Нарцисс Араратской Долины. Глава 18

Нам открыл дверь высокий, красивый, бородатый человек средних лет, и пригласил нас войти. Ну и мы вошли. Ваня не стал с нами рассиживаться. Он тут же вежливо распрощался и ушёл к своей жене, оставив нас во власти этого странного человека. Если мне моя память не изменяет, его звали Кирилл. Он, своей красивой одухотворённой внешностью, был чем-то похож на советского актёра Тараторкина. Исхудалый благообразный страдальческий лик его был серьёзен и неулыбчив. Чувствовалось, что некая скорбь снедала его и подтачивала жизненные силы. В общем, жилось ему, явно не весело и бесы его точно всё время искушали и вводили в соблазн. Про многочисленных бесов я тогда ещё мало чего знал. Я и сам был ими одержим и, что говорить, тоже страдал и мучился. Про всех этих многочисленных бесов нас в советской школе не учили, и мы не знали, как с ними совладать и обрести в душе покой и нерушимую гармонию. Ни молитв, ни постов, ни покаяний, ни исповедей в моей жизни той не было. Это я потом, будучи уже на пороге тридцатилетия, сделал попытку стать нормальным христианином, и даже окрестился в одном модном московском храме, где работал сторожем мой друг и бывший экскурсовод Сева. Но это всё равно не принесло мне ожидаемых результатов, - коварные бесы, пуще прежнего, стали осаждать мою, так сказать, крепость и я, опустив руки, поплыл по течению своей неправильной жизни, снедаемый низшими инстинктами и неутомимой гордыней.

                Мы провели у него всю ночь, до самого раннего утра. Светлана легла, где-то там, в тёмном уголке, спать. Я же просидел с хозяином до самого утра, вежливо слушая его неторопливые рассказы о высокосветской таллиннской жизни; о русскоязычной местной публике, которая имеет аристократические корни, к коим он и сам имеет непосредственное отношение. Это те русские, которые жили здесь до присоединения к СССР в 1939 году, а не те, которых потом сюда привезли и заселили из разных малокультурных мест и деревень, и которых эстонцы искренне недолюбливали, видя в них угрозу для своей малочисленной нации. Спать же мне совсем не хотелось. Я немного побаивался и не расслаблялся. Как я уже говорил, Ваня мне напоследок намекнул, что Кирилл не совсем нормален, то есть, он имеет греховную склонность к однополым плотским отношениям, и я всё ждал, когда он ко мне начнёт приставать и вводить в искус.  Ничего такого страшного и постыдного в ту ночь не произошло. Этот странный человек, мне поведал про свою жизнь. К сожалению, я мало что запомнил, да и мне это было не очень интересно. Единственное, что осталось в моей непутёвой голове, это то, что он был женат на первой красавице города Таллинна, которая тоже имела дворянские корни; они были очень красивой парой, а потом разошлись в разные стороны, как в море корабли, по причине дурного нрава его бывшей супруги. Кроме рассказов, мне были показаны разные листочки с каллиграфическими упражнениями:  он увлекается чистописанием, и это его хобби очень укрепляет душевные силы. Он показывал  мне свои рукописи, выполненные мелким и красивым бисерным девичьим почерком. И ещё он любит рукодельничать и вышивать. В общем, Ваня был прав, этот человек явно меня хотел чем-то таким соблазнить. А зачем тогда, всё это? Мог бы мне просто пожелать спокойной ночи и не тратить на меня, молодого и глупого, впустую своё время.

                А потом уже на рассвете, под самое утро, мне поступило предложение остаться в Таллинне жить. Я как-то очень растерялся и даже, можно сказать, обомлел от такой неожиданности. Хозяин сильно меня соблазнял тем, что в Таллинне он знает весь местный бомонд: у него - большие связи в этом прекрасном городе на берегу Финского залива. Есть прекрасные юные девы, дворянского происхождения. Он показывал мне список невест, на которых я бы мог жениться и обвенчаться по православной традиции, разумеется, только на одной из них. Он же меня сосватает, это ему не впервой. Моя же девушка,  – мне совсем не пара: простовата и глуповата для меня. Я выслушал его как-то рассеяно и даже, можно сказать, испуганно. Меня тогда это соблазнительное предложение совсем не соблазнило (сейчас я бы наверное сильно подумал бы). За всем этим чувствовался какой-то коварный подвох. Ни то, чтобы я прям был сильно привязан к своей Светлане. Вовсе нет. Просто, оставаться у него жить, мне совсем не хотелось. Тут всё явно могло закончиться позорным мужеложством, к которому я, воспитанный в консервативных советских традициях, не был ещё морально готов. Да и мне стало казаться, что хозяин, всё-таки, немного сумасшедший. Я вежливо сказал ему, что подумаю, над его лестным предложением, но не обещаю, ибо надо подумать…

                Вскоре проснулась Светлана. Возможно, она не спала, и слушала, сквозь сон, весь этот ночной бред. Мы поспешно засобирались и ушли. Странный человек выглядел очень уставшим, его тоже утомила эта бесплодная ночь с молодым идиотом. То, что я как-то быстро отказался, его, видать, расстроило и разочаровало. Наверное, я ему чем-то понравился. Что тут сказать, не буду скромничать, я тогда многим нравился и во мне был некий эротический шарм, некая недовоплощённая стыдливая развратность, прячущаяся за ширмой застенчивости и воспитанности. Будь я тогда постарше и поумней, я бы точно согласился, и остался бы там, и стал бы жителем независимой маленькой страны. А может и не стал бы, но точно попробовал бы там пожить годик или другой, чтобы пропитаться эстонской эстетикой и душевным спокойствием, которого мне так не хватало.

                Честно говоря, я не был таким уж знойным красавцем, как мой папа, и облик мой немного напоминал одного известного польского актёра. На молодого Даниэля Ольбрыхского мой облик был похож. Это мне сразу же, при нашем знакомстве в августе 1987 года, заявил экскурсовод Сева, который всегда был культурным человеком и зря слов тогда на ветер не бросал. «Ну, вылитый Даниэль Ольбрыхский! Как похож!» - воскликнул кудрявый Сева, всплеснув драматично руками и восхищённо взирая на меня. Это произошло на его квартире в Тушино, куда привёл меня временно жить, наш общий друг Ваня. Мне этот комплимент понравился, и я его запомнил. Я обладал высоким лбом с ранней залысиной, бледным ликом с голубыми глазами, большим язвительным ртом с красиво очерченными губами. Подбородок мой немного выпирал, что свидетельствовало не о сильной воле, а о неправильном прикусе, зубы же мои не были идеальны, что говорить, с зубами мне не повезло.

                У того же Севы зубы отличались белизной и здоровым блеском, и он всегда широко обаятельно улыбался во весь рот, чем приводил окружающих в восторг. Он тогда походил на весёлого, доброго клоуна и дрессировщика кошек Куклачёва. Сева был ужасно артистичен и виртуозно говорил, и из него вышел бы гениальный конферансье. Облик его не был особо красив, но, зато - сильно притягателен, своей трагикомичной лучезарностью и, неудивительно, что его все любили. Все обожали с ним выпить и послушать его эмоциональные рассказы. Рассказывал он так потешно, что можно было умереть со смеху. Злодейка водка постепенно, со временем, сделала его мрачным и даже злым. Это произошло далеко не сразу, и очень удивительно, как долго он продержался на плаву ясномыслия. Со своим алкоголизмом Сева никогда не боролся, - он им гордился и, видимо, это его юмористическое признание своей слабости и делало его пьянство таким обаятельным. Помню, как он рассказывал про свои героические запои юности, которые происходили  в далёком северном уральском посёлке с чудным названием Харп, где Сева работал после института геодезистом. В этом посёлке, по севиным признаниям, выпивали практически все! Особенно лютой зимой, когда стояла полярная ночь, и в романтичном черном звёздном небе переливалось огнями северное сияние. Когда в местный вино-водочный магазин привозили алкогольное зелье, то работа везде останавливалась. Начиналось всеобщее веселье, которое длилось неделями. Двери в домах не закрывались, все ходили друг к другу в гости. Всюду пили и плясали, и это было таким мистическим зрелищем, которое описать не смог бы и сам Лев Толстой. Там царил самый настоящий коммунизм и всеобщее братство душ. А когда запасы водки наконец-таки иссякали, начинался самый настоящий ад, происходил какой-то Данте Алигьери. Весь посёлок погружался в долгий стон и в тихий плач. Рабочие лежали и, буквально, умирали от жуткого абстинентного синдрома. Сердца безумно колотились и сухие уста шептали: «Мама, мама, мамочка…». Это всё мне драматично рассказывал Сева на тушинской кухне. Ему удалось оттуда вырваться и вернуться живым в Москву. Именно там, за полярным кругом, он и стал настоящим алкоголиком. Посвятился в, так сказать, элевсинские северные мистерии.