Барабанные палочки

Жил-был на свете мужичок-простачок, и, как водится, дурачок. А иначе как; если бы он был не дурак, то было бы жуть как неинтересно. Как же он потом поумнеет, ежели сейчас не дурак? А звали дурака — Иваном, так уж повелось на Руси, как герой — так дурак, как дурак — так Иван, ни в обиду всем Иванам и героям будет сказано.
Жил Иван, жил не тужил, спал да пил, зазря небо коптил, да однажды спорешил белый свет посмотреть, да себя показать.
Ох, видал бы кто евоную рожу прыщавую, стошнило бы от одного виду, но дурак, на то и дурак, что взять с него нечего. Вот и пошёл наш Иван, ни о чем особливо не задумываясь, ведь захотелось жа... А куда? — не всё ли равно, лишба иттить.
 Шел Иван по пути-дороженьке, ворон считал, булку с маслом жевал, а тута, глядь-поглядь, узрел он камень, мхом поросший, что на перекрестке трёх дорог возлежал. И была, как то в сказках принято, на каменюге надпись заковыристая вырублена. Есть у нас  любители покуражится, откель они токмо енергию для этого безобразия находят? А надпись, по обыкновению, замысловатая с подстроченным смыслом:

«Направо пойдёшь — во грехах повязнешь, но карманы набьёшь...
Налево пойдёшь — дашь огроменный приплод и до смерти доживёшь...
Прямо пойдёшь — куды-нибудь и дойдёшь, ежели ране не свернёшь...»

И спошёл, конечно, Иван прямо, поскольку где «право» и где «лево» — он не разумел, а «прямо» и дураку понятно, что прямо. 
Шёл он, шёл; опять, глядь-поглядь, дорога-то плутать стала, то влево скосит, то направо завернёт. Почесал дурак темечко, да и попёр напрямик безо всяких дорог и условностей.
Но уже ввечеру заболели дураковские ноженьки, заныли; ещё-быть, не с привычки евоному такие километры наматывать, и стал тутоньки дурень наш о ночлеге подумывать: «... вобче-то и перекусить чего-нибудь тож бы не помешало...»
Идет, значитца, Иван, мрачен, как басурман, идёт молчит, в животе урчит, а глаза слипаются, хоть спички вставляй. Поглядел вперёд дурак, а пред ним придорожный кабак, а мож не кабак, но чтойт навроде, с надписью странной-иностранной: «INN»
Наш Иван не больно-то был силён в языках, особливо аглицких...
«INN» — это вроде как «в», то бишь «вовнутрь», насколь я из школы помню... — подумал Иван.
Подумал, да и вошёл вовнутрь.
А там! Дым коромыслом, еда горой, выпивка фонтаном, а бабы нагишом. Бордель одним словом...
Посидел дурак, попил, поел, трубку выкурил, на баб подивился да вдруг чуть не подавился; как подумалось ему: «А как спросят меня, чем, мол, платить будешь? А чего я отвечать, ежели у меня в карманах и гроша медного отродясь не водилось?»
Сунул руку в карман, дабы убедится в правоте своих слов, а там кошель с медными и серебряными монетами. Сунул в другой, а там мощна с ассигнациями, полез за пазуху, а там капкан.
Захлопнулся капкан, чуть палец не перешиб. Карманы разом прохудились; кошель с мощной вывалились на пол; мелочь по всему углам раскатилась; ассигнации ветром разнесло.
Сел дурак в свой уголок и совсем скис, мало-ть, что деньги разбазарил, а тута ещё чуть пальца не лишился. Сидит, мёд-пиво потягивает да на дверь поглядывает; думает-кумекает, как-быть улизнуть по добру, по здорову, покамест бока не намяли да холку не набили.
Уже и пива на дне — глоток с причмоком остался, а идей в голове ни на алтын. Тоскливо стало-ть Ивану — окна зарешёчены, двери дубовые, а у дверей два толсто-сильных бугая, а пудовые кулачищи у них, будто у племенного быка голова, токмо разве-ть без рогов.
Вдруг видит дурак в уголку, в сторонке от драк и врак, от всей, значитца, ресторанной маеты-суеты сидит-посиживает старикашка, божий одуванчик, холодненькое пивко попивает да таранькою шуршит. А взгляд у того старичка такой ласково-добродушный, такой сладострастный, будто токмо что в раю побывал али хлеще — в борделе с девками назабавлялся.
Спорешил тогда Ванюша: «Будь оно, что будет, подсяду-ка я к старикану, авось какой совет подаст, любит енто старичьё советовать; их и хлебом не корми, дай только языком почесать... Хотя, кто знат, а вдруг и взаправду его совет дельным окажется, всё равно же в моей головёнке, как не ройся, ни одной мыслишки завалящей нету-ти...»
 Токмо подсел, а старик сразу ему и шепчет:
— Давненько я тебя, Ванечка, поджидаю, дюже на двор по малой нужде хотца, да не могу, покамест свой долг не сполню. В дурную компанью ты, Иван, попал; в ентом кабаке-вертепе одни воры да насильники сбираются, мошенники ещё те, обведут тебя вокруг пальца, по век останешься должон, а уж ежели в рабство к какому-нибудь злодею попадёшь — пропадешь, никогда и ни за что не ослободишься.
Посему, сядь-ка, милок, к ихнему главарю Василию, к вон той одноглазой бочке с салом, что в богатом камзоле из гишпанского сукна подле оркестры сидит да с молодухами треплется...
— А-ну как, предложи-ка евоному в картишки перекинутца. — говорит Ваньке дед. — А коль он согласитца, поставь поначалу на банк, ну вот, хотя бы свои сапоги и пиджак с карманами, продуешь — эт сто пр;центов.
Во вторый раз поставь, вот этот кошель, бисером шитый, кой я тебе дарю; деньги там небольши, но у кого этот кошель окажется, никогда, покуда он у него в руках будет, счастья в картах поиметь не сможет.
Вот... а когда кошель проиграешь, супротивник твой, Василий-то, как раз в азарт войдёт; туточки и ставь на карту свою свободу, но взамен требуй барабанные палочки, что у злодея с правого бока к поясу золотым пояском привязаны, и, ежели он согласится, выиграешь наверняка.
Палочки те, одно слово, волшебные, токмо их хозяин про то ни слухом, ни духом. Достались они ему во время чередного налета, и теперича он их заместо брелка на поясу носит. А ты, Ванюша, горе ты моё луковое, как токмо палочки в руки возьмёшь, то сразу про себя и скажи: «Бей в барабаны!»
Ин плохо те будет; Васька, ой как, не любит проигрывать. Он мож на людях палочки и отдаст, а стоит тебе за порог выйти, так, считай, всё, пиши пропало, радуйся, ежели жив останешься.
Поэтому сразу и говори про себя, дабы никто не слышал: «Бей в барабаны!»
— А что будет потом?.. — поинтересовался Иван.
— Потома? Потома и солома едома… Сам всё увидишь, только не забудь одно, дабы-ть остановить всё енто безобразие, что опосля твоих слов начнётся, скажи: «Вольно, разойдись...»
Так Иван и поступил, подсел к Василию-разбойнику, тот несколько поморщился, когда дурак ему в картишки перебросится предложил:
— Дак с тебя взять нечего, а я, брат, по-крупному играю...
— Давай тада на мои сапоги да пиджак с карман;ми сыгранём?
Вася токмо усмехнулся:
— На кой  леший  мне  эта рвань...
Ладно, что подружка евоная, под руку к нему подлезла и говорит:
— А слабо тебе, Васятка, его в пух и прах разделать?
Тут у злодея руки сразу и зазудились.
— Что ж, — говорит, — но ежели проиграешь, будем играть до последнего, пока кто-нибудь из нас голым не останетца!
— Идёт!
Сдал Василий карты, а карты, знамо дело кроплённые, в раз он Ивана вокруг пальца и обвёл. Снял тот сапоги, а когда пиджак снимать стал, из кармана, как бы ненароком кошель и выронил.
— О-оо! — скривил рот в завистливой ухмылке глупый разбойник, — Нут-ка сыгранём на твой кошель, чай немного деньжат в нём, но шибко красивый; у меня ентих кошелей сотни три, а такенного ещё не бывало...
— Хорошо, мой кошель против моих сапог и пиджака с карман;ми... — поставил условие Иван.
— Идёт!
Во вторый раз сдал карты Василий — всё тот же результат. Пришлось дураку и с кошелём расстаться.
— Давай на мою свободу сыгранём, — предлагает Иван, как ему старик советовал. — Выиграешь — до искончания веку буду твоим верным слугой-рабом, а ты проиграешь — вернёшь всё, что я тебе проиграл, да и ещё... Ещё, хотя бы, вот те барабанные палочки...
— Не велика ли ставка? — недовольно буркнул злодей. — С тебя довольно и того, что своё вернёшь...
— Нуу-у, ежели ты считаешь, что моя свобода стоит меньше твоих побрякушек, давай тогда на твою свободу сыграем.
— Евона куда хватил! Ладно, давай сыграем на палочки, один чёрт от них толку никакого, токмо брякают да ляжку трут...
— Но одно условие! — говорит Иван, — теперича я сдавать буду!
— Что ж сдавай, один хрен продуешь...
Стал Иван карты кидать, как себе — так тузы да картинки, а как Василию, так одна шваль: шестерки да девятки. Проиграл Василий, сидит, на весь мир сердит, палочки отвязывает, а сам уже и своим сподручным разбойничкам подмигивает: «Эт.. как токмо Иван во двор выйдет, тут жа и порешите окаянного, знай сверчок  свой шесток...»
Но, как палочки Ивану в руки попали, он даже и сапоги надевать не стал, скоренько про себя тихо сказал: «Бей в барабаны!»
Тут-то и началось такое: палочки подскочили да давай Василия по башке долбать. Его задолбали, на других перебросились. Покуда Ванюша оделся, в кабаке уже ни одной живой души не осталось: кто мёртв — на полу остывал; а живые да пораненные поубёгли.
Барабанные палочки к тому времени было к старикашке подобрались, промедль чуток Иван, и Лазаря пришлось бы петь по новопреставленному. Слава богу, дурак вовремя опомнился, да и сказанул слова заветные: «Вольно, разойдись!»
Когда Иван-дурак к старику подсел, тот малость дух перевёл да дар речи обрёл: 
— Ну, Ванька, чуть было меня горемычного на тот свет не спровадил. Я уже и не чаял в живых остаться, надоумил же меня бес тебе тайну палочек открыть; во истину глаголют, меньше болтаешь, дольше живешь, али что иное, но в этом же роде. Но да ладно, Ванюша, сказал: «А», скажу и «Б».
Беда, из коей я тебя вызволил — ещё не беда, много всяческих бед и неприятностей на твоём пути пребудет, доколе поумнеешь…
Кстати, признайся, Ванюша, а много ли ты сказок ведаешь?
— Да-ааа... ве-еедь...
— Напрасно, батенька, архиполезная вещь эти сказочки. А ведаешь ли ты, дурень, что в сказках все Иваны-дураки царевичами становятся? Нет... Я вот тута спорешил тебя вывести...
— В царевичи! — вставил расплывшийся в улыбке дурак.
— Ну в царевичи не в царевичи, но счастливым я тя сделаю. Хошь счастия?
— Ага! Но тока побольше...
— Ладно, Ванюша, токмо не жалей потом, ежели не по-твоему что; счастье — оно многолико, к одним с улыбкой, а к другим с диким оскалом. Но все енто — и есть счастье, как не крути. Надо токмо понимать, яко кажный достоин того счастия, коего он заслуживает. Уразумел?
— Ага! Но тока побольше... — снова заулыбался Иван.
— Да что ты всё одно повторяешь, как заведённый: побольше, да побольше. Лучше синица в руках, чем утка под кроватью. Ладненько.
Есть у меня три дочери, одной боле 30, второй менее, а третьей и того меньше, но девицы славные, лучшей жены-подруги, чем люба из них не сыщешь...
— Нет, деда, звиняю, что перебил тя, но ты мне счастья обещал, а сам своих девок, в невестах засидевшихся, сватаешь. Не хочу жениться, хочу в царевичи пробиться.
— Дурак ты, али не ведаешь, что в этом и есть самое счастье: семья, дом, детишки мал-мала меньше...
— Нет! — не унимается Иван-дурак, — я царствовать жалаю, документы всякие подписывать, а не пелёнки, подписанные сопливыми детишками, стирать...
 — Что ж... Вот тебе, Иван, посох-поводырь, ступай, он тебя к моим дочерям приведёт, а уж ты сам решай, у них остаться, али дале к царскому трону путь держать будешь... Да, ты про палочки не забудь, без ихнего волшебства тебе нипочём в царевичи не пробиться... Ступай с богом... — сказал, как отрезал. Пока Иван палочки в суму рванную прятал, старика и след простыл.

Взял тогда дурачок посох, да и пошёл. Идёт лесами темныма, бредёт полями широкима, чрез реки глыбокия вплавь переплывает, через малы ручейки так перепрыгивает.
Видит: стоит ни изба, ни терем, фундамент свайчатый, а стены из строевого лесу. А сидит на крылечке, ни девица уже, но красавица, любому мужику спонравится. Телом плотная, глазами добрая, а улыбкой радушная. 
Едва приметила Ивана-то, поклонилась д; полу, косу назад закинула, за руку парня взяла да в дом ведёт. В жаркой баньке шею намылила, в парилке костки пропарила, за бел-столом пирогами накормила, мёдом-пивом напоила; да, опосля всего, спать с собою положила на перину пуховую...
Утречком Иван, едва глаза продрал, глядь, а Надюшенька, ибо так звали старшую дедову дочь, уже по хозяйству хлопочет, печь у неё огнём пышет, скотина на лугу пасётся, а на дворе бельё на верёвке сохнет.
«Хороша Надежда, — думает про себя Иван да портки натягивает, — и крепка, и добра, и хозяйственна. А в постели тоже недурственна, знамо дело, знат: что и как.
Но не время сейчас о семейном счастии думать-то, когда без мене царство-государство пропадает, без маво, так сказать, царевического руководству...»
Оделся дурак да задами, да огородами и убёг от Надюши. Присела девица на порог и горько расплакалась. Слёзы, будто бирюзовые камушки, наземь так и падают, плакала-плакала да в камень-горюч и оборотилась...

А Иван-дурак далее идёт, пробирается лесами темныма, бредёт полями широкима, чрез реки глыбокия вплавь переплывает, через малы ручейки так перепрыгивает.
Видит: стоит ни изба, ни терем, фундамент каменный, а стены из красного кирпичу. Сидит на крылечке девица, не така красавица, но и не уродина кака. Телом стройная, глаза умные за стекляшками очков прячет да улыбается как-то загадочно.
Едва приметила Ивана-то, поклонилась до поясу, волосы растрепавшиеся поправила, под руку паренька взяла да в дом ведёт. В ванной намылила, под душем намыла. За столом бутербродами накормила, соком-морсом каким-то, дюже полезно-питательным напоила. Положила спать на соседний топчан, всю ночь стихи читала да на скрипочке поигрывала...
Утречком Иван, едва глаза продрал, глядь, а Верочка, ибо так звали средню дедову дочь, у оконца сидит циклопедью-талмуть, дюже толстую, полистывает.
«Хороша Вера, — думает про себя Иван да портки натягивает, — и умна, и начитана, и воспитана.
Но не время сейчас о культуре-мультуре думать-то, когда без мене царство-государство пропадает, без маво, так сказать, царевического руководству...»
Оделся дурак да в окно, убёг от Верунчика, токмо поминай, как звали. Присела девица на порог и горько расплакалась. Слёзы, будто росинки, из голубых, умных глаз на пыльные доски так и падают, плакала-плакала да в берёзку и оборотилась, зелен-листочками, как книжными страничками шелестит...

А Иван-дурак далее идёт, пробирается лесами темныма, бредёт полями широкима, чрез реки глыбокия вплавь переплывает, через малы ручейки так перепрыгивает.
 Видит: стоит ни изба, ни терем, фундаменту нет, а стены мхом поросли. Сидит на крылечке подле двери скрипучей девица, така красавица: ноги от плеч; глаза, точно чайны блюдца; ну и сзади, конечно, что спереди — всё при ней.
Сидит сигаретку в длинном мундштуке потягивает. Едва приметила Ивана-то, головкой кивнула, левым глазом подмигнула, мол, заходи, за... причинное место-ть паренька взяла да в дом ведёт.
А там пьянка-гулянка, девицы с парнями чуть ли не нагишом ломбаду ломают, дым коромыслом, пыль столбом, музыка орёт — ажна по мозгам стучит.

Утречком Иван кое-как на порог выполз, в башке с бодуна гудит, ноги с непривычки ноют, а что в штанах, прямо огнь адов, не иначе какую-то заразу подцепил. А Любашка, ибо так звали младшую дедову дочь, уже с молодцами на речку голышом купаться побёгла.
«Хороша Люба, — думает про себя Иван да портки натягивает, — да не для меня така разгульна жизня. Не время сейчас: ногами дрыгать да титьками трясти, когда без мене царство-государство пропадает, без маво, так сказать, царевического руководству...»
Оделся дурак да в лес, убёг от Любаньки, токмо поминай как звали. Возвернулась девица, присела на камень-валун и громко рассмеялась; оборотилась сорокой-стрекотуньей да упорхнула в небеси...

Долго ли, коротко ли шёл Иван, да набрёл на какую-то столицу трикакого-то государства. А у царя того государства дочка была на выданье, невесть кака девица, токмо глянешь на ейную — тошно становиться, а когда говорить начнёт, хоть святых выноси.
Притопал дурак во дворец и требует:
— Отдавай за меня свову дочь, хощу быть царевичем!
На что царь-батюшка тока рассмеялся да повелел Ивана выпороть за дерзость его и непочтение к царскому роду. Но тот барабанные палочки в ход пустил; и пяти минут не прошло, как ентот государь пардону запросил.
В тот же день Иван и обвенчался с царевною. А ночью Малашка, царска дочь, пристала к нему с расспросами, как ножом к горлу:
— Откель сила твоя?
  А Иван, по глупости своей, всё ей и выболтал. Ещё и солнышко не взошло, а евоному тело на голову и укоротили.

 По законам жанру, должон был старичок мёртвой водицею Ивана сбрызнуть, да живой водой дурака окропить, дабы к жизени, значитца, воротить. Но не было у старого ни воды, ни желания как такового.
Вот так грустно и закончилась сказка. Это, конечно, не басня, дабы-ть в конце мораль читать, но скажу добрым молодцам, коим подобный выбор еще может предстоит:
«Допрежде чем, что-то с кандачка решать, не мешало бы и подумать, а ежели своих мозгов маловато, дак на то и старые, умудрённые жизнею, советчики в огромадном количестве на земелюшке нашей имеютца!»