Разное поведение в боевой обстановке. ч. 3

Разное поведение в боевой обстановке.ч.3
Начало Первой мировой.

(продолжение, предыдущая глава:http://www.proza.ru/2019/12/06/415)

Теперь попробуем рассмотреть, как моральный облик офицерства той поры сказывался на подготовке войск и их действиях в боевой обстановке.
Для тех солдат, кто был мобилизован в царскую армию после начала мировой войны, служба начиналась с запасных батальонов, где они проходили ускоренную подготовку к боевым действиям.
Понятно, что чем лучше была организована эта подготовка, тем более боеспособными и дисциплинированными получались полки и дивизии, сформированные из «запасных» солдат и унтер-офицеров.
К сожалению, как правило, подготовка эта в царском войске была организована плохо. Слишком большое внимание уделялось «шагистике» и внешней «показухе» и слишком мало усилий прилагалось для освоения навыков, необходимых в современной войне (умение преодолевать проволочные заграждения, окапываться, пользоваться противогазами и гранатами, оказание первой медицинской помощи, владение тактикой современного боя и т.д.)

Давайте посмотрим, что вспоминал об этом солдат-доброволец 326-го пехотного Белгорайского полка Евгений Владиславович Тумилович. (Вместе со своим  полком он принял участие в Луцком («брусиловском») прорыве, а также в тяжелых боях в Лесистых Карпатах.  Дважды был награжден Георгиевским крестом.
В 1918 году он поступил в Путейский институт в Петрограде и в дальнейшем всю жизнь работал инженером. В 1939-1940 гг. он участвовал в советско-финской войне, а во время Великой Отечественной занимался строительством железной дороги к «Дороге жизни» у Ленинграда. Умер Е. В. Тумилович в 1972 г.)
В качестве наследия в семье остались его многочисленные автобиографические рассказы, которые сейчас опубликованы.

Вот, что он вспоминал о начале своей службы:
«На следующий же день после известия о начале войны я подал заявление о вступлении в армию добровольцем. Кроме меня еще два моих товарища по оркестру, Андрюшка Рыков — скрипач и Яша Русанов — трубач, бог знает чем руководствуясь, совершили такой же поступок.
На третий день в городском соборе приняли мы присягу и получили, согласно нашему желанию, направление в артиллерийский полк в Смоленске…
Мы прибыли в Смоленск…

Местный воинский начальник дал нам направление в этапную часть, где должны были установить нахождение нашей воинской части. Не успели мы войти в этапный пункт, как обратный выход для нас был немедленно закрыт.
Не считаясь с тем, что мы фактически были добровольцы, и не обращая никакого внимания на наши протесты, на несколько дней нас поместили в этапные казармы вместе с отставшими, дезертирами и так далее и бросили на растерзание миллиардам откормленных вшей и клопов.
Первую ночь я не спал совершенно и, сидя на покрытых соломенными матами нарах, безуспешно отражал непрерывные атаки разъяренных паразитов. К утру всё тело мое было покрыто множеством красных волдырей и синих пятен.
 
Этапная рота, в которую мы попали, на третий день под конвоем была погружена в теплушки и отправлена в Орёл в 203-й запасной полк. Здесь нам выдали вначале какое-то старое поношенное обмундирование, после чего началась обычная муштра с ночными перекличками, тревогами, стрельбами и т.д.»

Как видим, начало службы  оказалось невеселым: солдат-добровольцев  поместили на фактически тюремный режим содержания, вместе с «отставшими, дезертирами»  и прочими «косарями».
Продолжим его рассказ:

«Нашей так называемой маршевой ротой командовал некий подпоручик Ежаков, по происхождению казак.
Не знаю, чем объяснить его озлобленность и жестокость, — тем, что он попал в пехоту, или были какие либо другие причины, — но вел он себя по отношению к новобранцам первое время возмутительно.
В его сознании это были не живые люди, а так, просто бесчувственные игрушки, вроде детских деревянных солдатиков.
Его любимым издевательством была команда «ложись» и обязательно где-либо в лужу или непроходимую грязь; и это повторялось в день по несколько раз: всякое замешательство неминуемо восстанавливалось неистовой русской бранью.
 
К счастью, он не применял рукоприкладства, что наблюдалось в других ротах, и поэтому пользовался даже некоторым уважением в серой солдатской массе.
Любил он также бег под песню, бег до изнеможения, до потери сознания. Песни эти состояли, конечно, из набора самых пошлых и некультурных отрывистых фраз, зато имели четкий ритм, способствовали  легкости бега и, конечно, очень легко воспринимались вечно болтающейся возле солдат детворой….

203-й запасной пехотный батальон, в котором мы проходили ускоренную подготовку перед отправкой на фронт, представлял собой внушительную часть, в нем были, не помню точно, 12 или 14 рот основных, да в каждой роте по 12 маршевых рот.
В общем, с утра и до ночи город был полон звуками самых разнообразных солдатских песен и выкриками всевозможных команд.
Солдатская наука нелегко давалась многим новобранцам и доводила некоторых до полного изнеможения и отчаяния».

Стало быть, за то, что этот подпоручик Ежаков не избивал своих солдат (в отличие от других  г.г. офицеров), он даже пользовался «некоторым уважением в серой солдатской массе».

А вот, к чему приводила привычка  к «рукоприкладству»:
 «Наш ротный командир Ермаков не особенно любил заниматься со своей ротой на глазах у командира батальона, старого капризного генерала, и старался под разными предлогами увести людей куда-либо за город на тактические занятия или стрельбу, где он сам фактически отдыхал, отдавая свою роту на растерзание ретивым фельдфебелям и взводным командирам. Но большинство офицеров относилось к своим обязанностям особо ревностно и превращало военную науку на городской площади в систему изощренных издевательств.

Особой жестокостью отличался один из кадровых офицеров соседней с нами роты.
Целый день он стоял у чучела и без конца гонял одного за другим своих молодых и пожилых солдат из запаса в атаку на исколотое, избитое чучело, при этом он с особым злорадством унижал своей беспримерной руганью человеческое достоинство измученных солдат и незаметно бил кулаком в подбородок так, что головы их прыгали кверху, а шапки надвигались на глаза.
 
В одно из таких занятий доведенный до исступления пожилой солдат по приказу своего командира в сотый раз с криком «ура!» бросился на чучело, но штык его весь до отказа очутился в груди офицера.
Последний молча с искаженным лицом скорчился, присел на землю, потом повалился на бок и испустил дух.
Совершивший преступление солдат швырнул в сторону винтовку, упал лицом в пушистый снег и зарыдал как безумный.
Занятия на площади были немедленно прекращены, роты разведены по казармам. По пути домой солдаты и офицеры шли молча, без обычных песен, и никто не проронил ни одного слова».

Не правда ли, ужасное происшествие, спровоцированное жестокостью и безнаказанностью этого заколотого офицера?!
Чтобы у читателя не сложилось впечатления, что «там было все ужасно», Е.В. Тумилович рассказывает и о хорошем командире:

«Светлой личностью среди непосредственного начальства был у нас взводный командир — старший унтер-офицер Фуртаев. С первых дней войны он служил в каком-то гвардейском полку, был ранен и после выздоровления попал, так же как и мы, в 203-й запасной батальон.
Это был человек огромного роста, прекрасно сложенный, чрезвычайно красивый, обладающий зычным, чистым басистым голосом и добрым мягким характером. На груди его висели два серебряных креста.
Мое место на нарах было рядом с его постелью. По национальности он был русским, но прожив с детства всю жизнь на Кавказе, облик его получил легкий отпечаток горного жителя».

И этот вот георгиевский кавалер, старший унтер-офицер Фуртаев за какой-то проступок  был серьезно наказан:

«В это время наш взводный Фуртаев не возвратился в казарму. Некоторые тихо таинственно шептались по углам, большинство молчало, еще не представляя себе исхода неожиданных событий.
На следующий день полевой суд вынес убийце смертный приговор, который немедленно же был приведен в исполнение.
Перед выстроенными частями батальона на городской площади было и сообщено о его исполнении. Несколько тысяч народа встретили это сообщение гробовым молчанием, некоторые, не сдержав команды «смирно», сняли шапки и перекрестились. Но команды разводить части по казармам не последовало.
Офицерский состав стоял на своих местах, все чего-то ждали.
Где-то справа раздалась команда:
— Смирно! Равнение направо, господа офицеры!
И на середину площади старческой, но еще довольно бодрой походкой, задрав голову, вышел сам генерал. Все устремили на него взоры, но он молчал и чего-то ждал.
Через одну-две минуты на другом конце площади показались три фигуры: по бокам две низеньких, а посередине шагал твердо и решительно стройный и спокойный, как дуб, богатырь — наш взводный!
Глубокий вздох тихо прошел по рядам нашей роты.
— Замолчать! — свирепо заревел генерал.
Стража ушла, посредине площади остался один Фуртаев. Гордый взгляд его был обращен куда-то в пространство над массой притаившихся человеческих голов.
Вдруг снова раздался отвратительный голос генерала:
— Этот мерзавец нарушил дисциплину нашей армии и нанес оскорбление офицеру. Таким нет места в наших рядах.
Он подошел к Фуртаеву и со злостью сорвал с него погоны и с груди блестящие Георгиевские кресты (что по уставу не имел права делать), потом, ударив погонами по лицу, велел убрать арестованного.
 
В тот вечер казарма молчала, как затаившийся зверь, ни звука слов, ни песен нигде не возникало. Гробовое молчание мрачной тучей нависло над городом.
Еще через день нашу роту спешно грузили в эшелон. На станции стояло оцепление из военной полиции…
Дальнейшая судьба Фуртаева осталась для нас неразгаданной тайной...»

Не спасли от этого  позора Фуртаева ни его георгиевские кресты, ни прошлые заслуги…
После этого происшествия маршевая рота Е.В. Тумиловича оказалась на фронте, влившись в состав 326-го пехотного полка, входившего в состав 82-й дивизии.
И вот какие впечатления об этом у него остались:

«…В одно прекрасное утро прошел слух, что после болезни в нашу роту возвратился действительный ротный командир — прапорщик С.
Последующее появление его в окопах сразу же ознаменовалось резкими поступками, ничем не отличающимися от обычного хулиганства.
Во-первых, он всегда был пьян. Его стеклянные зеленые глаза не выражали никаких человеческих чувств. Создавалось такое впечатление, что они были совершенно неподвижны, так как людям в глаза он никогда не смотрел и, проходя, не обращал никакого внимания на обычные приветствия. Физиономия у него была рябоватая. Рыжая борода, подстриженная наподобие Николая Второго.
— Хорош, кажется, гусь появился у нас, — шептались между собой ребята, стараясь не попадаться ему на глаза.
— Да к нашему берегу ничего хорошего не приплывает — то щепка, то дерьмо, — угрюмо добавлял обычно старый солдат Золотуцкий, покручивая свои реденькие, но длинные усы.
 
Неразлучным другом прапорщика С. была тяжелая нагайка, для которой он, проходя по окопам, подыскивал работу.
Однажды здорово, по-видимому, клюнувши, ротный, спотыкаясь на ровном месте, шествовал в одиночестве по окопу, размахивая своей плетью.
Золотуцкий стоял на посту у бойницы и, по уставу, не обернулся и не приветствовал прапорщика С.
— Честь! — заревел последний и сколько есть мочи огрел пожилого солдата нагайкою по спине. От внезапности удара солдат схватился за голову и присел возле бойницы.
— На пост! — снова завыл ошалелый командир и еще два раза ударил нагайкой солдата. И не обращая более внимания на пострадавшего, зашагал дальше.
Таким образом в этот день он переколотил большую половину роты…
Атмосфера в окопах стала тяжелой, гнетущей и накаленной.
Как-то сидели мы втроем в блиндаже и делились впечатлениями о нашем звероподобном командире. Золотуцкий не мог вынести обиды, и на его глазах появились слезы.
— Погоди, голубчик, в первом бою мы как-нибудь с тобою рассчитаемся, — украдкой утирая горячую слезу, прошептал оскорбленный солдат. Обиду нашего ни в чем не повинного товарища мы воспринимали как свою собственную и тут же вынесли свой приговор».

Надо сказать, что в одной из следующих атак сами солдаты и застрелили этого своего, слишком ретивого, прапорщика.
Но этому предшествовал еще один  эпизод:

«Полуразрушенное сооружение, у которого мы окапывались с вечера, оказалось винокуренным заводом. Разведка и боевое охранение еще с вечера были двинуты вперед, и народ всю ночь мог отдыхать.
На рассвете после подъема кой-кого в строю не оказалось, а некоторые солдаты были очень развязны и нетвердо стояли на собственных ногах. Начались поиски в окрестностях завода, где и нашли трех солдат, в том числе и одного нашего гренадера-украинца, по профессии борца, мертвецки пьяными в канаве под кустом. У него не оказалось даже при себе винтовки.
 
Ротным командиром прапорщиком С. тут же было организовано наказание, причем досталось больше всех злополучному борцу. Его били по голой спине шомполами.
Больше всех, конечно, злорадствовал и даже сам с нагайкой в руке принимал участие в наказании, ротный командир.
Могучий мужик перенес побои молча, но когда он встал с искаженным от боли лицом и, шатаясь, взглянул на прапорщика, тот вздрогнул и, съежившись, ускользнул сквозь недобрый шепот солдатской глядящей исподлобья массы.
Пострадавшему борцу хотели надеть гимнастерку, но она не влезла на распухшую, покрытую потоками крови спину. Так его и увели полуголого  на берег заросшего кустами пруда.»
(Из мемуаров «СМЕЛЫМ БОГ ВЛАДЕЕТ»: наступление Юго-Западного фронта 1916 г. глазами нижнего чина Е. В. Тумиловича).

Разумеется, эти воспоминания непосредственного участника мировой войны сильно отличаются от благостных картин современных псевдомонархистов-сочинителей.
Но можно возразить, что это – взгляд простого рядового солдата, который впоследствии «был развращен и оболванен большевистской пропагандой».

Давайте обратимся к  воспоминаниям  кавказского гренадера, штабс-капитана Попова Константина Сергеевича.
Это был кадровый офицер, убежденный монархист, воевавший в рядах 13-го Лейб-Гренадерского Эриванского Царя Михаила Феодоровича полка.
Вот, что он вспоминал о начале Первой мировой войны:

«Наш блестящий и старейший полк Русской армии, был весьма несчастлив в первые месяцы войны. Полком командовал Флигель-Адъютант Полковник Мдивани весьма картинная и импозантная фигура блиставшая на всех парадах.
Хотелось верить, что под водительством Полк. Мдивани, полк будет совершать сказочные дела. К сожалению мечты не сбылись.
В первых боях, когда у нашего командира в руках находился такой исключительной ценности боевой материал как кадровый полк, - успехи наши были ничтожны.
Причину неудач многие видели в слабости его характера и неумении разбираться в людях.
Действительно, наши баталионные командиры, за исключением одного, были совсем небоеспособны и после первого же боя испарились из полка на все время войны не будучи ранеными.
К счастию, состав ротных командиров, в большинстве, был прекрасный и "баталионным" нашлись достойные заместители. Неудивительно, что в первом же бою мы потерпели довольно крупную неудачу».

Обратите внимание, что ВСЕ 4 батальонных командира этого знаменитого кадрового (!) полка  в условиях военного времени  оказались «совсем небоеспособными» и позорно «испарились из полка на все время войны не будучи ранеными».
Не лучше был и командир полка Флигель-Адъютант полковник Мдивани (любопытно, не родственник ли он знаменитого, впоследствии «репрессированного», революционера Буду Мдивани?!).
Оказалось, что можно было «блистать»  на парадах в мирное время  и  совершенно не уметь управлять своим полком в боевой обстановке.

Вот как это выглядело на деле:
«Мы две недели колесили по Сувалкской губернии, нигде не находя противника. Временами вдали гудел бой, видно было зарево, но мы никак не могли войти в соприкосновение с противником.
На 15-й день изнурительного марша нас вновь остановили у Гродно. Организация походного движения возмущала всех офицеров до глубины души.
Нас поднимали обыкновенно в 4 часа, полк выстраивался. Проходил час, два, три, мы все стояли и мокли под дождем. Как на зло стояла дождливая осень, Наконец, часам к 8-ми получали приказание о выступлении.
 
Куда мы шли - не знали, до ротных командиров включительно, хотя с уверенностью можно было сказать, что и штаб полка был осведомлен в этом направлении не лучше нас.
Шли обыкновенно весь день. Порядок в строю тогда еще держался образцовый и колонна по отделениям отчетливо вырисовывалась на протяжении нескольких верст.
Когда начинало темнеть нас останавливали около какой-нибудь деревни и опять чего то ждали. Стояли, ждали, мокли.
Часов в 7 или 8 вечера отдавался приказ располагаться на ночлег, но хорошо если в этой деревне, а то два раза оказывалось, что мы должны ночевать в деревне, которую прошли часа два тому назад. Делать бывало нечего - поворачивали обратно, часам к 10 приходили на место, а в 4 часа нас подымали вновь.
 
С тех пор прошло уже много лет, но я еще ясно переживаю всю бестолочь походного движения того времени, бесцельно выматывавшего нервы и понижавшего боеспособность частей.
Обидно было сознавать, что управляют нами неумелые и незаботливые руки».

Помнится, еще Суворов учил, что «каждый солдат должен знать свой маневр», а тут ни ротные командиры, ни офицеры штаба полка не понимали куда (да и зачем)  бесцельно, целыми сутками,  под проливным дождем, водят многотысячные колонны.
Ко всему прочему, при этом кормили их отвратительно:

«…в эти дни мы буквально голодали, ибо наши обозы не поспевали за нами по песчаным дорогам этого края. Достать что либо у местного населения не представлялось возможным.
Само население жило впроголодь, а тут еще побывали перед нами немцы и забрали остатки. Бывало попросишь хлеба, а старики и старухи плачут, сами ничего не ели. 
Много забот доставляло в эти дни расквартирование людей. Необходима была подстилка, было холодно; гренадеры, в поисках соломы, забирались в амбары и выволакивали снопы необмолоченной ржи ибо соломы не было. Жалоб приходилось разбирать сотни.
Платить за все не было средств, а потому часто наблюдались душу щемящие картины, как какая-нибудь древняя старуха на коленях умоляла заплатить ей за уничтоженное жито.
А тут не до нее, получен приказ выступать.
Плач и отчаянные мольбы встречали и провожали нас на каждой остановке. В это время главным пищевым продуктом нам служила брюква, которую мы собирали по полям и сырой поедали…»

В конце концов, полк получил приказ  о вторжении в пределы Восточной Пруссии.
Вот, как это выглядело:
«24-го Октября в 5 часов вечера при криках "ура" мы перешли границу Восточной Пруссии. В этот момент я отлично понимал, что это не победа, а лишь временный выигрыш территории, ибо немцы уходили без всякого давлении с нашей стороны, не оставляя нам ровно никаких трофеев.
Вместе с армией исчезало и гражданское население. Мы занимали помещичьи усадьбы, деревни, замки, города, в которых не было живой человеческой души. Между тем видно было, что люди бросили все на произвол судьбы за несколько часов до нашего прихода. Становилось немного жутко…

Вплоть до 29-го Октября мы шли по Восточной Пруссии, останавливаясь в прекрасных усадьбах, замках или чистеньких и маленьких деревнях.
В виду того, что немцы бросили весь свой скарб, весь скот, всю птицу на произвол судьбы, поднялось мародерство. Пехота ничего не крала, ей было не до этого.
Сегодня возьмешь, неси на себе, а завтра убьют, а потому все, что можно, пожирала, как саранча, била посуду, портреты Вильгельма, которых было массовое количество в каждом доме немца, а особенно доставалось зеркалам. Я до сих пор не могу объяснить себе страсти солдат к разрушению, обуревавшей их при виде отражения своей собственной физиономии в зеркале.
Была и другая, не менее оригинальная страсть.
 
На второй или третий день путешествия по Восточной Пруссии, строя роту, я обратил внимание на то, что почти вся рота побросала свои фуражки, они были заменены Бог весть чем, тут были и фетровые шляпы, и меховые, в охотничьи, и дамские, и даже один армянин одел каску, а поверх ее башлык. Я призвал подпрапорщика Козлова и приказал немедленно посбрасывать все неформенные фуражки. Приказание было в точности исполнено; к концу перехода все были в фуражках. Откуда они были взяты, так и осталось секретом.
 
Походные движения этого периода войны представляли невероятную деморализующую картину: каждая рота отмечала свой путь массой пуха в пера домашней птицы, которая щипалась на ходу.
На штыках у солдат можно было видеть пронзенную свиную ляжку или утку. Никакие средства не помогали; даже подпрапорщики, эти блюстители законности и дисциплины, и те были безсильны, хотя каждый раз можно было наблюдать их благой порыв на несколько измененных профилях особенно упорных гренадер. Так обстояло дело у нас в пехоте.
 
В артиллерии уже можно было видеть целую свинью на передке орудия, граммофоны, взятые для развлечения и т. п. Использовалась, так сказать, лошадиная тяга. Все же обозы, начиная с II разрядов, дивизионные, корпусные, лазареты, те уже брали все, что можно было увезти.
Не хватало своих повозок, запрягали немецкие, лошадей же немцами было оставлено вдоволь.
В обозах везлись пружинные кровати, зеркальные гардеробы, трюмо и даже нередко встречались пианино. Видно было, что люди надеются вернуться с войны живыми.
 
Противно было смотреть на эту гадость, вносившую в войска деморализацию, но к сожалению не было принято тогда же против любителей чужой собственности драконовых мер и дурные, но заразительные примеры нашли себе более широкое применение в период революции, и особенно в гражданскую войну.
Итак, пехота отъедалась.
Гренадеры из кавказских туземцев шутили, говоря: "Бели мясо надоел". Действительно, в то время в Восточной Пруссии было всего вдоволь и долго еще можно было видеть, как за частями войск гнались гурты крупного породистого скота, взятого у немцев во время пребывания в Восточной Пруссии».

Надо сказать, что это было второе вторжение царских войск в Восточную Пруссию. Первое (в августе 1914 года) закончилось молниеносным разгромом 2-й армии Самсонова и, последовавшим за этим, стремительным отступлением (а порой и настоящим бегством) корпусов и дивизий 1-й армии (Ренненкампфа) за Неман.

После того, как остатки 2-й армии были пополнены вновь сформированными частями и реорганизованы, а Ренненкампф получил новую артиллерию (большинство орудий в его армии были брошены при отступлении), Ставка подтянула к границам Восточной Пруссии свежую 10-ю армию, и возобновила наступательные действия.
К сожалению, и первое и второе наступление наших войск в Восточную Пруссию были ознаменованы многочисленными случаями грабежей и мародерства.

Штабс-капитан К.С. Попов вспоминает:
«30 Октября наш 2-ой баталион вошел в только что занятый гор. Гольдап. До нас здесь побывали части 28 дивизии и казаки и разгромили все до одного магазина.
Грустно было глядеть на этот маленький чистенький город в этот момент.
Улицы были завалены выброшенными из магазинов товарами, оказавшимися не по вкусу солдатской душе. На одной улице я увидел, буквально, гору дамской обуви.
Все это валялось в грязи, мокло под дождем и затаптывалось.
 
Можно было видеть, как солдат тащил по пяти, шести кусков сукна. Куда он тащил и зачем - он и сам не знал, просто разбегались у всех глаза от возможности легко поживиться.
Безобразие еще большее и даже опасное творилось на местном пивном заводе. Пивной завод был полон солдат всех частей и всех родов войск.
Пиво тащили ведрами обыкновенными, ведрами брезентовыми, из которых поят лошадей, кастрюлями и вообще всякой посудой, способной елико возможно больше вместить.
Часовые, стоявшие у ворот, были мертвецки пьяны от добровольных  приношений выходивших.
И разгул царил неописуемый.
Порядок был наведен только тогда когда пива не стало».

Удивительно, что все это безобразие творили войска под руководством кадровых офицеров, не хотевших (да и не умевших)  суровыми мерами военного времени навести  порядок и прекратить эти повальные грабежи.
Подобная безнаказанность быстро развращает, даже самые дисциплинированные кадровые, войска, которые теряют свою боеспособность.

Грабежи процветали и в других городах В. Пруссии:
«Придя в Маркграбово, мы остановились по квартирам; нам предстояла дневка.
Вполне приличный город с солидными постройками, вмещавший тысяч 6-7 жителей в довоенное время, совершенно был пуст.
Все квартиры были разгромлены и разграблены. Не было помещения с целыми окнами. Вся мебель, постели, посуда - все было исковеркано, растерзано, разбито и валялось грудами по полу.
 
На завтра мы покидали Восточную Пруссию и должны были идти на Сувалки, чтобы грузиться в вагоны и ехать на какой-то новый фронт. Казалось, что мы одержали успех, но успех этот даже для кругозора пехотного офицера казался микроскопическим».

Про это безобразие вспоминали и другие офицеры, участвовавшие в восточно-прусских походах 1914 года: командир роты Уфимского полка капитан А.И. Успенский, офицер Генерального штаба Б.Н. Сергеевский  и т.д.

Особенно позорным, нередко, было поведение второочередных дивизий, сформированных из «запасных» солдат и унтер-офицеров.
По «доброй» традиции, кадровые дивизии, занимавшиеся выделением офицерского состава для них «сплавляли» в них самых негодных офицеров: пьяниц, лентяев, безвольных и нетребовательных (к себе и подчиненным) «обывателей».

Обратимся к  воспоминаниям генерал-лейтенанта Константина Лукича Гильчевского.  (Он был участником русско-турецкой войны 1877—1878 годов и Первой мировой войны).

При проведении мобилизации 19 июля 1914 года генерал Гильчевский был назначен командующим 83-й пехотной дивизией, которая входила  в состав 31-го армейского корпуса.
«Контингент запасных,— писал он в воспоминаниях,— состоял из пожилых солдат, бывших даже в японской войне. Настроение было не боевое. Воинский порядок соблюдался слабо. Большинство офицеров относились к своим обязанностям безучастно".
 
Не лучшим оказалось и поведение войск в бою:
"Батареи, впервые попав под огонь и не имея у орудий щитов, растерялись. Передки поскакали в тыл, а командир дивизиона, офицеры и прислуга, вынув из орудий замки и прицелы, побежали назад от своих пушек".

А равнодушие офицеров не исчезло и во время боев:
"В этот день, как и ранее, на походе нас поражал вид ротных командиров, ехавших верхом при ротах совершенно безучастно.
Лучшие командиры полков были убиты, хорошие офицеры выбыли уже в первом пятидневном бою; командир Орского полка, Москули, все время прятался в обозе якобы по болезни; командир Бузулукского полка заявлялся тоже больным; полк вел капитан, очень слабый.
 
Порядка в полках и в артиллерийской бригаде не было. Приходилось на каждом переходе пропускать мимо себя дивизию по два-три раза и каждый раз обгонять дивизию верхом,— и все же, как бы умышленно, порядок не налаживался. Поражало полное безучастие командиров полков и батарей и их безразличное отношение к продовольствию людей и лошадей".

При этом дивизия вела непрерывные бои и несла тяжелые потери, а ее командир без остановки носился верхом от полка к полку, пытаясь добиться выполнения своих приказов:
"Винтовки стояли не в козлах, а были воткнуты штыками в землю.
Командный состав не обращал на это внимания. Я потребовал, чтобы винтовки немедленно были вычищены, смазаны и поставлены в козлы. Ближайший от меня какой-то солдат приказание умышленно не исполнил; тогда я, выхватив револьвер, произвел в него несколько выстрелов".

Пару месяцев назад мне довелось дискутировать с одним нью-монархистом, который стремился доказать, что в царской армии (в отличие от РККА) никогда, не было «бессудных расстрелов». Конечно же, это полная ерунда.
В данном случае командир дивизии генерал К.Л. Гильчевский не задумываясь пристрелил одного из своих солдат даже не за трусость в бою, или дезертирство, а за простое невыполнение своего приказания «поставить винтовку в козлы».
Никакого расследования обстоятельств этого расстрела, разумеется никто не производил, даже фамилией убитого им солдата Гильчевский не поинтересовался.

Но даже ТАКИЕ крутые методы помогали слабо.

"Его дивизия,— писал Свечин, … при занятии австрийского города Уланува, в котором казаки начали погром, продолжила этот погром и сожгла город начисто. Этот прискорбный эпизод обусловил отчисление его от командования дивизией».

После этого «отчисления», уже в марте 1915 года, Гильчевский получает 1-ю ополченскую дивизию.
Как писал Александр Свечин» «Это было сборище почти небоеспособных дружин, получившее потом название 101-й пехотной дивизии".
 
На самом деле,  это определение "небоеспособные" выглядело почти комплиментом.
"Дружины,— вспоминал Гильчевский,— были вооружены старыми винтовками Бердана. Патроны к ним были с дымным порохом давнего изготовления, отсыревшие, так что при выстреле некоторые пули падали в нескольких шагах от стрелков, а во время боя цепь окутывалась густым дымом.
Боевая подготовка дружин была очень слабая.
Мне рассказывали, что при отступлении дружин от города Черновицы они при обороне нередко копали окопы фронтом не к противнику, а в обратную сторону — так плохо они ориентировались в поле.

Никогда дружины не выступали в назначенное время, а всегда на несколько часов позже и часто не исполняли приказа или искажали его.
А в одной дружине командовала дружиной жена командира дружины, донская казачка Полковникова.
Она по-своему комментировала приказы и настаивала, чтобы они исполнялись по ее толкованиям. Ездила она верхом при дружине рядом с мужем, одетая в мужской казачий костюм".
 
Во многом соответствовал ополченцам и командный состав:
"402-й полк не внушал особой надежды, так как командир его Кюн, хотя с виду был и бравым, но во время боя совершенно терялся; он, даже находясь в закрытии на своем наблюдательном пункте, от артиллерийского огня почти терял сознание"…

Вот такое войско, по замыслу царских стратегов,  должно было сокрушить дисциплинированную и прекрасно подготовленную германскую армию.

«Немцы казались все более непобедимыми, а война затянувшейся до бесконечности. Еще больше лезло неприятных мыслей в голову, когда восстанавливала память картину пребывания на немецкой территории.
Эта железная дисциплина народа, как один, покидавшего свои пепелища, великолепно характеризуемая одной картиной, виденной мною в доме одного немца, по-видимому запасного солдата.
 
Картина представляет собой в то же время аттестат и носит название: "Воспоминание о моей военной службе".
Тут можно видеть карточку самого хозяина дома, императора Вильгельма и всей царствующей семьи. Фон этого аттестата наглядно учит немецкого солдата, как нужно повиноваться: унтер-офицер скомандовал шеренге солдат: "шагом марш" и о чем-то замечтался, или просто хотел испробовать, как будет выполнена его команда, если он не даст приказания остановиться.
И вот в дальнейшем картина показывает, как немецкий солдат, привыкший слепо повиноваться, и в данном случае, не получив приказания остановиться, обходит вокруг земного шара и приходит на прежнее место. Любовь к Кайзеру и родине стоят превыше всего. Об этом говорят и те многочисленные фотографии царствующей династии, те надписи и молитвы, которыми украшены стены немецких домов.
 
Все это сливается в один гимн Богу, Родине и Императору, и невольно проникаешься уважением к народу с такими твердыми  и здоровыми традициями, впитанными еще со школьной скамьи» - так, в своих мемуарах,  говорил штабс-капитан К.Н. Попов.

Младший брат знаменитого «черного барона» Петра Врангеля, Николай Николаевич Врангель до войны имел репутацию известного ученого-искусствоведа и  служил в Императорском Эрмитаже, в Отделении живописи.
С начала Первой мировой войны, он  поступил работать в Красный Крест, уполномоченным военно-санитарного поезда ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЫСОЧЕСТВА Великой Княжны ОЛЬГИ НИКОЛАЕВНЫ № 81,  на котором, в 1914-15 годах,  побывал на Северо-Западном и Юго-Западном фронтах.
 
Его дневник, изданный сейчас в виде книги «Дни скорби»,  повествует о той фатальной неразберихе, которая творилась в русском тылу, в годы Первой мировой войны.
Барон Н.Н. Врангель сначала с воодушевлением, а потом с горечью заносил в дневник самые яркие и симптоматичные подробности развития событий.
Забавные случаи там соседствуют с откровенными ужасами войны.
Вот, например,   его запись от  13-го октября 1914 года:

«Слышал забавный анекдот. Когда Государь Император ездил в Москву для объявления войны  кто-то подслушал в толпе следующий разговор.
Корявый мужиченка, стоя на Красной площади и наблюдая Государя и Его Свиту, спрашивает соседа фамилии всех.
— Кто энто?
— Граф Фредерикс.
— А энтот?
— Граф Бенкендорф.
— А тот с одноглазкой?
— Барон Корф, обер-церемониймейстер.
— А энтот, старый?
— Фон Грюнвальд.
— А энтот?
— Флигель-адъютант Дрентельн.
— Ишь ты, сколько немцев в плен забрал. Да, только зачем энто он их с собой возит!»

Есть в его дневнике и серьезные  выводы.
Неготовность общества к войне - вот средоточие скорби.
«Беспорядок, хаос, неразбериха и еще черт знает что прямо-таки поражают во всех организациях наших частей, обслуживающих армию. Притом здесь дело не в отсутствии денег, на что сваливают вину все уполномоченные,  в том "грибке разложения", который губит все наши добрые начинания и мысли. Людей слишком много, но плана в их работе нет, и один только мешает другому».

Больше всего, естественно, Н.Н. Врангеля волновало кошмарное положение русских раненых солдат и офицеров и преступно-небрежное отношение к ним.
Вот лишь несколько примеров:
«16-е августа 1914 г.
Все возмущены непорядками в военно-полевых лазаретах. Раненые не эвакуируются, днями лежат на земле, не имеют ни питья ни пищи. Об этом единогласно свидетельствуют все офицеры, возвращающиеся в Петербург.
На этих днях Императрица Мария Федоровна  посещая лазарет Л.-гв. Конного полка, спросила раненого графа П.Бенкендорфа об уходе за ранеными на поле битвы.
«Отвратительно» — был короткий и энергичный ответ».

Сегодня на Заседании нашего Северного района в присутствии главных представителей военного Ведомства всё негодовали, всё негодовали на действия военно-полевых лазаретов и санитарных поездов…

По свидетельству уполномоченных, видевших воочию эти безобразия, раненые по три дня остаются без горячей пищи, а перевозят их в товарных вагонах, в то время как специально сооруженные, стоившие очень дорого, военно-санитарные поезда стоят на запасных путях «для декорации»!».

29-е октября 1914г.
Сегодня утром мы прибыли в Радом, где следы нашествия неприятеля еще очевиднее, чем в Ивангороде…
Евреи, евреи и евреи скулят повсюду, и все жители в один голос говорят, что это наш злейший враг. В Ивангороде уже повешено их несколько десятков, но, по видимому, шпионство среди них все ещё процветает.

Едва вышел я из поезда, как меня окружила целая группа уполномоченных дворянских организаций, и через 1/4 часа все они уже стали жаловаться друг на друга, рассказывая о своих ссорах и неурядицах.
Господи Боже, неужели даже теперь дух раздора и несогласия не покинет русского человека!

…Еще больший хаос царит в эвакуационных распоряжениях: один приказ отменяет другой, каждая телеграмма противоречит предыдущей. Так, одна сестра милосердия рассказывала мне, как ей единолично был отдан поезд из холодных теплушек, нагруженный 45 офицерами и тысячью нижними чинами. Несчастная женщина должна была исполнять обязанности и коменданта и сестры и санитаров и докторов в течении нескольких суток.
Поезд по нерадению был отправлен не по той ветке, задержан в пути на разъезде и свыше тысячи человек в холодных нетопленных теплушках стояли сутки без питья и пищи. Дождь лил, как из ведра, и несчастная сестра из вагона в вагон лазая, цепляясь и падая, перевязывала рваным бельем и тряпками и поила дождевой водой несчастных страдальцев.
И весь этот ужас и безобразие произошли не из непреодолимых условий войны, а исключительно по нерадивому недосмотру. Я видел документы и телеграммы, подтверждающие этот факт».

Ну, и еще один пример:

«Кельцы 14-го ноября 1914 г.
Кошмар, который я видел сегодня, превосходит всё, что можно себе вообразить. Поехав с докторами моего поезда в город для принятия раненых я сразу попал в обстановку Дантова ада. Недавние бои, накрошившие человеческое мясо, вывели из строя свыше 18 тысяч человек только в районе Мехова.
Здесь в лазаретах на 200 человек помещается 2500 стонущих, кричащих, плачущих и бредящих несчастных. В душных комнатах, еле освещенных огарками свечей, в грязной соломе валяются на полу полу-мертвые люди.
Несчастная сестра — одна на тысячу раненых — мечется днем и ночью, бессильная чем-либо помочь.

Перевязочного материала нет и сегодня мне говорили, что нельзя даже делать ампутаций из за отсутствия марли и ваты. Мы раздали что могли, но эта капля в море, конечно, ничуть дела не облегчит. Страшно подумать, сколько жизней загублено здесь и как многое можно было бы предотвратить при малейшей распорядительности.

Целые толпы полузамерзших раненых, доползших за несколько верст из окрестных селений, даже не могут найти себе пристанища, так как никто и не подумает хоть развесить плакаты с названием лазаретов и их местонахождением.
Я и мои спутники ночью собирали толпы этих несчастных, выгнанных из переполненных больниц и обезумевших от ужаса, голода и страдания…

Еще страшнее было утром, при нагрузке нашего поезда. Узнав, что явилась возможность уехать из этого ада — всё способное хоть кое-как двигаться — часто безрукие, безногие, полуживые — ползком, волоча свои тела, добрались  до станции. Вопли и мольбы наполняли воздух ужасом и смертью. Этой картины я никогда не позабуду, сколько бы мне ни пришлось прожить».

Вот какую  эмоционально-пророческую запись о результатах боя, с участием своего старшего брата, ротмистра Петра Врангеля,  Николай Врангель сделал 8 августа 1914 года:

«Господи, Боже мой, какие ужасы: сейчас Великая Княгиня Мария Павловна  сообщила по телефону моим родственникам  содержание последней телеграммы о деле, где участвовали гвардейские полки и среди них Л-гв. Конный, где служит мой брат. В этом полку убиты:
два брата Катковы, Михаил и Андрей, Д. Суровцов, Бобриков, Михаил, Два брата Курченинова, Князев, Зиновьев, Ранены: Бобриков, Гартман, барон Торнау, князь Накашидзе (в голову), и раньше — граф Бенкендорф и барон Багге-аф-Боо.
Скоро пол-Петербурга будет в трауре.
Мне думается, что это только преддверие того ада, в который скоро превратится весь мир.
Ужасы бесчисленных убийств во всей Европе, страшное неминуемой разорение ея, должны перевернуть и преобразить жизненный и социальный строй всего земного шара…»


Думаю, что стоит сказать несколько слов об этой самой атаке, сделавшей, благодаря массированному «пиару» русской прессы, Петра Врангеля знаменитым на всю страну.
Начальник 3-й кавалерийской дивизии генерал-лейтенант В.К. Бельгард,  в августе 1914 года, доносил генералу Хану Нахичеванскому:

 "Веду упорный бой с пехотой, которая теснит сильным огнем…
Охват позиции противника сводной кав. дивизией видимого влияния на ход боя не оказал и исход его оставался нерешенным…
Перелом в этом противостоянии был произведен удачной атакой 3-го эскадрона лейб-гвардии Конного полка на позиции взвода (2 орудия) германской артиллерии, обстреливавшего цепи 1-й гв. кав. дивизии косоприцельным огнем со стороны Каушена, предпринятой ок. 16 ч. 6(19) авг.

Немцы успели сделать лишь один орудийный выстрел и атакующий эскадрон во главе со своим командиром ротмистром бароном Врангелем ворвался на позицию и овладел обеими орудиями и четырьмя зарядными ящиками.
За конногвардейцами бросились в атаку и спешенные части гвардии. Огонь пехоты противника ослабел. В 16 ч. 15 м. 6(19) авг. ландвер начал очищать свои позиции на левом берегу р. Инстер...»

За эту лихую атаку у Каушена полковник Конной гвардии князь Эристов и ротмистр Врангель были награждены орденами Святого Георгия 4-й степени.
(Это были первые кавалеры ордена Георгия 4-й степени в эту войну. Петр Врангель,  спустя пару месяцев, был даже принят  Николаем  Вторым  и произведен в чин полковника.)

Эту  атаку и поныне у нас принято расписывать  в превосходных тонах. Именно после неё барон Врангель получил  всероссийскую известность,  и стал знаменит.
Действительно, лихой налет его эскадрона позволил захватить два орудия и привел к отступлению германского ландвера за реку Инстер.

(Другой вопрос, что было бы, если бы не замешкались немецкие артиллеристы и успели встретить атакующий эскадрон ВТОРЫМ залпом картечью в упор, но … «победителей не судят», как известно).

Теперь посмотрим, какие РЕЗУЛЬТАТЫ имел этот бой для нашей гвардейской кавалерии:
Этот успех под Каушеном  стоил кавалерии тяжелых потерь, о которых у нас не любят вспоминать.

Учет потерь  в царской армии был организован КРАЙНЕ неудовлетворительно.  Поэтому цифры в разных российских источниках, нередко,  различаются:

Генерал Барсуков оценивает  их число  в  45 офицеров, 429 солдат и 369 лошадей. (См. Барсуков Е. Русская артиллерия в мировую войну.М., 1940, Т. 2 С. 118).
Из этого числа только 1-я гв. кав. дивизия потеряла 25 офицеров, 129 солдат и 83 лошади. (См. Рогвольд В. Конница 1-й армии в Восточной Пруссии (август-сентябрь 1914 г.) М., 1926.С.63).

Н.Н. Головин говорит о 46 офицерах и 329 нижних чинах.( См. Головин Н.Н. Из истории кампании 1914 г. на русском фронте. Начало войны и операции в Восточной Пруссии, Прага, 1926, С.124).

 Радус-Зенкович сообщает, что конная группа потеряла в бою 6(19) авг. 46 офицеров, 329 нижних чинов и 369 лошадей, причем особенно пострадал 3-й эскадрон л-гв. Конного полка, захвативший германские орудия.
«Полки Кавалергардский и Конный лишились более половины своих офицеров. Расход огнеприпасов был весьма велик. Так, бригада 2-й кав. дивизии, которая действовала в составе Сводной кав. дивизии и не принимала самого активного участия в бою, израсходовала 29000 патронов (вместе с пулеметной командой), а ее 4-я батарея конной артиллерии - 510 снарядов, тогда как расход батарей гвардейских дивизий был еще большим. Германская 2-я ландв. бригада лишилась 66 чел. убитыми, 122 чел. ранеными и 30 чел. пленными, а также 2 орудия и 4 зарядных ящика».

СтОили ли эти ДВА захваченных орудия и 66 убитых немецких ландверовцев-резервистов ТАКИХ потерь?!
Особенно если учесть что месяц спустя  только наша 1-я армия была вынуждена бросить в Восточной Пруссии более 150 своих орудий…

А вот по моральному духу нашей конницы эти  потери нанесли сильнейший удар. Её части надолго потеряли наступательный запал и веру в свои силы. В САМЫЙ ответственный день сражения при Гумбиннене наша кавалерия вообще бездействовала...

В завершение этой главы, несколько слов о некоем подобии «сухого закона» Николая Второго, введенного им сразу после объявления мобилизации.
Разумеется, никакого отношения к пресловутому «оздоровлению нации» эта мера не имела.
Запрет на продажу водки и прочих спиртных напитков, естественно, касался прежде всего бедных и малообеспеченных слоев населения, т.к. в ресторанах 1-го класса и гостиницах водку продавать официально разрешалось.

Это решение было принято, в первую очередь, для предупреждения массового пьянства мобилизованных и их возможных пьяных бунтов.
В целом, эта мера в тот момент «сработала», хотя, например, в Барнауле, для усмирения бунта запасных, войскам  пришлось открыть огонь на поражение, от которого погибло 42 человека.
Однако, как известно, «запретный плод сладок», и при малейшей возможности солдаты стремились добыть спиртное и «выпить как следует».
Многие господа офицеры  тоже не слишком-то воздерживались вот употребления спиртных напитков.
Коньяк вполне свободно продавали в магазинах Красного Креста, да и медицинского спирта для этого тоже хватало. (Помните, что рассказывал о своем  ротном командире прапорщике С., солдат Тумилович: «он всегда был пьян».)

Слишком преувеличено, ныне,  и «оздоровительное» действие этого формального запрета на продажу спиртного.

Посмотрите, что, на Пасху 1915 года, писала газета «Голос Москвы»:
«…Запрещение продажи вина действовало только первое, весьма недолгое время. Очень скоро это запрещение повело лишь к тому, что за вино брали неслыханные цены, тем самым установив новый, весьма тяжкий налог на обывателя.
Жадность в этом направлении доходило до того, что например, за бутылку рябиновой, стоимостью в рубль с четвертаком, брали по 8 рублей; за трехрублевый коньяк – 15 рублей. И дороже…
Не будет в Москве, по крайней мере, ни одного пасхального стола, не украшенного бутылками всех форм и цветов.
Москвичи и вообще-то мало пострадали от трезвости, как оказывается ничуть не отразившейся на московском бытие.
Пьют везде и все…».

Кроме всего этого, формальный запрет на свободную продажу спиртного породил всплеск интереса к наркотикам (прежде всего – кокаину) в «образованном обществе» и самогоноварению в среде «простого народа».

Антон Иванович Деникин в «Очерках русской смуты» об этом вспоминал:
«Вступив в командование фронтом, я застал войска его совершенно развалившимися. Это обстоятельство казалось странным, тем более, что ни в донесениях, поступавших в Ставку, ни при приеме мною должности, положение не рисовалось в таком безотрадном виде…
 
 Особенно сильно разложился 2-й Кавказский корпус и 169 пех. дивизия. Многие части потеряли не только нравственно, но и физически человеческий облик.
Я никогда не забуду часа, проведенного в 703-м Сурамском полку. В полках по 8-10 самогонных спиртных заводов; пьянство, картеж, буйство, грабежи, иногда убийства...»

Повальное самогоноварение в деревнях стало одной из причин появления роста цен, а потом и дефицита сахара и зерна.

В следующей главе поговорим о характеристиках высшего и старшего командного состава данных им современниками.


Презрительную подпись под этой фотографией своего командира полка сделал командир роты поручик В.А. Вержбицкий.

Продолжение:http://www.proza.ru/2020/01/14/586