Медведь, мужик и его прожорливая жена

Как-то по осени поехал мужик по какой-то надобности в лес, там его медведь и споймал, прижал, енто, значит, к смолистой сосёнке, и молвит ему человеческим языком:
— Мужик, а мужик, у меня к те одно предложеньеце.
Мужику хренова-то стало, мало-ть, что медведь споймал, дак ведь ещё говорящим оказался.
Пробил мужика холодный пот, а зубы так и застучали.
— Да не боись ты, — стал успокаивать человека Михайло Потапыч, — я тебя не съем, я уже и так достаточно жиру на зиму нагулял, а с тебя, какой жир, одна кожа, на мосолыжки натянутая, да трёхнедельная щетина, как у кабана-секача. Ты лучше послухай, что я те предложить хощу... Давай вместе зиму зимовать, а то, понимашь, построил я огромадную берлогу, стокмо средств и сил угрохал, а спрашивается: для кого?
Да, и сдаётся мене, холодно одному в таких хоромах зимою будет. А так... обнимемся с тобой; да и бум своим теплом друг дружку обогревать. Я, тут было, хотел друга сваво позвать, дак сам понимаешь — двум медведям в одной берлоге не ужиться. Но с тобой, думается, всё у нас ништяк получится! Здорово я придумал? А?
Мужик от испуга малость оправился и начал поманёху возражать, но все как-то намеками, знамо дело, боитца, как бы-т часом медведя не разобиделся: 
— Я же всё-таки мужик... А когда две особи одного полу вместе сожительствуют, знаешь как эт называется?
— И не говори... Ладно, как тебя зовут-то?
— Михаил...
— Во! Тёзкой будешь... Так вот чта, Михайло, человечин ты сын, а спошли-ка ко мне свою супружницу; пожалуй, я с нею зиму и скоротаю. Да смотри не обмани, а не то и тебя, и её сожру вместе с вашими детками сопливыми...
— Дак никак нельзя, — опять возражает Михаил, — моя Матрёна балованная шибко, дома токмо на кровати с тремя перинами почивает, а что у тя в берлоге, окромя веток да вороха жухлых листьев?
— Ладно, будет ей  кровать  с перинами... Спошлю лисоньку в курятник, живо мне курочек натеребит — ни на одну перину хватит... Да и по кроватям тожа найдется умелец, вот хотя бы дятел, неча ему клювом без толку долбать, чай срубит Матрене твоей ложе-то.
 Молчит мужик, даж не знает, как возразить, на всё его причины разрешенье находиться.   
— Ну, что ещё, — ворчит медведь. — Кака ещё причина? Что молчишь-то? Да ты не боись, трогать я твою женушку не буду, я ж не половой какой изращенец, скотоложством с бабами я не занимаюсь. Просто-напросто твоя женушка за хозяйку у меня зиму прозимует, будет за моим мехом ухаживать, дабы его моль не побила. А уж по весне, так и быть, отпущу домой её, ежели, конечно, не шибко голодным проснусь.
— Дак замерзнет она у тебя в берлоге, — продолжает мужичек, пытаясь жену выгородить. — Вот у меня дома печь на пол-избы...
— Ладно, Михась, смострячу печурку каку ни есть, вот того же бобра припахаю, хаты строить умеет, неужто печурку не сварганит?
— Это понятно, но! Ты-то, Михайло  Потапыч, лапу пососёшь и сыт, а моя Матренушка, жуть как прожорлива, часа без еды прожить не может...
— Ладно, что-что, а провиантом я ейную обеспечу. Сам за енто дело возьмусь. Ну, всё?! Так что, Мишенька, сейчас я тя отпускаю, а уж к завтраму, учти, чтоб твоя Матрёна-матрона здесь была. Ты её, значитца, к этой сосёнке  приведи,  а  ужо  дальше  я  о ней сам позабочусь...
Загрустил мужичёк, но делать нечего, дал слово — держи. Идёт домой не весел — голову повесил. Но, чем ближе к деревне подходит, тем радостней на душе становится. Припомнилось ему, горемычному, как его благоверная за вихры таскала, ухватом спину утюжила да промеж глаз скалкой запускала.
«Ослободюсь от ейного ига, заведу себе новой жёнку, да и заживу припеваючи!»
На другое утро, хитростью да неправдою, выманил Михаил свою Матрёну из дому; да и отвёл медведю на услужение.
Месяц миновал, другой, в селе все, стал-быть, к рождеству готовиться начали, а мужичок наш уже и молодую вдовушку себе приглядел, намылился, было, на крещение сватов заслать.
А тут, глядь-поглядь, топает его Матрёна, в медвежью шкуру замотана, еле ноги волочит, худа, как смерть, одни глазёнки, как угольки, во мраке светютца.
— Что стряслось? — шёпотом спрашивает Михаил.
— Да-ааа... Медведь — собака, шибко жадный оказался, клялся, де на всю зиму провизией обеспечит, а мне едва на два месяца хватило. Но, а когда я евоное, то бишь медвежье, мясцо дожевала, порешила домой возвернуться, к тебе, красно ты моё солнышко... —  поплакалась Матрёна, да и тут же командным голосом приказала:
 — Режь борова и пару овечек в придачу, ин меньшим количеством и не насытюсь!
 Вот, так вот всё безрадостно и окончилось. Правда, говорят, что Матрена, опосля такой зимовки, малость покладистей стала, но слабо чтойто в то веритца.
А тут ещё одна заковырка, к лету баба-то ребятёнка сродила, он махонький, весь волосатенький; и ревёт, как медвежонок: «Е-ааа...»
К тому же прозвали его подходящим именем: Потап Михайлович.
По срокам-то выходит, что Потап — медвежий отпрыск, но Матрёна божится, что мальчонка не доношен ею, семимесячным, мол, на свет народился.
Вот, так вот всё...
Ну а Михаил-то, после того случая, как токмо осень наступает, все дела бросает да айда в лес. Но, боле не встречал он ни одного медведя, как не пытался.
Видно они, медведи, про Матрёну-матрону прознали да в чащу леса от греха подале ушли. Сильно, видать, напугала их жена Мишина, раз они так поступили-то...