. Зыркала искоса: верить ли?.. Но парень вроде бы ладный, надёжный. Не должен обмануть. Насилу поверила тогда – ему, а не рассуждениям, по которым внезапно выходило, что инше и быть не может.
Когда Фёдор привык чем бы то ни было удивлять её всякий раз, посвятил её немного и в готовящуюся революцию, когда наладился получать безобидное удовольствие от своей роли учителя, - тут-то настал его черед прозревать и изумляться. Ему с неизведанной лёгкостью, хоть и сбивчиво, доверила Параша своё прошлое вместе с маячившим за ним будущим. Федя залился краской по-девичьи. Напряжённо задумался, отводя глаза от её живота.
- А ты снова придёшь? – испугалась она.
- Як же ж! – будто опомнился он. – Знамо, приду!
С того разговора сделался он по-особому мягким, чем порой подругу и смешил. Встанет ли она, - руку подаёт, словно барышне.
- Уж не стеклянная я! – улыбнётся она другой раз.
Осенью стало холодать вечерами. Они сами не заметили, как перешли с улицы к ней в квартиру. Подавно не заметили изучающих взглядов домовладелицы, спускавшейся по лестнице. Так долго шло у них – разговорами, да ещё если только за руку. Повезло Параше с другом: торопливой близости не выдержала бы она после всего, что было – и с тем, как сталось.
Что да как прежде вышло с Петром Викентьевичем, что за имя этому – до конца она понять не могла. Вроде не был хозяин ни грубым, ни злым, так что и сказать ему чего – не находилось. Будто и заботлив по-своему, а вспоминать нет охоты. Отчего дети бывают – как не знать: дома все в одной комнате, родители с детьми. Но фабрикант её словно заворожил, при нём про такое и не думалось. А как стала прислушиваться к будущему ребёнку, отца рядом не оказывалось. Потому ощущался как-то отдельно. И ничуть не желалось теперь, чтобы делом кто-нибудь напомнил фабриканта.
Федя заходил по вечерам, после работы, если не был в кружке или на собрании. Приносил временами гостинцы. Однажды сидел, говорил обрывочно, не заканчивая фраз, пока вовсе не умолк. Смотрел внимательно на Парашу. Ровно накануне того момента, когда ей от взгляда должно было стать неловко, потянулся к подруге (не сразу догадалась, что – губами).
- Можно? – спросил тихо.
- Да разве о том спрашивают? – рассмеялась она.
- А як же! – подтвердил он с прилежанием, тут же рассмешившим и его самого, и, чтобы не заржать, быстро чмокнул подругу в щёку.
…Как-то застала их обоих посланная хозяином молодая горничная. Всем троим сделалось чуточку неудобно, хотя расстановка фигур не представляла решительно ничего пикантного. Неуклюже пошарив глазами, горничная словно случайно уронила конверт на ближайший к двери табурет и быстро ретировалась. С оживлением заглянула квартирантка в конверт. На лице её, видимо, слишком явно отразилось замешательство.
- Что-то не так? – забеспокоился Федя.
- Да нет…
- Что же «нет»? Когда я по тебе вижу.
- Так…
- Неужели ж ты мне не доверяешь?
- Что ты, Федя! Кому ещё и доверять?.. Он меньше прислал, чем обычно. Верно, забыл…
- Ничего он не забыл, - впервые удивлённая Параша увидела Федю сердитым.
- Что ж тогда?.. Ещё ведь и сына кормить надо будет…
- Не понимаешь? Это фабрикант! Кровопийца.
- Так нешто же у него денег нет?
- Потому они у него и есть, что за всякую копейку крепко держится.
- Как же быть?
- Напасть на него! Мы с ребятами сообразим.
- Только не надо, что ты!
- Это ещё почему? Никак, ты этого паразита жалеешь? А он тебя пожалел?
- Какой ни есть, а всё он отец Игната.
- Что ещё за Игнат?!
- Вот, здесь, - она осторожно погладила растущее пузо. Федя глянул на неё в смятении:
- Ну, хорошо. Ладно… Словом, я позабочусь. Голодная не будешь… А почему Игнат? Разве ты знаешь, кто в святцах тогда окажется?
- Дедушка у него Игнат, пускай и он будет. А ты неужто по святцам хотел назвать?
- Не-ет. – Фёдор смутился и от того, что подруга впервые как будто посоветовалась с ним ненавязчиво о сыне, даже об имени его; и от того, что не Параша, а он, грамотей и революционер, брякнул зачем-то про святцы. Эту глупость он постарался загладить, в то же время отвечая доверием на доверие. – Знаешь что? А хочешь к нам на кружок ходить?
- А можно?
- Спрашиваешь! Почему нельзя-то?
- Я дивчина.
- Ничего такого. Дивчина – нормальный человек.
Как видно по насупленным бровям и прикровенному сопению, сушёных моралистов и застёгнутых викторианцев эта история ничуть не убедила. (Здесь и литератору прекрасного будущего вряд ли пригодятся феминитивы. Ведь означенные господа – почти сплошь мужчины. Если не считать, наверно, некоторых депутаток.) Морализм для того и сушат особым образом, чтобы он, проходя любые испытания, не поддавался воздействию внешних факторов, будь то живые человеческие истории или рациональные аргументы. Но историй у нас припасено множество (разве что имена могли где-нибудь напутать). Рискнём продолжить, дабы избавить хоть кого-то из потомков от безутешной тоски по Российской империи, «которую мы потеряли».
Сидя на конспиративной квартире в преддверии назначенного собрания, Саша перевёл глаза налево от табуретки, занятой сосредоточенной Прасковьей, и встретил взгляд Тани, которая уселась на полу, обняв колени. Был этот взгляд, как всегда, энергичным и напряжённо-саркастическим. Но в глубине его, кажется, укрылось что-то большее, всегда Саше близкое: какой-то мерный огонь, готовый к сожиганию всего ненавистного мира и лишь ожидающий для того в терпении и отрешённости своего часа.
Она была родом из средней России, из обшарпанной нищей деревни, забытой людьми и богом, в которого слабо верилось. Танины сёстры и братья рождались и совсем маленькими перемещались на кладбище с такой скоростью, что Таня, арифметике не обученная, никак не могла сосчитать и запомнить, сколько народу живёт у них в избе. Было это тем более не просто, что остававшиеся в живых быстро овладевали трудным искусством прятаться, особенно необходимым по вечерам, с возвращением пьяного отца.
Однажды, когда Тане было девять лет, в дом вошёл, заскрипев несмазанной дверью, незнакомый человек в господском платье. Странно всё показалось. Ничего он сходу не спросил, не сказал, себя не назвал, а только принялся рассматривать детей с хитроватым интересом, с непонятной блуждающей улыбкой. Через полминуты стало заметно, что разглядывает он не всех детей, а только девочек. Да и то вроде бы не всех: младшие Танины сёстры его нимало не заинтересовали, даже покосился он на них с эдакой досадой. Его молчаливое внимание пришлось на Таню и на двенадцатилетнюю Аксинью. Очень не по себе сделалось от этого. «Доктор, что ли?» - подумала Таня, вспомнив, как раз мимоезжий фельдшер осматривал лошадей.
- Папка когда будет? – спросил он как-то пронырливо. Не захотелось ей отвечать. Потная тишина густела. – Голоса все лишились, что ли? или уши нечищены? – Непрошеный гость быстро начинал злиться.
- Скоро должон, - нехотя просопел Аксиньин ровесник Степан. – А что надобно?
- Мал ещё спрашивать, - процедил пришлец и вышел.
Видно, присел он на пень неподалёку. Скоро и впрямь послышался снаружи зычный голосина отца, но тут же оборвался и перешёл на вороватое шушуканье с незнакомцем.
Таня, как и другие дети, была рада. Любая задержка отца на улице до входа в дом была ещё одним маленьким глотком свободы и детства. Это замирающее счастливое чувство: вон он, враждебный вихрь, за недальним бугорком, мчится сюда, а всё же целую минутку ещё не здесь.
Но не вечно верёвочке виться. Снова заскрипела дверь, - и будто не так, как скрипела совсем недавно. До дрожи пробирает, а посмотреть туда не можется. Нетвёрдые, но громкие шаги. Звенят монеты, падая из разжатой волосатой руки на стол. И сразу:
- Татьяна! Аксинья!
Таня поднимает голову, словно свинцовую. Впрочем, лицо у отца не злое. Бог весть чем довольное.
- Работа вам нашлась. – То ли выжидательно, то ли веско помолчал. – В городе.
В городе… Это как же?.. До поля, знай, быстренько надо по утрам успеть. А тут?.. Да спрашивать нельзя. Кто спросит, того он первым делом ногой ударит, а уж отвечать назло не станет. Что ж дверь не притворит?.. Осень уж на носу, вечерним холодком потягивает. Правда, зато не так душно.
- Ну, чего встали? Глухие, никак? Одевайтесь, говорят!
Одеваться-то всего ничего. Только куда ж прямо нынче? К ночи – что за работа? Спать когда? Быстро проносились у Тани в голове все эти мысли, и тревожно было, но не так чтобы очень. Той же порою и не терпелось поскорей из дома вон, всё-таки ведь, видно, и не абы куда, - не побираться, чай. О матери, что домой ещё не пришла, смутно подумалось. Ну, будет время. Любая работа когда-нить да кончается.
Схлопотала подзатыльник:
- Тетеря, что ли, сонная? На улицу иди!
Пошла она не оглядываясь. Аксинья сама успеет. На улице извозчик стоит, прилаживает что-то. Хмурый как туча. А тот, гость приходивший, теперь довольный. Подмигивает:
- Ты – Танька, что ль? А я Вася. Полезай.
Вот тебе на! Неужели на извозчике повезут? Ты гляди-ка!.. Не сразу и поверила. Тот быстренько рукой по ней прошёлся, опять же – как фельдшер скотину. Пальцем показывает:
- В уголок туда залазь.
В голове непонятно забухало. Таня споткнулась от неловкости. Вася этот руку ей подаёт, улыбается, подсаживает. Обозвал странно как, крутизадкой, что ли. Сам сел рядом, Аксинью посадил с другого своего боку .
Полдороги всё ждала под прыгающим и темнеющим небом: когда ударит?
Так ведь нет. Очень ласковый даже, будто как бы не взрослый. Так её и сморило. Долго ли ехали – не разберёшь.
Потом – сквозь полусон: большой дом, двери, двери, лестницы одна за одной, нипочём не кончатся… Ну, наконец. И вот она, ещё одна дверь и – кровати. Одна пустая. Они с Аксиньей, не просыпаясь, так и держались теперь за руки. Вася вдруг пропал, а их вела какая-то женщина.
На кровати, сказочно широкой, сёстры уснули до утра. Не ведая о том, что впереди у них ещё долгая дорога на перекладных – до самого стольного города Петербурга.
Всеми ветрами продуваемый Петербург заставил съёжиться Таню, никогда и не помышлявшую его увидеть.
Никогда больше не вернулась она в отчий дом, такой душный и неласковый. Но пришла к ней такая жизнь, в которой ласки были самым страшным, и убежать от них было некуда.
Нет-нет, никто не держал её на цепи в подвале. Никто даже не держал и взаперти.
Напротив того: стоило Тане проснуться как следует да глотнуть чаю (а это обычно случалось к раннему вечеру), как «мамка» гнала её на бульвар.
В один из первых дней Таня, ещё неопытная, попробовала убежать.
Долго бродила меж прямых линий и углов здешних улиц, не понимая, зачем она тут и что ей делать дальше.
Отчаявшись, попросила о помощи какого-то господина, тщательно выбранного и показавшегося ей славным. Он страшно-знакомо прислонился к ней и позвал к себе жить.
- Да нет же! Мне бы денег, чтобы… домой, - выдавила она из себя, только сейчас словно очнувшись и сообразив, насколько бессмысленно это «домой».
- Денег-то нет у меня, - отвечал он, постепенно оставаясь, словно в кошмаре, без своего славного лица. – А только холодно. Пойдём. Ты и голодная, должно быть.
Она развернулась и побежала прочь.
Женщина, к которой Таня попробовала подойти, замахнулась на неё и голушила потоком брани. Вопреки пословице, брань эта будто повисла на одежде. Девочка поняла вдруг, что эти страшные сызмальства слова – они теперь про неё.
Тут ей отчётливо увиделось, что идти больше некуда, да и незачем. Не нужно. Зато предстояло отыскать дорогу назад.
Почти глухой ночью вернулась Таня в дом бессонных стонов. Ждала побоев, хотя бы ругани. Ни того, ни другого не было. В холодных, безразличных глазах «мамки» прочла она злое знание всего, что сегодня произошло. Легла спать в туповатом спокойствии, какое наступает от лёгкого голода.
Большинству её соседок не было ещё пятнадцати лет. Многим никогда и не стало. Которые умирали от водки, тем, считали, повезло. Время лепилось в сплошной ком, в болотистую массу, из которой тянулись то и дело нетерпеливые руки. Будто один вездесущий мужчина вырос в многоликое нескончаемое чудище, ждущее за каждым углом. Не очень-то приходя в себя, Таня мало задумывалась над тем, куда деваются одна за другой подрастающие девочки. Пока не встретила красивую когда-то и с трудом узнанную ей Варю. Согнутая, как бабка, Варя просила милостыню. Даже не струпьев её, а ушедшей из неё жизни испугалась Таня – и кинулась наутёк.
Два года спустя заболела и умерла Аксинья.
Как гвоздём впилась в Татьяну эта смерть – и болью разбудила к жизни. Вдруг увидела она точно и ясно, что уйдёт. Как, куда – оставалось немыслимо. Но это была уже не мечта, а почти осязаемое знание. С ним были ожесточённо прожиты ещё два года, но оно не приходило и не притуплялось. В самую гадкую минуту спасительно оставалось рядом.
Раза три за питерскую пору попадала Таня в участок. Никогда не держали долго: таким, как она, нетрудно откупиться. Быстро привыкла к здешнему «населению» - пьяницам, мелким ворам, беглым должникам.
Когда её привели сюда снова, Таня огляделась и с удивлением заметила в углу на лавке фигуру совсем непривычную: хорошо одетую девочку тех же лет, на голову выше, как и все Танины ровесницы из «внешнего» мира. Но лицо у неё было не холёное, совсем простое. Кто это может быть?.. Как бы ненароком Таня подсела к незнакомке. Та глянула проницательно-печально – сразу всё про Таню поняла. Ниной звали её…
- А тебя за что? – Всё хотелось соразмерить Нину со знакомой действительностью, решительно выталкивавшей инородное тело прочь.
- Меня надолго, - тихо ответила та. – Лучше ко мне сильно не липни. Хлопоты лишние будут.
Воровать ей вроде незачем. И явно не из наших, хотя жизнь ей знакома, не удивляется…
- Ладно тебе! Что такое с тобой? Говори. – Столь неожиданная твёрдость прозвучала в Танином голосе, что новая приятельница подалась, приоткрылась.
- За политику.
- Какую-такую политику ещё?
- Не успею здесь… За правду.
Что сразу б ей не сказать? А то – политика…
- За правду, значит!.. Так я тебя выведу.
- Ты что! Даже не думай. Себе напортишь.
Таня вскочила с лавки и устроила скандал, чтобы её вызвали к квартальному первой.
- Куда тебе? Невтерпёж, что ли? – ухмыльнулся тот, поворачивая ключ в замке двери узкой кладовки и погружаясь вместе с девочкой в темноту.
…- Ну, иди.
- Нина со мной пойдёт.
- Какая Нина?
- В берете.
- Да ты спятила, Танька! На что она тебе?
- Я сказала! Пойдёт со мной.
На плоском лице квартального, вскользь освещённом полоской света, изумление медленно сменялось хитрецой:
- Значит, я рано откупорился.
Темнота поглотила её ещё минут на пятнадцать.
…Едва оказавшись на улице, Нина напустилась на свою освободительницу:
- Ты что же это сделала? Я разве просила?.. Как мне жить теперь?
- Ну, я-то живу, - мрачно усмехнулась Таня.
Нина спохватилась, ей стало неловко:
- В самом деле, что же я… Прости меня!.. Да как дальше быть-то?..
- Пойдём, посидим от бульваров подальше. И расскажи толком. Хочу узнать…
Нина путано и вдохновенно стала объяснять, что такое анархический коммунизм и как можно за него бороться. Говорила и о женской свободе. Собеседница слушала её почти молча, с ожесточённым удовлетворением, пока не разглядела замаячившего на горизонте мужчину; это был один из её клиентов.
- Пошли отсюда, - выронила она резко.
Нина поняла её без вопросов и повела к себе – в дом на окраине, битком набитый революционной молодёжью. Зная Нину, никто не докучал и спутницу её не расспрашивал. Накормили, приготовили отдельную постель. Когда Таня с удовольствием легла и вытянулась под одеялом, Нина пришла к ней посидеть на краешке, словно сестра милосердия к больной:
- Не знаю, что делать всё-таки… Должно быть, следует убить этого квартального.
- Это зачем ещё?
- Да ведь экая же он скотина!
- Тогда получится, что ли, что зря он нас выпустил? Просчитался?
Нина поразилась подобному неожиданному аргументу:
- Точно!.. Но… Но как тогда?
- Да не кипятись для начала. Ты скотов, может, ещё не видела.
Как ни трудна была собственная история Нины, спорить с новой подругой она не стала и отошла в задумчивости, увидев, что Таня, поджав ноги, отвернулась к стенке.
- У нас останешься? – приветливо спросили Таню с утра новые соседки. Она кивнула. – Тебе бы переодеться.
- Да во что же?
- А вот этого добра у нас навалом! Сейчас подберём.
Из закромов и кладовок тотчас извлекли разные платья и даже темноволосый парик, делавший светло-русую Таню трудноузнаваемой. Теперь комната напомнила бы ей театральную гримёрку, если б она её когда-нибудь видела или хоть представляла себе. Тщательно смыть все следы прежней «профессиональной» раскраски стало сущим удовольствием.
Ни дать ни взять гимназистка из приличной семьи стояла посреди залы спустя полчаса.
Первую неделю на новом месте Таня, что называется, «отмокала», почти не выходя из дома. Быстро перестала дичиться. Подсаживалась на занятия и внимательно слушала обсуждения и лекции, в которых иногда чего-то не понимала, но не смущалась этим. Ей дали бумагу и карандаш, но она лишь изредка рисовала. По городу рыскала полиция, и обитающие в доме особо не стремились делать подробные записи. Потому далеко не сразу спохватились и поняли, что новенькая не умеет писать, да и читать. Таня не соглашалась ни на одну учительницу, кроме Нины, а та и сама рада была хоть чем-то отплатить своей спасительнице.
В свободное от уроков время Таня ходила по дому и интересовалась всем, включая обращение с оружием.
Всё шло немного даже рутинно. Пока в одно прекрасное утро Танина кровать не оказалась пуста. Дежурного она уверила, что хочет погулять перед рассветом, и попросила запереть за ней дверь. Это было необычно, но объяснимо. Все уже успокоились, как вдруг обнаружилась пропажа одного револьвера и нескольких патронов.
Таня всё не возвращалась, когда на стенах явились объявления о розыске девушки, стреляющей по ногам. За её поимку предлагалось солидное вознаграждение.
Полицейские бумажки излагали суть дела до бестолковости деликатно. В действительности Таня разыскала трёх самых ненавистных своих клиентов, чтобы выстрелить каждому в пах. Были среди них купец, любивший кусаться, и офицер, заставлявший её громко произносить о самой себе всякие мерзости. Был и почтенный консервативный профессор, всякий раз душивший её до полуобморока.
Решив, что на сегодня, пожалуй, пора уже и честь знать, она вернулась домой, когда убедилась в отсутствии слежки.
- Ты что творишь? – заорала Нина.
- У нас анархия, - Таня небрежно швырнула револьвер на стол.
- Убивала бы уж до конца этих ублюдков – меньше пачкотни, - сказал Вадим, поспешно убирая оружие прочь.
- Чтой-то ты злой такой, - она хихикнула. – Пускай небо покоптят.
- Гуманистка чёртова, - процедил Вадим с яростью.
- А ты поживи с моё, - Таня лихо толкнула его ладонью в лоб, и тот, с трудом удержавшись на ногах, потрясённо умолк.
Оставаться в Питере больше было нельзя. Через несколько дней молодой господин во фраке в сопровождении двух племянниц отбыл из столицы на юг. Вадима, Таню и Нину было не узнать даже хорошим знакомым.
Теперь Таня сидела на полу, обняв колени, и было ей шестнадцать. За плечами у неё была целая революция. Ну и, конечно, полный курс грамотности: Нина успела преподать его, прежде чем вынуждена была скрыться за границей. Таня прославилась в своём узком кругу как одна из самых отчаянных сорви-голов; иные среди товарищей её малость побаивались. Она умела метко выстрелить и искусно уйти. Но при выборе мишени была крайне разборчива и даже готова в этом случае к конфликту с группой, хоть бы и в очень критический момент. Пара-тройка полицейских, спасённых своей робостью, так никогда и не узнали, что обязаны ей жизнью. Но насильникам и хвастливым убийцам-палачам не стоило попадать в её поле зрения: они сохранялись в нём недолго.
- Что же, начнём? – откашлялся Вадим, поправляясь на стуле. Гудящие разговоры затихли. – Главной темой нашего собрания должен был быть рассказ нашего товарища, тут многие знают его, - Вадим прошёлся глазами по собравшимся. – Два года был в тюрьме и сейчас вышел. Я его на свободе посетил. Думали-думали и решили, что приходить ему сюда не стоит пока. Не то всем будет риск: ходит он медленно, а лицо всё в приметах. Ну, вы меня понимаете. Так что выступление своё он поручил мне.
Он рассказал, что в тюрьме нашей городской сейчас творится. Это страшно. Что камеры бывают набиты и все друг у друга на голове на полу – так то самое безобидное. На пасху одна камера – двадцать человек – пробовала сбежать, и кажется, провокация там была. Не вышло ничего у них. А надзирателям только и надо, они давай лютовать. Особенно старший надзиратель Белокоз, хорошо нам известный. Сами пьяные, с револьверами, с шашками носятся по тюрьме, устроили бойню. Камеру распахнут: «Выходи на линию огня!» Стреляют, рубят да орут: «Христос воскресе! С праздничком!» А не то через закрытую дверь в волчок палят. Одному там три дня оставалось до конца срока, уж он точно не собирался бежать – всё ж теперь: нету его! порешили! Шестьдесят человек убили. Назавтра вице-губернатор с прокурором приезжают смотреть – ещё надзирателей и похвалили. Тут они совсем взбесились. Каждый день убивают кого-нибудь, без приговора, без ничего. То велят круглые сутки лежать, не шелохнувшись, но всё при свете. Чуть двинешься – палят. Парашу утром и вечером заносили, и всё.
- То-то писем из тюрьмы вдруг не стало! Верно: с пасхи… - воскликнул кто-то с полу.
- Ну так кто и живой, – закивал Вадим. – три месяца бумагу не выдавали, ни им писем не приносили… И что же? Товарищу нашему по голове рубанули шашкой! О сю пору шрам – жутко глядеть. Живой остался разве… Платона помните кто? Как загромыхали камеру отпирать, Платон и говорит ему: «Мне – что! Моих никого не осталось, так жить незачем. И лёг на него, у того и сил нет пошевелиться. Платона изрубили насмерть, а ему по голове проехали и дальше двинулись.
- Что ж, жалобы не писали? – потерянно спросил с лавки студент-юрист с пробивающимися усиками.
- Никто. Жалобу напишешь – сразу убьют, а так ещё неизвестно… И вот, пролежал он под Платоном, кровищи натекло. Потом пришли трупы выволакивать. Глядит – уже не рубят. Попросился в больницу. Ну и положили его, а толку чуть. Фельдшер – со значком «Союза русского народа», политических ненавидит, чахоточных прямо в грудь бьёт: «что, мол, теперь-то выздоровел?» А уж если лечить возьмётся, так чем попало, пьяный потому что. Нашего так морфием употчевал – тот едва концы не отдал.
- Ну, не стреляли хоть уже, - всё пробовал утешиться студент.
- Какое ж там! – Вадим горестно махнул рукой. – Одно только, что параша в палате всегда есть, да не доберёшься. Как начнёшь с кровати подниматься, часовой в окно стреляет. Другой раз доктор пошёл обход делать, а в окошко камень прилетает, по больному попал. Оказалось – опять часовой. Доктор давай на него ругаться: «Чем думаешь? Ты же ведь по мне мог попасть!» Тому и горя мало: «А что же мне? – говорит. – Я же вижу, что там что-то движется! А как окна немытые, так разве разберёшь?» Ну, и фельдшер за него вступился: «За что б часового ругать! Он, вообще-то, стрелять был обязан!» Доктор рукой и махнул… Одним словом, смертоубийство в нашей тюрьме. Ад настоящий. Кто живой оттуда выйдет – считай, повезло. А чтоб здоровым – нечего и думать… Всё ли упомнил, что он рассказал?.. – Выступавший наморщил лоб. – Как будто…
Тяжкое молчание воцарилось в комнате. Все, наверно, примеривали услышанное на себя, да ничуть не досужим образом: кому из них не дышал в спину фараон по три раза на дню?.. И обратного ходу уже не было.
Положим, в последние годы, а порой и раньше доводилось и их гонителям испытывать сходные ощущения. Революция сделала опасной работу надсмотрщиков, и это удесятеряло их ненависть к «политическим». (Хотя, если вдуматься, что за «политика» у анархистов? Любой политике путали они все карты, игральные и географические.) Вот только надсмотрщик и фараон держатся обычно за мундир свой, чин (может, в снах одних представляемый) и рубль. А революционер, если он товарищей своих не дурит, за жизнь стоит – свою и общую, народную. Где, скажете, тот народ кончается? – об этом и тогда уже спрашивали. Наверно, там, где взаимопомощь заканчивается и всякий бросается соседа отпихивать. Бывает, что по портьере тоненькой пролегает эта граница – то там, то тут, только успевай уследить, куда вильнёт.
- Мы за всем виноваты, - прервал тишину Вася, подал голос с полу, из-под окна. – Почему Белокоз, чёрт лысый, до сих пор живой? Ликвидировать его пора.
Вадим покосился на него устало:
- Василий, ты помнишь апрель о прошлом годе?.. Сам ты тогда чуть не ликвидировался, едва за ноги, можно сказать, вытащили.
- Помню, ч-чёрт… - отвечал Василий без охоты. – Да ведь не один же был тот раз! Случалось и по-другому.
- Случалось, - вздохнула Прасковья. – А толку много ли? Одного убьёшь – другого поставят.
- Что же? – разгорячился Вася. – Для чего мы теперь остаёмся? Отстреливаться только?
- Гидра умножает разум свой многими головами! – Многие с удивлением покосились на Даниила, словно возобновившего свою речь с того же места, на коем прежде замолк. А человека Бог всем одарил, так он и одной головы сберечь не умеет, ни оную употребить ко благу. – Невольно все воззрились на подъятый указательный палец оратора, как если бы в пальце том и заключался ответ на все вопросы. Одна голова на что надобна? Её ошибкой расколотишь, другой не станет. От гидры пошло речение: одна голова хорошо, а две лучше. Тому же и Христос нас учит: где соберётся вас двое или трое, там и я с вами. Свобода – диво дружное! Паки и паки надо нам в заводы идти, иное же – идти и к землепашцам. Пускай народ сплотится и хозяевам не отдаёт своего. Как заводы встанут, никуда кровопийцам не деться.
- Это вот верно! – кивнул Панкрат с Брянского завода. – Забастовка – дело важное. А так это пулять без отдыху… Всех патронов-то не перепуляешь.
- Спасибо, что перевёл, - хохотнул Петя. – «Верно, Иваныч! Мы давно говорили, что пора поле переделить.»
Некоторые заржали, вспомнив процитированный анекдот. Даниил хранил достойную и цельную невозмутимость. Весьма ценной чертой его было полное отсутствие обидчивости.
Обстановка слегка разрядилась.
- Да ведь от вас же, товарищи, я слышал, - Вадим скакнул по улице глазами, - что рабочие прямо сейчас не встанут.
- Прямо сейчас – нет, - подтвердил Лейба Бахман, известный под прозвищем «Бабах» или Бабахман». – Рабочие деморализованы столыпинским террором. Так ведь как вы себе это представляете? С людьми разговаривать же надо. Снабжать их новой литературой. Которая правильно объясняет момент и подробно. Первое – где взять её, такую литературу? Хоть бы пару статей хороших, доходчивых. На безрыбье большевики приходят и учат чуть не полному пораженчеству перед царизмом. Иначе я не знаю, как их понять. Значит, нам нужна и голова, и время, и люди, и технические средства.
- Тогда, наверно, этим и будем заниматься в ближайшие месяцы? – спросил Вадим у всех. – Кто как думает? Какие есть ещё мнения? Все согласны в целом или как?
- Верно! Пора уже снова гидру революции швырнуть в город, нечего кучковаться! – гаркнул кто-то с табурета.
- А с арестантами-то что делать? – спросила Таня прокуренным голосом.
- С арестантами… - В который раз Вадим обвёл глазами собравшихся, теперь – с неким вороватым сомнением. – Дело тут тонкое. Достаточно, по-моему, небольшой группы. Чтобы сама инициативу взяла. – Вопреки обычной практике ведущих, менявшихся на каждом собрании, он не стал добиваться общего согласия по этому пункту, а как-то замял его и лишь еле заметно обменялся взглядами с Таней.
Началось обычное распределение дел: по написанию статей, их размножению и распространению. Таня тем временем тронула Сашу за локоть, подмигнула, и они вышли, попросив часового за ними закрыть. Их тихий уход никого не удивил: отсюда всегда расходились постепенно.
Беседку обступала пахучая густая зелень, до того высокая, что за ней не удавалось увидеть забора. Лишь от входного проёма узенькая тропка вела перпендикуляром к дорожке, соединявшей калитку и дом. Вдоль низких стен беседки змейкой вилась деревянная скамейка. Бог весть для чего, в каких-то загадочных и смутных мыслях о будущем, непременно далёком, поставил здесь эту беседку строгий и благонравный Сергей Иваныч, никому ни слова не говоря и ничего не объясняя. Б еседка так и скучала по разговорам влюблённых. И сегодня можно было убедиться, что свято место пусто не бывает.
- Ну же! Умоляю вас, расскажите скорее. Я просто умираю от желания узнать ваши хорошие новости! – Произнося это, Авдотья одной рукой гладила ластившегося Тихона, а другой в нетерпении теребила на коленке складки своего платья.
- Смею заметить, они хорошие не только для меня, но и для нас обоих, - хитро улыбнулся черноволосый молодой человек, сидевший напротив.
- Боже, да можно ли быть таким несносным! Вы так и молчите. Вы, должно быть, меня вовсе не любите, - пробормотала Авдотья в игривом раздражении.
- Что ж вы говорите такое, как вы можете, - вздохнул её отдалённый спутник. – Я, Дунечка, - он чуть задержался речью, - души в вас не чаю.
- Ох, Боря!.. Когда бы было так, вы бы мне давно уж всё рассказали.
Во время этого разговора кот, потеревшись об Авдотью, порывисто спрыгнул и в два приёма снова оказался на скамейке – теперь уже около Бориса, которого принялся методично бодать лбом.
- Видите, - улыбнулся юноша, - кот знает, что я вас люблю.
Авдотья надула губки уже явно шутливо:
- Скажите ещё сейчас, что Тихон умнее меня.
- Зачем же! Я не говорил такого. Но всё-таки он умён.
- Тогда, должно быть, хоть он вам подскажет вам поторопиться с рассказом!
- Ну, словом, я говорил с дядей. Он ведь остаётся сейчас моим самым ближайшим родственником.
- Вы говорили с ним! О чём?
- О моём браке. Он уступает мне целиком малую ближнюю лавку, которой мы прежде владели с ним совместно.
- О-о!.. Так вы теперь сможете быстрее зарабатывать, и… и мы, наконец, будем счастливы!
- Конечно, зарабатывать я теперь смогу больше. Но не это – главное.
- Неужели вам это настолько безразлично?
- Вы же знаете, Дунечка. Я давно решил: деньги сами по себе мне вовсе не важны. А сказать правду, отвратительны. Те, кто убил моих родителей в Кишинёве, очень любили деньги. Все подушки распороли в их поисках. С той поры мне хочется всегда надеть перчатки, прежде чем касаться денег. Мне на них мерещится кровь. Но в этом проклятом мире без них никак не прожить. Они только средство. И средство скверное.
- Боря, простите меня. Неужели это я обрекаю вас на то, чтоб вечно думать о них?
- Что вы!.. Как можно так говорить. Когда б не вы, я уже несколько раз мог сойти с ума… Но ведь вы только что, кажется, интересовались моим рассказом.
- Да ведь разве он ещё не кончен? И это не все новости?
- Не все.
- Так скорее же говорите! – Авдотья, протянув руку за борт беседки, оторвала снаружи травинку и принялась ломать её на маленькие палочки.
- Я сказал моему дяде о том, какую сумму счёл ваш отец признаком приличного состояния.
- Что же дядя сказал?
- Ничего.
- Совсем?
- Совсем. Он открыл свой комод, не говоря ни единого слова.
- Комод! Скажите, пожалуйста!.. На что же мне комод вашего дядюшки?
- Не говорите так, прошу вас.
- Я не хотела вашего дядю оскорбить… Но вы, по-моему, смеётесь надо мной. К чему мне такая новость?
- Он открыл свой комод и почти в полном молчании, лишь бормоча цифры, отсчитал всю необходимую сумму. И протянул её мне.
При этих словах кот, будто услышав то известие, которого он только и добивался, стремительно соскочил со скамейки, вылетел из беседки и понёсся куда-то вглубь сада по собственным, заждавшимся его делам.
- Как великодушен ваш дядя! – вскричала Авдотья. – Теперь нам и ждать не надо! Мы наконец-то будем вместе! Мало того, мы можем ни в чём себе не отказывать!
- Вы сама прелесть, Дунечка. Но отчего ж вы так нетерпеливы?
Шумно вздохнув, девушка отёрла пот со лба:
- Как это мне понимать вас? Вы хотите отложить нашу свадьбу? Теперь?!
- Я-то менее всего желал бы такого… как это… поворота. Да?..
- Да! Да! Так в чём дело?
- А вот как бы не пожелали вы.
- Я? Отсрочки?.. Что вам вздумалось?!..
- Вы так нетерпеливы. Никак не дослушаете меня.
- Говорите!
- Мой дядя протянул мне деньги и сказал, что даёт их мне в долг.
- Ах, ну… Вон что… Отдавая долг, мы всё-таки сможем прожить? С вашей лавки?
- Разве это жизнь…
- Да как вы можете? Как вы смеете, наконец? Решили обмануть меня!
- Разве это жизнь, достойная вас?
Выйдя из себя, она не глядя рванула с ветки за своей спиной незрелый твёрдый плод и запустила им любимому в лоб. Тот ловко уклонился, и посланный снаряд, пролетев и не достигнув земли, повис на каких-то зарослях сзади.
- Вам легче меня обидеть, чем кому-либо, - голос его дрогнул.
- А вы отчего думаете обо мне дурно?.. Считаете избалованной дурочкой! Да если б даже пришлось кушать через день, меня бы это не остановило!
- Неужели это правда? – прошептал Борис, медленно поднимая глаза.
- А вы могли усомниться? Считали меня гадкой, расчётливой интриганкой? Как же все те книги, которые мы читали вместе с вами? Неужто всё, о чём в них говорится, - вздор?
- Дунечка, вы чудесны! И – нет, никогда не угрожает нам кушать через день. Но всё-таки далеко не так много, как готовит ваша мама.
- Ладно, пускай так! Потерпим. Отдадим же мы долг! – Пристально оглядевшись вокруг, девушка перепорхнула на скамейку напротив и шепнула любимому на ухо: - Можно, может быть, даже просто показать деньги папиньке, а потом сразу отдать вашему дяде.
Авдотья быстро вернулась на своё место, а Борис ещё долго молчал, осоловев от минутной, но невозможно тесной её близости, от подслушанного и учуянного её дыхания. Потом сказал с приятным усилием:
- Вы очаровательны… Дунечка. Однако всё-таки невнимательны очень.
- К вам? Неужели? – Она была окончательно потрясена и не знала, что и думать дальше.
- К моему рассказу. Вы ведь его не слушаете.
- Он и теперь не кончен?
- Нет.
- Что ж потом?
- Потом ничего больше не случилось. Но я одного ещё не сказал.
- Ну же, Боря! – Нетерпеливые девичьи руки взмыли вверх.
- Я пока что не говорил дяде моему, что вы христианка.
- Христианка… Я? Право, не знаю. Я, может быть, верю в звёзды. И небо…
- Пусть будет так. Но вы крещёная. По записям.
- Ах, правда! Это так важно?
Борис глянул с тоской:
- Чтобы быть вашим мужем, я должен креститься.
- Вы согласны? – спросила Авдотья и мигом смутилась, сообразив: она произнесла вопрос, во всех романах задаваемый мужчинами.
- Конечно, я согласен. И как могло быть иначе.
- За чем же дело стало тогда?
- За дядей моим. Его надо как-то подготовить. Я постараюсь.
- Разве ему не всё равно?
- Вы не знаете, Дунечка, мою родню, мой народ. Впрочем, и того не забудьте: в Кишинёве христиане нас резали.
- Но чем я похожа на тех, в Кишинёве?
- Кровь застилает глаза. Я думаю, вы можете представить это. Мне надо долго обхаживать дядю, чтоб он мне поверил. А не разгневался и не отнял у меня и лавку, и деньги.
- Нельзя ли мне как-нибудь раскреститься?
- Нет. Меня могут обвинить тогда, что я совратил вас из христианства.
- Как всё несносно. – Авдотья в изнеможении опустила руки, как плети.
Дивно пусто было в голове и во всём теле. Казалось, постукай – и зазвенит. Странно-легко несло Сашу по Первозвановской улице, мимо шумных торговых рядов Троицкого базара. Лишь справа за пазухой, в сумке на плече ощущалась тяжесть – небольшая и единственная.
Он всё старался сойти к обочине широченной улицы, чтобы не смотреться слишком одиноким и удивительным. Но быстрота людского потока снова выталкивала его на середину. Никто не должен был задеть его справа. Или, может, так было б лучше?.. Но нет. В десяти шагах позади семенит Таня. Нельзя её подвести. И уж точно нельзя поставить под удар, будь то взрывная волна или полицейское окружение. Точно ли в десяти шагах? Может, уже приотстала или, наоборот, наступает на пятки. Но узнать нельзя. С него было взято обещание не оглядываться. И резонно: недолго бы и привлечь внимание.
Подчас ему казалось, что там, справа за пазухой, бомба и есть его сердце. Ибо она единственная осязаема сейчас из всего тела и духа. Но что это за сердце, которое надо швырнуть в губернатора Клингенберга и убить его?.. Это то сердце, которое болит за арестантов. Оно должно погибнуть, показав, что арестанты не одиноки, что за них есть кому ответить. Показав силу вице-губернатору, полицмейстеру, начальнику тюрьмы, надсмотрщикам. «Союзу русского народа». Клубу русских националистов, в котором состоит жена губернатора. Вдова губернатора?.. Пока ещё нет. Ещё не знает. Она останется без мужа. А Саша – без сердца?.. Вспомнилось, как вечность назад был он в Ясной Поляне. Как пламенно говорил за столом, что надо отдать свою душу за други своя – не сберегая. И Лев Николаевич, сказавший: «Надо останавливать революционера, когда ещё не бросит бомбу, а после – останавливать полицейских».
На секунду явился нелепейший страх: сейчас вдруг выйдет из лавки Лев Толстой, перегородит путь – и поймает Сашу, сграбастает мигом в свои широченные ручищи. «Уж не бредить ли я начинаю?..» Главное – не забыть, как выглядит губернатор: полноватый, с усиками… Тут стало мерещиться, что все кругом – полные, с усиками, да и в мундирах, одни сплошные губернаторы. Клингенберг будто спрятался за толпу, растворился во всех, притворился всеми. Хитрый! Понимает, что всех не стану убивать. Всех не стану одарять своим смертоносным сердцем. Так и сделал бы губернатор, спрятался бы, когда б чуял. Однако не чует. Знает, должно быть, наизусть меню предстоящего пышного обеда, с тщанием выбранное. А не знает того, что обед не состоится. До чего же глуп.
Вот уже приближается, растёт безбрежный Екатерининский проспект. Медленно, как в диком сне, Саша развернулся на девяносто градусов. Теперь налево, почти крадучись среди пешеходов и экипажей. Перед ним – огромное современное здание гостиницы «Франция», три необъятных этажа. Побрёл вдоль неё, подбираясь к широкому квадратному козырьку, подпёртому колоннами.
Саше приходилось участвовать в бою за Макарьевск. Но то было совсем другое дело. Сердца у него тогда, после обнаружения последствий погрома, вовсе не было. Или, вернее, он не знал, где оно. Дальше же всё совершалось открыто, лицом к лицу. Теперь всё иначе. Ожидаемый им противник к открытому бою не способен. А может, просто не вынужден к нему. Не в Сашиных силах его вынудить.
Вот уже обогнут по периметру козырёк. Куда столько поворотов? При каждом из них в голове ухает. До угла здании ещё далеко, а там надо будет перевернуться – и сколько ещё раз, прохаживаясь туда-сюда?.. Таня подаст свист, как покажется карета губернатора.
Неожиданно внутри роскошного отеля раздался ни на что не похожий грохот. До Саши с трудом доходит: это взрыв! Как так?.. Неужели, сам того не осознав, он уже швырнул сердце-гидру? На каком же свете он ныне?.. Да нет, хватит уже. Не сдаться безумию! Его бомба осталась где была, за пазухой.
Нарастающий крик, вырываясь из гостиницы через окна и двери, накрыл толпу перед зданием, усиленный ею. Откуда-то топот: конные казаки. Без смысла, без толка. Как въехали бы они внутрь? Но это не внутрь, это за такими, как он… Народ в панике побежал. Полынников тоже ускорил шаг и снова ускорил. Но у него есть предел, коего не перейти: ему нельзя спотыкаться. Попасть к казакам – вряд ли лучше, но кто знает. Бывали же побеги. В Севастополе, говорят…
Среди всеобщего движения он уже волен обернуться. Размять шею, затекшую от постоянно сдерживаемого усилия. Углядел Таню. Она помчалась поперёк проспекта, во дворы. Значит, ему в другую сторону. Судорожно дошагав до угла, свернул вдоль гостиничного торца на Воскресенскую. Здесь он сегодня ещё не ходил, вот и хорошо. Правда, не так удобно. Стоило немного удалиться от Екатерининского проспекта, как путь преградмла разлившаяся прямо по улице речка. Пришлось её. Позади как будто никто нарочно не шёл. Однако торопиться приходилось: ещё полчаса, и фараонов станет во всём прилегающем к «Франции» районе, как солёных огурцов в бочке. Трудно бывает смотреть всё время одновременно вокруг и себе под ноги… Что всё-таки случилось? Неужели в гостинице Сашу кто-то опередил?.. Ну да, среди убитых в тюрьме наверняка ведь были члены разных революционных партий. Да и другие анархистские группы в городе – что мы о большинстве из них знаем? Никто же о себе не трубит.
В таких раздумьях Саша прошёл уже половину улицы, позволил себе чуть замедлить шаг, а значит, и перестать непрестанно взглядывать вниз, да и оглядываться назад. Стоило ему более или менее спокойно поглядеть перед собой, как он увидел Лизу, шагающую ему навстречу.
Лоб покрылся испариной. Лизу он видел последний раз в Макарьевске, ещё до всех несчастий, и ничего не слышал о дальнейшей её судьбе, - сначала сам был в полузабытьи, потом боялся спрашивать, потом стало уже и не у кого. Откуда она в Екатеринославе?.. В который раз за день подумалось, что он в бреду.
Но Лиза была настоящая, всамделишная, из плоти и крови. Всё те же светлые, почти светящиеся волосы. Только новые – хотя уже давно не новые – башмаки.
Вот она увидела его. Глаза и руки нараспашку, побежала… Прямо на него. Полынников в ужасе отпрыгнул, предостерегающе выставил ладони:
- Отойди! Не прыгай на меня!
Её лицо исказилось, замерцало отчаянием:
- Но, Саша… Это ты?
- Я, я, - с раздражением.
- Это же я! Лиза.
- Вижу, не слепой.
- Так ты узнал меня?
- Спрашиваешь!
- Почему же ты не даёшь подойти? Страшно, да? Ты предал наше дело? – Она готовилась заплакать.
- Да нет! – Оглядевшись, Саша скосил глаза вправо и вниз. – Тут бомба.
Она просияла, лицо её осветилось радостной улыбкой. Тихо подошла и погладила его по плечам с осторожной нежностью.
Почему ты не швырнул-то её, дурень? Куда тебя понесло? – раздражённо спросила Таня. Они с Сашей на скамейке курили папиросы.
- А куда я её должен был, скажи на милость, швырять? В кого? – Таня молчала, постепенно остывая и чувствуя глупость своего вопроса. – Объясни лучше: что такое во «Франции» стряслось? Кто нас опередил?
- Объясни, объясни ему… Что я тебе, стол находок?.. Ну, ладно… Я, разумеется, поспрашивала.
- И?
- Это одна из анархистских групп. С которой мы не соприкасаемся.
- Чёртов вот этот «децентрализм»!
- Если б не он, мы бы уже все. Давно. На всех одного шпиона хватило бы.
- Впрочем, да, - кивнул он, похолодев.
- Это ж ты представь вероятность, что мы с ними так точно совпали! Раз в сто лет… Магнетизм какой-то, невольно поверишь.
- Клингенберга всё равно не было там?
- Не было.
- Какого ж рожна ты спрашиваешь, почему я не бросил?
- Не ори. Кругом дома стоят.
- В толпу, что ли? – он перещёл на громкий шёпот.
- Ой, ладно, отзынь. Всё ты правильно сделал. Я вредничаю. Просто нервы уже шалят. Сейчас другое. Бабахмана прихватили.
Саша тихонько присвистнул:
- Вот это да!.. Где, как?
- Всё там же.
- Там же? У «Франции»? Его-то кой чёрт понёс?
- Присмотреть, видно, решил. Мы с тобой дети маленькие, ты не забыл? – Таня отрывисто заржала. – Евреи, они такие: о детях заботятся! А сами пропадают.
- Его держат?
- Узнали его там. Могут на пару лет.
Саша застонал, сжал виски:
- Что же делать? Такой, как он, в здешней тюрьме и месяца не проживёт.
- Деньги нужны. Серьёзного на него ничего не накопали…
- Да что на него накопаешь? Он, по-моему, безобиднее всех.
- Ну вот! Так что могут отпустить под залог.
- Сколько?
- Пятьсот.
- Пятьсот… У нас и на печать столько не отложено. Придётся лавочника какого-нибудь раскошелить опять.
- Да любого! У тебя пистолет с собой?.. Я к тому, что, знаешь, мужик из-за нас попал. От нас толку никакого, а он сидит. Нам и выручать.
- У меня с собой, да. А у тебя?
- Конечно. Ну чего, пойдём? – Она привстала со скамейки.
- Сейчас! Погоди, слушай. Давай сначала ещё по одной.
- А кашлять не станешь? Несолидно получится: какая-то чахоточная детвора деньги клянчит, - Таня, скорчившись, опять заржала и сама закашлялась. – Ой… ой… кури сам, а? Я больше не буду пока.
Час был послеобеденный, самый безлюдный во весь день. Множество народа стояло сейчас за станками. Иные скучали в присутствиях. Наконец, обладатели самой беззаботной жизни были призваны сытным обедом ко сну. Наши экспроприаторы дошли до первого попавшегося магазинчика, торговавшего всякой всячиной и выглядевшего довольно прилично, убедились в отсутствии покупателей и зашли внутрь. Хозяин рылся за прилавком, виднелась его сутуловатая спина и копна чёрных волос.
Таня вошла за Сашей следом и тихонько задвинула засов на двери. Переглянувшись, оба одновременно достали пистолеты. Девушка осталась стоять ближе к двери, а молодой человек приблизился к прилавку.
Молоденький продавец распрямился и поднял глаза. В них прочиталась затаённая печаль, которая при виде наведённого оружия перешла в обречённость.
- Именем революции, - произнёс Полынников как умел вежливо. – Нам необходимо получить пятьсот рублей.
- Пятьсот рублей! – воскликнул лавочник, не трогаясь с места.
- Да, именно так, - подтвердил пришелец. Повисла невыносимая пауза. – Пожалуйста, не пытайтесь выиграть время. Это бесполезно для вас и только вынудит нас к более решительным действиям.
- Знали бы вы, о чём просите, - голос торговца дрогнул.
- Знаем, и получше вас! – Саша начал сердиться.
- Я не смогу, - руки хозяина повисли как плети.
- Хватит раскланиваться, - обратилась Таня к своему спутнику. – Полезай туда уже.
- Придётся мне взять их самому, коли вы не сможете. – Полынников протиснулся за прилавок с определённым трудом: стряпня Пульхерии Трофимовны давала о себе знать. Он сам не заметил, как в ничтожный срок приобрёл некоторое брюшко.
В кассе оказалось сто двадцать рублей. Саша прикинул, сообразуясь с обликом магазина и с прежними опытами: это никак не могли быть все деньги. Вокруг сверкали непонятные дорогие безделушки.
- Извольте ещё триста восемьдесят. - Сашина вежливость стала ехидной.
- Лучше пристрелите меня как собаку.
Незваный гость в раздражении плюнул:
- Это ж надо так любить деньги.
- Не деньги, нет! Моё честное имя и счастье…
- Ах, счастье у него! – Таня подошла поближе. – А ну выворачивай карманы, скотина! Честное имя, скажите пожалуйста!
- Вверх руки! – скомандовал Саша.
Из кармана торговца он извлёк хорошенький кошелёк с четырьмя сотнями рублей. Таня сунула деньги себе в корсет. Саша положил перед лавочником двадцать, процедив с презрением:
- Анархисты лишнего не берут.
Не оглядываясь, они вышли вон.
- Ты куда сейчас, на квартиру? – спросил он, отирая пот, когда свернули за угол.
- Конечно. Не я же деньги-то понесу.
- Неужели у них залог такой маленький?
- Да бумаг-то не показывали никаких. Может, это и не залог, а просто взятка. Так нам что за разница?
- Уж чего говорить, любых денег стоит, чтобы Бабахмана в больнице не убили камнем по башке.
- Представляешь, письмо пришло… Нинка к нам едет. Послала все опасности к чёрту, решила вернуться. Она сумасшедшая! – Голос Тани звенел восторгом.
- Наконец погляжу на неё.
- Ах, верно! Ты ж ещё с ней незнаком. Вот она город на уши поставит, душу из буржуев вытрясет!
Вскоре впереди завиднелся нужный дом. Таня, сделав товарищу отмашку рукой, быстрыми шагами направилась к нему. С мужчинами она до сих пор никогда не обнималась.
Последовавший за экспроприацией вечер Саша был в невероятном ударе. За ужином он изумлял всё хозяйкино семейство восторженными и туманными речами, достойными чеховского студента из недавней (кажется; а уж целая революция минула!) пьесы. Хватал Тихона и целовал в уста, чем поверг того в некоторое замешательство. Невольно Сергей Иваныч повёл носом; но водкой от удивительного постояльца ничуть не пахло. Чем живёт этот человек? Что в нём делается? Уж не смутьян ли, да всё-таки, может, и богомолец. Решить было никак нельзя. Даром что сменил молчанку на разговорчивость.
Отужинав, испив чаю и напоследок опрокинув чашку дном кверху на блюдце, Полынников произнёс обширную оду закату, который и вправду был прекрасен, даже и суховатый отец семейства со смущением это чувствовал.
- И если, - вдохновенно говорил Саша, - столь прекрасен закат, что сами сердца наши замирают при его созерцании… Когда так, то какова же должна быть красота грядущего рассвета? Мы пока что и представить её себе не можем! А он нам уже обещан. Обещан не таинствами или пророчествами. Не косноязычными старцами огнеглазыми и не лукавыми серыми кардиналами, - нет. Вовсе нет! Новый день предуказан неуклонным ходом солнца по небу, простым, как росчерк пера. А ведь ничего столь же незатейливого и очевидного словно бы и найти невозможно.
К глубине подпущенной оратором аллегории способна была слегка прикоснуться из всех присутствующих одна Авдотья. Но и её мысленному взору рассветное утро являлось плывущим, как воздух над костром, - в соответствии с романтическим кругом её жадного чтения. Контуры построек растекались в этой картине, куда более ясной для Саши, хоть он-то совсем не стремился детально их предугадать, с неожиданным смирением оставляя свободу будущему.
- Тебе бы, Сашко, в семинарию надо, - озадаченно протянул Сергей Иваныч, почёсывая темя. – Красно как говоришь, аж весь дух заходится.
- Что это вы такое сейчас, Сергей Иваныч, сказали? – Полынников дёрнулся как ужаленный.
- Ну, прости, прости, - заспешил Сергей Иваныч. – Знаю, у вас возношения не надобно, похвалы не снОсите. Не буду я больше.
Саша порывисто вскочил, поблагодарил за ужин, всем покивал и стремительно ринулся вглубь сада, в беседку, на ходу доставая папиросную гильзу.
- Постится в мясоед и рыбы даже не касается, а пахитоски смолит, - тихонько пожал плечами хозяин дома. – Что за притча такая, что за новая премудрость? Ничего не разберу. Я уж и у Пахома спрашивал. Он калач тёртый, во всём понимание имеет. Так нет, и Пахом даже не слышал ничего такого. Ты бы, Авдотьюшка, узнала у свово Бориса. Он, хоть и еврей, тоже какой-то такой весь витающий, вроде этого, - кивок в сторону беседки. – Может, разъяснит нам, что тут к чему. На неделе заглянет же к нам Борис, я думаю.
Авдотья заулыбалась, не очень и занятая отцовскими тревогами, а счастливая тем, что отец как будто похвалил её любимого. Похвалил, правда, очень замысловато, так чего ж и ждать. А всё-таки сравнил Бориса с одним из её родственников. И главное – признал, что ему самому Борин совет может быть чем-то полезен.
- Или нет. Знаешь-ка что, - продолжал Сергей Иваныч размышлять, обращаясь к дочери. – Попробуй хоть и ты сама. Оба вы у нас грамотеи, с тобой он лучше как-то. Вдруг чего расскажет.
Авдотья с готовностью кивнула. Подобное поручение ни к чему её не обязывало (разузнай она что-то, уж конечно не с отцом станет делиться), зато давало возможность улизнуть из-за стола, не слушать больше скучных назиданий и даже безбоязненно составить компанию кузену. Или не кузену, а кем он там ей доводиться; никак не могла выучить.
- Конечно, папинька! – Дочка направилась к беседке.
Жалобный рассказ Авдотьи заставил Сашу посереть лицом. Истолковав его печаль по-своему, она испуганно спросила:
- Ты думаешь, Борин дядя не даст согласия на его крещение?
- Чего? Ах, да… - погрузившийся было в раздумья Полынников будто очнулся. – Да знаешь, вряд ли. Чужие родственники редко оказываются умнее своих. А впрочем, кто его знает.
- Что ж, братец? Неужели у меня почти нет надежды?
Окончательно вернувшись в день сегодняшний, братец взглянул на сестрицу внимательно:
- Пока все живы, надежда есть всегда.
- Но как же это?
- Для чего нужно, в конце концов, непременно это крещение?
Авдотья, почитавшая себя знающей взрослые дела с недавних пор, окончательно потерялась:
- Да ведь как же… то есть… я тоже так думала, но…
- И совершенно правильно думала. – Выпустив дым в сторону, он взглянул ей в глаза. – Мир огромен! Если тебе не жаль некоторых удобств, слишком, хм… большой безопасности и сытости…
- Не жаль! – упоённо воскликнула Авдотья.
- И верно! – Саша, вытянув руку, стукнул её по плечу указательным пальцем. – Иначе это не любовь вовсе, а воображение одно.
- Что тогда? Ты так и не сказал.
- Мир кругом огромен, - повторил Полынников, опять смерив её взглядом. – Вы есть друг у друга. При чём здесь попы и разрешающие? Можно уехать куда-нибудь, можно найти способ так или эдак жить вольно. – Добавил потише: - Если б я понимал это два года назад…
- Но папа с матушкой! Как они перенесут такое? Не сойти бы им с ума.
Он ответил, подумав немного:
- Тут мне труднее советовать. Мои родители совсем другие. Но всё-таки, если твои тебя по-настоящему любят – а по всему мне кажется, что это так – можно вложить силы и постараться объяснить им. Оставить большое письмо. И дальше писать. Или ещё как-то.
- Что ж, будем ждать.
В лёгких влажных сумерках хорошо смотрится целующаяся пара на уже знакомой нам уличной скамейке. Когда сидящие разняли руки, мы можем узнать в них Сашу и Лизу. Не отпуская друг друга глазами, они пробуют отдышаться.
- Мне всё-таки сейчас пора, - говорит Саша с мягким увещеванием. – Тётка хоть и аполитична, но очень добра. Деликатна даже. Она, думаю, всё сообразила, но с вопросами не суётся. Сообразила, в смысле, не про подполье, а… - он игриво ткнул пальцем ей в грудь. – Оставляет мне калитку незапертую, чтоб я всех не поднимал. Однако же злоупотреблять неохота. Город неспокойный. Неровен час, мало ли кто заберётся… Дом-то видный, красивый.
- Неженка, - Лиза тихонечко ударила его в плечо.
- Ну вот ещё! Неженка-то почему?
- Привык там молотить за столом, - она улыбнулась. – А ко мне всё никак не переселишься.
- Что ты! С тобой в отдельном домике, соседей никого – мечта прямо. Надо тёткиному мужу найти что сказать про отъезд, да это придумается.
- Давно бы уж придумал, если б захотел.
- Это больше для конспирации, так-то и врать бы незачем. Но постой пока. Мне там нужно ещё одну пару понаблюдать. Может, чем-нить подсобить придётся.
- Что за пара такая? Фратрия целая у вас там, что ли, живёт?
- Вроде того. Две кузины. Одна бытовая совсем, эмпирическая. А вторая витает где-то. Ей до нашего брата слегка б подтянуться… Ну и у неё там – жених не жених… Иудей. Сама понимаешь: коллизия. Как будто он вроде неё, но всё ж глянуть на него надобно…
- Сашка!
- Аушки?
- Ты в попы что ль заделался? – Лиза прыснула.
- В беспопЫ, - в тон ей улыбнулся Полынников. – Благословить должен же я молодых! До шляху воли.
- В добрый-то час! Только не оседай там совсем, у тётки.
- Послезавтра собрание «Союза безначалия».
- И что?
- Зайду за тобой. Ранним вечером будешь?
- А меня уже приняли? Здорово это. А как так?
- У Феди с Прасковьей, помнишь, мы были? Они тобой вообще прониклись. И всем твоим повествованием. Вот и набралось целых три поручительства.
- Ну так дома я буду. Заходи! Не забудь, смотри.
- Постараюсь не забыть, - хихикнул он.
Спустя несколько дней вся фратрия собралась на веранде, нежась на солнце и приуготовляя себя к обеду. Тихон, ровненько усевшийся на широких деревянных перилах и с гордостью озиравший своих людей, довершал картину полной идиллии. Лишь порой нарушали её доносимые ветерком заводские запахи.
Скрипнула калитка, которую чуткая Пульхерия Трофимовна оставила лишь слегка прикрытой. Вскоре по ступенькам взошёл на веранду гость.
- Наконец-то вы пришли, пропащий! – откликнулась Авдотья с наигранной лёгкостью. – Маминька уж потеряла вас. Не знала прямо, что и думать.
Борис на сей раз ничего не ответил своей любимой. Даже, кажется, едва взглянул на неё. Он вперил взгляд в Сашу и оцепенел.
Саша поспешно поднялся, как будто приветствуя гостя.
- Давайте же, я вас представлю друг другу! – Хозяйка раскинула руки. – Это Борис, а это Александр! Двух таких прекрасных молодых людей за одним столом не в каждом доме встретишь.
Борис открыл рот, желая спросить, не ограблен ли дом. Прочитав его совсем лишнюю мысль, Саша мгновенно отмобилизовался внутренне (макарьевская ещё привычка) и быстро произнёс:
- Рад познакомиться с вами, Борис! Вижу сразу, что вы ровно таковы, каким описывал вас дорогой наш Сергей Иваныч. То есть, иными словами, нам с вами очень найдётся, я уверен, о чём поговорить таком, что прочим людям никак не интересно. Очень надеюсь и, поймите правильно, очень рассчитываю после обеда на вашу особую беседу.
Члены фратрии дико поглядывали друг на друга, пытаясь что-нибудь понять. Один Тихон сохранял спокойствие духа, как если б что-то знал.
Борис, не отрывая глаз от Полынникова, вымолвил:
- Пульхерия Трофимовна! У вас в дому всё в порядке?
- Как будто…
- Я как нельзя этому рад.
- Вот, всё ваше любимое приготовила, - озадачилась та. Истолковав по-своему столбняк гостя, она добавила: - Саша – он ведь племянник мой. У него свои дела в городе. – Лицо Бориса несколько дёрнулось. – Я ведь говорила вам о нём, что он у нас живёт. Толь ко вы никак его не заставали. Саша у нас дома не сидит, его и не поймаешь здесь.
- Давайте вы уже оба сядете, в конце концов! Для того есть стулья, - плаксиво воскликнула Авдотья.
Молодые люди медленно опустились за стол. Разговор во всё время обеда не клеился. После поспешно выпитого чаю молодёжь, не сговариваясь, потянулась в беседку – кроме Глаши, впервые смотревшей вслед остальным с большим любопытством и даже какой-то трудноопределимой завистью.
Сергей Иваныч сделал было шаг в ту же сторону. Пульхерия Трофимовна взяла его за локоть «мягко, но твёрдо», как острили их потомки век спустя:
- Пускай наговорятся. Не трогать бы их.
- Не подерутся ли?
- Господь с тобой, Сергей Иваныч! То ты их не знаешь всех?
- Это кого как.
- Не из чего драку придумывать. Иди всхрапни.
Покачивая головой, вождь разраставшейся на глазах фратрии направился в domus.
В беседке на сей раз сидели трое.
- Что же, Дунечка… вы, как видно, очень дружны с вашим кузеном? – Произнеся эти слова, Борис начал тихонько трястись и всхлипывать – то ли от смеха, то ли от горя.
- Конечно! Да ведь я говорила вам о нём, - пожала плечами Авдотья. – Давно хотела, чтоб вы познакомились. Саша, может быть, поможет нам, хотя бы душевно…
- Что же! Всё сильно упрощается, - лицо Б ориса искривилось. – Отныне наше с вами счастье… да помышляете ли вы всё ещё о нём?
- Для чего вы так спрашиваете?
- Для того, чтоб вы ответили.
- Не то что помышляю, а жду не дождусь!
- Стало быть, от моего дяди уже больше ничего не зависит и не надобно. Его деньги находятся у нашего прекраснейшего собеседника.
- Я взял эти деньги не для себя, и их у меня больше нет, - поспешно сказал Саша.
- Так вы работаете на целую банду? – повернулся к нему Борис.
- Это не банда. Это союз людей, положивших целью освободить человечество.
- Понимаю, - усмехнулся Борис. – Бесправному еврею в человечестве делать нечего.
С шумом выдохнув и чуть подумав, Саша твёрдо продолжил:
- Авм придётся признать, что вы – лично вы, Борис! – не так бесправны, как соплеменник, которого мы на ваши деньги выкупили из тюрьмы. Его убили бы надсмотрщики-черносотенцы. Здесь вопрос стоял не о счастье, а о сохранении жизни.
Борис перестал всхлипывать, широко раскрыл (вслед за Авдотьей) глаза и рот:
- Так вы не антисемит?!
- Конечно, нет! Мы – анархисты-коммунисты, наша песня – «Интернационал»! Социальная революция освободит всех. Нации умрут, чтобы воскресли люди.
Сны отступали медленно. Сознание и память оставались наполовину порожними. Саша ценил редкую возможность продлить это состояние, не открывая глаз, не заливая покойную пустоту кровавыми красками утра.
Теперь продлить не удавалось. Кто-то крепко тормошил его. Разлепил один глаз… Над ним склонился Боря:
- Санька, вставай! Завтракать пойдём. А то потом уже отправимся – некогда покушать будет.
Полынников сонно пощупал рядом, по влажной траве:
- Лизу позови.
- Санька, ты заспался совсем? Лизу с Дуней мы на юге с детьми оставили.
Ах, да… Вторым открывшимся глазом он увидел над головой шумящие деревья Курской губернии. Они были ночной крышей одинокому отряду махновцев, вырвавшемуся далеко на север в войне с белой и – теперь всё больше – красной контрреволюцией.
- А Таня и Нина с нами?
- Просыпайся-просыпайся давай! Таня и Нина когда ещё в Москву уехали. Что там с ними, кто бы знал… Вспомнил?
Что там с ними… Что тут с нами… Какие ж мы все чумазые… Саша кивнул.
Боря протянул ему ковшик с водой.
Иль ты приснилась мне
© Copyright: Александр Малиновский 2, 2019
Свидетельство о публикации №219121600640
Свидетельство о публикации №219121600640
Рецензии
Саша, привет!
Уф, прочитала. Ну, что сказать… то же, что и раньше: ты – писатель. Герои выпуклые, отлично представляются. Неизбитая тема (во всяком случае не могу так навскидку вспомнить, чтобы я читала что-то художественное об анархистах). Язык хорошо стилизован под эпоху. Единственное что мне показалось неорганичным - это слово «ржач», «он залился ржачем». В моем представлении «ржач» не сочетается с лексиконом начала ХХ века.
И еще мне показалось, что конец повести не отделан как следует. В беседе Авдотьи с женихом Авдотья вдруг превратилась в Алису😊. («Как всё несносно. - Алиса опустила руки как плети). И вообще последние страницы немножко схематичны.
Понравились хорошо прописанные образы членов «Союза безначалия»: Таня, Петя и Варя, Прасковья и Федор. Понравилось выражение «Ленин оменьшевичился…»😊
При чтении испытываешь интерес: а что дальше? Это, я думаю, главное в любой книге.
А "Союз безначалия" существовал исторически или твоя выдумка?
Ирина Астрина 11.01.2020 14:26 • Заявить о нарушении
Уф, прочитала. Ну, что сказать… то же, что и раньше: ты – писатель. Герои выпуклые, отлично представляются. Неизбитая тема (во всяком случае не могу так навскидку вспомнить, чтобы я читала что-то художественное об анархистах). Язык хорошо стилизован под эпоху. Единственное что мне показалось неорганичным - это слово «ржач», «он залился ржачем». В моем представлении «ржач» не сочетается с лексиконом начала ХХ века.
И еще мне показалось, что конец повести не отделан как следует. В беседе Авдотьи с женихом Авдотья вдруг превратилась в Алису😊. («Как всё несносно. - Алиса опустила руки как плети). И вообще последние страницы немножко схематичны.
Понравились хорошо прописанные образы членов «Союза безначалия»: Таня, Петя и Варя, Прасковья и Федор. Понравилось выражение «Ленин оменьшевичился…»😊
При чтении испытываешь интерес: а что дальше? Это, я думаю, главное в любой книге.
А "Союз безначалия" существовал исторически или твоя выдумка?
Ирина Астрина 11.01.2020 14:26 • Заявить о нарушении
Спасибо, Ира, за рецензию доброжелательную и в то же время критичную (редкое и особенно ценное сочетание)! Ржач?.. Ну, не знаю. Это же от коней пошло ("Что ты ржёшь, мой конь ретивый?" - вопрошал меня ещё мой папа). А коней горожане толком не видели уже лет 80-90... Конец, может, и не отделан. Впредь учту. Про Ленина я не уверен, что фраза точная, но отражает мнение моего прадеда и ещё довольно широкого слоя среди большевиков в столыпинский период. "Союз безначалия" - название группы, придуманное мной по образцу тогдашних. Поскольку Екатеринослав (=совр. ДнIпро в Украине) впрямь был в конце 1900-х набит анархистскими группами и, может быть, даже ещё не все известны - такая группа могла существовать и даже может ещё однажды всплыть )
Александр Малиновский 2 11.01.2020 23:11 Заявить о нарушении
Александр Малиновский 2 11.01.2020 23:11 Заявить о нарушении
"Ржать, ржание" - это без вопросов. Я имела ввиду именно "ржач":) Ну, автор-барин:) Мне просто в глаза бросилось.
Когда планируешь продолжение?
Ирина Астрина 12.01.2020 13:11 Заявить о нарушении
Когда планируешь продолжение?
Ирина Астрина 12.01.2020 13:11 Заявить о нарушении
Не, ну я не барин )), я над замечаниями подумаю, и спасибо, правда!.. Дальше будет ближайшая повесть - про Митю. Надеюсь, может, весной.
Александр Малиновский 2 12.01.2020 20:20 Заявить о нарушении
Александр Малиновский 2 12.01.2020 20:20 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.